"Богатая белая стерва" - читать интересную книгу автора (Романовский Владимир Дмитриевич)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПЛАНЫ УАЙТФИЛДА

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд отослал дворецкого, велев никого не принимать, заперся в кабинете, и некоторое время посвятил разглядыванию портрета прадедушки над камином. Предок ответил потомку неодобрительным взглядом. Как и сам Джозеф, почтенный человек на портрете был — седеющий блондин с хорошо ухоженной бородой, крупными чертами лица, и волевыми, уверенными губами. В отличие от потомка, был он, по слухам, открыт к людям, обаятелен и щедр, несмотря на то, что никогда не пил, кроме как по большим праздникам, и не интересовался искусством.

Несмотря на значительный приток свежей крови из Германии, Уайтфилды оставались, в основном, респектабельным англосаксонским кланом, именуя в числе своих предков Джона Куинси Адамса и, менее уверенно, Пола Ревиера. Во время Войны за Независимость, большая часть семьи принадлежала к категории лоялистов, симпатизирующих короне, не потому, что им очень нравилась корона или были трения с населением, но из-за любви к стабильности. Они были не против потерять часть дохода в пользу Англии — с условием, что никаких больших перемен в ближайшем будущем не будет. Многие из них лично знали Джорджа Вашингтона и к его военному умению относились скептически. Большинство рассчитывало, что Королевская Армия одержит скорую и легкую победу над Континентальной Армией.

К тому шло. В каждом сражении генерал проявлял некомпетентность. Континентальная Армия ходила босая. Британцы смеялись над повстанцами. Но вскоре начались перемены. Филадельфию заставили выделить фонды. Генерал быстро набрался опыта и неожиданно начал одерживать совершенно шедевральные победы. Он победил на Лонг Айленде. После того, как он неожиданно разгромил британцев у Делавера, те Уайтфилды, которые сражались на стороне Британии, уехали в Лондон. Остальные остались дома и стали приводить многочисленные запутанные дела в порядок.

Клан следовал старой британской традиции — посылая самых неумелых своих сыновей заниматься политикой, и уча других, более способных, охоте на лисиц, заумным формам латыни, известным только в англоговорящих странах, французскому, философии Аристотеля, и презрению к ирландцам. Крах Уайтфилдов был неминуем, когда, сразу после разгрома Наполеона при Ватерлоо, наступил первый мировой индустриальный пик. К счастью, состояние клана сохранилось, и даже увеличилось, благодаря усилиям двух мужчин, двух сыновей самого старшего члена клана и молодой, огненной ирландской горничной, которую он нанял в свое время для разных нужд. Старший сын уехал в Луизиану где с небольшим изначальным капиталом можно было быстро заработать состояние, особенно если у вкладчика не было никаких моральных ограничений; младший сын остался в Новой Англии и занялся постройкой железных дорог. Их ирландская мать, по мере роста состояния сыновей и клана, стала сперва влиятельным (и тайно ненавидимым) членом семьи, и, в последствии, фактическим лидером клана.

Заметим впроброс, что вернувшийся с Юга сын привез с собою мрачного, скептического черного слугу, которого он купил по случаю у французского путешественника. Слугу записали в местную пресвитерианскую церковь (он стал впоследствии ее верным прихожанином) под именем Валентайна Вилье. Автор дневника, так часто цитируемого в нашем повествовании, является прямым потомком Валентайна.

Некоторые из Уайтфилдов приняли участие в Гражданской Войне, и по крайней мере трое из них присутствовали у Геттисберга, где прочитана была речь лидера Союзной Армии. Сразу после этого один из них женился на немке, дочери музыкально одаренного недавнего иммигранта. Брак рассматривался всеми, как скандальный мезальянс.

Она не была типичная немка — нет, волосы имела темные, глаза зеленые, была приземистая и веснушчатая. И волевая. Все девять ее отпрысков получили музыкальное образование в добавление к обычному набору академических дисциплин. В последствии это стало семейной традицией, и ни один Уайтфилд, как бы ни был он нерасположен к музыкальным занятиям, не мог избежать уроков до тех пор, пока не выучивался играть хотя бы на одном инструменте. Традиция не имела практической цели до тех пор пока, сто лет спустя, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, которого генетическое эхо наделило высокой степенью исполнительских талантов, не воспринял уроки фортепиано всерьез. Он открыл, что у него дар. Значительный.

Как хороший актер, умеющий великолепно исполнить роль, не имея глубоких представлений о драматургии, Уайтфилд играл Моцарта, Шуберта, Шуманна, Шопена, Бартока, Прокофьева и Малера с неизменной блистательностью, не имея при этом предпочтений и просто передавая то, что имел в виду композитор лучше, чем смог бы передать сам автор опуса. Ему так и объяснила это как-то его любовница, замужняя женщина и единственная из всех его знакомых, действительно разбирающаяся в музыке. Какое-то время он даже планировал плюнуть на семейные предубеждения и заняться исполнением профессионально, когда вдруг трагический случай разрушил его планы. После этого ему пришлось искать себе другое занятие.

Его карьера строителя дала ему возможность распоряжаться огромными средствами. Переняв более чем скромную компанию у своего отца, Уайтфилд, одалживая тут и там деньги, вводя в заблуждение по мере надобности нужных ему людей и пользуясь врожденной харизмой, превратил предприятие в настоящую строительную империю с национальным размахом. Он смело конкурировал с Тишманом и Трампом. Он строил много и быстро. Клан тайно гордился своим представителем. Все, за исключением бывшей любовницы, вскоре забыли о его увлечении музыкой во времена ранней молодости.

Возраст и все увеличивающиеся доходы повлияли на характер Уайтфилда. Коллеги считали его безжалостным, агрессивным собственником. В конце концов ему это надоело. По примеру магнатов прошлого он стал жертвовать значительные суммы в пользу благотворительных организаций, спонсировал театры и выставки, дружил с богемной элитой — ничего не помогало. Организованная благотворительность слишком безлична. Не имеет значения сколько раз твое имя написали на лозунгах и стенах в этой связи, сколько обществ выразили вслух благодарность, сколько висит мемориальных досок. Формальная милостыня всегда отдает фарисейством и никогда не производит эффект, нужный дающему. Вымученные лицемерные улыбки, пустые слова. Христианское отношение к милостыне не было чуждо Уайтфилду, но совершенно его не устраивало. Он ничего не имел против духовного развития и знал, что милостыня, которую видит только Бог, облагораживает человека. Заминка состояла в том, что Бог видит заодно и все остальное — ну, например, приносящие прибыль дома, принадлежащие Уайтфилду, в которых могут жить только миллионеры, и в то же время — старые фургоны и трейлеры в окрестностях городов, в которых ютятся люди, которым в этой жизни не на что рассчитывать. Сколько ни раздавай милостыню, все равно ведь у тебя останется больше денег, чем у живущих в фургонах.

Он решил, что найдет себе кого-нибудь, какого-нибудь талантливого парня без денег и перспектив, и сделает его своим протеже. Чтобы все знали и видели.

Ему казалось, что Юджин Вилье — то, что нужно. Но люди, на чью помощь в продвижении пианиста он рассчитывал, нарушили его планы. Уайтфилд разозлился и хотел уже было провести рекламную кампанию в одиночку, без помощи, как вдруг заметил, что потенциальный его питомец в короткий срок успел вытеснить его, Уайтфилда, с нескольких позиций, которые до этого Уайтфилд считал принадлежащими только и исключительно ему — и за которые до этого совершенно не боялся.

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, солидный джентльмен, взгляды на поведение людей имел жесткие и не собирался играть в толерантность. Полноправный член клана, он предпочитал стабильность. У Кассандры Уолш и раньше были любовники, и Уайтфилд не возражал. В этот раз все было по-другому. В этот раз эта стерва не просто развлекалась, не всего лишь ублажала себя любимую.

К расовым различиям, кстати говоря, это не имело отношения — к цвету кожи Уайтфилд, один из очень немногих в стране, был совершенно равнодушен.

И к возрасту это тоже не имело отношения. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд был здоров, напорист, энергичен, молод телом, и ни на минуту не допускал, что кто-то, все равно кто, может с ним соперничать просто потому, что он моложе.

Даже к классовым различиям это не имело отношения. У Уайтфилда были знакомые во всех слоях общества, он общался с сотнями людей вне своего окружения, и находил, что многие из них гораздо более интересны, чем любые представители его класса.

Это была просто ревность.

Уайтфилд не ревновал к покойному мужу Кассандры. Он не ревновал к легкомысленному адвокату, специалисту по недвижимости, с которым Кассандра подружилась на какое-то время. Он не ревновал к французу, с которым она какое-то время сожительствовала, и который оставил ее ради более молодой женщины. Он не ревновал к нескольким подряд ее любовникам из круга ее покойного мужа. Он лишь слегка ревновал ее к немецкому оперному певцу, которого она, вроде бы, обожала.

Теперь же ревность терзала его, рвала на части.

Он многое понимал. Он знал, например, что если бы Юджин Вилье бросил Кассандру, или она бросила бы его, это ровным счетом ничего бы не изменило. Трагическая десятилетняя любовь вдруг исчезла, растворилась при появлении наглого пианиста без цента в кармане. Не мужик — тряпка, не умеет работать под давлением, расклеивается — а вот поди ж ты!

Что-то нужно было делать. Чем скорее, тем лучше.

Он осмотрел диск, выпавший из сумки Мелиссы… Ну, хорошо, Мелисса пошла в ванную, а Уайтфилд тем временем покопался у нее в сумке… нечаянно… Что-то она нервничала последнее время. И еще — она спросила, нельзя ли ей в этом месяце потратить больше денег, чем она обычно тратит. Моя неуемная приемная дочь.

Постучали в дверь.

— К черту! — крикнул Уайтфилд.

— Простите, сэр, — сказал дворецкий через закрытую дверь, с польским акцентом. — Кажется это важное дело.

Уайтфилд отпер дверь и с ненавистью посмотрел на дворецкого.

— Прошу прощения, мистер Уайтфилд, — сказал дворецкий насмешливо. — Инспектор Кинг в приемной. Ждет.

Четвертый визит за три года. Уайтфилд решил, что словесная перепалка с вывертами может пойти ему на пользу.

— А он не пойдет ли на [непеч. ]? — спросил он на всякий случай.

— Нет, сэр.

— Впусти его.

Уайтфилд расправил холщовые брюки и рубашку и устроился поудобнее в кресле. Взял со стола книгу. Обратимся к транскрипту.

Кабинет мистера Уайтфилда. Мистер Уайтфилд, знаменитый строитель, сидит в очень уютном антикварном кресле рядом с камином. Ему сорок шесть лет. Он хорошо сложен, энергичен. Одет в холщовые брюки и рубашку.

Входит Инспектор Роберт Кинг. Мистер Кинг — долговязый, относительно приятной внешности негр, элегантно, но не по-деловому, одетый, сорока лет, но выглядит старше.

КИНГ (входя, весело). Я так рад вас видеть. Наконец-то!

УАЙТФИЛД. Я в восторге, Инспектор. Пожалуйста, садитесь. Выпьете?

Кинг садится и кладет кожаную папку на стол.

КИНГ (с озабоченным видом). Надеюсь, я не помешал.

УАЙТФИЛД. Нисколько. Чем могу служить, Инспектор?

КИНГ (улыбаясь радужно). Мистер Уайтфилд — причина моего визита — сообщить вам счастливую новость. Дело против вас закрыто.

УАЙТФИЛД. Я думал, что оно было закрыто десять лет назад.

КИНГ (соглашаясь, с энтузиазмом). Да, конечно. Но мы чуть не открыли его снова как-то вечером.

УАЙТФИЛД (удивленно). Правда?

КИНГ (с легкой грустью). Да, представьте себе. Может, нам бы и хотелось позволить вам безнаказанно мочить людей, которые вас не устраивают, но, видите ли, против такого поведения в этой стране есть законы, увы. И в других странах тоже. Например, в Аргентине. Там тоже не позволяют.

УАЙТФИЛД (задумчиво). Да, я слышал. Все эти устаревшие условности, когда же мы наконец от них избавимся? Кто знает.

КИНГ. Именно. Однако, мистер Уайтфилд, я не грустить к вам пришел. Я хочу дать вам торжественное обещание.

УАЙТФИЛД (без особого интересаy). А, правда? Что же вы пообещаете мне на этот раз, Инспектор?

КИНГ. А разве я вам что-нибудь обещал в прошлом? (Вынимает пачку сигарет, закуривает). Извините меня, минутку. (Смотрит по сторонам, ища пепельницу, не находит).

УАЙТФИЛД. Да, вы обещали.

КИНГ. У вас здесь есть пепельница?

УАЙТФИЛД. Я не курю.

Разочарованный, Инспектор Кинг стряхивает пепел на пол.

КИНГ. Стало быть, нету пепельницы. Да, так что вы там говорили только что?

УАЙТФИЛД. Во время вашего первого визита сюда, вы обещали что-то сделать, имеющее отношение к моим яйцам.

КИНГ. А, да? Как интересно!

УАЙТФИЛД. В самом деле, сэр. Что, конечно же, нисколько не принизило вас в моих глазах. Как вам известно, я с огромным уважением отношусь к вашему уму и настойчивости, которые заставляют вас делать гораздо больше, чем велит вам профессиональный долг. Так вот, во время второго вашего визита вы обещали, что я сгнию в тюрьме, даже если вам придется пожертвовать для этого собственной карьерой, свободой или жизнью.

КИНГ (строго, как школьный учитель безалаберному ученику). А вы уяснили ли для себя значение этого обещания? (Стряхивает пепел на пол, затягивается).

УАЙТФИЛД (извиняющимся тоном). Честно говоря — нет. Возможно, мысли мои были заняты чем-то другим, когда вы мне это обещали. Далее, ваш третий, и самый значительный, если хотите, визит имел место два месяца назад. Во время этого визита вы обещали мне, что сделаете мою жизнь — всю жизнь, до конца — ужасной, страшной, и противной, объяснив мне, что поскольку я вам отвратителен, вы никогда здесь больше не появитесь, а будете действовать по-другому. Признаюсь вам, что, хоть мне и жаль было потерять единственного своего знакомого, имеющего привычку наносить мне незапланированные визиты, предварительно не оповещая меня о них, как истеричная женщина, пытающаяся застать своего долгосрочного сожителя в постели с новой любовницей, я почувствовал некоторое облегчение в виду того, что мне не придется больше разгадывать ваши психологические загадки, Инспектор Кинг. Но вот вы снова здесь.

КИНГ (объясняя). Да. Это потому, что я умею пользоваться элементом неожиданности. А также я забочусь о вас — если бы я вас не навещал, вы бы погрязли в самодовольстве, а это большой порок.

УАЙТФИЛД. Вы честны до конца, Инспектор.

КИНГ. Ничего не поделаешь, мистер Уайтфилд, уж так я устроен.

Пауза. Инспектор Кинг бросает окурок в камин более или менее через голову Уайтфилда.

КИНГ. Мне хотелось бы попросить вас об одолжении.

УАЙТФИЛД. Ага. Да?

КИНГ. Мне нужно узнать ваше мнение по поводу одной вещи.

УАЙТФИЛД. Что за вещь?

КИНГ. Музыкальная композиция. Опус.

Уайтфилд быстро и враждебно посмотрел на Инспектора.

УАЙТФИЛД. Боюсь, что не слишком разбираюсь в музыке. Я, вообще-то, в основном строительством занимаюсь. Я думал, вы это вычислили наконец. Все-таки вы работаете в ФБР, а там иногда бывает всякая информация и так далее.

КИНГ. Строительство! Да, как же.

УАЙТФИЛД. Простите, что вы имеете в виду?

КИНГ. С музыкой у вас все хорошо. А вот строительство ваше — [непеч.].

УАЙТФИЛД. Простите?

КИНГ. Ну ладно, хватит, Уайтфилд. (хмурится, пожимает плечами). Утыкал весь город, и еще несколько городов, самыми уродливыми зданиями, когда-либо построенными. У тебя вкуса нет, мужик. И совести тоже нет. По сравнению с тобой Тишман — новый Бернини, а Трамп новый Усманн. Строительство. [непеч. ] это, а не строительство. Если бы тебя судили за все твои преступления, а я был бы прокурором, я бы это твое строительство сделал бы главным обвинением, поставил бы его перед убийствами, вымогательством, растратой, и отсутствием элементарного человеколюбия. Многие способны убить. Но очень немногие могут превратить уникально красивый город в частокол из жженых кактусов, продолговатых спичечных коробков из дешевого кирпича и пластмассы, и плохо спроектированных фаллических структур, за такой короткий срок.

УАЙТФИЛД. Это — практическая, функциональная архитектура, Инспектор. Вы отстали от времени. Сегодня все так строят. Посмотрите вокруг, поездите по миру.

КИНГ. Жлобские многоквартирные небоскребы для нуворишей. Три тысячи долларов за квадратный фут. Практическая? Для вас лично — может быть, не знаю. Известно, что постройка красивого здания стоит столько же, сколько постройка уродливого здания. Но не будем вдаваться в подробности. У вас недостаточно знаний и вкуса, чтобы спорить на архитектурные темы. Давайте лучше поговорим о музыке.

УАЙТФИЛД. Я не желаю с вами говорить, Инспектор. Я был бы вам благодарен, если бы вы ушли.

КИНГ (задумчиво). Кажется, этот урод обиделся. Слушайте, Уайтфилд. Пожалуйста, поверьте мне — в досье, которым я располагаю, достаточно грязи, чтобы посадить вас за решетку. Может ненадолго, но посадить — а ведь в вашем случае даже неделя окажется гибельной для карьеры.

УАЙТФИЛД. Не нужно меня пугать, Кинг.

КИНГ. Я знаю про дело в Питтсбурге.

УАЙТФИЛД (пожимает плечами). А я знаю про Бостонское Чаепитие.

КИНГ. Вы там тоже были?

УАЙТФИЛД. А вы не знали? Я думал, вы все знаете.

КИНГ. Про Питтсбург я знаю.

Уайтфилд кладет ногу на ногу и поворачивается в профиль к Кингу.

УАЙТФИЛД. Знаете в чем ваша проблема, Инспектор? Вы не умеете отдыхать. Ничто вас не радует. Мысли ваши безнадежно перегружены злом, совершенным другими, не говоря уже о зле, за которое ответственны вы лично. Вам нужно научиться расслабляться. Люди умеют забывать. Мы так устроены. Можете вы вообразить себе, что было бы, если бы вся страна начала бы помнить все мелочи и детали? Мы превратились бы в нацию депрессивных маньяков, режущих друг другу горло.

КИНГ. Я умею забывать.

УАЙТФИЛД. Ну да?

КИНГ. Да, умею. Но, в отличие от многих, я знаю, где следует искать забытое, если оно мне вдруг понадобилось. Например, я никогда не прихожу к вам, не наведя предварительно кое-какие справки. Просто чтобы развлечь хозяина. Ваш партнер должен был прибыть в Питтсбург на вертолете. Вы намеревались встретить его при посадке. Но вы опаздывали. Вы позвонили и объяснили, что вы приедете на поезде, позже. Когда вертолет разбился, вы ехали себе по рельсам, ту-ту, а партнер ваш погиб.

УАЙТФИЛД. Трагический несчастный случай, Инспектор. Я потерял хорошего друга. Ваши инсинуации не делают вам чести. Вы не очень-то благородны.

КИНГ. Не мне судить, разумеется. Хотя что-то в этом несчастном случае меня насторожило. Уверяю вас. Я подумал — а не навести ли справки.

УАЙТФИЛД. Навели?

КИНГ. Выждал время и навел.

УАЙТФИЛД. И нашли, к огромному своему сожалению, что никаких подтасовок не было.

КИНГ. Нашел, что у пилота была большая семья. Также я нашел, что у него были большие долги, и что он был должен долговой акуле из мафии. Ему уже угрожали.

УАЙТФИЛД. Правда?

КИНГ. Да. Не грустите. Более того, он застраховал свою жизнь на три миллиона долларов в пользу своей супруги.

УАЙТФИЛД. Действительно так?

КИНГ. О да. Также, я нашел упоминание в его контракте с вертолетной компанией, что в случае его гибели в результате аварии, семья его будет получать триста тысяч долларов ежегодно в течении двадцати пяти лет. И гарантию дали вы. Там стоит ваша подпись.

УАЙТФИЛД. Моя подпись?

КИНГ. У меня есть копия.

УАЙТФИЛД. Где вы взяли эту копию?

КИНГ. У вас в столе лежала. В офисе.

УАЙТФИЛД. В каком офисе?

КИНГ. В том, что этажом выше.

УАЙТФИЛД. А ведь это криминал, Инспектор.

КИНГ. Безусловно. Но за все эти годы я научился подходить к таким вещам без предубеждения.

УАЙТФИЛД. А не позвонить ли мне вашему начальству?

КИНГ. Я бы не рекомендовал вам поступить так, Уайтфилд.

УАЙТФИЛД. Почему нет?

КИНГ. Потому что в таком случае мне пришлось бы… хмм… применить давление.

УАЙТФИЛД. Давление? Что вы имеете в виду?

КИНГ. Физическое.

УАЙТФИЛД. Ну да? Не думаю, что вы осмелились бы применить физическое давление к своему начальнику.

КИНГ. К вам, Уайтфилд.

УАЙТФИЛД. Ко мне. Вы думаете, это вам удалось бы? Трудности не возникли бы?

Уайтфилд был уверен в себе. Как многие люди с хорошим доходом, он имел много свободного времени, и значительную часть этого времени посвящал физическому самосовершенствованию. В сорок шесть он был крепок, мышцы имел округлые и очень сильные, тренированные. Черный пояс — карате и айкидо. Он не курил. Пищу употреблял в основном здоровую, а в тех случаях, когда приходилось есть неправильно (в основном на деловых встречах), мощная иммунная система и прекрасный метаболизм легко нейтрализовали все негативные эффекты. Он был по крайней мере на тридцать фунтов тяжелее Кинга (худого, долговязого, заядлого курильщика). Уайтфилд был уверен что, по крайней мере в данный момент, ему нечего бояться. Он ошибался.

Инспектора тренировали эксперты — учили, как следует правильно уродовать людей просто чтобы донести до их сознания свою точку зрения, и как ломать почти все кости в теле противника за три секунды, не оставляя при этом царапин и синяков на коже.

Уайтфилд не был готов. Он сидел себе удобно и небрежно в своем любимом антикварном кресле, беседуя остроумно и получая от беседы удовольствие, глядя спокойно на инспектора, сидевшего напротив, через стол. В следующий момент он лежал на полу, лицом вниз, рука завернута за спину, с утонченной болью в шее, плече, и позвоночнике.

— Я хочу, чтобы ты сказал — тихо и отчетливо, — услышал он голос Кинга за собой и над собой, — следующие слова. Я подлый хамоватый [непеч. ]; я плохо воспитан и не умею себя вести в обществе приличных людей. Говори.

Боль усилилась. Невольный выкрик выскочил у Уайтфилда изо рта и тут же затих — Кинг вдвинул лицо своего супостата в ковер. Убрав руку с головы Уайтфилда, он спокойно сказал:

— Я слушаю.

— Я хамоватый подонок…

— [непеч.]. Подлый хамоватый [непеч.].

— Подлый… Ай! [непеч. ]!

Лицо ему снова вдавили в ковер, и снова боль завибрировала — на этот раз во всем теле. Он повторил, как мог, подсказанные Кингом слова. Кинг поднял его на ноги, бросил в кресло, и снова сел напротив — спокойный и любезный.

КИНГ. Мне хотелось бы, чтобы вы оценили один музыкальный опус и высказали бы свое мнение.

Он пододвигает кожаную папку Уайтфилду. Уайтфилд берет папку, открывает, бросает враждебный взгляд на инспектора, трет плечо, пытается сконцентрироваться.

УАЙТФИЛД. Что это?

КИНГ. Это я и хочу выяснить. Скажите мне все, что думаете. Мне нужна подробная оценка. Но сперва изучите внимательно. Не спешите.

УАЙТФИЛД. Вроде бы фортепианная музыка. Нет, скорее оркестровая пьеса в переложении для фортепиано.

КИНГ. Хорошее начало. Продолжайте.

УАЙТФИЛД. А что еще вы хотели бы услышать? Не понимаю.

КИНГ. Все, что вы посчитаете нужным сказать об этом опусе. Ну, например — как он вам? Хорошо, плохо, средне?

Уайтфилд смотрит на Кинга подозрительно, затем снова на ноты. Он вынимает манускрипт из папки, держит его на весу левой рукой, вглядывается. Он хмурится и какое-то мгновение выглядит удивленным. Он кладет пальцы правой руки на воображаемую клавиатуру, но тут же спохватывается и с ненавистью смотрит на Кинга.

КИНГ. Никаких проблем. Вон у вас рояль стоит. Попробуйте на рояле, я только за.

УАЙТФИЛД. Я не умею играть на рояле.

Инспектор откашливается и закатывает глаза. Уайтфилд злится.

КИНГ. Расскажите это ребятам в моем офисе. Они часы проверяют по вашим ежевечерним концертам.

УАЙТФИЛД. Простите, как?

КИНГ. Каждую ночь, когда вы дома. С одиннадцати до полуночи. Они слушают вас больше года. За это время они превратились в настоящих экспертов. Теперь они запросто отличают Листа от Скрябина, знают все о знаменитых пианистах, обожают Пеннарио и недолюбливают Ван Клайберна.

Болезненная пауза.

УАЙТФИЛД. Мой дом прослушивается?

Еще пауза. Инспектор думает.

КИНГ. Сделайте это для меня. И я уберу микрофоны.

Еще пауза.

УАЙТФИЛД. А когда вы… Зачем?…

КИНГ. Когда жучков наставили? Не помню. Кажется, года два назад. А что?

УАЙТФИЛД. Что вам от меня нужно, Кинг?

КИНГ. Мне нужно, чтобы вы оценили эту музыку. После этого я уберу жучки и оставлю вас в покое. Честно сказать, мне ваше общество надоело… С условием, конечно же, что вы будете вести себя хорошо. Никаких убийств больше. Ни одного. Сделайте мне одолжение, Уайтфилд. Ублажите меня. Если вы откажетесь меня ублажить, вы пойдете в тюрьму. Неужели у вас жалости нет, совсем никакой?

Пауза.

УАЙТФИЛД. Жалости? (сердито) К кому? (еще злее) Вот что, запомните раз и навсегда, я никого никогда не убивал…

КИНГ (перебивая). Ко мне. Жалости ко мне. Представьте себе, что будет, если я отправлю вас в тюрьму. Все строительные участки — брошены. Сколько людей без работы! Очереди за пособием, растянувшиеся на многие мили, безутешные дети ревут, инфаркты и разводы повсеместно. Вы хотите, чтобы все это было на моей совести? Вы жестоки, Джозеф. Вы бессердечная свинья. А теперь извольте концентрироваться на музыке, или, клянусь, я сверну вам шею здесь и сейчас, и наконец-то избавлюсь от вас, поскольку десять лет общения с вами — это очень много, Уайтфилд, честное слово.

Некоторое время Уайтфилд раздумывает, по всей видимости, над тем, что ему сказали. Он пожимает плечами, смотрит в ноты, но внезапно поднимается на ноги, и, опираясь на стол, смотрит Кингу в глаза.

УАЙТФИЛД. А где гарантия, что вы не нарушите обещание и в этот раз? А?

Пауза.

КИНГ. Слово чести.

Пауза. Уайтфилд снова берется за манускрипт. Изучая его, он медленно идет к кабинетному роялю в углу, открывает крышку и пробует клавишу. Играет пассаж правой рукой, сбивается, пытается сыграть еще раз. Хмурится, садиться на скамейку, ставит ноты на подставку, и играет весь пассаж всерьез. Берет манускрипт, переворачивает страницу.

КИНГ. Не беспокойтесь, время есть.

Уайтфилд не беспокоится. Он изучает манускрипт, пока Кинг молча курит, продолжая бросать пепел на ковер. Время от времени Уайтфилд пробует аккорд, или модуляцию, или играет еще один пассаж. Наконец он кладет манускрипт на крышку рояля.

КИНГ. Да?

УАЙТФИЛД. Кто это написал?

КИНГ. Это несущественно. Не следует перенапрягаться. Что-то в этом есть, или нет?

УАЙТФИЛД. Нет.

КИНГ. Совсем нет?

УАЙТФИЛД. Совсем. Не хватает… не знаю… совершенно очевидно, что пьеса современная, но автор очень тяготеет к Романтикам. Слишком много внимания уделено мелодии. Такое впечатление, что автор хвастается своим мелодическим даром. Так музыку писать нельзя, этот подход давно устарел. Несовременно. Вы мне так и не скажете, кто это написал?

КИНГ. Бетховен.

Уайтфилд тщательно изучил свое отражение в зеркале. Сняв рубашку и осмотрев себя со всех сторон, он удостоверился что, несмотря на боль, никаких следов рукоприкладства на коже не осталось.

— Не всегда можно поступать так, как вам хочется, — сказал ему инспектор.

Да, конечно, учитель.

Внезапно ярость подступила к горлу. В глазах помутнело. Сукин сын! Ну я тебе покажу! Я терпеть не могу, когда мне указывают! Мне уже давно никто не указывает. Я сам себе хозяин, понял? Мы преподнесем этому подонку хороший урок. Наймем кого-нибудь, пусть его прибьют, гада, пусть наставят ему фингалов, пусть поломают пару ребер. «Никаких убийств», надо же! [непеч. ] дурак. Я никого никогда не убивал! Конечно, люди стреляли друг в друга и кончали жизнь самоубийством в результате… э… деловых отношений… со мной. Ну и что! Все так делают. Но сам я никого никогда не убивал. И даже не нанимал никого, чтобы кого-то убили. «Никаких убийств». [непеч. ]!

Что ж, возможно пришло время, чтобы кого-то нанять. Инспектор Кинг оскорбил меня, насмеялся над моим гостеприимством, унизил меня, затронул мое достоинство. Никто об этом не знает, и это, конечно — смягчающее обстоятельство. Впрочем — я знаю. И этого достаточно, друзья мои. Инспектор Кинг умрет. Ему, видите ли, хочется узнать, хорош ли этот [непеч. ] опус, который он мне приволок. Он поклонник автора, что ли? Что ж, поклонник, дни твоего поклонения сочтены.

Момент. Нельзя. К сожалению, нельзя — последствия начнут выскакивать тут и там, как ядовитые грибы после аварии на химическом заводе. Визит инспектора был совершенно официальный, я уверен. Его контора не из тех, которые спокойно сидят и расслабляются, когда кто-то вдруг убрал одного из сотрудников. Нет, придумай что-нибудь другое, сказал он себе. Думай быстро. Нужно что-то сделать до того, как я потеряю — сколько там у меня осталось от самоуважения. Да. Что думают другие — несущественно. То, что думаю я — главное. Вскоре представится возможность, и нужно…

Он сделал глубокий вдох. Он приостановил ярость, кипящую в нем. Возможности всегда предоставляются, и Уайтфилд умеет их отличить и использовать. Эксперт.

Внезапно он вспомнил, что Роберт Кинг — не единственный, кто его обидел за последние две недели.

Да что же это такое. Да к чему мы катимся! Что происходит с миром!

Нужно было срочно самоутвердиться, проявить власть, излить на кого-нибудь злобу. С кого начать — все равно. Он протянул руку к телефону.

— Хеллоу? — сладострастный женский голос.

— Привет, Ашли. Это Джозеф.

— А, привет, Джозеф! — Ашли изобразила восторг, очень неубедительно. Актриса она была плохая.

— Слушай внимательно и не перебивай. Мы больше не увидимся.

— О, Джозеф…

Заткни свой грязный [непеч. ] рот, захотелось ему крикнуть. Он сдержался.

— Я сказал — не перебивай. Денег от меня ты больше не получишь. Драгоценности можешь оставить себе, но о плате за квартиру и всём прочем заботиться отныне будешь сама. Ясно?

— Но что же я такого сделала? — запротестовала она, и нота неподдельного отчаяния зазвучала у нее в голосе. — Нельзя так со мной поступать, Джозеф! Я ведь люблю тебя, детка, ты об этом знаешь!

— Я не могу запретить тебе меня любить, Ашли, — сказал щедрый Уайтфилд. — Что ж поделаешь — если ты не можешь меня не любить — люби. Просто с этого момента тебе придется любить меня на расстоянии, и на какие бы расходы тебе не пришлось бы пойти в связи с твоей любовью ко мне, платить будешь ты сама, из собственного кармана, вот и все.

— Но, детка, послушай…

— Ах, да, вот еще что. Тебе урок на будущее — мне сорок шесть лет. И слово детка по моему адресу можно произносить только строго определенное количество раз в день, и превышая лимит, ты каждый раз рисковала получить по роже.

— Я не буду тебя так называть, если тебе не нравится!…

— И еще одно. Не пытайся за мной ходить. Я отдал приказ телохранителям применять в таких случаях силу и причинять боль.

— Джозеф!

Он выключил телефон. Он чувствовал себя лучше, и все же недостаточно хорошо, чтобы заняться делами. Может, нужно сходить в спортзал, потренироваться, взять урок карате. Впрочем, после того, что случилось, уроки карате не казались ему больше разумным и полезным времяпровождением.

Он вспомнил о диске, который Мелисса забыла.

Нужно перевести все в наличные, сделать себе пластическую операцию, и устроиться на работу в ФБР, подумал Уайтфилд полусерьезно. Я староват для начинающего, но я бы дал, если нужно, пару взяток, и меня бы приняли. У меня аналитический склад ума, и я бы смог быть им полезен — да и самому интересно. И они научили бы меня своим трюкам, и, заслужив достаточно высокий ранг, я бы вернулся в Нью-Йорк и метелил бы Инспектора Кинга, пока он не превратился бы в задыхающееся, умоляющее, хныкающее кровавое месиво.

Он включил компьютер и вставил диск. Компьютер поискал и нашел нужную программу и открыл файлу на диске. Фотографии. А других файлов нету. Фотографии, скопированные из газет и журналов Среднего Запада. Каждая фотография изображала одного и того же молодого мужчину в разных местах, в окружении разных людей. Парень был смуглый, с толстыми бровями, высокими скулами, волевым ртом, мощным подбородком, и гривой черных вьющихся волос. Несмотря на грубые черты, было в его лице что-то детское. И глаза — твердые, очень твердые, без юмора — хотя где-то в глубине их, показалось Уайтфилду, наличествовала озорная искра. Возмутитель спокойствия.

Ави Финкелстайн.

Жив и на свободе. Уайтфилд рассчитывал, что его арестует ФБР или убьет мафия вскоре после того, как он уберет Франка Гоби, но маленький Ави, оказывается, находился теперь в Нью-Йорке и завоевывал сердца, чего от него не ожидали. Уайтфилд и Ави ни разу не встречались. Все было организовано через третьих, четвертых, и пятых лиц. Уайтфилд явно недооценил волю Ави к жизни. Ави умел выживать.

Так вот — почему именно Мелисса вдруг заинтересовалась Ави Финкелстайном — преступником, грабителем, убийцей, вымогателем?

Почему да почему. Раз она похожа на мать — а она похожа, во многом — вопрос неправильный. Правильный вопрос — как долго она могла удержать себя от проявления интереса к Ави. Ну и семейка. Не соскучишься.

Он подключился к интернету, чтобы проверить счета, включая счет, с которого Мелисса снимала свое месячное жалование, и заподозрил неладное, увидев, что два месяца подряд она снимает в два раза больше, чем обычно. Он обратился к ее кредиткам (она понятия не имела, что у него есть доступ). Бергдорф и Блумингдейл и Сакс На Пятой — расходы выше обычных, но ничего особенного. Диего де Кальвадо, с другой стороны, был — магазин мужской одежды. Ни одна женщина не была способна бездумно истратить там семь тысяч долларов за один день — кроме тех случаев, когда покупки производились не для нее, а для кого-то еще. Были и другие таинственные траты. Магазин сигар на Мэдисон. Мотель в Джерзи. Еще мотель, тоже в Джерзи. Машина напрокат. Бейсбольный матч, Янкиз (Мелисса? Янкиз?); стрелковый клуб (А? что происходит?); какие-то жлобские кольца и цепочки, приобретенные в магазинах, скупающих краденое золото.

А также — зачем Мелиссе понадобился закоренелый преступник можно было, по крайней мере, понять. А вот зачем закоренелому преступнику Мелисса — было неясно. Ну, хорошо, Ави Финкелстайн был необычный преступник. А все-таки? Покупки, бейсбол, развлечения низкого уровня — а ведь он в бегах, его везде ищут.

Ему пришла в голову идея. Он ее проигнорировал было, но идея оказалась настойчивая. По собственному почину идея развилась в план.

Уайтфилд включил программу, на которую истратил немалую сумму в свое время, и она быстро и эффективно уничтожила все следы кибернетического подглядывания. Эта же программа вычистила следы пребывания фотографий Ави в компьютере Уайтфилда и переформатировала диск Мелиссы. Поднявшись в спальню, Уайтфилд быстро переоделся и позвал дворецкого по интеркому.

— Да?

— Да, мистер Уайтфилд, — сказал Уайтфилд наставительно.

— Да, мистер Уайтфилд?

— Мне нужны Ал, Джордж, и Ралф с машиной, через три минуты.

— Очень хорошо, сэр.

Оскар, дворецкий-поляк, наверняка вытащил это «очень хорошо, сэр» из классической английской литературы, которую вроде бы любил. Английский его не улучшался. Был он недавний иммигрант, издавший несколько своих книг на родине, а может это был какой-нибудь польский издательский дом в Гринпойнте. Он не был ни услужливым, ни работящим, использовал особняк для своих собственных любовных нужд, когда хозяина не было дома, и называл своего работодателя «Великий Гатсби» за его спиной. Но Уайтфилду он нравился.

Войдя в вестибюль здания, в котором жила Мелисса, Уайтфилд подошел к портье и спросил строгим голосом:

— Дома ли мисс Уолш?

— Да, сэр.

— Позвоните ей.

Портье набрал номер.

— Мисс Уолш? Здесь в вестибюле мистер Уайтфилд. Ага. Хорошо. — Он поднял голову. — Она говорит, что прямо сейчас к ней подниматься нельзя.

Идя к лифтам, Уайтфилд бросил через плечо:

— Скажите ей, что это срочно.

Капризная маленькая [непеч.]. Ее высочество не расположены, видите ли. Отшлепать ее надо, вот что. Он властно позвонил.

— Хочешь, чтобы я выбил цепочку? — спросил он.

Мелисса закрыла дверь, сняла цепочку, снова открыла дверь. Уайтфилд вступил в студию.

Мелисса жила в скромной однокомнатной квартире на Верхнем Вест Сайде, прелестной несмотря на низкие потолки. Кровать на стояках, с лесенкой, плохо скрывала недостаток места в жилище. Тем не менее, Юджину, к примеру, такая квартира была бы не по карману. Мелисса, в халате и босая, заперла дверь и ушла в кухню.

— Эй, Мел, — сказал Уайтфилд. — Не надо так грустить. Что случилось?

— Ничего, — сказала она. — Ничего.

— Нервничаешь.

— Это потому, что я… нет, не важно.

— Что ты там делаешь, в кухне?

— Чай.

— Сделай мне тоже, пожалуйста.

— А теперь, — сказал он, когда они сели в гостиной, которая также служила спальней, библиотекой, кабинетом, курительной, детской, столовой, и прочее, и прочее — сели на что-то бесформенное и мягкое и полное неприятной статики, и отдаленно напоминающее диван, — валяй и рассказывай, что там у тебя стряслось.

— Ничего не стряслось.

— Ты напугана.

— Нет. Да. Нет.

— Да. Слушай, девушка, я тебя знаю с тех пор, когда ты была вот такой вот, махонькой совсем, и портила мамины стильные блузки. Рассказывай.

— Мне страшно.

— Так. Это каким-нибудь образом связано с парнем, с которым ты нынче встречаешься?

Она отвела глаза.

— Ну же, — сказал он. — Я его знаю.

Она уставилась на него.

— Откуда?

— Привычка такая, знать больше чем другие, — с отеческим снисхождением сказал Уайтфилд. — Таким образом всегда находишься впереди остальных в любой игре.

— Я не могу…

— Ты знаешь, как его на самом деле зовут?

Она помедлила.

— Да, знаю.

— А он знает, что ты знаешь?

— Он может заподозрить. Это меня пугает.

— Страшный он очень?

Он взял ее за руку. Рука дрожала.

— Он дикий. Как хищник. Он жестокий.

— Думаешь, твоя жизнь в опасности?

— Да.

— Тебе нужно поплакать?

— Да.

— Положи голову мне на плечо и плачь. Я никому не расскажу.

Она положила голову ему на плечо и закрыла глаза.

— Слушай, солнышко, — тихо сказал Уайтфилд. — Я им займусь. Он не будет тебя больше тревожить. Но ты должна кое-что для этого сделать. А именно — найти способ меня с ним познакомить. И еще…

— Я не могу вас познакомить. Что ты имеешь в виду? Организовать вам встречу? Ты шутишь.

— Это не трудно. Я объясню тебе, что нужно делать. Но есть еще кое-что, очень важное.

— Да?

— Тебе нужно кое-что мне пообещать.

— Например?

Он помедлил. Тщательно выбирая слова (во всяком случае, ей так показалось) он сказал:

— Что бы тебе ни сказали обо мне и твоей матери, и о наших с ней отношениях, не верь. Ничему не верь.

Был серый, влажный полдень. У книжного магазина на углу Пятьдесят Седьмой и Бродвея дела шли плохо. Светофор переключился. Три желтых такси устремились вперед, гудя сигналами на пешеходов, слишком долго переходящих улицу.

— Привет, Ави, — сказал Уайтфилд. — Нам нужно поговорить. Не волнуйся, я…

Он понял, что еще раз недооценил Ави Финкелстайна. Он подошел к нему сбоку, и в следующий момент Ави уже смотрел ему в лицо, рука его лежала на плече Уайтфилда, а острие ножа легко касалось бока Уайтфилда под курткой. Со стороны казалось, что они собрались танцевать вальс.

— Ты кто такой, мужик? — спросил Ави с мрачным спокойствием. — Ты меня уже минут десять разглядываешь. Я не люблю, когда меня разглядывают, не представившись. Понял?

— Если бы не накладная борода, солнечные очки, и стиль одежды, ты бы меня сразу узнал, — ответил спокойно Уайтфилд. — Я — старый друг семьи Мелиссы.

Ави прищурился, а затем кивнул, удовлетворенный. Лезвие исчезло.

— А где Мелисса?

— Она сегодня не может придти.

— А что нужно вам?

— Мне нужно поговорить. С тобой.

— О чем?

— О тебе. О жизни. О деньгах. Как я понимаю, ты нуждаешься в наличных.

Ави молчал.

— Может, тебе было бы удобнее разговаривать где-нибудь еще? — спросил Уайтфилд.

— Это смотря где. Что вы предлагаете?

— Мне все равно. Назови место.

— Хорошо. У вас дома?

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что ты сам не намерен туда идти. Тебе бы все время пришлось ждать подвоха. У меня, возможно, есть всякое разное дома, реагирующее на взгляд, например, или на щелчок пальцами. И приезжает полиция. Впрочем, не возможно, а действительно есть.

— Просто хотел проверить.

— Я так и думал. Ну же, Ави. Смилуйся. Пойдем куда-нибудь.

Ави некоторое время думал, а затем сошел с тротуара и остановил такси.

Они не стали обсуждать важные дела в такси, и ехали сперва молча. А затем Ави, в жизни которого за поседение десять лет было гораздо меньше роскоши общения, чем в жизни Уайтфилда, и который был гораздо хуже воспитан семьей и обществом, вдруг спросил:

— Помните детские стихи про вересковый эль?

Вопрос чуть не пробил стену, способную выдержать прямое попадание баллистической ракеты, которая служила Уайтфилду психологическим щитом. Строитель помедлил. Но ответил:

— Это где пикты и шотландский король?

— Да, именно.

— Смутно.

— Кто их написал, эти стихи?

Уайтфилд задумался. Милн? Нет, не может быть. Киплинг? Хмм. Так. Момент. Нет, не Роберт Бернз. Совершенно точно — нет. О!

— Роберт Луис Стивенсон, — вспомнил он. — А что?

— Моя сестра обожала, когда была маленькая. Может и сейчас любит. Я забыл ее спросить. На ваш взгляд это — хорошие стихи?

Уайтфилд пожал плечами.

— Детские. Насколько я помню, Стивенсон всерьез занялся поэзией, когда ему было сорок.

— Ага, — задумчиво сказал Ави, переваривая информацию. — А у вас есть братья или сестры?

Это всего лишь вопрос.

— Трое, — сказал Уайтфилд. — Два брата и одна сестра.

Будь он достойным представителем клана, он бы не ответил. Но его активность в строительных делах сопровождалась, конечно же, статьями и репортажами, и информацию о его братьях и сестре можно было прочесть в каждом втором журнале.

— А сестра у вас умная?

Уайтфилд засмеялся. Ему начало нравится.

— Нет, — сказал он. — Совершенная дура. И некрасивая, кстати сказать, и все три ее замужества были очень несчастные, поскольку каждый раз она надеялась, что мужу нужна она, а не деньги ее нехорошего и жестокого старшего брата.

Ави улыбнулся и кивнул. Этот Уайтфилд — он интересный, оказывается.

— А у меня сестра очень умная, — сказал он. — Особенно, когда дело касается литературы. И стихов. Она столько знает стихов наизусть — вы себе не представляете. Когда мне было десять лет, а ей шесть, чтобы вы подумали — она мне читала на ночь, а не наоборот. Притаскивала свою махонькую попку ко мне в комнату, садилась на край кровати, делала очень важное лицо, будто она обо мне заботится и все такое, и говорила таким, знаете, писклявым голосом — «Ну вот и пришло время прочесть тебе что-нибудь на ночь».

Такси свернуло с Вест Энд Авеню, докатило до Риверсайд Драйв, и остановилось.

— Так, стало быть, — спросил Ави, когда он и Уайтфилд вышли к детской площадке в южном конце Риверсайд Парка, — пистолет при вас есть?

— Да, — сказал Уайтфилд. — Но тебе я его не дам. Не хватало еще, чтобы тебя арестовали с моим пистолетом в кармане.

— Понимаю, — сказал Ави. — Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?

— Ты мог бы меня ублажить, убрав человека, от которого я устал.

— Да ну. Правда?

— Да.

— За сумму, которую вы упомянули?

— Странно звучит, не так ли?

— Ну… да, странно.

— Сумма, плюс дополнительно несколько услуг. — Уайтфилд говорил, как издевался. Ави нахмурился. — Иногда, — продолжал Уайтфилд, — человека можно убрать эффективнее и без последствий долларов за сто пятьдесят.

— Я это и имею в виду.

— Нет, — сказал Уайтфилд наставительно. — Иногда, не всегда. Не сейчас. Уж ты мне поверь. Кроме того, ты знаешь, и я тоже знаю, что предложение мое на этом не заканчивается.

Дети в сопровождении матерей и нянек играли, дрались, кричали, смеялись, и плакали безутешно на площадке.

— Ну, дальше, — подсказал Ави.

— Будет аванс. На банковском счету.

— Большой?

Уайтфилд улыбнулся доброй улыбкой.

— У тебя хорошая память? — спросил он. — Номер телефона можешь запомнить?

— Это зависит от обстоятельств.

— Каких?

— Зависит от того, чей номер.

— Хорошо, постарайся запомнить вот этот.

Он показал Ави лист бумаги. Губы Ави задвигались, беззвучно произнося номер.

— Хорошо, — сказал Ави. — Запомнил. На североамериканский номер не похоже.

— Нет, конечно, — заверил его Уайтфилд. — Наберешь, когда приедешь в Париж.

— Так. А дальше?

— Тебе дадут еще один номер, который ты наберешь тут же, чтобы переговорить с потенциальным работодателем. Ты ничего не имеешь против работы на арабов?

— Абсолютно ничего, — сказал Ави, улыбаясь.

— Возможно придется стрелять.

— Понятное дело.

— Мишенями, возможно, будут израильтяне, или американцы, или французы. Плюс, конечно же, арабы и евреи из любой страны.

Ави пожал плечами.

— Впрочем, — продолжал Уайтфилд, — необходимости нет. Тебе не нужно набирать этот номер, если не хочешь. У тебя будет миллион, не облагаемый налогами, и хороший новый паспорт.

— Насколько хороший?

— Очень хороший. Вот, — он протянул паспорт Ави.

Чуть помедлив, Ави взял паспорт и внимательно его изучил. Человек на фотографии был похож на Ави. Не явно и ярко похож, но похож. Чего еще ждать от паспортной фотографии. Имя в паспорте было — Лео Стаковски, что позабавило бы Ави, если бы он разбирался в музыке.

Даже самые отчаянные оптимисты впадают иной раз в депрессию. Некоторые, когда им плохо, упиваются своей грустью неделями. Анархисты вроде меня, физически не умеющие спокойно воспринимать всплески, грустят нечасто. Периоды грусти у них короткие — но очень, очень напряженные.

Для депрессии были причины. Я любил. Женщина, которую я любил, была вдвое старше меня, принадлежала к другому классу, и вскоре, думал я, наверняка должна была меня бросить. Ну а что же? Что я ей мог предложить? Свою бедность? Мой никому не нужный композиторский талант? Мужскую свою сущность? Какая еще мужская сущность, если я не могу даже ее куда-нибудь увезти на месяц? Постоянной работы у меня не было, серии контрактов тоже. Не было медицинской страховки. Не было места на земле, которое я мог бы, положа руку на сердце, назвать своим домом. Конечно, она могла бы, если бы мы вдруг решили бы жить вместе, содержать нас обоих. Но сама мысль об этом меня пугала. Подсознательно она, наверное, потеряла бы ко мне уважение — если таковое вообще имелось в наличии.

И я скатился в депрессию. Но у меня были дела. Сжимая зубы, я закончил третий акт оперы. Полу-опера, полу-драма была завершена, и я мог позвонить Джульену и сообщить ему радостную эту новость. Нет. Не мог. Я не хотел его видеть, и не хотел слышать его насмешливые речи.

За год до моего рождения хороший знакомый моей матери сказал ей, что великий русский поэт Александр Пушкин был на самом деле негр. По крайней мере, его прадедушка по материнской линии был черный. Понятия «цветной» в России в дни Пушкина не существовало. Частично черный человек не считался «запятнанным» или «загрязненным». Он был просто — частично черный и частично белый, и все. Таким образом Пушкин, с явно африканскими чертами, был вполне дворянин и член общины землевладельцев, и имел слуг, рабов, земли и идеи. И все же новость эта разбудила в моей матери любопытство. Так вышло, что новый перевод «Евгения Онегина», романа в стихах, только что выпустили и его можно было купить в любом книжнике. Вот мама и купила.

Вскоре после этого она сделалась самым большим поклонником Пушкина вне России. Стихи в переводе обычно — [непеч. ], но матери было все равно. После «Онегина» она обошла все магазины, купив все имеющиеся в продаже книги Пушкина и о Пушкине. Просто мания какая-то.

Забавно, но до того момента, как я стал завсегдатаем оперы и упомянул, в присутствии матери, два шедевра Петра Чайковского, я не знал, в честь кого я назван. Она помнила, что читала где-то, в одной из многочисленных биографий Пушкина, что из романа в стихах сделали оперу, лет через сорок после смерти поэта.

В основном поэзия, за исключением дюжины стихотворений разных авторов, и некоторых стихов Джульена, не производит на меня впечатления. Стихи в переводе, в добавление к тому, что звучат они слегка искусственно, читать очень трудно — некоторые тетрамические размеры не соответствуют структуре английского языка. Тем не менее, знание, что меня назвали в честь знаменитого художественного персонажа, помню, очень помогло мне морально. Я, типа, приобщился, имя мое было именем, которое великий поэт выбрал для своего персонажа и великий композитор счел достаточно благозвучным, чтобы поместить в название своей оперы. Это была, очевидно — связь времен.

Санди куда-то уехала, я не видел ее неделю, и не было никакой гарантии, что время и расстояние не повлияют на ее отношение ко мне.

Но, конечно же, смерть Паркера была главной причиной моей депрессии.

Помню, через несколько дней после его убийства, Санди и я ходили в…

Нет, не уверен. То, что я сейчас опишу — полу-реальность, полу-сон. Не знаю, сколько из того, что я помню, действительно происходило, и сколько я придумал сам. Может, я вообще все придумал.

Не знаю, была ли это со стороны Санди сознательная попытка прощупать почву, так сказать, посмотреть, что будет если, аргумента ради, мы бы действительно жили вместе. Это был наш единственный выход в люди, наше появление на публике. Возможно, она делала мне одолжение.

Помню, как она оделась в тот вечер. Небось, накупила себе всякого — штаны, туфли, блузку, жакет — в каком-нибудь магазине подержанной одежды в Ист Вилледже. Наряд ей совершенно не шел. Привыкание к незнакомому стилю одежды занимает время. Она не выглядела жительницей Ист Вилледжа. Похожа была на плохую, смутно привлекательную актрису, притворяющуюся его жительницей.

Так или иначе, кафе, в котором, помню, мы сидели, находилось в бывшем индустриальном здании, и имя хозяина здания для разнообразия не было — Уайтфилд. Был вечер поэзии — возможно, это одна из причин, по которой я выбрал именно это кафе, хотя, вспоминая, думаю, что я был кретин, конечно же. Наверное, я знал, что Джульен будет присутствовать. А может он сам мне об этом сказал. Помню, что он что-то там такое упоминал в том смысле, что не участвовал в таких вечерах долгое время, что чтение стихов в кафе бессмысленно и противно. Что-то заставило его поменять взгляд на это дело. Также, он упомянул впроброс, что написал Дебби злое письмо, в котором детально объяснил свою позицию по отношению к сегодняшней индустрии развлечений. Или что-то в этом роде.

Отчетливо помню внезапную вспышку счастья.

Агрессивно уродливая, неизящно стареющая белая женщина читала какие-то тривиальные глупости, напечатанные ею недавно с помощью портативного компьютера. Гвоздь программы, была она, как уверяли листовки, одной из лидирующих фигур в современной поэзии. Я никогда о ней не слышал. Это часто случается нынче, знаменитостей кругом столько, что за всеми не уследишь. Я держал руку Санди, и в какой-то момент она положила голову мне на плечо. Я боялся шевельнуться. Да, я был счастлив. Мы были вместе, мы были — семья. Моя Санди.

Старая дура наконец закончила читать, и с этого момента вечер превратился в вечер «открытого микрофона». Все желающие могли выйти и что-нибудь прочесть. Хозяин кафе сам вызывал добровольцев, поднявших руку.

Несколько граждан, мужчин и женщин, прочли свои… э… работы. Что-то из этого написано было в комическом ключе, что-то в философском. Интересных вещей не было. Затем неожиданно Джульен материализировался возле радушного хозяина. Я, помню, сказал Санди на ухо — «Это Джульен». Она сразу напряглась. Нет, она не хотела, чтобы ее представляли. Джульен нас заметил, я уверен.

В руках у него не было манускрипта. Все его стихи написаны в рифму и имеют размер, и их легко запомнить. Он стоял на подиуме перед микрофоном, вес тела на правой ноге, давал отдохнуть перманентно поврежденному колену (несчастный случай, лыжи, как он мне объяснил однажды) и улыбался издевательски. Или, может быть, грустно. В его случае — трудно сказать. Он начал с одной своей старой вещи, смешной. Все смеялись, а потом опять смеялись. Санди не смеялась. А затем (опять же, я не могу гарантировать, что все это действительно произошло — говорю так, как помню) он сказал, «Сейчас я вам прочту новое стихотворение» — и внезапно я обо всем забыл — о Санди, о своем счастье, обо всем. Услышав первую строчку, я понял, что сейчас Джульен будет читать что-то очень личное.

Да, оказалось — именно так. Джульен с подозрением относится к личным произведениям, к рассуждениям и завываниям типа я-да-я, как он их называет, он предпочитает драматический подход. Эти стихи были исключением — а также, они были новым шедевром Джульена. Стихи о любви — да; о его любви к немецкой женщине, которую он встретил во Флориде и которая подарила ему Ройс. Странное стихотворение, мягко говоря. У меня есть копия.

Голос Джульена звучал странно-отчужденно. Санди убрала голову с моего плеча. Я глянул, чтобы видеть ее реакцию, не разобрался, и тут же снова обо всем забыл.

Еще шесть строк — и все. Его наградили теплыми аплодисментами. Хозяин сказал — что ж, это было мило, не так ли? А наш следующий чтец…

Он представил следующего чтеца, и все тепло захлопали — теперь ему, новому чтецу. Помню, я проводил Джульена глазами. Презрительная ухмылка не сходила с его лица. Рослый рыжий сунул руки в карманы и вышел, не оглядываясь.

Было очевидно, что ни следующий чтец, ни дюжина чтецов за ним, ни предыдущие чтецы, включая неизвестную знаменитость, не дадут аудитории ничего даже отдаленно приближающегося по силе к небрежному подарку Джульена. Это никого не озаботило. Бедные дураки только что слышали настоящую поэзию, и не поняли, что это такое. Ни один. Ни хозяин, ни знаменитость. Ни Санди.

Даже Санди не поняла.

Так или иначе, сижу я, стало быть, дописываю новую пьесу для фортепиано, грущу, и вдруг звонит телефон.

Я подождал, пока он еще немного позвонит, думая, что это Джульен. Включился автоответчик.

Мужской голос говорит — Добрый день, это сообщение для Юджина Вилье. Меня зовут Отто Силвер. Один из моих друзей рекомендовал вас как очень хорошего пианиста, и я звоню вам…

Я поднял трубку.

Он предложил мне двухдневный ангажемент на Венском Фестивале, в Апстейте. Детали меня заинтриговали. Мне предстояло не просто играть в их прекрасном холле, с хорошей акустикой, построенном таким образом, чтобы напоминать концертный зал в Австрии восемнадцатого века; но изображать при этом Моцарта — в парике, в камзоле, и так далее. Я осторожно осведомился, знает ли мой работодатель, какого цвета у меня кожа. Он знал. Он спросил меня, с ханжеским возмущением, не думаю ли я сам, что это имеет значение. Я кротко и виновато ответил что, конечно же, я так не думаю. Он сказал, чтобы я приходил на пробы, назначил число и время, дал адрес, и добавил, что это — простая формальность, ангажемент — мой в любом случае.

Я позвонил Джульену на работу.

Возвышенным тоном он говорит — Юлианус Магнус вас слушает.

В этот момент он что-то жевал, по звуку — яблоко. У него бывают фазы, когда он ничего кроме яблок не ест неделями, чтобы наказать себя за пьянство.

Я сказал — Привет, это я.

Он говорит, насмешливо — А, это же наш великий исполнитель. Ну и как дела на горе Олимп? Хорошо ли ты провел время?

Чего?

Он откусил, мне показалось, большой кусок яблока, намеренно. Он говорит — Это очень простой вопрос. Хорошо ли ты провел время? Ты очень занят, не так ли, даешь концерты в частных песочницах, принадлежащих влиятельным людям, как какой-нибудь Иоганн Штраус-Младший.

Я сказал — Это был неофициальный концерт.

Он говорит — Да, настолько неофициальной, что меня даже не оповестили, не говоря уж о приглашении.

Я не знал, что ты захочешь придти.

Вот что, Джин. Давай условимся. Если ты стыдишься своих друзей — иногда — то лучше бы ты открыто в этом признался, чем пытаться им доказывать, что тебе лучше знать, чего они хотят, и чего не хотят. Я сам выясню, чего я хочу, помогать не нужно.

Я сказал — [непеч. ], я так и знал, что ты разозлишься.

Какой ты дальновидный, Джин. Ты совершенно прав, я разозлился. После того, как… Ну, не важно.

После чего?

Не важно, говорят тебе.

Я взорвался и кричу — А мне важно! После чего?

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

— Позволь мне самому судить, чего я хочу, а чего не хочу, — спокойно сказал Джульен.

— А с чего это ты вдруг разозлился? — спросил Юджин.

— С чего? Хмм. Даже не знаю, с чего начать.

— Слушай, я очень сожалею, но я ничего не мог сделать…

— Ты забываешь, Джин, — сказал Джульен, — что говоришь с человеком, который всегда находит варианты там, где, вроде бы, ничего нельзя сделать. Тебе следовало со мной проконсультироваться. Я бы что-нибудь придумал.

— Да, ты уверен?

— Да.

— Иди ты на [непеч. ], Джульен.

— Успокойся, Джин.

Эй, хотел сказать Юджин. Я не виноват, что твоя литературная герлфренд — [непеч. ] расистка. Да, ты притащил меня в дом [непеч. ] голливудской знаменитости против ее воли. Я не просился туда ехать! Я бы понял!

Нет, хотел сказать Джульен. Ты бы понял, наверное, но все равно чувствовал бы себя униженным, а я такого допустить не мог. Если для успеха нужно предавать друзей, то на [непеч. ] такой успех. Не думаю, что можно добиться чего-нибудь хорошего, подписав контракт с дьяволом. Не думаю, что моя муза просто сидела и смотрела бы на такое. Твоя муза, Джин, воспринимает все легко, она не очень щепетильна и вполне легкомысленна. А у меня муза — дама суровая.

Джульен, [непеч. ], хотел сказать Юджин. Ты что, воображаешь, что если бы я добился успеха, я бы не сделал все, что в моих силах, чтобы у тебя тоже был успех?

А это не важно, хотел сказать Джульен. Цель средства не оправдывает, мальчик мой.

Возникла напряженная пауза.

— Ну хорошо, — сказал Джульен. — Что сподвигло тебя на разговор с низкой тварью, с плебеем, который не имеет чести вращаться в высшем обществе, то бишь со мной? Есть какие-то объективные причины?

— Закончил оперу, — ответил Юджин.

— Упс, — сказал Джульен. — Все, что я давеча тебе говорил — беру все это назад. Ты дома?

— Да.

— Я еду. Меня могут уволить за очередной внеурочный выходной, но мне плевать, я хочу слышать. Еще что-то? Новости какие?

— Венский Фестиваль, в Апстейте.

— Ну?

— Похоже, я буду принимать в нем участие. В роли Моцарта.