"СТРАСТИ ПО ГАБРИЭЛЮ" - читать интересную книгу автора (Авдеев Владимир)

§ 23

Началась жизнь, исполненная достатка и благочиния. Я усердно латал хозяйственные изъяны в обширных владениях бывшей дядиной родственницы, повышая рентабельность недвижимости, а Октавия коротала нехитрый дамский досуг. В целом мы вели полусветский образ жизни, не особенно утруждая себя соблюдением чопорных ритуалов и посещением балов и оперы.

Подсчитывая очередной доход, я вспомнил, что мне пора определить и положение сына Октавии, и тогда, как нечто само собою разумеющееся, родилось соображение, что его нужно заново окрестить, придав ему достозвучное и универсальное защитное имя

Да, конечно, иначе и быть не может. Новое крещение хотя бы отчасти смоет печать проклятия и тиранической неловкости, лежащей на мальчике. Несомненно, он должен будет достичь большего, нежели его отец или отчим. Если это не так, то я ничего не смыслю в небесной механике. Это компактное музыкальное и такое невинное имя, волоча всю свою диковинную оснастку иммунитета, само собою забралось в ровные столбцы бухгалтерского счета, и у меня уже не было желания

гнать его оттуда.

Я позаботился о соблюдении всех тонкостей церемонии, удивившей, но ничуть не испугавшей Октавию.

— Пойми, — говорил я жене, — это необходимо и нам и ему, я хочу, чтобы он унаследовал все лучшие черты отца и отчима-воспитателя, чтобы они слились воедино, дополняя друг друга, а не соперничали бы, вытесняя силы души и рассудка в никчемных детских протестах. Не правы те мудрецы, что уверяют нас в конечности человека. Я не хочу и не буду осознавать свою конечность, ибо увижу свое продолжение в детях, которые унаследуют мою кровь, мою волю, мой дух. Из мальчика получится живучий активный гибрид бунтаря и модернизированного святого, но я никогда не буду настолько по земному пошл, чтобы хоть раз сказать ему, что я его родной отец, ибо я хочу, чтобы он вырос неистовым.

— Делай как знаешь, —был мне ответ Октавии.

Мы пили чай в беседке вместе с Ингмаром, мы говорили обо всем и ни о чем, в иносказательной форме подшучивая над моей жизнью и над жизнью вообще, как вдруг он спросил:

— Скажи честно, что тебе привиделось, когда ты ясно почувствовал, что тебя через несколько минут расстреляют из-за фантастического стечения обстоятельств?

Я молчал, вдыхая запах чая с мятой и чувствуя тяжесть паузы всем телом, бросил в чашку еще один кусочек сахару, хотя он и без того был довольно сладким.

— Только не лги, что ты видел целомудренный образ Октавии.

Допив слишком сладкий чай, я посмотрел на обручальное кольцо и сказал:

— Я не буду лгать, я видел обнаженную похотливую девицу из модного порнографического журнала, она звала меня так, как это умеют делать только высшие мастерицы любви, и я хотел ее так, что забыл о маячившей смерти, и не было во мне ничего святого и возвышенного, я просто безумно хотел ее.

— Может быть, именно этому эротическому видению ты обязан жизнью и всем тем, что имеешь, ведь духовный мир устроен точно так же, как материальный, так как выживает и тянет за собой к жизни не самый чистый, а самый выносливый образ.

— Да, пожалуй, и меня это даже не огорчает. Какая разница, как выживать. Когда тонешь — цепляешься за все, что плывет, и лучше всего быть честным в этом вопросе.

— Твое учение не от Христа.

— Верно, мое учение от Габриэля.

На днях я приметил, что

у Октавии появилась новая служанка достаточно смазливой внешности. Я выждал несколько дней и, мысленно изменив два или три раза (не помню точно) с этой самой служанкой, рассчитал ее без объявления причины. Затем я подарил Октавии роскошный букет роз, изрядно расцеловав, после чего у меня создалось впечатление, что жена догадалась о том, чего не было. Пусть она думает, что все было именно так, как это бывает. Пусть она думает, что я точно так же подвержен человеческим слабостям, так же примитивно двуличен и похотлив, как и иные отцы семейств в наш мерзкий век. Пусть. Наши толкования о грехах и добродетелях всегда устроены куда примитивней нас самих и наших моральных следствий, которые иногда бывают и нашими причинами.

Я заботился о своем удачливом и уютном мифе. Я, наконец, испытал обыкновенную и совершенно бесхитростную зависть людей, видящих лишь одну внешнюю сторону количественных достижений и не ведающих, какой ценой они достаются. Не говоря уже о том, что мне некому было рассказать, как же все это было на самом деле и что было на самом деле. Я нажил от Октавии трех детей; двух сыновей, Себастьяна, Иннокентия, и дочь Собину. Но, по вполне понятным для меня причинам, больше всего любил своего приемного сына Габриэля, с коим и связывал свои самые радужные, почти сахарные надежды.

Я воспитывал Габриэля так, как считал нужным, ни единожды не сомневаясь в правильности выработанной мною методики. Я воспитал его, не будучи сам в должной мере воспитан, ибо господу было угодно доказать на моей персоне, что отсутствие всякого воспитания в пасмурные декадентские эпохи социальных и нравственных бесчинств может стать лучшей формой воспитания. Я слушал только два голоса, пропуская мимо ушей все людские увещевания: голос моего Бога и настырный голос генных наставлений, временами переходящий в оголтелую диктатуру, так как подлинный мужчина наполовину состоит из потустороннего голоса отца, даже если действует ему вопреки.

Я развивал в мальчике подвижный самостийный норов и чувство самоединственности. Я учил его не бояться ничего и даже себя. Я учил его верить в Бога, но не обращаться к нему в трудные минуты с жалобами и просьбами, а только сдержанно радостно благодарить его в бурные минуты триумфов, потому что у нашего Бога и так слишком- много нытиков и любителей неудач. Так пусть же теперь их будет у него еще на одного меньше.

Я учил Габриэля не верить детям и старикам, потому что бесполые люди лгут, чтобы оправдать единственно свою бесполость.

Я учил его не слушать меня, когда я стану стареньким больным импотентом, и не терять понапрасну времени на моей могиле, ибо я буду слишком далеко от этого места и мне не будут нужны его суетные самоказнения. Мне будут нужны только его энергичные автономные действия.

Недавно Габриэль сильно разбился, катаясь на лошади, а я, будучи сильно занят финансовыми делами, лишь вскользь выяснил у врача, что опасности полноценному здоровью мальчика нет, и, оплатив лечебные услуги, вновь углубился очами да и самоими мыслями в хитросплетения денежных операций.

Я зашел к Габриэлю лишь под вечер, мальчик улыбнулся мне, превозмогая боль. А я улыбнулся ему, превозмогая цифры и сев у изголовья и ласково потрепав по щеке, спросил, как он себя чувствует.

Мальчик причудливо повернул голову, прильнув щекой к подушке и сильно вдавив ее в мягкие пуховые очертания, сказал мне, что в следующий раз будет, несомненно, жестче обращаться с жеребцом и не станет потворствовать его капризам. Порасспросив меня что-то о звездах и о войне, он попросил пить. Возвратившись со стаканом воды, я нашел его спящим. Пышноцветный пурпурно-розовый закат согнал с детского лица всю бледность недавнего страдания, в страхе метнувшегося от крепкого здорового сна в гадкое низкопоклонное вчера.

Спи, мой маленький звереныш, моя заготовка сверхчеловека, и гони прочь все сны. Они нужны только слабым и подлым. Сильный и свободный человек видит все сны наяву, ибо он не хочет быть рабом снов, но подлинным их властелином.

Я вновь присел у его изголовья, стараясь не будить мальчика, отставив стакан на столик и глубоко вздохнув, поднес руки к его голове. Я раздвинул пальцы и напрягся всем телом, целиком отдавшись моей титанической волюнтаристской медитации. Я властно перетряхнул все времена и пространства, зычным воплем скликая все сверхъестественные силы. Я звал сюда сейчас всех, я желал видеть и белые силы, и черные силы, и разноцветные. Я подверг их отчаянной дисциплине, приводя к присяге на верность. Миниатюрная детская опочивальня, казалось, вот-вот должна была разлететься на куски от несметного сборища бесноватых сил — повелительниц судеб, набившихся под низкие своды. Я ощущал раскаляющее дыхание полновластных посланцев нематериальных субстанций и, казалось, слышал их озабоченный клекот. Мне уже было трудно говорить, ибо этот клочок пространства оказался неслыханно энергетически перегруженным, и, задыхаясь от разноцветной дрожи, переходящей в разгульный колотун, я настырно кричал им всем, сатанея от своих диких конвульсий и готовый ежемгновенно ослепнуть от нагромождений нещадного света.

— Смотрите, это ваш господин! Отныне вы должны копиться в каждой его мысли, вы должны бросаться во все части мира и времени по первому его повелению. Отныне вы будете чинить метафизический прессинг, расталкивая и кроя судьбы в угоду своему господину. А теперь летите прочь и передайте всем, что я сказал! Я очнулся уже в кромешной тьме, найдя себя совершенно обессилевшим и, едва встав с кровати Габриэля, с неимоверным трудом добрался до своей постели, дважды чуть не упав от растворившего меня вконец изнеможения.

Я знал, что мои скупые бормотания выбьются геральдическим знаком на его восходящей судьбе, потому наседал, отдавая последние крохи своих сил так, чтобы мальчик не начинал с пустого места, как я, и не тратил время на беспутные сомнения и мерзостные служения обстоятельствам.

Протарань все и вся и никогда не обращай внимание на историков — это всего лишь завистливые неудачники, ибо разбором и описанием чужих похождений занимаются люди, всецело неспособные на свои собственные.

Сколь бы ни был ты утончен и интеллигентен, никто в мире не будет восторгаться красотой твоих помыслов и страданий, всем будут нужны только твои волевые действия. Ты одинок в этом мире и только в одиночестве должен почерпать лучшие свои силы. Возвышенная красота страдания — мишура. Оставь ее женщинам.

Ты должен жить такой богатой и красочной жизнью, чтобы тебе было просто неинтересно страдать.

Знай, мой Габриэль, что твой примитивный отец и твой незатейливый отчим катались в объятиях смертельной борьбы единственно затем, чтобы выдавить для тебя одну простую и ясную истину, с которой ты должен начать жить.

Паразитирующие на жизни жрецы морали замалчивали ее, когда не было еще слов, и заговаривали ее немочной болтовней, когда слова эти были изобретены.

Знай, если где-нибудь на Земле, на звездах или за звездами, в глубинах выспренного воображения, в неприглядном колодце прошлого, в ненаглядных высотах будущего или в сияющих соблазнах настоящего существуют Единственные, Неповторимые, Экзотические: вещь, мысль, образ, женщина или нечто, то ты должен стать настолько могущественным, совершенным, безграничным и неистовым, чтобы присвоить их себе и сделаться их владельцем, ценителем, поэтом и охранителем. Ты призван быть Единственным и, огосподствовав, усвоить это нечто Единственное. Только в этом смысл жизни, все остальное — скучное недоразумение и пошлость.

Это царство воли, и так как волей управляет тот, для которого личность является лишь временным обиталищем, то вселенная представляется как бы заключенной в одну личность. Все сущие царства склоняются перед Тобою, но все они не только Твои, они — сам Ты.

Иди вперед смелей и празднуй пир существования. Ты призван, остальные же только терпимы около Тебя.

Ну а я достаточно обнажил свою душу, чтобы остаться незамеченным. Кроме того, ведь все это не выспренная исповедь, а страстное признание в любви.

Один Габриэль передал эстафету другому. Старший мыслил себя в первом лице, мифологизируясь и отдаляясь от себя, он наставил себя посредством лица второго и перебрался таким образом в третье лицо, теперь, наконец, уже сливаясь с другим, младшим Габриэлем. Они уже срослись в единое целое, ибо старший вживился в младшего, и теперь уже оба разбирали морфологию и структуру «феномена Габриэля», дополняя его и модернизируя.

Габриэль — это противоборство двух сильных начал бытия: реального и ирреального, физического и метафизического, действительного Я и мнимого Я,

Но Я не единично, каждое из этих Я есть область, включающая в себя бесконечное множество величин. В процессе бытия эти две многосложные пространственно безграничные области пересекаются, то перекрывая друг друга, то взаимопроникая. Причем с течением времени зона пересечения этих областей может меняться, становясь пространственно то больше, то меньше. Кроме того, пересечение это будет одинаковым в двух ситуациях, но в одной из них может быть велико на границе, то есть пересечение охватит большую глубину на более обширном фронте. В другом случае на малом участке фронта пересечения может произойти глубинное взаимопроникающее пересечение областей Я и (Я).

Зона пересечения этих областей есть зона противоречия между реальным и ирреальным. Существуют различные типы людей, характеризующиеся глубиной и характером пересечения этих двух областей. Чем больше глубина пересечения, тем в большей опасности находится индивид, подвергаясь вероятности невротизма, который, в сущности, означает то; что зона пересечения индивидом неуправляема, имеет неравные очертания, претерпевает фронтальные разрывы.

Фантазией надобно управлять, ибо неуправляемая фантазия — это патология, а управляемая фантазия — это талант. В Габриэле сильно развито как физическое начало, так и метафизическое. Кроме того, зона пересечения реального и ирреального чрезвычайно велика, и это подвергает самый «тип Габриэля» особой опасности. Вся его жизнь и скитание между двумя этими областями есть тернии интенсивной борьбы, когда он подвержен конфликтности ситуаций как изнутри, так и снаружи. В результате его силы выносливости и сообразительности, с одной стороны, и метафизической натренированности, развитости и даже религиозности — с другой, возникает так называемый «феномен Габриэля», когда зона пересечения становится сложной, неоднородной, чрезвычайно подвижной, но... все же управляемой, ибо сам индивид — чрезвычайно волевой человек, но богатый своею собственной волей, простирающейся не на область реального, как у экстравертов, и не на область ирреального, как у интровертов. Но воля Габриэля простирается на зону пересечения областей, чтобы сделать ее как можно более обширной, управляемой, эластичной, мобильной, то мгновенно разрастающейся, то мгновенно сжимающейся, то растекающейся по поверхности, то проникающей в глубины.

«Тип Габриэля» — это тип человека будущего, ибо вся история развития человеческого общества идет по пути углубления управляемого взаимодействия между реальным и ирреальным, физическим и метафизическим, сознательным и бессознательным, действительным и мнимым, подлинным и неподлинным, телесным и духовным, объективным и субъективным, обезличивающим и персонифицирующим.

Чем больше управляемая зона, тем значительнее человек, имеет больше потенций к самым противоположным началам. Именно из нового, более глубокого, управляемого волевого синтетического взаимопроникновения областей появляется нечто принципиально новое: изобретение, открытие, образ, мыль, мелодия, формула. Именно это и называется эвристическим началом человека, что является самым ценным в нем, не позволяющим роду людскому вырождаться.

Таким образом, для Габриэля служение мистике, проникновение в тайны метафизического — не самоцель.

Он подчиняет свою реальную жизнь ирреальной, чтобы постичь структуру и функции метафизического, чтобы активно использовать это в своих позитивных целях, направленных на общее благо. Он изучает ирреальное, так как, по его мнению, ненужного в мире нет. Своим анонимным бытием он создает миф о Габриэле — мультипликационном человеке будущего, чтобы уничтожить отживший миф о стихийном бунтаре прошлого.

Он создает миф, потому что все вещественно новое рождается посредством мифа.

Чтобы приучить человека к мысли о чем-то новом, необходимо приучить его к мифу об этом.

Для того чтобы новая адогматическая реальная мысль о новой реальности быстро прижилась в мозгу человека, необходима предварительная метафизическая инъекция вневременного мифа.