"Роза на алтаре" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ГЛАВА III

Хотя по возвращении в Париж Элиана чувствовала себя далеко не блестяще, она ни с кем не делилась своими мыслями и переживаниями. В последнее время Максимилиан стал чаще задерживаться на службе, но она не огорчалась и не выговаривала ему. Приезжал Арман Бонклер, и молодая женщина держалась с ним холодно и резко, решительно отвергая все ухаживания, и в конце концов попросила больше не наносить ей визитов.

Элиана сократила количество приемов, но Максимилиан, похоже, ничего не заметил; в последнее время он, казалось, вообще мало интересовался тем, что касалось их совместной жизни.

В те дни газеты уделяли достаточно внимания тому, чем занят генерал Бонапарт, и вот однажды Элиана узнала, что 19 мая был дан сигнал к отплытию флотилии из Тулона в Египет.

Она так и не рассказала Максимилиану о своей встрече с Бернаром, полагая, что это может привести к ненужным осложнениям. Молодая женщина не догадывалась, что ее любовник в свою очередь не был полностью откровенен с нею.

Например, Элиана не знала, что вскоре после возвращения из Тулона Максимилиана вызвал к себе его непосредственный начальник, господин Рюмильи.

Разговор происходил в знаменитом на весь Париж доме на улице Гренель – в те годы там размещалось министерство внешних сношений Франции. Это был построенный в классическом стиле трехэтажный особняк, фасад которого украшали десятиметровые колонны и высокий длинный балкон.

Максимилиан вошел в кабинет и коротко поклонился. Потом посмотрел на начальника.

Господину Рюмильи исполнилось пятьдесят лет; ему довелось служить еще в Королевском министерстве иностранных дел, и он давно изучил все тонкости своей профессии. Его внешность обращала на себя внимание: выпуклый лоб, прямой крупный нос, зачесанная назад грива седых волос, умный властный взгляд светлых глаз, сурово сомкнутые губы.

– Садитесь, Максимилиан, – сказал он, указывая на кресло.

Тот сел, не опуская взора, в котором не было подобострастия, лишь холодноватое почтение к патрону. Максимилиан знал, что Рюмильи не за что его отчитывать. И сегодняшнюю встречу он понимал так: две уважающие друг друга стороны садятся за стол переговоров.

Они обсудили текущие дела, затем господин Рюмильи заметил:

– Вы ловкий человек, Максимилиан. За столь короткий срок прошли уже три ступени нашего ведомства и наверняка полны самых смелых планов!

В глазах Максимилиана промелькнуло выражение согласия. «Ловкий» звучало не очень хорошо, он предпочел бы называться талантливым, но это не влияло на суть дела.

Да, он был умным человеком, человеком тонкого расчета, умеющим предугадывать события политической истории.

Десять лет назад он примкнул к первой волне эмиграции и сумел спасти большую часть своего состояния, что удалось сделать немногим. Вскоре порвал с роялистами, почувствовав, что их время прошло, и выжидал до тех пор, пока не уловил, куда дует ветер. Он начал служить Директории не сразу, а когда на горизонте появились люди, понимающие, сколь недолговечен этот режим, и вместе с ними принялся готовить почву для очередных преобразований. Он не сомневался, что следующей силой, способной захватить власть, станет верхушка армии, и был уверен, что сохранит пост и при новом правительстве.

Когда не удавалось повлиять на обстоятельства, Максимилиан умел так приспособиться к ним, что казалось, будто трудности – всего лишь своеобразные ступени, по которым он год от года поднимался к успеху. Он, едва ли не единственный в этом пропитанном духом продажности ведомстве, ничем себя не запятнал, и иногда его сравнивали с легким светлым кораблем, плавно скользящим по волнам жизни вперед и вперед, вслед за своей звездой.

– Вы никогда не совершали ошибок, ведь так, Максимилиан?

Максимилиан позволил себе улыбку.

– Не думаю. Как всякий человек…

– В первую очередь вы – политик, – веско произнес Рюмильи. – Вы понимаете, что это значит?

– Конечно.

– Мне хорошо известны ваши способности: вы отличный служащий, вы умны и честны, и преданны делу. Но сейчас я намерен поговорить о другом, – Рюмильи сделал паузу, во время которой Максимилиан чуть заметно кивнул в знак согласия. – По долгу службы я интересуюсь жизнью своих сотрудников и знаю о них, может быть, даже больше, чем положено знать. Например, мне известно, что вы состоите в связи с одной особой…

Когда патрон произнес «с особой», Максимилиан насторожился. Это не предвещало ничего хорошего. Еще никто и никогда не говорил об Элиане как об «особе». Она была дамой, причем дамой из высшего общества. И если ее перестали считать таковой, значит, он упустил из виду что-то важное.

– И вы часто посещаете особняк, который снимаете для нее, так? Я слышал, эта женщина очень красива и пользуется большим успехом.

Максимилиан не двигался и даже не моргал – он слушал, впитывая каждое слово. Его холеные руки спокойно лежали на коленях.

– Знаете, я вас понимаю! – продолжал Рюмильи – Элегантная женщина, модный салон – знакомства, связи. Теперь они у вас есть, а новые вы в своем нынешнем положении заимеете без труда. Конечно, сейчас даже многие влиятельные люди заводят легкомысленные интрижки, но в посольских кругах ценится совсем иное. Сколько вам лет? Тридцать пять? Я в ваши годы уже был женат, имел детей. Уверен, со временем вы займете высокий пост, и вам надлежит подумать о своем окружении. Благодаря вашей поездке в Тулон я кое-что узнал об этой женщине, когда готовились документы. Ее отец был убежденным роялистом, его казнили в девяносто третьем году. У нее есть ребенок, кажется, внебрачный. Не очень подходящая для вас компания. Что вам мешает оставить эту женщину?

«Чувства», – хотел сказать Максимилиан.

Он вспомнил, как Элиана чуть не свела его с ума тогда, на балу, в далеком восемьдесят девятом. Конечно, теперь он был старше почти на десять лет, но зато и любовь его стала глубже. Он никогда не задумывался о том, придется ли когда-нибудь пожертвовать главным сокровищем своего сердца – чувствами к Элиане. Хотя кто знает, возможно, его второе «я» временами все же нашептывало ему: когда-нибудь это произойдет! Недаром он снял для нее отдельное жилье и был в ее доме всего лишь гостем, пусть самым желанным, но все-таки гостем.

Да, теперь Элиана с ее салоном уже не вписывалась в его жизнь. И этот мальчик… Кто даст ему фамилию и заменит отца? Случалось, Максимилиан заставал Элиану играющей с сыном и поражался тому, с каким глубоким и нежным чувством она глядит в глаза ребенка. Кем был тот человек, которому она отдалась? И почему она это сделала? Из благодарности? От отчаяния? Элиана говорила, что они провели вместе всего одну ночь, но она вспоминала его, без сомнения вспоминала, и, наверное, не только из-за ребенка. И Максимилиан, случалось, жалел о том, что навсегда потерял в ней ту юную девушку, которая всем сердцем принадлежала лишь ему одному.

– Кстати, пользуясь случаем, хочу вручить вам приглашение на прием, который состоится в моем загородном доме. Вы помните мою племянницу Софи? У нее умер муж, и она совсем недавно сняла траур. Она желает вас видеть.

Максимилиан встал и поклонился. Он догадался о скрытой цели и тайном смысле этой беседы и был уверен, что Рюмильи тоже знает о том, что он все понял.

Перед ним воздвигли преграду и одновременно кинули приманку – это было не очень приятно, но с другой стороны судьба предоставила ему шанс сделать очень важный и крупный ход.

И он сильно сомневался в том, что ему удастся избежать компромисса.

Максимилиан отправился на прием, ничего не сказав Элиане. Резиденция Рюмильи располагалась за пределами Парижа, близ городка Мант-ла-Жоли.

Проехав по длинной аллее мимо шеренги темно-зеленых кустарников, карета остановилась посреди обширного двора. Максимилиан вышел наружу и долго смотрел на стоявшее перед ним в окружении спящих деревьев великолепное здание, стены которого словно были сделаны из не тающего даже летом льда, а безупречно чистые, холодные стекла окон отражали свет занимавшегося заката. И казалось, будто каждое окно обозревает округу, точно око невидимого существа.

Максимилианом овладело странное чувство – он вдруг понял, что хочет жить именно так: купить имение, устраивать официальные приемы, давать балы… Теперь он твердо стоял на ногах, сумел создать себе надежное прикрытие и наконец мог заявить миру о своей персоне, вспыхнуть на небосклоне людских судеб яркой звездой.

До сего времени он расставлял все по своим местам, а сам пребывал в стороне, он устраивал свою жизнь так, как готовил бы сцену для решающего выхода, именно сцену, а не поле боя.

Он понимал: приближается решающий момент, вскоре на свет явится новый Максимилиан, более могущественный, значительный, заметный.

Когда его называли бессребреником, он не спорил; не возражал и тогда, когда говорили, что он лишен тщеславия и не честолюбив.

Что касается первого – да, действительно, он никогда не стал бы преследовать чисто корыстную цель, хотя знал, что корысть – далеко не всегда есть стремление к материальной выгоде. Иному не нужны деньги, но подай славу или власть – все едино; и он гордился тем, что всегда сумеет дать истинную оценку своим поступкам и вообще всему, что происходит в мире.

Что до тщеславия, то он считал, что такое качество присуще всякому умному человеку, просто некоторые из этих людей умны настолько, что не стремятся его подчеркнуть. В частности, сам Максимилиан, несмотря на действительно редкое умение правильно оценивать себя, втайне, случалось, непомерно восхищался своими непревзойденными способностями, но при этом умел казаться простодушным и скромным. Именно благодаря последнему качеству он приобрел столько друзей, покровителей и знакомых. Мало кто видел в нем конкурента, скорее помощника, единомышленника, друга.

Да, он был честолюбивым, но при этом еще и доброжелательным, искренним, порядочным человеком. Он обладал большой внутренней силой и привык добиваться своего.

И он в самом деле хотел, чтобы эта сила служила только добру.

Холл казался огромным, как и крыльцо, и все комнаты, через которые пришлось пройти. В высоких залах было тепло, и в то же время воздух казался свежим, как на улице. Невыносимо громко стучали каблуки – на тех участках пола, что не были покрыты коврами. Все наружные покои: гостиные, столовая, залы – выходили окнами в парк, везде стояла красивая старинная мебель, и было тихо, как в храме. Гостями овладел благоговейный трепет, и никто не произносил ни слова. Казалось невероятным, что всем этим может владеть один человек. Наверное, это было не только счастье, но и нелегкое бремя.

Максимилиан улыбнулся. Он знал, что большинство простых смертных не обладает и десятой долей того воображения, какое помогло бы им представить, как протекает жизнь иных «полубогов».

Максимилиан долго бродил по залам, отстав от других гостей, а потом остановился перед привлекшей его внимание картиной.

Это был ночной пейзаж: лес, темное небо и бегущая откуда-то сверху река. Неяркий приглушенный свет падал вниз и отражался в черной воде. Над рекою по обоим берегам нависали огромные валуны, угрожающе торчали сучья. Пейзаж был изображен настолько реально, что казался окном в другой мир – в иное пространство и время. Создавалось впечатление, что вода переливается, течет, ветви деревьев шевелятся от ветра, а по небу движутся то и дело заслоняющие луну облака. В этом пейзаже было что-то таинственное, зловещее и одновременно притягивающее как магнит.

– Добрый вечер!

Максимилиан услышал за спиною мелодичный голос и обернулся.

Перед ним стояла племянница Рюмильи, Софи Клермон. Максимилиан неоднократно встречался с нею в Лондоне, в одном из эмигрантских салонов, и сейчас заметил, что за прошедшие три-четыре года она невиданно похорошела. Признаться, он помнил Софи еще худенькой девочкой, застенчивой и непривлекательной, и потому, увидев ее через несколько лет за границей, не сразу узнал и удивился произошедшим переменам. Она утратила неловкость и нервозность и превратилась в уверенную в себе молодую женщину.

А теперь Софи выглядела еще лучше. Максимилиан вспомнил, что она недавно овдовела, и, как видно, вдовство пошло ей на пользу. Она стала настоящей красавицей: серо-голубые глаза, ослепительно-белая кожа, мелкие, изящные черты лица. Черные волосы были приподняты на затылок, скромное декольте серебристо-серого атласного платья открывало нежную шею и плечи.

– Здравствуйте, Софи, – отвечал Максимилиан. – Рад видеть вас здесь.

– Вам нравится картина? – спросила она.

– Да, тут очень удачно передано освещение. Это полотно словно бы имеет свой особый источник света. Ваш дядя разбирается в искусстве.

– В этом зале есть и другие картины, – сказала Софи, – хотите, покажу? – И подвела его к портрету в роскошной багетной раме.

Повернувшись, Максимилиан встретился с взглядом блестящих глаз и улыбкой своей собеседницы и только тогда понял, что пленительная дама на портрете и стоявшая перед ним Софи – одно и то же лицо.

– Я не очень люблю позировать, – промолвила молодая женщина, – а вы?

– Нисколько, – отвечал Максимилиан. – У меня вообще нет ни одного портрета. Признаться, в ранней юности я пытался позировать, но безуспешно. Художникам никогда не удавалось изобразить меня таким, каким я себя представлял. И потому я отказался от этой затеи.

– Вы считаете, они приукрашивали действительность? Или наоборот?

– Просто не могли вникнуть в суть.

– Вам нелегко угодить, – заметила Софи. Потом спросила: – Не хотите спуститься в парк? Там сейчас красиво. Иногда так приятно прогуляться в тишине!

Максимилиан согласился, они сошли вниз и направились в сторону от особняка.

Максимилиану нравились эти загородные парки с колоннадами массивных строгих деревьев, сумрачные, обширные, словно простиравшиеся в бесконечность. Он любил бродить по лабиринтам аллей и размышлять под навевающий спокойствие шелест листьев. Вид вековых деревьев порождал мысли о текучести времени и суетности бытия; находясь здесь, хотелось остановиться и прислушаться к своему внутреннему голосу, осознать свою ничтожность в объятиях Вселенной и одновременно – свою величайшую неповторимость. Как говорил друг его юности Поль де Ла Реньер: «Что бы мы ни делали, чего бы ни добились в этой жизни, каких бы ни достигли вершин и как бы нас ни величали современники, итог все равно один – все мы умрем; так стоит ли сотрясать воздух, тратить свои силы и терзать чужие сердца и души в бесполезном стремлении обуздать время? Вечность непобедима, даже самая яркая вспышка света рано или поздно исчезнет, поглощенная мраком бесконечности; так не лучше ли попросту наслаждаться медленным течением жизни, драгоценными минутами, полными созерцания окружающего и неспешных глубоких дум?»

Очнувшись от мыслей, Максимилиан посмотрел на восток. Там, в бездонных глубинах неба, загорались первые звезды, сверкающие, как это бывает весной, пронзительным, влажным блеском. Ниже тянулся темный лес, а слева, в конце аллеи, виднелся особняк, сейчас напоминающий жемчужину, покоившуюся на темно-зеленом бархате.

Софи стояла рядом с Максимилианом под сводом густых ветвей – ворсинки на меховом воротнике ее пальто чуть шевелились от взволнованного дыхания, срывавшегося с полуоткрытых губ, и в глазах, казавшихся особенно яркими на матовом лице, отражался вечерний свет. Она молчала, но Максимилиан заметил, какой пристальный, испытующий у нее взгляд, полный немого вопроса и глубокой надежды, и почувствовал, как между ними возникает едва уловимое притяжение.

– Кажется, вы не так давно потеряли мужа, – сказал он. – Приношу свои соболезнования.

Она слегка прищурилась и беспечно усмехнулась уголками губ. Потом произнесла коротко и резко:

– Он был игрок!

Максимилиан молчал. В глубине его взгляда таилось прикрываемое спокойствием раздумье.

– Мне нравятся игроки, – добавила Софи после исполненной смысла паузы, – не те, что проводят время за карточным столом, а другие – в чьих руках людские судьбы и исторические события.

– В такие игры опасно играть, – заметил Максимилиан, – бывает, это плохо кончается.

– При известной осторожности – нет.

С этими словами она взяла его под руку, и они пошли по алее, мимо окаймлявших ее темных кустов, под купами деревьев, бросавших на землю широкое черное покрывало тени.

– Где вы были в последнее время? – поинтересовался он. – Давно вас не видел.

– Ездила в Австрию. У меня есть маленькая дочь, она воспитывается у родственников мужа – я навещала ее.

– Вы, должно быть, скучаете по ней?

– Конечно. Просто пока мне не хочется терять связи с тамошним кругом. Но позднее я, разумеется, заберу ее к себе.

– Вы, кажется, имеете доступ ко двору?

– Ну, не совсем, – улыбнулась Софи. – Но благодаря дяде у меня много знакомых в дипломатических кругах. Знаете, муж подолгу оставлял меня одну, а я не хотела жить затворницей и посвящала время общению с интересными людьми.

– У вашего супруга было большое имение; вы сейчас живете там?

– Нет, оно продано за долги. Я уже говорила: мой супруг был игроком. Но я не жалею, – все так же беспечно отвечала Софи, – воспоминания о днях, проведенных в этом доме, нельзя назвать приятными. Гораздо больше мне бы хотелось выкупить имение моих покойных родителей, они ведь происходили из старинного рода, хотя и обеднели. А сейчас я живу у дяди и во многом рассчитываю на его поддержку.

Потом они заговорили о министерстве; молодая женщина была хорошо осведомлена о тайных делах и интригах дипломатических кругов, судила обо всем с завидной проницательностью и в то же время – по-женски оригинально, и Максимилиан чувствовал, что его привлекает ее живость, милая ирония, острый ум, а также неутомимое честолюбие. На своем пути он еще не встречал таких женщин; хотя, может, и встречал, но не считал нужным замечать. Так бывает: сияние солнца мешает разглядеть другие, не менее загадочные и прекрасные светила.

Солнцем его жизни была Элиана, земная женщина и одновременно – волшебная фея, порождение его юношеских грез.

Он взглянул на Софи и поймал себя на мысли о том, что сравнивает ее с Элианой, тщательно взвешивает все «за» и «против» и убеждает себя в чем-то, а в чем-то противоречит себе.

Да, он был противоречив, как все люди: с одной стороны ему хотелось, чтобы окружающие понимали его как можно лучше, а с другой – не желал, чтобы кто-то видел в нем то, что он считал нужным скрывать.

Максимилиан с самого начала сделал ставку на свою безукоризненную порядочность и не прогадал: люди не боялись иметь с ним дело, его уважали, ему привыкли доверять. Но был один, самый близкий ему человек, в глазах которого он давно уже утратил облик «вечного рыцаря», человек, который знал, что ему приходилось идти на сделки с совестью, который сумел понять его и простить благодаря своей любви. Этим человеком была Элиана.

Пережитое наделило ее особым внутренним зрением, помогающим распознавать окружающих ее людей и, как ни странно, – почти ничего не отняло. Максимилиан не переставал удивляться тому, как много сохранилось в ее душе прежней мечтательности и веры в любовь. Что ж, в чувствах она была выше его, это следовало признать. Он был велик своим умом, она – своею любовью. И все же она оставалась всего лишь женщиной, а женский век недолог, и в силу обстоятельств она уже не могла стать его женой и матерью его детей.

Максимилиан не мог понять одного: как получилось, что он, с его гибкостью, прозорливым умом, умением вникать в суть вещей не доверился своему сердцу и не откликнулся на чувства Элианы тогда, в 1789-м! Неужели он, в самом деле, слишком много думал о себе, неужели боялся любви, ее глубины и силы, способной направить жизнь в иное русло, помешать его великим свершениям?

Теперь он расплачивался за то давнее малодушие сомнениями и сердечными муками и сознавал: если б девять лет назад он увез Элиану из мятежного Парижа и женился бы на ней, все было бы по-другому. Тогда он мог всецело располагать ею, он не опасался ее мыслей, она принадлежала бы только ему и вдохновляла бы – возможно, до сих пор. Что ж, он все понимал, и это не давало ему права ошибиться еще раз – как бы ни жгла совесть, как бы ни болела душа.

И теперь, когда он смотрел на Софи, у него мелькнула мысль о том, что эта женщина способна, пожалуй, даже восхищаться тем, за что Элиана втайне осуждала его; в каком-то смысле он и Софи были сделаны из одного теста, хотя прошли совершенно разный жизненный путь.

И все-таки он отдавал себе отчет в том, что это влечение разума, а не сердца.

– Вы знаете, как сложны сейчас австро-французские отношения, – говорила Софи, устремляя на Максимилиана немигающий мягкий взгляд, тогда как ее маленькая, но сильная рука в длинной, тонкой перчатке покоилась на сгибе его локтя. – Скоро созывается конгресс, на котором будет обсуждаться вопрос о создании коалиции европейских государств, и мне известно, что в данное время министерство рассматривает несколько кандидатур для поездки в составе делегации, в том числе и вашу. Мне кажется, вы с вашими способностями могли бы максимально проявить себя в этом деле.

Он молча и внимательно слушал, и молодая женщина продолжила:

– Знаете, в аристократических салонах Лондона я встречала разных людей, но среди них было много таких, которые постоянно хвалились тем, что сделали двадцать или тридцать лет назад. Они без конца вспоминали об одном и том же событии, яркой вспышкой блеснувшем в начале их пути, забывая о том, что вся последующая жизнь прошла впустую.

– Какое отношение это имеет ко мне? – с едва заметной улыбкой в голосе произнес Максимилиан.

Ему нравилась возникшая атмосфера недосказанности и нравилась эта женщина.

– Потому что вы другой. Вы не думаете о прошлом, вы всегда стремитесь вперед. И в то же время вы никогда не идете напролом; вы искусно вплетаете нить своей судьбы в полотно истории, вы умеете не только действовать, но и ждать и можете заставить время работать на себя.

Он рассмеялся с подкупающей непосредственностью и, по-дружески пожав ее руку, сказал:

– Вы меня обезоруживаете, Софи. Чем мне ответить на ваш комплимент? Приглашением в театр? На выставку живописи в Лувр? Или просто сказать, что вы очаровательны? Но вы наверняка знаете это…

Она улыбнулась, немного загадочно и вместе с тем – с полным пониманием, и поправила пушистый воротник пальто.

– Становится холодно, – промолвила она, – вернемся домой.

Приблизительно через месяц после этого разговора Элиана прогуливалась по улицам Парижа в полном одиночестве, как иногда делала в трудные минуты жизни.

«Одиночество, – думала она, – нет, скорее уединение! Париж помогает человеку уединиться с самим собой и при этом не чувствовать себя покинутым».

Людям свойственно грезить о далеких странах, неведомых уголках земли, но, находясь в Париже, с трудом можешь представить себе, что на свете существуют другие края, настолько глубоко погружаешься в атмосферу этого города, сливаешься с ним душой…

Элиана улыбнулась. Человеческая душа, а особенно душа влюбленного, – невольная пленница Парижа и одновременно – его вечное божество.

Молодая женщина медленно брела по городу, любуясь всем, что видела, – почерневшими камнями мостовой, золочеными куполами церквей, многоликими зданиями; и ей казалось, что именно здесь, в Париже, время замедляет свой ход и образует какой-то странный водоворот: живущий в настоящем человек словно бы видит тени прошлого, скользящие по фасадам домов и лицам идущих навстречу людей, и вместе с тем постоянно окунается в будущее, потому что Париж – приют мечтателей, колыбель грез; ему присуща неуловимая таинственность, что-то плывет в его воздухе, откуда-то доносятся отголоски мелодий, мелькают отблески непонятных видений. И душой овладевает сладостная меланхолия, то особое состояние, когда человек печален, но мудр, слаб, но не безучастен. Он путешествует по Парижу и, размышляя, незаметно для себя вновь восходит к надежде.

С такими мыслями Элиана прохаживалась мимо тянувшейся вдоль Сены каменной балюстрады и вглядывалась в чистую голубизну небес. Воздух был сырой, но теплый; ласточки с тревожными криками стремительно ныряли вниз и, вычертив дугу, снова взмывали ввысь, прямо к солнцу.

Она смотрела вдаль, на башни собора Нотр-Дам и Македонские ворота, когда услышала, как ее окликают по имени.

Оглянувшись, молодая женщина увидела Армана Бонклера, который спешил к ней, на ходу приподнимая широкополую фетровую шляпу. Он, как всегда, был элегантно одет: под расстегнутым сюртуком с пелериной виднелся бланжевый камзол и ослепительное кружево сорочки, а ниже – нанковые панталоны со штрипками.

Арман остановился перед Элианой, и она мгновенно ощутила, как ее окутывает атмосфера грубой чувственности.

Молодой женщине стало не по себе, и она оперлась рукой на влажные, холодные перила моста.

– Это вы, мадемуазель Элиана? – сказал Арман, широко улыбаясь и сверкая белками глаз. – Странно видеть вас здесь!

– А где меня не странно видеть? – спросила молодая женщина.

Против воли она держалась с этим человеком неприветливо, даже резко. Он отталкивал ее своими неуместными настойчивыми притязаниями и, вообще, совершенно не нравился ей.

Арман продолжал улыбаться. Его не так-то просто было смутить.

– В Опере, в вашем салоне, в Триволи.

– Но сегодня я хочу побыть здесь, – устало отвечала Элиана.

Она не слишком хорошо выглядела, была бледна какой-то особой «весенней» бледностью и казалась бесконечно далеким от жизненной борьбы существом с тонкой и нежной, как полевой цветок, оболочкой души – это придало мсье Бонклеру смелости, и он сказал:

– Позвольте угостить вас кофе и, если не возражаете, шампанским. Думается, нам есть о чем поговорить.

Элиана подняла взгляд. Что-то подсказывало ей, что властитель судеб – господин случай – неспроста свел ее сегодня с Арманом, и она согласилась.

Они устроились за столиком на одной из открытых террас. Элиана отказалась от шампанского, и Арман заказал кофе и пирожные.

Какое-то время они молчали, потом Арман произнес очень серьезно и с большой претензией на искренность:

– Мадемуазель Элиана, в последнее время вы были не слишком любезны со мной, и тем не менее я по-прежнему готов предложить вам дружескую помощь. Мне известно, что Максимилиан де Месмей покидает Париж, и, вероятно, вам понадобится поддержка.

Молодая женщина тяжело промолвила:

– Я вас не понимаю.

– Неужели вы не знаете о том, что де Месмей уезжает в Австрию? Его включили в состав делегации конгресса. Кстати, я недавно видел его в Опере в обществе мадам Клермон. Вы, кажется, знакомы с нею? Софи Клермон, племянница мсье Рюмильи. Она красивая женщина и хорошо известна в высших дипломатических кругах. Ходят слухи, она тоже собирается в Австрию. И еще говорят, Максимилиан де Месмей помог ей выкупить имение покойных родителей, где-то возле Луары.

Хотя Элиана была поражена услышанным, она ограничилась тем, что сказала:

– Вот как?

– Да, – подтвердил Арман таким тоном, словно только что сообщил наиприятнейшую новость.

Элиана поднялась с места.

– Благодарю вас, – проговорила она, – но мне пора домой.

Он взял ее руку и прильнул к ней многозначительным поцелуем. При этом он не сводил с молодой женщины настойчивого откровенного взгляда.

Почувствовав внезапную тошноту, Элиана быстро выхватила из рукава платья спрятанный там надушенный платок и поднесла к лицу.

– Вам нехорошо? – участливо осведомился Арман.

– Нет-нет, – она слегка отстранилась. – Если нетрудно, найдите фиакр.

– Я сейчас же отвезу вас домой.

Элиана вернулась в особняк и принялась ждать Максимилиана.

Сначала был шквал мыслей, подозрений, вопросов, но потом она немного успокоилась. Человек редко расстается с надеждой, пока не узнает всего наверняка, так и Элиана еще пыталась за что-то цепляться, хотя сердце уже чувствовало мрачную правду: она словно ступала по поросшей ярким мхом поверхности топкого болота.

Молодая женщина боялась уже знакомого ей неподвижного состояния слепой безысходности, какое обычно наступает после внезапно обрушившегося непоправимого удара. Никаких четких мыслей, одно лишь тягостное, мучительное, совершенно бесплодное раздумье, забытье души и беспрестанная боль сердца, когда на грудь будто бы положена гранитная плита, которую способно сдвинуть только время.

Максимилиан нашел Элиану в гостиной, возле зажженного камина. Сколько раз он заставал ее здесь, уютно устроившейся на полу и глядящей в огонь. Обычно она сидела, запустив пальцы в распущенные волосы, в наброшенной на плечи длинной, расцвеченной радужными узорами шали, с пылающими румянцем щеками, с мечтательным блеском задумчивых глаз, не замечая ничего вокруг. В такие минуты она словно бы погружалась в себя, туда, где было страстное нетерпение души, огонь воображения, жар крови. В эти мгновения она находилась вне реальной жизни, вдали от всех, ее мысли, ее фантазии парили над миром, выше всего мелкого и наносного.

Максимилиан подошел и тронул женщину за плечо, а когда она повернулась, он увидел, что сегодня у нее совсем другой вид, – потерянный и мрачный. И в то же время эти странные пунцовые пятна на лице и сияющие яркими огненными точками глаза!

Максимилиан молчал в замешательстве, а Элиана глядела на него, стоящего посреди комнаты, высокого, стройного, красивого, окруженного игрою теней, и с тоскою в сердце думала о том, что пока он еще здесь, с нею, живой, реальный, но пройдет совсем немного времени, и он превратится в горькое и одновременно сладостное воспоминание, в видение, которое никогда уже не вернуть.

– Нам нужно поговорить, Макс, – сказала она. – Ты ничего не хочешь мне сообщить?

Он присел рядом. Отсветы пламени переливались в его светло-каштановых волосах, бросали на бледную кожу золотистые тени. И обновленная в помпейском вкусе комната казалась декорацией какого-то странного спектакля.

– О чем ты?

– О твоей поездке в Австрию.

– Что ж, – спокойно отвечал он, – я хотел тебе сказать.

– Сегодня?

– Да. Просто раньше я не был уверен в том, что поеду. – Пристальный, напряженный взгляд Элианы не отпускал его, и он добавил: – Это очень важная дипломатическая миссия. Я не могу упустить такой шанс.

– Ты уезжаешь надолго?

– Не знаю. Возможно, на год.

От неожиданности Элиана растерялась.

– На… год?!

В прекрасных синевато-серых глазах Максимилиана появилось то задумчиво-печальное выражение, которое некогда сводило ее с ума, заставляя сердце трепетать от сладкой тоски, а душу замирать в бессознательной, отчаянной надежде.

– Боюсь, переговоры затянутся. Правительство хочет договориться о создании коалиции европейских государств, а это нелегкая задача.

– Я могу поехать с тобой?

– К сожалению, нет. – И уловив выражение сомнения в ее лице, прибавил: – Я хотел бы этого, Элиана, но должен ехать один. Позволь не объяснять, почему, просто поверь. Это слишком ответственная поездка, и в данных обстоятельствах я не располагаю собой.

Услышав такое, она не выдержала.

– Но Софи Клермон едет с тобой!

– Софи Клермон? Со мной? – Максимилиан был застигнут врасплох и тем не менее сумел взять себя в руки. Обняв молодую женщину за плечи, он непринужденно засмеялся. – С какой стати? Да, она поедет вместе с делегацией, поскольку ее дядя занимает высокий пост в министерстве, а в наше время даме опасно путешествовать без сопровождения. Но ко мне это не имеет никакого отношения. Мадам Клермон едет не из-за меня. В Австрии воспитывается ее дочь.

– Но вы были вместе в Опере?

– Нет, – терпеливо отвечал Максимилиан, – я поехал один и случайно встретил там Софи в сопровождении мсье Рюмильи и нескольких служащих министерства. А ты в этот день плохо себя чувствовала, вспомни, и потому не могла пойти со мной.

– А имение ее родителей? Ты его выкупил?

– Поскольку мадам Клермон находилась в стесненных обстоятельствах, я одолжил ей деньги.

– Но ее дядя – очень состоятельный человек.

– Она не желает от него зависеть. Я был кое-чем обязан Софи: она неоднократно сообщала мне некоторые сведения, какие я не смог бы получить официальным путем.

Элиана замолчала. Ей не были известны размеры состояния Максимилиана (он никогда не заговаривал на эту тему), но она подозревала, что они весьма велики. И, несмотря на это, особняк, в котором она жила, не являлся ни его, ни ее собственностью, а был снят в аренду. Временное пристанище – не более того.

– Но, появляясь в обществе мадам Клермон, ты создаешь определенное мнение о ваших отношениях, – сказала молодая женщина.

Максимилиан сделал паузу, а когда заговорил, в его голосе зазвенели странные незнакомые ноты – точно отзвук ранее слышанной им, но неизвестной Элиане мелодии, а в спокойных синевато-серых глазах на мгновение появилось что-то пронзительное; они горели, сверкали, как никогда прежде.

– Что это – ревность, Элиана, или просто неумение понять? За те годы, пока мы были вместе, я не посмотрел ни на одну женщину и раньше, в Лондоне, клянусь, не имел ни единой сколько-нибудь значащей для меня связи, моим сердцем всегда владела только ты. Какие тебе нужны доказательства? Я долго жил с тобой и был счастлив, и не моя вина, что я должен уехать, – таковы обстоятельства. Служба в дипломатическом корпусе – ответственное дело, и я не могу пренебрегать решениями начальства. Я не способен принадлежать тебе безраздельно, как ты того желаешь, пойми!

«Ты уходишь в сторону от главного, Макс, – подумала Элиана, – сознательно уходишь. И я понимаю тебя, да, понимаю, только не так, как бы тебе хотелось».

И произнесла вслух:

– Прости. Поезжай – я не против. И не беспокойся обо мне, я перееду к Шарлотте.

Она заметила, как он тайком перевел дыхание.

– Но ты можешь остаться здесь. Я распоряжусь о выплате ренты.

– Не стоит. Мне не нужен такой большой дом. И едва ли я захочу кого-нибудь принимать.

Они вели хладнокровный деловой разговор, и Элиана думала о том, что повторяется ситуация девятилетней давности. Максимилиан не признается ей в любви, не дает никаких обещаний, не просит дождаться его. И отказывается взять ее с собой. Правда, тогда он все же вернулся и вернулся к ней, но в тот раз перед разлукой она явственно ощущала его страдания, нежелание ее покидать, а сейчас – нет. Он прощался с нею куда спокойнее, чем прежде, даже с облегчением, словно обстоятельства помогли ему решить какую-то сложную проблему. И потом – теперь с ним ехала другая женщина…

Элиана прикусила губу. Воспоминания о минутах прощания с Максимилианом тогда, в восемьдесят девятом, точно хвост сверкающей кометы, озарили собой отрезок ее жизни от момента расставания до новой встречи, а теперь, когда заглохнут его шаги, останется лишь ощущение пустоты.

И действительно, когда Максимилиан ушел, она почувствовала себя настолько опустошенной, что ей казалось, будто ее сможет унести порывом ветра, и в то же время ощущала такую тяжесть во всем теле, в сердце, в душе, что ей легче было бы лечь в могилу, чем сделать еще один шаг по земле.

И она не могла до конца поверить, будто все это – навсегда.

Переселившись к Шарлотте, Элиана уединилась в спальне. Она почти ничего не ела, общалась только с сыном и отказывалась отвечать на вопросы сестры.

Наконец на исходе третьего дня Шарлотта вошла в комнату и решительно раздвинула занавеси.

Потом подошла к кровати, наклонилась над сестрой и внезапно поразилась тому, какое у нее лицо – мертвенно-бледное, с заострившимися чертами, как у покойницы.

Элиана лежала, свернувшись клубочком под покрывалом, и смотрела в пустоту невидящим взглядом. Она пребывала в том душевном оцепенении, какое порождает обычно глубокое горе.

Шарлотта присела на кровать.

– Я принесла тебе чай и рюмку шамбертена. Кажется, ты любишь это вино?

– Спасибо, – голос у Элианы был тихий и безжизненный. Однако она поднялась и взяла чашку.

– Расскажи, что случилось, – спокойно потребовала Шарлотта. – Дальше так не может продолжаться.

Элиана села, опершись на подушки, легким движением откинула назад длинные волосы и произнесла, словно в раздумье:

– Какой теперь смысл?

– Смысл в том, что я хочу обо всем знать. Говори. Прежде Шарлотта никогда ничего от нее не требовала, и Элиана сдалась. Да и что ей оставалось делать?

– Максимилиан уехал, а я… я беременна.

Шарлотта изменилась в лице. В ее немигающем взгляде появилось что-то жесткое и одновременно трагическое.

– Беременна? И ты… не сказала ему?!

– Нет.

– Почему?

Молодая женщина тяжело вздохнула.

– Максимилиан хотел оставить меня. Я это поняла. Весть о моем положении ничего бы не изменила, только создала бы дополнительные сложности. И потом… Я представила выражение его лица, замешательство во взоре… Нет, я бы этого просто не вынесла!

Шарлотта встала с кровати. Ее глаза под бесцветными ресницами и тонкими бровями ярко блестели; сейчас ее облик вызывал в памяти зимний пейзаж, когда холодное солнце просвечивает сквозь дымку морозного тумана и ветви застывших в неподвижности голых деревьев.

– Как ты малодушна, Элиана! – она немного повысила голос. – Послушай, тебе двадцать пять лет – пора прекратить играть в благородство! Ты понимаешь, что натворила?! Не пройдет и дня после того, как ты обнародуешь свою новость, как все наперебой станут гадать, от кого у тебя ребенок! А Максимилиан останется в стороне. Впрочем, я его не виню: в отличие от тебя он заботится о судьбе своего рода!

– За что ты меня так ненавидишь? – тихо спросила Элиана.

– Ненавижу? – с презрительным спокойствием переспросила Шарлотта. – О нет! Я не испытываю ни к кому ненависти, так же как и любви. Господь даровал мне лишь одну способность – видеть людей насквозь и презирать их пороки.

Элиана молчала. Откуда эта обезоруживающая холодность, эти резкие слова, словно бы против воли срывающиеся с губ, склонность видеть все в мрачном свете?

– Я никогда не могла понять, что ты за человек, – сказала она наконец.

Шарлотта усмехнулась, и Элиана вдруг почувствовала, что за сдержанностью сестры скрывается хорошо обузданная злость, а в напряжении таится страстность.

– Никто не мог понять, не только ты! Да никто и не интересовался мною. Разве кому-то приходило в голову, что я способна испытать столь же сильные чувства, что и другие люди, или даже еще сильнее! Я казалась всем такой уравновешенной, рассудительной, бесстрастной. А еще – непривлекательной, незаметной. Да, я не обладаю тем особым магнетизмом, какой порою исходит от совершенно пустых, никчемных, пошлых натур, но зато природа наделила меня незаурядным умом. Да, это так – не беспокойся, я знаю себе цену! Я научилась распознавать тайные намерения окружающих людей и вижу, как они, эти люди, самодовольны, завистливы и глупы. Сколько раз случалось, что я сидела рядом с человеком, слушала его, одновременно читая его мысли, и смеялась над ним, а он этого даже не замечал. Моя трагедия в том, что я живу не той жизнью, для которой создана. Я умнее многих мужчин, но я не мужчина, и потому для меня закрыты все пути. И в то же время я не могу реализовать себя как женщина, потому что способна ответить только на очень сильное, искреннее чувство глубоко порядочного, мудрого человека. Но такой мужчина, – в ее словах слышалась горечь, – никогда не полюбит меня! Потому все, что мне остается, – быть сторонним наблюдателем, безмолвным свидетелем происходящего, всех этих многочисленных драм и комедий человеческой жизни.

– Но Поль…

– Что Поль? – Шарлотта скривила губы. – Поль счастлив в своем кабинете с книгами, научными трудами. Он существует в собственном, далеком от действительности мире. Что ему до меня? И что мне до него? Он не мешает мне жить – спасибо ему и за это.

– Если все так, как ты говоришь, – задумчиво промолвила Элиана, – тогда не может быть, чтобы ты никогда не любила.

Шарлотта помолчала, а потом произнесла с тихой угрозой:

– Любила – Она снова села и на миг опустила глаза, а когда подняла, в ее взгляде не было ничего, кроме чистого, но холодного огня – Очень долго все то, что я слышала, видела, замечала, падало в пустоту моей души, точно в глубокий пересохший колодец, и умирало. Я привыкла и смирилась, я думала, всегда так и будет, но ошибалась. В этой пустыне лежало зерно, о существовании которого я даже не подозревала, но пришло время, и оно проросло так быстро и бурно, что я сама изумилась. Я стала мечтать, как все девушки, и мечтала до тех пор, пока не поняла, что такое мечты: золотой дождь, падающий с неба, а на земле превращающийся в твои собственные слезы. Тот человек, которого мне выпало несчастье полюбить, не обращал на меня никакого внимания и, окончательно уверившись в том, что у меня нет и малейшего шанса на взаимность, я вышла замуж за Поля – просто, чтобы не носить на себе клеймо старой девы, чтобы меня оставили в покое! – а потом нашла замечательное лекарство от любви. Я научилась видеть все недостатки, замечать все промахи того, кто прежде казался мне идеалом, божеством, и в конце концов перестала его уважать. И постепенно он стал мне безразличен… как все.

Кто они такие, эти мужчины! Ты думаешь, их интересует наш внутренний мир? Единственные прочные узы для них – это узы чувственности, страсти. Максимилиан де Месмей, умный, образованный человек, влюбился в тебя, шестнадцатилетнюю девчонку, которая в то время не имела понятия ни о чем, кроме нарядов и развлечений, а почему? Потому что ты была молода и красива и полна того самого чувственного очарования. Мужчины и сейчас вьются вокруг тебя, сами не понимая, чем ты их привлекаешь. На твоем месте я бы знала, как управлять Максимилианом, я не столь безвольна, как ты, но вряд ли стала бы это делать, потому что подобное притворство – ниже моего достоинства.

Они помолчали, потом Шарлотта произнесла:

– Я не удивлюсь, если твой возлюбленный достанется Софи Клермон. Эта женщина способна стать его союзницей, истинной спутницей на дорогах судьбы, она разделит его начинания и не будет, как ты, втягивать его в спокойную семейную жизнь.

Внезапно Элиане показалось, что Господь приподнял завесу, скрывающую подлинную сущность натуры ее сестры, и молодая женщина увидела затаившееся в глазах Шарлотты выражение ненасытного, какого-то хищнического голода и одновременно глубокого разочарования жизнью.

– Ты зря отчаиваешься. Возможно, ты еще встретишь человека, который оценит тебя и поймет.

Элиана потянулась было к сестре, но та не приняла ласки.

– Я замужем и не стану рисковать добрым именем семьи, как это делаешь ты. – И, мотнув головой, прибавила: – Впрочем, дело в другом. Просто я уже не смогу полюбить.

Казалось, разговор закончен, и все же оставалась одна загадка. Что побудило Шарлотту пойти на столь беспредельную откровенность? Элиана не могла понять. Все вроде бы было логично, и все-таки не хватало какого-то звена. Похоже, самого главного.

– Ты можешь назвать имя мужчины, которого любила? – нерешительно произнесла молодая женщина.

– Могу, – сказала Шарлотта, – теперь это не имеет значения. Его зовут Максимилиан Монлозье де Месмей.

Однажды в детстве Элиана ощутила испуг, столь внезапный, что едва не потеряла сознание. Это случилось, когда она поехала с родителями за город, на пикник, и прямо перед нею, в траве, неожиданно, извиваясь, проползла большая змея. Теперь она испытывала почти такое же чувство, сконцентрировавшееся в одном мгновении, лишившее ее дара речи, сковавшее движения, почти остановившее сердце.

Элиана замерла; казалось, она пыталась преодолеть невидимый заслон, чтобы окончательно осмыслить то, в чем только что призналась ее сестра.

– И он… не знал? – наконец выдавила она.

– Нет. Ни он, ни кто другой. Кто бы мог такое вообразить! – Шарлотта произнесла это с саркастической усмешкой, медленно, выделяя каждое слово. И, немного подумав, прибавила: – Сначала мне казалось, что ты безжалостно отняла мою единственную любовь, но вскоре я поняла, что на самом деле ты милосердно приняла на себя мой крест. Ты совершила очень много ошибок, Элиана. Сначала не захотела дать ребенку фамилию Этьена, потом принесла себя в жертву Максимилиану. Ты легкомысленная женщина и плохая мать. Ты не думаешь ни о своих детях, ни о себе, ни о ком! Представляю, что скажет о тебе мое окружение!

– Я уйду. И избавлю тебя от пересудов.

Шарлотта коротко рассмеялась.

– И к кому ты пойдешь? К своей подружке-санкюлотке? Только едва ли она будет в восторге от того, что в ее доме поселилась отвергнутая любовником содержанка! У нее – семья, знакомые, соседи и – иные представления о нравственности.

Элиана опустила голову.

– В таком случае я сама о себе позабочусь.

– Не уверена, что ты сможешь это сделать. Поверь, я не желаю тебе зла, просто хочу, чтобы ты хотя бы раз в жизни трезво взглянула на вещи и осознала свои ошибки.

Элиана глубоко вздохнула. Сейчас она выглядела совсем больной. И негромко произнесла:

– Я не сержусь на тебя, Шарлотта. Ни на тебя, ни на Максимилиана. Думаю, ты по-своему очень несчастна. А Максимилиан… Он поступил правильно и в то же время выбрал самый неправедный путь: пошел против веления своего сердца. Что же касается раскаяния… Да, я раскаиваюсь, сестра. Недаром говорится: «Блажен тот, кто не осуждает себя в том, что избирает».