"Свет праведных. Том 2. Декабристки" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

3

В любое время из одиннадцати дам, жен декабристов, обитавших в Петровском Заводе, по меньшей мере, какая-то одна была беременна. И все по очереди рожали: то Анненкова, то Волконская, то Ивашева, то Трубецкая, то Розен… Своим детям, родившимся отверженными, изгнанниками, в двух шагах от тюрьмы, матери старались дать нормальное, последовательное образование. Женщины лелеяли надежду, что их чада все-таки смогут когда-нибудь, пусть позже, много позже занять соответствующее их фамильной традиции положение. Вряд ли государь, думали они, станет исполнять свою угрозу и карать не только жен, но и детей декабристов рассматривать как потомков политических преступников, как государственных крепостных.[18] А в ожидании, пока судьба им улыбнется и они будут восстановлены в правах, ребятишки росли все вместе – с ощущением, будто принадлежат к одной большой семье. Самым старшим, дочерям Александрины Муравьевой и Полины Анненковой, было уже по три года. О том, чтобы объяснить таким малышкам особенность условий, в которых они появились на свет Божий, даже речи быть не могло. Для них то, что отцов запирают на ночь в тюремной камере, а днем за ними по пятам ходят охранники с ружьями, было нормальным явлением. У каждого из мальчуганов, у каждой из девчушек было столько дядюшек и тетушек, что они немножко путались в своих привязанностях. Во второй половине дня мальчики и девочки с мамами и нянями приходили в сад Лепарского: зимой там специально насыпали снежные горки, чтобы можно было кататься на санках, летом ставили качели, устраивали песочницы, был даже неглубокий пруд для пускания корабликов. У занятых воспитанием подрастающего поколения дам (а таких было большинство) времени скучать попросту не оставалось. Зато их мужьям, наоборот, чудилось, будто время тянется слишком долго. Резкий подъем интереса к интеллектуальным занятиям и учебе для многих сменился теперь периодом бесплодных мечтаний, праздности, опасных погружений в прошлое…

Но больше всех страдали от монотонности своего бытия холостяки. Некоторым так не хватало женщины, что это склоняло их к безрассудным действиям. Так Юрий Алмазов, постоянно окликавший местных девушек по дороге на мельницу, сумел познакомиться с одной из них, по имени Галина, и так завлечь красотку, что она пообещала по первому зову явиться к нему в тюрьму. Казалось бы, все отлично, вот только как же барышне проникнуть через ворота, пройти в камеру? Отвергнув несколько чересчур дерзких решений этой проблемы, Юрий вознамерился использовать в своих целях телегу водовоза. Тот, поторговавшись, за приличную мзду согласился, спрятал Галину в пустой бочке, завалив эту, ставшую не совсем пустой, бочками полными, и, как каждый вечер, нагруженный, подъехал к шести часам к караульной будке. Часовых подкупили, и они пропустили повозку, извлекли девушку из бочки и проводили в камеру Алмазова. Несколько холостяков выстроились на крыльце секции, поджидая чужую гостью: они таращили глаза, с трудом сдерживали смех. Прошло полчаса, дверь алмазовской камеры со скрипом, напоминавшим мяуканье, отворилась, и на пороге возникла блондинка – довольно хорошенькая, одетая по-крестьянски, с могучим крупом и толстыми ляжками. Вся измятая и растрепанная, она, тем не менее, окинула собравшихся мужчин дерзким, даже нагловатым взглядом. Свистунов, Соловьев и Модзалевский перегородили ей выход на улицу и стали что-то нашептывать на ушко. Девушка покусала стеклянные бусы, после чего дала, видимо, какое-то обещание, потому что троица просто взвыла от восторга. Между тем подъехал водовоз, выгрузивший к тому времени все полные бочки, и стал грузить опустошенные накануне. Галина юркнула в одну из них с улыбкой богини, поднимающейся на небеса, и позволила закрыть себя днищем.

Назавтра она вернулась и привела трех подружек – все они прибыли тем же путем. Девицы оказались сговорчивыми и не ограничились тем, чтобы дарить свои милости только пригласившим их заранее: хихикая и изображая смущение, они перебирались из камеры в камеру, достаточно было кому-нибудь из холостяков выйти на порог и сделать им знак. Торгаш с бочками терпеливо ждал, пока девушки удовлетворят всех клиентов, чтобы затем увезти их в обратном направлении. Женатые только издали следили за похождениями товарищей, ужасно боясь, что обо всем этом узнают их целомудренные супруги: ведь, если до них донесется слух, что девицы легкого поведения промышляют тут, в каторжной тюрьме, скандала не избежать! Да и вообще, как дворянин должен относиться к возможности для княгини Трубецкой, например, столкнуться лицом к лицу со шлюхой, только что выскочившей из чьей-то кровати?! Муравьев и Анненков даже отмечали, что получившая развитие в связи с противозаконной выдумкой Юрия Алмазова практика мало того, что аморальна, так еще и лишает всех декабристов части воды, на которую они имеют право. Число бочек день ото дня не менялось, и ровно столько бочек, сколько занимали эти проститутки, прибывали на тюремный двор без воды! Жажда жажде рознь, говорили они, и та, что испытываем мы, заслуживает куда большего уважения, чем та, которую холостяки пытаются утолить с этими безнравственными созданиями. Николай Озарёв, более снисходительный к слабостям друзей, уверял недовольных, что с наступлением морозов, разумеется, сократится количество посещений водовоза и, следовательно, доставляемых им девиц тоже. Однако выпал снег, замерзла река, начали топить печи, из труб повалил дым, а потребности холостяков в «питьевой воде» ничуть не уменьшились, и удовлетворялись они столь же активно. В середине января 1832 года торговцу водой пришлось даже удвоить число бочек, иначе ему было не выполнить всех заказов. Женатым это надоело, и они внезапно решили, что пора выяснить отношения. С виновниками беспорядков было назначено совещание в сарае для садовой утвари – естественно, тайком от дам. Первым взял слово от имени женатых князь Трубецкой, но не успел он начать, как был прерван Юрием Алмазовым.

– Почему это у нас одни женатые имеют право развлекаться в своих камерах? – вскричал он. – Мы годами молча терпели перед глазами зрелище вашего семейного счастья, да-да, терпели и молчали, хотя нам самим, фигурально выражаясь, в это самое время нечего было на зуб положить! А теперь, когда мы изобрели наконец способ и самим немножко порадоваться жизни, нам начинают читать мораль!

Князь Трубецкой был так возмущен, что его крупный нос, казалось, задрался кверху.

– Как вы можете сравнивать достойную жизнь, которую мы ведем с нашими супругами, с… с совершенно… непристойными отношениями, что вы тут развели, приводя уличных девок!

Алмазов усмехнулся.

– При всем почтении к вашим замечательным супругам, как-то не могу я забыть, что и они прежде всего – женщины. И, даже если между ними и нашими гостьями больше нет ничего общего, я, тем не менее, полагаю, что…

– Молчать! – зарычал Трубецкой. – В ваших словах заключено оскорбление этим восхитительным, этим безупречным дамам, этим ангелам во плоти! Как вы смеете! Нет, я не желаю этого терпеть. Вы должны немедленно передо мной извиниться.

– С чего бы это? – маленький хрупкий Алмазов смертельно побледнел от ярости. – Я вас не оскорблял!

– Оскорбляли! Выражаясь так, как вы выразились, вы нанесли мне личное оскорбление!

– А я так не думаю…

– Значит, вы отказываетесь признать свою вину?

– Еще бы! Разумеется, отказываюсь!

– В таком случае я требую удовлетворения! Можете считать, что я дал вам пощечину, сударь!

– К вашим услугам, князь!

Собравшиеся, вертя головами туда-сюда, не успевали следить за обменом «любезностями». Казалось, все забыли, что двое мужчин, договаривающихся о дуэли, каторжники и что единственным их оружием могут быть карманные ножи, утаенные от бдительности охранников. Николай опомнился первым.

– Господа, господа, возьмите себя в руки, – прошептал он. – Мы все-таки на каторге!

– А разве это причина для некоторых из нас вести себя подобно невоспитанным и не слишком чистоплотным хамам? – отпарировал князь Трубецкой.

– Если вы опасаетесь, что ваши жены в один прекрасный день откроют, что у нас происходит, посоветуйте им жить в другом месте, – лукаво сказал Свистунов. – У каждой из них есть свой дом в городе!

– Не говорите глупостей! – взорвался и Николай. – Все, о чем вас просят, это – чтобы вы были чуть более сдержанны и скромны в способе принимать этих… барышень!

– Да они же в бочках приезжают! Куда скромнее?

– Если бы вы их еще принимали по одной…

– Нет, так не пойдет! – отрезал Алмазов. – И следующий раз водовоз приедет завтра, как обычно!

Князя Трубецкого скривило от отвращения. Он пошмыгал носом, попыхтел и сказал, обращаясь к женатым декабристам:

– Пойдемте, господа! Тут слишком дурная для нас компания!

Озарёву было ужасно жаль, что между женатыми и холостяками обозначились такие непримиримые противоречия. Он думал о том, что в Чите никогда бы такого не случилось. Там не могло быть вражды. Узники здесь жили бок о бок, в больших общих камерах, не было различий ни по богатству, ни по бытовым удобствам, ни по социальному положению. Если кто-нибудь и жаловался, что ему не хватает одиночества, то уж чего-чего, а недостатка в дружеской привязанности, проявлявшейся с утра до ночи, он, напротив того, ощутить не мог. В Петровском же Заводе улучшение условий содержания заключенных подчеркнуло разницу между ними. У каждого теперь была своя отдельная камера, и каждый обставлял ее по своим силам и средствам. Те, кому родственники не присылали денег, жили словно монахи – в келье с голыми стенами, те, кто побогаче, обитали среди ковров, картин, безделушек. Из двух друзей, осужденных на равном основании, один ходил в лохмотьях, другой в элегантном наряде с иголочки. И каждый у себя постепенно привыкал жить только для себя. После эры согласия и взаимопомощи началась эра эгоизма. Размежевание еще усугубилось с водворением в исправительное заведение дам. Само их присутствие в тюремных помещениях разжигало ревность, приводило к ссорам. И под влиянием жен бывшие товарищи по оружию стали собираться в компании в зависимости от более или менее знатного происхождения, от положения в свете. С другой стороны, холостяков необычайно возбуждали постоянно мелькающие рядом с ними юбки. Даже если бы они и хотели оставаться благоразумными, им все равно помешали бы постоянные перемещения женщин. В любой момент встреченная во дворе или коридоре дама напоминала всякому о его навязчивой идее. Скандал, устроенный князем Трубецким из-за визитов девиц легкого поведения, был просто первым следствием распада коммуны, и Николай с тревогой ждал развития событий.

Назавтра после размолвки ровно в шесть часов вечера водовоз въехал со своей телегой на территорию тюрьмы. Солдаты, посмеиваясь, сопровождали его. Юрий Алмазов и еще несколько холостых декабристов собрались у сарая, чтобы присутствовать при разгрузке. Николай стоял среди них, слушал, как они шутя заключают пари, в каких бочках есть девушки, в каких нет… Наконец появились барышни – водовоз с трудом освободил их из «плена», и только они стали расправлять помятые юбки, как лица всех перекосились от страха. Из-за угла показалась фигура Лепарского! Кто известил генерала? Трубецкой? Нет, Николай не мог в это поверить! Он охотнее готов был предположить предательство со стороны охранника. Станислав Романович был в такой ярости, что девицы поспешили вернуться в свои бочки. Комендант же обошел повозку, ударяя кулаком по бокам бочонков: некоторые отзывались глухо, другие – звонкой пустотой и мышиным писком.

– Ах ты, мерзавец! – закричал Лепарский, хватая водовоза за грудки.

Тот – высокий, крепкий, бородатый мужик – весь задрожал.

– Да я сам удивлен, сильно удивлен, ваше превосходительство! – пробормотал он. – Откуда бы они? А-а-а, я ведь беру воду из реки, так, может, и русалки с нею туда, в бочки, заплыли…

Поэтичное объяснение торговца водой окончательно вывело генерала из себя.

– Ты еще и смеешься надо мной, сукин сын! – завопил он не своим голосом. – Хорошо же, я прикажу, чтобы об тебя сломали розги покрепче!

Напуганный водовоз вскочил на сиденье, хлестнул лошадей и пулей вылетел из ворот, не оставив ни воды, ни девиц…

Когда двор опустел, Лепарский повернулся к декабристам и обрушил свой гнев на них:

– Блудодеи и притворщики! Я спешу сюда, чтобы сообщить о решении губернатора Восточной Сибири дозволить строительство вашей церкви, и застаю вас с этими шлюхами!

Комендант кричал минуты три, не меньше. Затем Юрий Алмазов тихо и почтительно объяснил ему, что холостякам, которые, как он сказал, ничем не отличаются от других мужчин, в их возрасте и с их физической формой, чрезвычайно трудно обходиться без женщин.

– Между прочим, до сих пор вы отлично без них обходились! – не уступал Лепарский.

– Да, но ценой каких страданий! – вздохнул Алмазов. – Доктор Вольф может сказать вам, насколько вредно для здоровья нормального индивидуума подобное воздержание. Ладно… Если вы не хотите, чтобы девушки приходили к нам сюда, разрешите нам отлучаться к ним, в город. Если угодно, можете давать солдата в сопровождение!

Предложение Юрия, сделанное наобум и совершенно, казалось бы, неприемлемое для генерала, неожиданно того успокоило. Если речь заходила об организации какого-то процесса, ему было легче почувствовать себя в своей тарелке. В любом случае прежде всего – порядок, систематичность во всем, пунктуальность. И никаких импровизаций – импровизаций он не любил. Если за арестантом по пятам следует охранник, арестанту заранее прощаются любые его выходки.

– Ладно, посмотрим, – ответил Лепарский куда более мирно, чем прежде. – Я разберусь.

И ушел, так и сяк прокручивая в голове новую ситуацию. А неделю спустя объявил, что отныне каждый из заключенных может, получив у него разрешение, отправиться под конвоем в город, «чтобы встретиться там со своими знакомыми». В первые дни холостяки едва ли не ссорились из-за того, кому ходить чаще, а кому можно и пореже, затем пылу у них поубавилось. Некоторые даже отказывались от возможности использовать разрешение: барышни, с которыми тут они с радостью встречались, в городе не слишком оправдывали надежды, к тому же в большинстве случаев солдаты, которые служили арестантам конвоирами, сразу после них шли к тем же девицам, причем за ту же цену! А кроме всего прочего, среди декабристов-холостяков появились больные, которых доктор Вольф, конечно же, лечил с присущими ему преданностью и усердием, но все равно вылечить мог только отчасти…

Воспользовавшись тем, что холостяки получили привилегии, женатые, в свою очередь, потребовали от Лепарского официального разрешения для себя навещать супруг в их домах на Дамской улице. Естественно, позволив одним, генерал не смог отказать другим, и вскоре стало не хватать солдат для сопровождения всех господ, жаждущих плотских утех. Некоторым было позволено гулять практически свободно, если дадут честное слово вернуться в камеру до сигнала гасить огни. Затем комендант разрешил семьям проводить вместе воскресные дни и закрывал глаза на то, что выходные у заключенных нередко продолжались до вторничного утра. Камеры первой и двенадцатой секций были почти всегда пустыми, зато на Дамской улице жили на широкую ногу, дома становились все комфортабельнее. У Волконских стало теперь десять человек прислуги, у Трубецких – восемь, у Муравьевых – семь. Из Санкт-Петербурга то и дело прибывали обозы с мебелью, коврами, картинами… Камилла, по примеру подруг, тоже построила себе дом, который, впрочем, называла «виллой». Вопреки прогнозам дам-декабристок, их союз с Ивашевым был или, по крайней мере, выглядел прочным и счастливым. Они часто показывались под ручку, смотрели друг на друга влюбленными глазами и повторяли всем, кому было угодно услышать, что ничего не стали бы больше просить у Господа, если бы Он послал им сына. В ожидании, пока Бог подарит ей дитя, Камилла купила корову, кур, кроликов и с наслаждением занималась животноводством.

Вскоре начались приемы то у одних, то у других, однако именитые горожане, видимо, не желая себя компрометировать, избегали компании каторжников и их жен, и те всегда оставались среди своих, хотя и окруженные всеобщим уважением. Один Лепарский не боялся этой заразы, превратившись словно бы в связующее звено между заключенными и «обществом». Но на самом деле «элита» Петровского Завода – губернатор, начальник полиции, директор завода, почтмейстер, инженеры и писари – порядком ему наскучили, он попросту томился в их компании, что же до жен и дочерей высших чинов, то находил их – всех как одну – уродливыми, глупыми, безвкусно одетыми и исполненными провинциальной спеси. В подчинении у этой небольшой группы администраторов было множество рабочих – свободных и бывших каторжников, занятых в литейном производстве, в этом аду. Внизу царили нищета и невежество, наверху – душевная черствость, недостаток воспитания, убожество, полное отсутствие идеалов. Какая разница с миром узников! Именно среди них Лепарский чувствовал себя наиболее свободно и легко. Злые языки в петровозаводских гостиных болтали, что генерал влюблен сразу во всех «сибирских дам»!

24 апреля, в День святой Елизаветы, госпожа Нарышкина отправила всем семейным и некоторым холостякам приглашения на именины. Передать их должен был лакей в ливрее. Жены декабристов договорились одеться в этот день «получше, чем обычно». Софи довольствовалась тем, что обновила свое розовое платье, подчеркнув цвет ткани черными бархатными бантами. И, войдя об руку с Николаем в гостиную Нарышкиных, сразу поняла, что выпала из общей тональности: у большей части женщин были высокие прически из кос, украшенные искусственными цветами и изящными гребнями, огромные декольте, тюлевые или креповые юбки, усыпанные разноцветными букетиками. Все туалеты были явно в спешке изготовлены дома, но все выдавали желание ослепить. Дамы обменивались комплиментами, восклицаниями, играли улыбками, глазами и веерами. Их усилия воссоздать в Сибири обстановку санкт-петербургского приема были настолько очевидны, что Софи ощутила раздражение и жалость одновременно. Она была абсолютно уверена в том, что этим маскарадом им не удастся обмануть даже самих себя, что все это веселье и для них припахивает тюрьмой…

– Дорогая! Ваше платье просто восхитительно!

– А ваша прическа, милочка! Совершенно необходимо, чтобы вы одолжили мне свою горничную! Знаете, что моя сказала?..

Мужчины в черных фраках и белых жилетах выглядели чопорно. Поскольку холостяков было куда больше, чем семейных, на одну представительницу прекрасного пола приходилось по десятку представителей сильного, и пропорция казалась угнетающей даже тем из дам, кто любил, когда их со всех сторон осыпали лестными словечками.

Станислав Романович из-за того, что страшно отекли ноги, вынужден был остаться дома. Маленький оркестр, составленный из крестьян-балалаечников, занял место на подмостках и заиграл под сурдинку. Обменялись первыми поздравлениями – и атмосфера сразу охладилась, повисла тишина, никто не знал, что еще сказать. Чувство, что все они выглядят ряжеными, отнимало у мужчин весь их ум, у женщин – непосредственность. Николай, чтобы спасти положение, затеял с князем Трубецким и доктором Вольфом политическую дискуссию. Луи-Филипп, король-гражданин, навел, дескать, во Франции порядок и использовал победу народа. В Польше царь уничтожил Сейм, армию, независимую администрацию, сослав главарей мятежа в отдаленные провинции и задавив своей пятой всю страну. Не приведет ли такая, явно излишняя суровость, к новым восстаниям? Дамы запротестовали:

– Нет-нет! Никаких серьезных споров сегодня вечером!

Они непременно желали танцевать – впервые за все время заключения мужей! Балалаечники удалились, и декабрист Алексей Юшневский сел к фортепиано. Пальцы его живо забегали по клавишам. Зазвучал вальс. Довольно долго озадаченные мужчины только переглядывались. Они не решались отдаться на волю этой веселой, словно бы призывающей их совершить святотатство музыке. Дело, которому они служат, наказание, которого они еще не отбыли, как им казалось, требуют от них достоинства, несовместимого с развлечениями подобного рода. Николай глаз не сводил с Софи, а она улыбалась мужу, молча призывала его. Свет канделябров золотил ее кожу, глаза казались еще более живыми и выразительными.

Князь Трубецкой склонился перед хозяйкой дома, и они открыли бал – с некоторой, правда, натянутостью в позах. Все наблюдали за ними, но никто не решался последовать примеру первой пары. Юшневский, склонившись над клавиатурой, разукрашивал мелодию трелями, арпеджио, сотнями фиоритур, от которых щемило сердце. Внезапно забыв о 14 декабря, революции, каторге, Николай бросился к Софи и увлек ее на середину зала. Движения их ног были слаженными, они неслись в легком, веселом кружении. Вот тут уже устоять оказалось невозможно, и вскоре у каждой дамы было по кавалеру. Тоненькая, изящная, словно устремленная к небу Софи с ее мягко округленными руками, прямой талией, плавной линией плеч, неотразимая, обворожительная Софи покачивалась, грациозно скользила по паркету и не сводила взгляда с лица мужа. Николай смотрел на нее серьезно и нежно. Они танцевали молча, но Софи знала, что Николя, как и она сама, погрузился в прошлое, что он думает об иных балах, об упущенных шансах и о любви, выдержавшей испытания временем. «Как тогда… Почти как тогда… Нет, может быть, даже лучше…» Зеркала, мебель, огоньки канделябров, фигуры гостей – всё вертелось вокруг них, а они были центром вселенной. У Софи вдруг закружилась голова, и она на секунду, с трудом переводя дыхание, прислонилась к груди мужа: в нем всегда была сила, которая успокаивала и придавала энергии. Не прекращая танца, Николай привел жену в глубину зала, где она опустилась в кресло и откинула голову на спинку.

– Отвыкла я танцевать! – прерывающимся голосом проговорила Софи.

Николай тоже едва дышал, совсем выбился из сил, но из мужского тщеславия сцепил зубы, втянул ноздри и пытался показать, что дышит спокойно. Капли пота выступили на его пересеченном синей веной лбу. Софи увидела, как он повзрослел, даже постарел, и почувствовала какое-то странное удовлетворение этим. Как будто легкое увядание мужа было ее собственной заслугой, как будто с тех пор, как у него появились морщинки вокруг глаз, он стал принадлежать ей полнее.

– Надо бы тебе пригласить хозяйку дома, – прошептала она.

Он скорчил гримасу невоспитанного мальчишки и пообещал пригласить Елизавету Нарышкину на ближайший контрданс. В эту минуту у дверей обозначилась какая-то суматоха, и внезапно в зале появился племянник генерала Лепарского Осип, страшно взволнованный – настолько, что Юшневский прекратил играть и, подобно всем остальным, замер, глядя на новоприбывшего.

– Простите, что нарушил ваше веселье, – мрачно произнес Осип, – но комендант прислал меня сюда с предупреждением: адъютант военного министра, генерал Иванов, неожиданно прибыл с инспекцией тюрьмы. И может отправиться туда в любой момент, прямо сейчас. Поторопитесь, господа, занять ваши камеры. Переоденетесь на месте. Да! Ни в коем случае не вздумайте, сударыни, сопровождать ваших мужей! Это произвело бы слишком неблагоприятное впечатление на инспектора. Быстрее, быстрее, господа! Только от вас сейчас зависит наше спасение! От скорости, с которой…

Он еще говорил, но поток декабристов уже устремился к выходу. Именинница была в отчаянии: люди с тревожным выражением на лицах мелькали перед ней так, словно в ее гостиной вдруг вспыхнул пожар. Некоторые даже забывали попрощаться, приложиться к ручке! И на столе осталось еще столько несъеденного, невыпитого! Николай поцеловал Софи, поклонился госпоже Нарышкиной и выбежал наружу. К счастью, тюрьма была совсем близко: только улицу перейти. И вот уже дружный отряд прожигателей жизни во фраках и белых жилетах быстрым шагом марширует перед караульными. Еще десять минут – и все они уже переоделись, превратившись из светских львов в убогих каторжников…

Однако генерал Иванов нанес им визит только на следующий день. Это был такой толстенный, надутый и увешанный орденами господин, что он и двигался-то с трудом. Инспектора сопровождал Лепарский – бледнее бледного, с искривленными от боли уголками губ. Он сильно хромал, но отказывался взять костыль или хотя бы трость. Время от времени он нашептывал инспектору на ухо объяснения, больше похожие на оправдания: вид у коменданта при этом был виноватый. Когда они вошли в камеру Николая, тот встал, приветствуя гостей.

– А это перед вами Николай Михайлович Озарёв, – представил Лепарский. – Никаких проступков, заявить не о чем.

Должно быть, ту же самую формулировку он повторял, характеризуя каждого из своих подопечных, но при этом выглядел таким раболепным и угодливым, что больно было смотреть. Николай слишком уважал Станислава Романовича, чтобы не страдать, видя, как тот унижен самим присутствием этого спесивого бурдюка. Господи, да о чем он так тревожится-то? Единственная отставка, которая может последовать в его возрасте, единственная ссылка – это в небытие, на тот свет! Но генерал не думает об этом… Он все еще ревностный служака!

– К какому разряду вы относитесь? – спросил инспектор.

– К четвертому, – ответил Николай.

– Есть ли у вас жалобы на помещение, на качество пищи?

– Никаких, ваше превосходительство!

– Чем вы заполняете ваш досуг?

– Чтением и самообразованием.

– Что именно изучаете?

У Лепарского стало такое выражение лица, будто он отец, ребенок которого у него на глазах сдает трудный экзамен. Он шевелил губами одновременно с декабристом, словно помогая ему правильно отвечать на все вопросы.

– Историю, политические науки, философию, – сказал Озарёв.

Генерал Иванов нахмурился и потемнел лицом. Жирные щеки отяжелели и застыли складками.

– Это неверное направление! – возмутился он. – Что за опасные науки вы избрали!

– Заключенный занимается также и физическим трудом, – заторопился Лепарский с уточнениями. – Столярные работы… кое-какие мелкие починки… Должен сказать, что вообще большая часть наших заключенных получает в условиях пенитенциарного заведения навыки ремесел: думаю, это сослужит им хорошую службу, когда они перейдут на поднадзорное поселение…

– А супруги заключенных где находятся? – сухо осведомился генерал Иванов.

Левое веко Лепарского задергалось. Он пробормотал:

– Они… они сидят по домам… время от времени эти дамы навещают здесь своих мужей, как дозволено правилами, но обычно… обычно они находятся у себя дома… Эти господа имеют право навещать их только… только в случае тяжелого заболевания… и всегда… всегда под конвоем… С ними обязательно идет вооруженный охранник… Тут я никогда не иду на уступки, ваше превосходительство, то есть… то есть… все, что угодно – только под наблюдением!

Генерал Иванов вышел, не прибавив ни слова. Комендант похромал за ним, бросив с порога Николаю трагический взгляд.

На следующий день инспектор отбыл, а Лепарский слег. Неожиданный визит начальства из Санкт-Петербурга его уже просто доконал. Сердце не переставало болеть, нервы окончательно сдали, и он решил подать императору рапорт об отставке. Упомянул об этом в разговоре с доктором Вольфом, а тот поторопился донести новость до товарищей. Что тут началось! Все растерялись, все чувствовали себя покинутыми, беспомощными. Приезд в Петровский Завод другого коменданта наверняка приведет к ужесточению дисциплины на каторге. Николай предложил тотчас же отправить к генералу делегацию.

Лепарский принял их, сидя в постели, на плечи его был накинут расстегнутый генеральский мундир. Никогда еще Станислав Романович не выглядел таким старым и таким усталым! Он несколько дней не брился, и от топорщившейся белоснежной щетины лицо казалось покрытым инеем. Правую руку он то и дело прижимал к груди, дышал с трудом, хрипло.

– Это просто невозможно представить, чтобы вы оставили нас, ваше превосходительство, – пролепетал Николай Озарёв. – Что с нами станет после вашего отъезда? Нас никто не будет так понимать, нам никто не будет так помогать, как вы! Если нужно, мы сами установим тот порядок, какой вы скажете, и сами станем следить за тем, как он выполняется, только не покидайте нас! Только останьтесь с нами!

Эта речь так растрогала коменданта, что все его морщины пришли в движение, отчего всем показалось, будто лицо Лепарского вот-вот развалится по кусочкам. На глазах старика выступили слезы, веки припухли. Он зашептал с придыханием:

– Вы такие хорошие мальчики… Спасибо… Но все это уже выше моих сил… Впрочем, от нас ничего не зависит. Так или иначе, через несколько дней император сам отправит меня в отставку!

– Откуда вы знаете?!

– Догадался по поведению Иванова. Он ничего не сказал мне, но в глазах можно было прочесть, какой рапорт напишет. Может быть, как раз в эту минуту назначают моего преемника…

– Господи, да подождали бы, пока вам хоть что-то скажут официально, Станислав Романович! – вырвалось у Николая.

– Нет уж, предпочитаю опережать события!

– Из гордости?

– Разумеется.

Вмешался присутствовавший при беседе доктор Вольф:

– Ваше превосходительство, вы сейчас не в том состоянии, какое способствует решению столь важных вопросов. Сначала надо выздороветь, а уж потом предпринимать решительные действия! – И, повернувшись к товарищам, добавил: – Господа, прошу вас покинуть больного. Его превосходительство нуждается в отдыхе.

Еще целый месяц декабристы прожили в тревоге. Лепарский не выходил из спальни. Он каждый день заговаривал о том, что вот сейчас напишет прошение об отставке, и каждый день доктор Вольф уговаривал его отложить это на потом. От такой повседневной борьбы силы больного быстро таяли. В том состоянии полного нервного истощения, в каком он находился, обычные препараты больше не действовали. Доктор Вольф рассказывал, что генерал часто приказывал принести ему какие-то древние папки с документами, свидетельствовавшими о его былых подвигах во времена Екатерины Великой, Павла I, Александра I, раскладывал на одеяле старые, порванные на сгибах, полустершиеся карты военных действий, часами рассматривал все это, и выглядел он тогда туповатым и словно бы одурманенным. Так старый воин в тишине проживал снова самые славные свои годы…

Однажды, собравшись во дворе тюрьмы воскресным утром, когда должны были привезти почту, узники заметили у ворот… привидение. Это к ним приближался Лепарский, опираясь на руку Фердинанда Богдановича. Когда генерал подошел ближе, стало видно, что дело вовсе не так плохо. Комендант был в парадном мундире при всех орденах, с парадной же перевязью, лицо его, по-прежнему бледное, тем не менее, посвежело, глаза сверкали так, словно к нему вернулась молодость.

– Господа! – сказал Лепарский, остановившись. – Имею честь сообщить вам, что на основании рапорта генерала Иванова государь император прислал мне личное письмо, благодаря за отеческую заботу о пенитенциарном заведении, которое мне вверено, и за ваше содержание и поведение во время пребывания здесь инспектора. Кроме того, Николай Павлович разрешил строительство церкви при условии, что ему будет послан на согласование ее проект.

– Урррааа! – закричал Юрий Алмазов.

Все поддержали его, над каторгой загремели виваты. Лепарский улыбнулся.

– Надеюсь, вы теперь и не думаете о том, чтобы бросить нас, ваше превосходительство? – спросил Николай Озарёв.

– Попробуем пройти еще кусочек дороги вместе! – подмигнув, проворчал комендант.

После его ухода доктор Вольф пожал плечами:

– Ей-богу, ничего не понимаю! Он был в ужасном состоянии, его мучили сердцебиения, ноги были, как подушки, не мог встать… Но получил письмо – и вот, пожалуйста, как по мановению волшебной палочки, отеки мгновенно спали, сердце забилось ровно! Я видел это чудо своими глазами!.. Нет, настоящий врач нашего старика вовсе не я, а царь! Это он исцелил генерала.