"СТРАСТИ ПО ГАБРИЭЛЮ" - читать интересную книгу автора (Авдеев Владимир)

§ 22

Необузданная гордыня — не цель, она всего лишь средство, ибо наедине с собой ею не пользуются. Пробираясь назад к гостинице с этой никчемной, но задорной мыслью за пазухой, я остановился возле прилавка торговца сувенирами и, нехотя вороша бесхитростные изделия местных кустарей, отчетливо и ясно увидел, как все ЭТО будет. Стряхнув с пальца зацепившийся брелок с изображением какой-то местной то ли языческой богини, то ли святой мученицы, я поспешил к друзьям, более уже не озираясь по сторонам. Еще поднимаясь по лестнице к гостиничному номеру, я слышал, что Ингмар проигрался в пух, и потому, завидев страстных игроков в растерзанных чувствах и галстуках, в клубах отяжелевшего табачного дыма, в сложнейших денежно-эмоциональных расчетах, я не мог не рассмеяться от души. За вечерним чаем, затянувшимся после ужина на добрую пару часов, мы обсудили всевозможные вариации нашего небезопасного предприятия, но скупое фантазирование в криминальных мелочах на сытый желудок само собой вылилось в полифоничные воспоминания.

Утром будущего дня, облачившись опять во все черное и подержав в зеркале перед выходом на улицу мину опечаленного денди так, чтобы она удержалась и не спорхнула с лица во время ходьбы на свежем воздухе, я отправился в контору Жоашена, трижды на пути сверившись со своими блокнотными записями.

Габриэль толкнул дверь с участливо бряцающей вывеской и оказался в плохо освещенной прихожей дома, обезображенного дождевыми подтеками на оштукатуренном фасаде. Его встретил занятный человек, лицо которого Габриэль не разглядел из-за массивных сатиновых нарукавников и блестящих бриолиновых оползней на жидкой шевелюре.

— Что вам угодно? — спросил человек всей гаммой цветов своего голоса, в трех словах пробежавшего с интонацией невыразимого страдания до заискивающего восторга и обратно.

— Могу ли я видеть господина Жоашена по одному очень важному и довольно деликатному делу?

— Да, безусловно, присядьте вот здесь, я доложу.

Из кресла мне открылся роскошный вид на полотнища ткани, в зависимости от цвета долженствующие одеть те или иные человеческие страсти.

Он появился из невыразительных шагов. Я медленно встал, раскручивая тело по диагонали от подлокотников кресла. Дай я посмотрю на тебя, мое творение! Что я сделал с тобою за полтора года, что сделали с тобой глупорожденные слухи, неувядающие пересуды, истачивающие ласки жены? Дай я потрогаю твой треснувший нимб идола!

Передо мной стоял невыспавшийся нувориш среднего роста, теряющий волосы и мускульную массу, невзрачный костюм венчал невзрачное тело со слюдянистыми глазами. Нарушив мифотворческую паузу, он спросил наконец:

— Чем могу служить?

— Господин Жоашен, не так ли?

— Он самый.

Я не мог оторвать от него своих голубых глаз в розовых стеклах: он был восхитителен. Это было именно то, что мне нужно. Это был человек, отказавшийся от борьбы, облепленный строительными лесами куцего приспособленческого мировоззрения. Это был экстраверт, приносящий дары на алтарь выпавшего из рук и разбившегося героя. Это был вполне здоровый, крепкий человек, но для квинтэссенции бунтарства он уже не годился. Он полтора года был на излете, и этим все было сказано. Я пригляделся что было мочи: в чаще жестких, все еще непокорных волос я явственно различил рваный шрам, в пунцовом любопытстве свешивающийся на лоб, и тотчас вспомнил его обладателя образца полуторалетней давности. Тогда в окровавленной повязке, обнаженный по пояс, он был и

впрямь великолепен.

— Видите ли, некоторые компетентные люди порекомендовали мне обратиться к вам, — начал я.

— Очень хорошо, — едва заметно просиял он, не представляя еще, о чем пойдет речь.

Я ступил вперед, как будто меня пододвинула гигантская ладонь и, нелепо скомкав губы, осторожно взял Жоашена под локоть, предлагая отойти к окну, и доверительным шепотом поведал:

— Видите ли, полтора года назад при ужасных обстоятельствах под стенами соления У пал один из моих близких товарищей. Я и мои спутники хотели бы почтить память безвременно покинувшего нас друга, но обстоятельства дела таковы, что мы не можем афишировать наши действия, кроме того, место захоронения друга нам неизвестно. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, да, конечно, — ответил Жоашен, было видно, как он уцепился возгоревшимися зрачками за мои слова.

— Мы приехали издалека и хотели бы в интимной обстановке в присутствии священника почтить память нашего друга, которого звали Габриэль. Финансовые вопросы меня и моих друзей нисколько не беспокоят, нас интересует лишь полная секретность мероприятия.

— Я все устрою вам в лучшем виде и, учитывая ваши обстоятельства и чувства скорбящего друга, могу предложить свое скромное жилище. Я живу близко в небольшом, но уютном строгом доме.

Я не понимал, что он подразумевает под строгостью своего дома, но меня, уже изрядно пообвыкшего к гладкости обстоятельств своей жизни, удивило, как легко этот незнакомый человек отважился предложить свой дом для того, чтобы ворошить муляж чужой памяти. Очевидно, мир устроен так, что все люди, вещи и даже абстрактные понятия притягиваются к своему предначертанию по кратчайшему пути наименьшего сопротивления, и мне ничего уже не остается, как столкнуть феномен Жоашена в фигурную ямочку, предназначенную для него в памяти других людей. Спи, мой незатейливый бунтарь, ты смело исполнил свое бесшабашное дело, теперь настала и моя очередь. Прости, не моя вина в том, что история — обыкновенная капризная женщина, которая любит все же стайеров. Если хотите убрать с дороги человека и быть в ладах со своей и вселенской совестью — дайте ему все, больше чем все. Господи, я люблю тебя, я люблю эту женщину, я люблю себя; я не хочу, чтобы люди гибли в братоубийственной резне; я не хочу, чтобы вконец разложилось наше государство! Но почему, господи, ты иногда, точно забавы ради, подводишь меня к себе подивиться со стороны, как на умопомрачительное исчадье ада так, словно в преисподней тоже случилась революция и плешивый слабеющий Сатана вынужден теперь ходить у меня в подмастерьях? Если бы у меня был выбор, господи, я непременно сошел бы с ума или сломался бы, как заклинившаяся марионетка. Но я человек, и у меня нет выбора, ибо я зашел уже так далеко в себе, что у меня просто нет сил ослабеть.

— Право же, мне неловко стеснять вас, дело наше настолько личное и неприглядное. Кроме того, мы можем нарушить безопасность вас и вашей семьи, — продолжал я, демонстративно комкая перчатки и перекладывая их из руки в руку. Только бы не вскрикнуть от напряжения и не выдать себя, ведь сейчас я спрошу последнее, что мне осталось выяснить! — Ведь у вас есть здесь семья, не правда ли?

— Да, безусловно, очаровательная жена и чудесный сын, — молвил Жоашен, умильно округляя красные слипающиеся веки.

В углу, где копался безликий набриолиненный человечек в нарукавниках, что-то пронзительно щелкнуло, так что я вздрогнул, будто лизнул шаровую молнию. Жоашен буквально поймал меня за руку и успокоил с участливым превосходством, которого я не ожидал уже слышать:

— Не пугайтесь, это Артур экспериментирует с мышеловками, мыши, знаете ли...

— Да-да...

— А вам нужно всерьез заняться нервами, я понимаю: утрата друга не проходит бесследно, но ведь минуло уже полтора года, а время — прекрасный лекарь. В моей жизни полтора года назад тоже были огорчения и даже тревоги, но все утряслось, и сейчас все слава Богу, так что надейтесь на лучшее, — говорил он, ласково пожимая мне руку. Шрам на его лбу побледнел и спрятался за волосы.

Мы условились о цене и времени, цена была изрядной, а ждать приходилось недолго. Кроме того, мне стало неудобно, что мы оба поминали одного и того же Бога.

Дом бывшего кумира и впрямь находился недалеко от его настоящей конторы. Едва стемнело, как я и мои спутники, также облаченные во все черное, проникли с черного хода в строение, некогда отличавшееся добротной провинциальной помпезностью. Даже во тьме от меня не укрылись нелепые оттенки и смехотворные архитектурные новшества, диссонировавшие с устоявшимися нравами предыдущего хозяина дома. Безвкусица дома стража свободы удручила меня настолько, что я едва не надумал свернуть все мероприятие, недоумевая, куда же смотрела его жена. Однако, поправив очки и вспомнив о существовании трех карет, оставленных на соседней улице, а также памятуя о нравах наших угрюмых, но среброохотливых возниц, я обрел прежнюю уверенность. Сам хозяин проводил нас в комнату, обитую досками из мореного дуба, а за длинным столом, казалось, вывезенным из школярского рыцарского романа, ожидал священник, обыденно не ответивший на наши поклоны.

Габриэлю не терпелось

быстрее начать святотатство, и, первым сбросив плащ и цилиндр, он прошел к священнику и начал что-то объяснять ему, делая многозначительные жесты никак не опечаленного утратой человека. От переизбытка свечей, не дававших, впрочем, никакой освещенности, и черных спин в комнате сделалась какая-то скученная базарная суета, а Габриэль и священник, неожиданно погрязшие в агрегатном состоянии сумбурного теологического спора, были похожи на двух сцепившихся в ярмарочный день астрологов, не поделивших клочок смыслосодержащего неба. Недовольный чем-то Жоашен сновал из угла в угол шаркающей походкой.

— Это грязный обман, я снимаю с себя все обязательства, нужно было предупреждать, ибо никому не позволено именем господа покрывать чудовищные отступления от морали! — крикнул священник, направляясь к выходу. В складках его сутаны, казалось, не было ничего кроме ходуль, растущих прямо из головы.

— Святой отец, да вы просто скудоумный релятивист, я не советую вам заниматься отделкой более сложных состояний человеческого духа, чем венчание, — духоиспытательно говорил Габриэль, любовно оглаживая одну из свечей, пламя которой было наиболее неуживчивым. Нехватка места из-за материализирующейся неясности уподобила комнату в пересыльный пункт беженцев из аннулируемых воспоминаний, Жоашен, будто отшучиваясь от налетающих предчувствий неладности, недоумевал, что случилось, уже тогда, когда Иохим и Гийом начали крутить ему руки. В вихре выморочной потасовки гасли свечи, неуклюже сползла со стола коричневая скатерть, упали стулья, в буйных стонах и выкриках Мартин напирал на всех вместе плечом, теребя веревку, которая обвивала всех борющихся подобно щупальцам настырной гидры. Габриэль, Ингмар и Макс бросились по лестнице на второй этаж в жилые комнаты, в спесивых па дробно пиная ногами все двери.

Сатанинский энергетический эликсир намял мне изнутри глаза до кровавых мозолей, я не чувствовал под собой ног в неиссякающем порыве страстного окаянства. Я чувствовал в себе лишь бесконечные потоки нереализованной силы, тысячекратно усиленной тотальной психоделичностью ситуации, ибо я знал, что сейчас буквально от каждого моего поворота тела будет зависеть дальнейшая трактовка бессмертного мифа. Я ощущал себя венценосным метафизическим мародером, выпивающим всю святость и всю энергию, разлитую подле меня во всех измерениях пространства. Я, не задумываясь ни на секунду, готов был променять всю жизнь на горсть таких мгновений, когда тело, дух и воля срастаются в единый монолит, молниеносно расширяющийся до границ абсолютного совершенства, попирающего все убогие законы мирского бытия.

В грубой номенклатуре полутонов, не пуганных всамделишным светом, я различал неловкие композиции домашнего скарба, назначений которого я сейчас не в силах был осознать, и так было от комнаты к комнате.

п искал ее. Во мне бушевал первоосновный рафинированный инстинкт жизни, взлелеянный и разогретый феноменальной уникальностью уже сложившегося. Новая дверь отозвалась на мои удары как свинцовый мыльный пузырь, надутый несколькими женскими испуганными стонами. Я выбил дверь с вопящих петель и за отлетающим в сторону куском изуродованной древесины увидел метнувшийся кружевной подол юбки. Все сменялось с мультипликационной ошеломительной быстротой и скрупулезной прорисованностью.

Беспечные стада граненых айсбергов прервали помрачительный бег разнузданной лавы, и клубы разноцветного пара обласкали мой пульсирующий в скупой агонии лоб.

Она стояла, прислонившись спиной к платяному шкафу, прижав одну руку к груди. Ее испуг был беззлобным и не низменным, хотя и неподдельным. Она взирала на меня как на нечто, в равной степени опасное и любопытное. Она совершенно не изменилась за те полтора года, что я не видел ее, ибо я не позволил ей меняться, властно вторгаясь в ее жизнь своим сверхтелесным нерукотворством. Я подходил к ней медленно и умиротворенно, как отдыхающий воин. В розовых стеклах моих очков поселилось нечто вроде огнецветной испарины, и мне пришлось снять их, сообщая лицу своему что было мочи удобопонятную человеколепность. Опустившись на колени, точно для совершения редкой молитвы, я неспешно поцеловал подол ее платья и видел, как она едва заметно подняла подбородок. Я рад, все идет именно так, как я хотел. Воздаю должное ее возвышенному предчувствию, ибо она .внимает дыханию приближающегося к ней мифа, и, значит, я не ошибся в ней. В пограничных ситуациях человек полностью изобличается несколькими жестами. Бог устроил так для простоты чтения и учета

душ.

— Пожалуйста, не волнуйтесь и не бойтесь меня, я не сумасшедший и не желаю вам зла, — говорил я, не вставая с колен, держа голос в узде и не отрываясь взором от ее фиолетовых глаз, ибо они и впрямь были фиолетовыми и без помощи моих розовых очков. — Постарайтесь поверить мне, потому что все, что я сейчас скажу, в высшей степени нелепо. Я не могу вдаваться в частности, я расскажу вам все позже. Итак, я люблю вас уже полтора года, люблю, увидев лишь один раз. И с тех пор как я увидел вас впервые, я вторгся в вашу судьбу, изменив ее коренным образом. Незатейливая Фемида уготовила вам участь вдовы бунтаря, а я хочу сделать из вас жену победителя. Я хочу жениться на вас и усыновить вашего сына, ибо Жоашен недостоин вас. И недостоин потому, что жив, а жив он благодаря мне. Это я предложил генерал-аншефу, распоряжавшемуся вашей судьбой, сделать из вашего мужа торговца, а не распятого Спартака. Потому что необычайное предложение было платой и за мою жизнь, которую я едва не потерял под стенами селения Y по воле все той же всемогущей нелепости. А желание перебороть судьбу, охочую до ненужного трагизма, и не идти покорно у нее на поводу как убойная тварь у меня возникло лишь тогда, когда я увидел вас.

Было видно, как она напряглась всем телом, больше прежнего унимая дрожь в груди, и, наконец, отошла в сторону, оставив меня как я есть, с признанием и на коленях. Таким образом, мы оба отдали должное жанру.

— И для этого вам понадобилось вытворять столько шума? — сказала она не оборачиваясь.

— Скажите, кому бы было лучше, если бы я бестелесным духом посетил тихую обитель безутешной вдовы? Я люблю вас и хочу жениться на вас, именно для этого придумал весь этот маскарад. Со мной пятеро моих бывших однополчан, вместе с которыми я воевал против вашего мужа. Я не требую вашего согласия, я умоляю вас лишь об одном: быть настолько снисходительной к моей человеческой слабости, чтобы избавить от необходимости применять силу, ибо ваш муж сейчас лежит связанным на первом этаже. Ни у меня, ни у вас не осталось выхода. Если мы предназначены друг для друга, в чем вы и я имели возможность убедиться, то у меня достанет силы довести начатое дело до конца. Меня зовут Габриэль. Позвольте узнать, как зовут вас?

Она повернулась ко мне, в глазах ее больше не было испуга, было нечто иное, что мне, очевидно, было не дано понять, как и любому мужчине при всей моей метафизической пронырливости.

— Октавия.

— И это будет история Габриэля и Октавии. Только на сей раз это будет не печальная история.

Габриэль, Октавия и ее маленький сын, именем которого похититель не удосужился поинтересоваться, занимали одну карету. Две другие занимали пятеро друзей, и весь этот кортеж, хищно источая раскатистые удары кнутов, выписывающих в ночном воздухе серебряно-змеиные дуги, устремился через главные крепостные ворота по направлению к столице. Нещадно бьющиеся о камни мостовой колеса последней кареты едва не отдавили ноги задремавшего на посту часового, и близкое увечие произвольно вписалось в канву незатейливого солдатского сна. Фиолетовые глаза Октавии источали сверхчувственное сияние, которое на фоне бордового бархата сбивки, погруженного в розовую тьму, производило феноменальный эффект. А Габриэль, словно голодный детеныш лютого хищника, трепетал, впитывая всем существом коллаж из сильнодействующих ощущений.

В этом сущем нагромождении сверкающих небылиц я даже не упомнил толком, пришлось ли мне применять к Октавии силу или нет. Помню только, что она вошла в карету со спящим на руках сыном так, как если бы это был обреченный ковчег и на его крапленный черной отметиной борт ступала смиренно-прекрасная королева, собирающаяся в изгнание со своим единственным наследником. Мне мгновенно разонравилось это сценическое женское поветрие, и я бросился к Жоашену, который, забытый всеми, кувыркался на полу, тщетно силясь ослабить узлы. Коричневая скатерть, сползшая со стола во время короткой схватки, теперь навилась на тело бывшего борца за свободу, и он сделался похожим на уязвленное мракобесное отродье.

— Что вам нужно от меня, где моя жена, что вы сделали с ней? — кричал он, в жестких гримасах комкая багровеющий шрам.

Я поднял его с пола и прислонил к столу, так как он, измотанный состязанием с путами, умело наложенными Мартином, едва держался на ногах.

— Уймись и не кричи так, все равно никто тебе не поможет. Выслушай внимательно все, что я тебе сейчас расскажу, и постарайся понять. Ты остался в живых после подавления восстания и, мало того, сделался преуспевающим торговцем благодаря мне. Это я предложил сделать из тебя не распятого идола, а пресмыкающегося Иуду. Я знаю, ты сильный человек, но ты силен только той настоящей жизнью, пока не столкнулся со мной. В этой, мнимой, ты уже начал заживо разлагаться.

Я ясно видел, как дернулись его губы, точно затрясшиеся от разгульного спазма, не пропустившего в горло всю горсть проклятий.

— Слушай, я всегда был и буду врагом таких, как ты, потому что в угоду обветшалым идеалам вы можете бездумно уничтожить тысячи невиновных людей, поддавшихся на агитацию. Ты хочешь свободы и равенства, но никак не можешь понять, что, ввергнув целый народ в братоубийственную вражду, ты тем самым поможешь ему выродиться, потому что братоубийственная вражда вытаптывает корни и нравственные устои предков, а без них невозможно быть свободным. Я обещаю тебе, что твоя жена и сын перейдут в более удачливые и надежные руки. Оставшись в живых, ты потерял для Октавии всякое значение. Кроме того, ты ведь никогда не сможешь объяснить сыну, как ты сумел остаться живым в такой ситуации, ведь руководителей восстания принято умерщвлять. Я женюсь на Октавии по всем правилам христианского мира и воспитаю твоего сына так, как сочту нужным, потому что мальчику не нужен образ отца-предателя, хотя бы и мнимого. Он просто проклянет тебя, ведь в его жилах течет твоя спесивая кровь. Ну а лучшая женщина рода должна принадлежать лучшему мужчине, в этой аксиоме кроется великая созидающая сила природы, а ты полтора года не являешься лучшим.

— Свинья! — закричал Жоашен, метнувшись ко мне всем телом, я не заметил, как за это время он все же высвободил из веревок одну руку и надеялся сейчас одним броском сбить меня с ног, но...

…Я почему-то оказался проворнее и, не разворачиваясь, снизу вверх нанес короткий удар в челюсть. Полусвязанные ноги не позволили ему сохранить равновесие, и, падая, он перевернулся, ударившись лбом о край стола. Я ясно видел, что контуры шрама ровно вписались в угол стола. Гальваническая судорога пронзила тело Жоашена, хрипевшего от неуправляемой пространственной боли. Я нагнулся к нему, изучая лицо, дробящееся на части от злокачественного времени, хлынувшего со всех сторон в огромный пролом. То была не проснувшаяся к жизни рана, то был гигантский свищ в судьбе. Жоашен был жив, если же он погибнет от моей руки, пусть даже и случайно, легенда потеряет субтильный налет благородства, а я не хочу этого. Я высвободил ему вторую руку, перевернул на спину, расстегнул воротник и, не оглядываясь, по сторонам, покинул жилище.

Через несколько дней мы были в столице. Я представил Октавию и ее сына своему дядюшке и тете Джулии. Мы обосновались во вновь приобретенных владениях Тулова, унаследованных им от одной из усопших родственниц. А я, как и было обещано, возложил на себя обязанности управляющего. Октавия с сыном, естественно, жили отдельно в специально приготовленных для них трех комнатах. Я приставил к ним двух горничных, стараясь быть максимально внимательным, предупредительным и, однако же, не назойливым. Она держалась с присущей ей естественной изысканностью, тем не менее улыбалась своей чародействующей одухотворенной улыбкой только при появлении сына. Если бы я был хрестоматийным влюбленным, увязшим в трясине беспризорных чувствищ, то непременно раздосадовался бы, гневно бряцая эмоциями, но я

мультипликационный человек, не говоря уже о том, что воспринимаю себя не больше и не меньше как мифического персонажа. Я иду на поводу у своего высшего предназначения, изредка подбадривая его сытыми возгласами, чтобы оно не останавливалось ни на минуту.

— Я успеваю за тобой! — кричу я ему вверх. Вся абсурдность зарождающихся отношений с женщиной заключается в том, что нужно в удобопонятной и компактной форме открыть ей красоты своего мира, масштабы мышления и возвыситься в ее глазах, нанизав свое бренное тело на шпиль фантомообразной цели жизни. Это мужеподобное жеманство, это рисовка.

Я знаю, каков я есть, и мне в высшей степени неинтересно представать, округляя свои положительные качества, перед кем-то, в том числе и перед любимой женщиной, ибо я мультипликационный человек и создан не для созерцания, тем более избирательного. Я черный ящик. От меня имеют определенные действия и участие в чистоплотной огранке культурного человека; и каким путем я прихожу к ним, никого не касается, в том числе и любимой женщины. Я люблю ее по-своему, и как я это делаю, есть моя технологическая тайна, так как моя постоянная нравственная устремленность в этом вопросе целиком и полностью определяется теми условиями, в которых я себя эксплуатирую. Я бытовал в парадоксальном затишье. Я знал, что нужно поторапливаться, но что необходимо для сотворения умиротворенной развязки, я не представлял. Подобно высокооплачиваемому каскадеру, я отыграл все положенное мне механистическое либретто, выделывая над телом и духом самые немыслимые ухищрения. И теперь, когда все истинные опасности остались позади, я нелепо застыл в тишине, не представляя, откуда прислышится мне отзывчивость бурных оваций или сверлящий свист неодобрения.

Прогуливаясь в парке между цветовыми нагромождениями осени и каменной плотью сладострастных амуров, Габриэль вдруг отчетливо увидел структурную схему отношений. Водяные конвульсии огромного фонтана в виде гигантского тритона, заглатывающего собственный хвост, подсказали ему, что Октавию нужно сделать своей мультипликационной женщиной. Ей ничего не нужно объяснять, она сама все поймет со временем. В объяснениях нет надобности, ибо подоплека их союза не имеет прецедентов в мировой истории, и нужно всего лишь смиренно нести терновый венец пионеров.

С присущей ему патетикой и программируемой страстностью он объяснился с нею, надеясь, как и полагал, произвести достодолжное впечатление коленопреклоненной позой. А она, в свою очередь, кажется, впервые позволила изнутри приблизиться настоящей улыбке к своему бело-розовому треугольному лицу.

Полуветреным, полусолнечным днем, словно сама собою и совсем не натужно, произошла пышная, упоительно чудная свадьба, снабженная всеми непритворными атрибутами сего мирского торжества. Умелые губы произносили заздравные речи, смекалистые руки, улучив трогательный момент, отпустили к небесам дюжину белых безразличных ко всему голубей, мягкие детские руки без устали крошили лепестки роз, будто подкармливая ими обувь брачующихся, а благоусердный священник у алтаря вкрадчиво вытягивал два желанно-таинственных «да». Тамадой на свадьбе был Мартин, и, разбирая канву помпезных тостов, Габриэль вспомнил его талантливое ремесло вязальщика устыженных идолов. В забавах, вине и танцах не было недостатка. Добравшись до брачного ложа, Габриэль, признаться, несколько опешил, настолько противоестественной представлялась ему брачная ночь с Октавией. Ибо, увлекшись мифической и духовной составляющей своей жизни, он вовсе запамятовал о физиологической ее части, но в этот момент весьма кстати обнаружился маленький и едва не задохнувшийся в тесноте карманный циник, и все вышло искусительно просто и правильно. Правда, перед тем как лечь в постель, молодой супруг едва не забыл снять розовые очки, что вызвало некоторую нотку неодобрения молодой супруги, в этот момент уже лежавшей в постели.

Я мобилизовал всю свою начертательную эротическую выучку и пространственную пластическую фантазию и, приподняв край одеяла, нащупал диковинный аромат ее духов, и с первой же феерией этого галлюциногенного запаха, осадившего все мои органы чувств, я испытал нечто вроде концентрированной экзальтации, потому что вспомнил,

что сделал Октавии

предложение, не касаясь ее,

и это как нельзя лучше

шло к нашему мифу.

Время опомнилось лишь с первыми лучами солнца и, набежав неслышной рваной волной, вылило на ночь убранное тактильными кружевами дубильное вещество, и все это вместе взятое отложилось в памяти рядом с поразительными бытовыми деталями.