"Только с дочерью" - читать интересную книгу автора (Хоффер Уильям, Махмуди Бетти)

15

После его ухода я долго лежала в постели, причитая вслух: «Махтаб! Махтаб!» Все мое тело было сплошным синяком. Особенно сильно болела поясница – после того как Махмуди грохнул меня об пол. От боли я сжалась в комок.

Думаю, так прошло несколько часов, и вдруг с улицы до меня донесся знакомый звук. Ржавая цепь терлась о металлический столб – то были качели Мариам, любимое развлечение Махтаб. Я медленно встала и проковыляла на балкон – посмотреть, кто там играет.

Это была Мариам, дочь Ассий, которая наслаждалась апрельским утренним солнышком. Заметив, что я за ней наблюдаю, она спросила невинным детским голоском:

– А где Махтаб?

Я не могла ответить, так как меня душили слезы.

Мне одной была известна истинная причина, по которой я привезла Махтаб в Иран: я хотела спасти ее; и вот я ее потеряла. Вокруг меня сомкнулась тьма, и я изо всех сил старалась сохранить веру. Я не имела права потерять решимость и присутствие духа. Неужели Махмуди выбил из меня последние силы сопротивляться? Я боялась ответа на этот вопрос.

То, что Махмуди сотворил с Махтаб, было сопряжено с куда более глубокой и страшной тайной, которая не давала мне покоя: как же он мог с ней так поступить? Или со мной? Теперешний Махмуди был не тем человеком, за которого я выходила замуж.

Что же случилось? Я знала и в то же время не знала. Я могла проанализировать обстоятельства. Могла вычертить диаграмму вспышек безумия Махмуди за последние восемь лет нашего супружества и соотнести их с его неприятностями по работе, могла даже обозначить точными датами верхние и нижние пределы – они совпали бы с непредвиденными политическими событиями.

Почему же я не предугадала и не предотвратила эту трагедию? На меня нахлынули воспоминания.

Восемь лет назад, когда трехгодичная стажировка Махмуди в детройтской остеопатической клинике подходила к концу, мы встали перед критической дилеммой. Настал час решать: либо мы живем вместе, либо врозь. Мы приняли это решение сообща, во время поездки в Корпус-Кристи, где Махмуди предложили работу в остеопатической больнице – один анестезиолог там уже практиковал, но требовался второй. Мы подсчитали, что годовой доход составит сто пятьдесят тысяч долларов, эта сумма и открывавшиеся в связи с ней перспективы привели нас в восторг.

С одной стороны, мне не хотелось уезжать от родителей, живущих в Мичигане, с другой – ужасно хотелось начать новую, счастливую жизнь в достатке и на высокой ступени социальной лестницы.

Джо и особенно шестилетний Джон восприняли эту идею с энтузиазмом.

Накануне свадьбы Джон сказал мне:

– Мама, я не знаю, смогу ли я жить с Махмуди.

– Почему? – спросила я.

– Он приносит мне столько конфет. У меня будут болеть зубы.

Он произнес это так серьезно, что я рассмеялась. Махмуди ассоциировался у него со сладостями и приятным времяпрепровождением.

Однако, помимо всех прочих логических доводов, главным и бесспорным основанием для нашего супружества осталось то, что мы с Махмуди любили друг друга. Оставить Махмуди, отпустить его одного в Корпус-Кристи, а самой вернуться к весьма унылому существованию среди рабочих в центральном Мичигане было немыслимо.

Итак, 6 июня 1977 года в хьюстонской мечети мы сочетались браком; свадебная церемония была тихой и скромной. После того как на английском и на фарси были произнесены надлежащие слова, Махмуди превратил меня в свою королеву и окружил благоговейной любовью.

Он осыпал меня цветами, подарками и постоянно преподносил приятные сюрпризы. По почте я могла получить нарисованную им открытку или признание в любви – слова были вырезаны из газеты и наклеены на бумагу. Махмуди получал особое удовольствие, нахваливая меня своим друзьям. На одном из ужинов он вручил мне огромный трофей – золотую с голубым ленту, где я именовалась «самой восхитительной женой в мире». Пополнилась и моя коллекция музыкальных шкатулок. Он задаривал меня разнообразными книгами, и всякий раз на книге была нежная надпись. Не проходило дня, чтобы он снова и снова не выражал мне свою любовь.

Что касается его специализации, то сразу стало очевидно, что Махмуди сделал мудрый выбор. Анестезиология является самой прибыльной из всех отраслей медицины, при этом Махмуди не перетруждался. Он возглавлял группу «Сертифайд реджистред нерс анестетикс», что позволяло ему вести трех-четырех больных одновременно и взимать стандартную, чрезвычайно высокую плату. Его дни не были перегружены. С утра он должен был явиться в больницу на операцию, но к полудню, как правило, уже возвращался домой. Ему не нужно было отсиживать свои часы в кабинете, а срочные вызовы они делили пополам с напарником.

Будучи выходцем из иранской элиты, Махмуди с легкостью усвоил роль преуспевающего американского доктора. Мы купили просторный, красивый дом в элегантном районе Корпус-Кристи, где жили врачи, дантисты, адвокаты и представители прочих престижных профессий.

Махмуди нанял горничную, что освободило меня от наиболее тяжелых обязанностей по дому, и мы нашли практическое применение моим организаторским навыкам и знаниям в области менеджмента.

Мои дни были заполнены приятной работой – я выписывала счета пациентам и вела бухгалтерию Махмуди, – которую я сочетала с приятными хлопотами по дому и заботой о семье.

Благодаря горничной я могла всецело сосредоточиться на своем любимом занятии – кулинарии.

Мы довольно часто принимали гостей, отчасти потому, что нам это доставляло удовольствие, а отчасти потому, что социальные контакты – неотъемлемая часть карьеры врача. До нашего приезда в Корпус-Кристи второй анестезиолог надрывался на работе. Он был рад, что теперь у него появился напарник, но врачи народ честолюбивый, и потому присутствие Махмуди породило здоровый дух соперничества. Несмотря на всю нашу занятость, мы считали необходимым закрепить деловые отношения посредством частого общения вне работы. Среди врачей, составлявших наш круг общения, были как американцы, так и представители других национальностей, которые, подобно Махмуди, приехали в Соединенные Штаты с целью получить образование и заняться медицинской практикой. Здесь были индусы, арабы, пакистанцы, египтяне и прочие иммигранты. Вместе мы с удовольствием знакомились с различными культурными традициями, и я прослыла специалисткой по иранской кухне.

Работа в больнице с другими женщинами-помощницами служила еще одним способом подружиться с женами врачей.

Кроме того, мы стали душой общества и в другой социальной сфере. Дело в том, что расположенный поблизости Техасский университет Эй-энд-Эм был самым популярным среди иранских студентов. Мы часто приглашали их к себе и, как члены Исламского общества Южного Техаса, устраивали приемы в дни иранских и мусульманских праздников. Я была рада, что Махмуди наконец-то нашел золотую середину между прошлым и настоящим. Он упивался своей ролью американского врача и старшего наставника более юных сограждан.

Лучшим доказательством того, что Махмуди американизировался, служил следующий факт: он подал документы на получение гражданства США. В анкете наряду с другими вопросами были и такие:

Одобряете ли Вы Конституцию США и форму правления в Соединенных Штатах?

Готовы ли Вы присягнуть на верность Соединенным Штатам?

Если того потребует закон, готовы ли Вы нести службу в армии Соединенных Штатов?

На все вопросы Махмуди ответил утвердительно.

Мы часто путешествовали, несколько раз были в Калифорнии и Мексике. Мы с Махмуди не пропускали ни одного медицинского семинара или конференции, оставляя Джо и Джона с круглосуточной няней. Налоговые правила позволяли нам наслаждаться комфортом хороших отелей и ресторанов – списывая расходы как командировочные. В любую деловую поездку я брала с собой конверт, куда складывала все счета и квитанции, документально подтверждая каждый наш шаг.

Временами от этих потрясающих перемен в моей жизни я буквально теряла голову. И хотя у меня не было службы как таковой, я была занята больше, чем когда-либо. Я купалась в деньгах, привязанности, любви, граничившей с поклонением, – чего еще желать?

Изначально наш брак был отягощен некоторыми проблемами, и изначально мы предпочитали их замалчивать. Если изредка между нами и возникали явные разногласия, то, как правило, на почве наших культурных различий.

Эти мелкие – с точки зрения Махмуди – размолвки приводили его в неподдельное замешательство. Например, когда в Корпус-Кристи мы пришли в банк, чтобы открыть счет, он написал на бланке только свое имя.

– Что это значит? – спросила я. – Почему ты не вписал сюда меня?

Он искренне удивился.

– Мы не вписываем женщин в банковские счета, – сказал он. – У иранцев это не принято.

– Здесь не Иран, – возразила я. – И ты должен вести себя как американец.

После короткого спора Махмуди уступил. Ему попросту не пришло в голову, что у нас все общее.

Что меня раздражало, так это его собственническое отношение ко мне – я была чем-то вроде его личной чековой книжки. Если мы находились в комнате, где было много народу, я должна была всегда быть возле него. Он либо обнимал меня за плечи, либо крепко держал за руку, словно боялся, что я сбегу. С одной стороны, подобное внимание мне льстило, с другой – досаждало.

Теперь из маминого приятеля Махмуди превратился в отчима, и эта роль ему тоже не вполне удавалась. Его отношение к детям было типично иранским – от Джо и Джона требовалось беспрекословное послушание. Для Джо, которому исполнилось одиннадцать и который уже стремился к самостоятельности, это было особенно тяжело. Ведь до сих пор Джо был за старшего мужчину в семье.

Но конечно же, главной причиной наших трений в то время был Реза. Когда Реза учился в Уэйнском государственном университете в Детройте, он какое-то время жил на квартире Махмуди. Незадолго до первой годовщины нашей совместной жизни Реза получил степень магистра экономики, и Махмуди предложил ему пожить у нас в Корпус-Кристи, пока он не подыщет себе работу.

Стоило Махмуди уйти из дому, как Реза принимался играть роль хозяина и господина, пытаясь командовать мной и детьми, требуя, чтобы мы ему безоговорочно подчинялись. Вскоре после его приезда ко мне на чашку чаю зашли подруги. Реза молча сидел вместе с нами, явно запоминая каждое слово, чтобы потом доложить Махмуди о наших вольностях. Не успели мои гости уйти, как Реза велел мне мыть посуду.

– Я вымою посуду тогда, когда сочту нужным, – огрызнулась я.

Он пытался диктовать мне, когда заняться стиркой, зайти к соседям на чашку кофе, что приготовить детям на обед. Я с ним ссорилась, но он не отставал. Со своей стороны он ничем не помогал по дому.

Множество раз я жаловалась Махмуди на бесцеремонность Резы. Но поскольку Махмуди не был свидетелем самых неприятных эпизодов, то советовал мне потерпеть.

– Это ненадолго, – говорил он, – пока он не найдет себе работу. Он же мой племянник. Я обязан ему помогать.

Мы с Махмуди были заняты поисками недвижимости, с тем чтобы выгоднее вложить деньги и сократить выплату налогов. Благодаря этим поискам у нас установились дружеские отношения с одним из самых крупных банкиров в городе. И я уговорила его пригласить Резу на собеседование, с тем чтобы принять на работу.

– Они предложили мне должность кассира, – недовольно бросил Реза, вернувшись с собеседования. – Я не собираюсь служить кассиром в банке.

– Многие были бы рады получить такую работу, – сказала я, возмущенная таким гонором. – С этого места можно постепенно продвигаться наверх.

И тут Реза произнес многозначительную фразу, которую я сумела понять лишь годы спустя, когда вполне осознала психологию иранского мужчины, в частности мужчины из семьи Махмуди.

– В этой стране я не соглашусь ни на какую другую должность, кроме как президента компании.

Его вполне устраивало жить за наш счет в ожидании, когда какая-нибудь американская компания наконец додумается вверить себя в его руки.

А тем временем он загорал на пляже, читал Коран, молился и стремился контролировать каждый мой шаг. Когда эти обязанности его утомляли, он ложился подремать.

Недели его тягостного пребывания превратились в месяцы, и я потребовала от Махмуди что-то предпринять.

– Или он, или я! – сказала я наконец.

Всерьез ли я поставила этот ультиматум? Вероятно, нет, но мой расчет строился на любви Махмуди ко мне, и я не ошиблась.

Бормоча что-то на фарси – явно проклятия в мой адрес, – Реза съехал на свою квартиру… оплачиваемую Махмуди. Вскоре после этого он вернулся в Иран, чтобы жениться на своей двоюродной сестре Ассий.

С исчезновением Резы мы сможем вновь вернуться к нашей благополучной и счастливой жизни, думала я. Мы с Махмуди были разными людьми, но я знала, что брак предполагает компромисс. И не сомневалась, что со временем все наладится.

Я старалась сосредоточиться на положительных сторонах жизни. А в ней и вправду было столько прекрасного. Наконец-то я нашла то самое нечто, к которому всегда стремилась.

Разве могла я знать тогда, что где-то на востоке, за 10 тысяч миль зреет враждебная буря, которая разрушит мой брак, бросит меня в темницу и поставит под угрозу не только мою жизнь, но и жизнь моей еще не родившейся дочери.

Мы были женаты уже полтора года, когда вскоре после новогоднего праздника 1979 года Махмуди купил себе дорогой коротковолновый транзистор с наушниками. Он мог принимать программы чуть ли не со всего света. Внезапно у Махмуди пробудился интерес к «Радио Ирана».

Тегеранские студенты организовали целый ряд антиправительственных демонстраций. Подобные волнения происходили и раньше, но эти носили более серьезный и массовый характер. Из своей парижской ссылки аятолла Хомейни осуждал западное влияние вообще и шаха в частности.

Сообщения, которые Махмуди слушал по радио, зачастую противоречили вечерним теленовостям. И Махмуди заподозрил американских журналистов в необъективности.

Когда шах бежал из Ирана, а аятолла Хомейни на следующий же день с триумфом вернулся на родину, Махмуди устроил праздник. Он привел в дом несколько десятков иранских студентов, не предупредив меня заранее. Они засиделись у нас допоздна, оглашая мой американский дом возбужденными беседами на фарси.

Революция в Иране сопровождалась революцией у нас в доме. Махмуди принялся отправлять исламские молитвы с таким благочестивым рвением, какого я никогда в нем раньше не замечала. Он делал пожертвования в пользу различных шиитских группировок.

Не посоветовавшись со мной, он выбросил наши изрядные запасы спиртного, которые мы держали для частых гостей. Из-за этого к нам реже стали заходить наши американские друзья, а вскоре своими разговорами Махмуди отвадил от дома и трезвенников. Махмуди поносил американских журналистов, называя их лгунами. В течение следующих нескольких месяцев студенты систематически использовали наш дом как место встреч. Они создали так называемую «Группу обеспокоенных мусульман», которая наряду с прочими акциями составила письмо, адресованное средствам массовой информации, следующего содержания:

Чаша моего терпения переполнилась. Я вступилась за свою страну, осуждая родину Махмуди. Беседы между нами приобрели характер жарких споров, что было несвойственно нашему идиллическому союзу.

– Надо объявить перемирие, – в отчаянии предложила я. – Нам противопоказаны разговоры о политике.

Махмуди согласился, и какое-то время мы мирно сосуществовали. Но я перестала быть для него центром мироздания. Ежедневные проявления его любви исчезли. Теперь он, казалось, был женат не на мне, а на своем транзисторе и на десятках газет, журналов и прочих пропагандистских изданий, которые он вдруг начал выписывать. Некоторые из них выходили на персидском, некоторые – на английском языке. Иногда, когда Махмуди не было поблизости, я их проглядывала, и всякий раз меня неприятно поражала степень озлобленности содержащихся в них нападок на Америку.

Махмуди отозвал документы на получение американского гражданства.

Временами в моем сознании всплывало слово «развод». Я ненавидела его и боялась. Когда-то я уже прошла этот путь, и мне вовсе не хотелось возвращаться к его началу. Развод с Махмуди означал бы отказ от образа жизни, который я сама не могла себе обеспечить, и разрыв супружеских отношений, основанных – я по-прежнему в это верила – на взаимной любви.

Кроме того, тут оказалось, что я беременна, и эта альтернатива отпала сама собой.

Чудесное известие образумило Махмуди. Теперь он гордился не политикой Ирана, а будущим отцовством. Он вернулся к милой привычке чуть ли не каждый день дарить мне подарки. Как только я облачилась в просторные платья, он стал демонстрировать мой живот всем подряд. Он сделал сотни моих фотографий и уверял, что беременность меня необыкновенно красит.

Третье лето нашего супружества прошло в приятном ожидании рождения ребенка. Когда Махмуди уходил в больницу, мы с Джоном чудесно проводили время. Ему уже исполнилось восемь лет, и этот маленький мужчина помогал мне готовить дом к появлению братика или сестрички. Вместе мы превратили в детскую маленькую спальню. С удовольствием покупали для малыша белые с желтым вещички. Мы с Махмуди посещали занятия ламазовских курсов, и он не скрывал, что ждет мальчика. Мне же было все равно. Я уже любила зревшую во мне жизнь – неважно, мальчик это был или девочка.

В начале сентября, когда я была на восьмом месяце беременности, Махмуди предложил мне поехать с ним на медицинскую конференцию в Хьюстон. Эта поездка позволила бы нам провести вместе несколько спокойных дней в преддверии прекрасной и в то же время утомительной родительской миссии. Мой акушер уверил меня, что до родов еще целый месяц и я вполне могу ехать.

Однако в первый же вечер в Хьюстоне, в гостиничном номере, у меня начались сильные боли в пояснице, и я встревожилась – не приближается ли время рожать.

– Все пройдет, – успокаивал меня Махмуди.

На следующий день Махмуди хотел побывать в НАСА.

– Я себя не очень хорошо чувствую, – сказала я.

– Тогда давай пойдем по магазинам, – предложил он.

Сначала мы решили где-нибудь пообедать, но в ресторане боли в спине усилились и я почувствовала ужасную слабость.

– Давай вернемся в отель, – попросила я. – Может быть, после того, как немного отдохну, я смогу пройтись по магазинам.

В отеле у меня начались самые настоящие схватки и отошли воды.

Махмуди никак не мог поверить, что наступил момент родов.

– Ты ведь врач, – сказала я. – У меня отошли воды. Неужели ты не понимаешь, что это значит?

Он позвонил моему акушеру в Корпус-Кристи, и тот рекомендовал ему доктора в Хьюстоне, который согласился принять роды и велел нам срочно ехать в больницу.

Я помню яркий свет родильного отделения и то, как Махмуди, одетый во все стерильное, стоял рядом, держа меня за руку и подбадривая. Помню родовые муки, ту жуткую боль, которая сопутствует появлению новой жизни. Может, это предупреждение о том, чем могут обернуться ожидающие впереди годы?

Но лучше всего мне запомнилось то, как акушер объявил:

– У вас дочь!

Члены акушерской бригады издавали восторженные возгласы, в очередной раз соприкоснувшись с этим захватывающим дух чудом. Я засмеялась; от счастья, облегчения и усталости у меня кружилась голова. Врач и медсестра проделали все необходимое для первых минут человеческой жизни, а затем принесли дочь родителям.

Она была прелестным существом с белой кожей и ярко-голубыми глазами, прищуренными от слепящего света ламп родильного отделения. Прядки рыжеватых, почти белых завитков прилипли к влажной головке. Ее личико являло собой миниатюрную копию черт Махмуди.

– Почему у нее белые волосы? – спросил Махмуди с явно различимыми нотками недовольства в голосе. – И почему голубые глаза?

– Откуда же я знаю, – ответила я, слишком усталая и счастливая, чтобы обращать внимание на пустяковые придирки Махмуди к идеальному младенцу, которого я произвела на свет. – За исключением цвета волос и глаз, она же абсолютно твоя копия.

Я была до такой степени поглощена своим ребенком, что не замечала ни врачей, ни сестер, возившихся со мной, я позабыла про все на свете. Переполняемая любовью, я качала малютку на руках.

– Я назову тебя Мариам, – шептала я.

По-моему, это одно из самых прелестных иранских имен – при его американском звучании оно окрашено неповторимым экзотическим колоритом.

Прошло несколько минут, прежде чем я осознала, что Махмуди исчез.

Во мне поднялась целая буря эмоций! Очевидно, Махмуди не решился задать самый главный и больной вопрос. «Почему девочка?» – вот в чем он хотел меня упрекнуть. Его мусульманская мужская гордость была уязвлена тем, что первенцем стала дочь, и он оставил нас на ночь одних, тогда как должен был быть с нами. Это не было проявлением тех мужских качеств, которые я хотела бы в нем видеть.

Прошла ночь – я спала урывками, так как чувство неописуемого восторга оттого, что около моей груди бьется новая жизнь, не давало мне уснуть; правда, оно омрачалось моментами глубокой обиды на детское поведение Махмуди. Я не знала, была ли то вспышка досады, или он ушел навсегда. Впрочем, я была настолько оскорблена, что мне было все равно.

Махмуди появился рано утром, он не извинился за свое отсутствие и ни словом не обмолвился о том, что разочарован рождением девочки. Лишь сказал, что всю ночь провел в мечети, где мы сочетались браком, вознося молитвы Аллаху.

Позже в то утро он явился в больницу, весело улыбаясь и размахивая стопкой открыток с персидскими письменами. Это были подарки мужчин из мечети.

– Что здесь написано? – спросила я.

– Махтаб, – сияя, ответил он.

– Махтаб? Что это значит?

– Лунный свет.

Оказывается, он говорил по телефону со своими родственниками в Иране, и они предложили несколько имен для малышки. Махмуди выбрал имя Махтаб, так как вчерашней ночью было полнолуние.

Я попыталась настоять на имени Мариам, так как оно звучало больше по-американски, а девочка как-никак родилась американкой. Однако меня одолевала слабость и раздирали противоречивые чувства, да и свидетельство о рождении заполняла не я, а Махмуди; там значилось: Махтаб Мариам Махмуди. Я лишь слегка изумилась собственной покорности.

Я нарядила двухмесячную Махтаб в розовое кружевное платьице, которое выбрала из ее гардероба, подаренного отцом; он находил дочурку столь восхитительной, что быстро забыл о своем первоначальном разочаровании и умирал от отцовской гордости. Малышка тихо лежала у меня на руках, глядя мне в глаза. Ее собственные глазки меняли цвет – из голубых они превращались в темно-карие. Она присматривалась к явлениям жизни, в то время как вокруг нас более ста мусульманских студентов отмечали праздник жертвы. Было 4 ноября 1979 года.

Ведущий член Исламского общества Южного Техаса, Махмуди был одним из основных организаторов этого события, праздновавшегося в здешнем парке. Я уже успела восстановить силы и, поскольку это мероприятие не имело отношения к политике, с удовольствием принимала участие в его подготовке. Я помогала в приготовлении риса. Вместе с другими женами – иранками, египтянками, арабками и американками – тушила всевозможные разновидности ароматного соуса хореше. Резала огурцы, помидоры и лук, поливая их лимонным соком. Раскладывала по корзинам свежие фрукты. Готовила баклаву.

Однако главная обязанность была возложена на мужчин. Этот праздник символизирует собой день, когда Бог приказал Аврааму принести в жертву своего сына Исаака, однако пощадил мальчика, послав вместо него ягненка. Несколько мужчин, держа в руках живых овец и повернувшись лицом к Мекке, с молитвами на устах, перерезали им горло. Они отволокли туши к яме для барбекю, где и приготовили из них праздничное блюдо.

Праздник был не только иранский, но общемусульманский, а потому иранцы вели разговоры о политике между собой, объединяясь группками, – они были довольны успешными попытками аятоллы сосредоточить власть в своих руках.

Я не принимала участия в этих дебатах, предпочитая общаться со своими многочисленными подругами, своеобразной Организацией Объединенных Наций в миниатюре. Большинство из них, получая удовольствие от подобных соприкосновений с восточной культурой, были рады жить в Америке.

Сразу по окончании праздника Махмуди, Махтаб и я, оставив мальчиков дома, отправились на машине в Даллас на остеопатическую конференцию. По пути мы остановились в Остине, чтобы встретиться с родственниками, перебравшимися из Ирана в Америку, – казалось, им несть числа. Махмуди называл их «племянниками», а они его – «даби джаном». В тот же вечер мы с ними отужинали и договорились встретиться наутро за завтраком у нас в отеле.

Утомленные предыдущим днем, мы проспали. И в спешке забыли включить телевизор. В гостиничном холле нас с нетерпением дожидался один из «племянников», молодой человек по имени Джамаль.

– Даби джан! – воскликнул он. – Ты слышал новости? В Тегеране захватили американское посольство. – Он рассмеялся.

Теперь Махмуди понял, что политика – дело отнюдь не шуточное. Поначалу – с безопасного расстояния почти в половину земного шара – он мог, ничем не рискуя, выражать свой энтузиазм по поводу революции и стремления аятоллы превратить Иран в исламскую республику. Его разглагольствования ничем ему не грозили.

Однако сейчас, когда студенты Тегеранского университета объявили войну Соединенным Штатам, Махмуди испугался за собственную безопасность. Это было не лучшее время для иранца в Америке, как, впрочем, и для жены такового. В Техасском университете Эй-энд-Ай двое неизвестных избили иранского студента, и Махмуди опасался, что его может постигнуть та же участь. Он боялся также возможного ареста или депортации.

В больнице кое-кто начал называть его «доктор Хомейни». Однажды он сказал, что на улице его чуть не сбила машина. Стали раздаваться телефонные звонки с угрозами.

– Мы до тебя доберемся, – как-то раз произнес в трубку голос с южным акцентом. – И прибьем.

Махмуди, по-настоящему испугавшись, нанял телохранителя, который должен был следить за домом и всюду нас сопровождать.

Когда-нибудь придет конец этому безумию? – думала я. С какой стати я должна косвенно участвовать в глупых мужских играх в войну? Почему нельзя оставить меня в покое и позволить мне быть женой и матерью?

Махмуди обнаружил, что не может выключиться из международной борьбы. Оставаться в стороне было практически невозможно. Его иранские друзья навязывали ему роль активиста, привлекали к организации демонстраций, использовали наш дом в качестве штаб-квартиры. Наши американские друзья и соседи, так же как и коллеги Махмуди, ожидали, а порою и требовали, чтобы он заявил о своей лояльности государству, обеспечившему ему достойный образ жизни.

Поначалу он колебался. Вдали от посторонних глаз он не скрывал своего ликования по поводу кризиса с заложниками, откровенно радуясь тому, что Америка продемонстрировала свое бессилие всему миру. Я ненавидела его за это, и мы шумно ссорились. Кроме того, он без конца возмущался американским эмбарго на поставки оружия в Иран. Утверждал, что это чистой воды мошенничество – мол, Америка попросту действует через третью страну, взвинчивая цены.

Тут случилось нечто странное. Некоторое время тому назад у Махмуди завязалась тесная дружба с доктором Моджаллали, нейрохирургом из Ирана. Поскольку доктор Моджаллали получил образование в Иране, то у него не было лицензии на медицинскую практику в Америке. Он работал лаборантом. Однако Махмуди относился к нему со всем уважением коллеги, и они дружно работали со студентами. Внезапно их отношения охладели. Махмуди не желал даже разговаривать с доктором Моджаллали, отказываясь объяснить мне причину.

В больнице Махмуди занял нейтральную позицию. И хотя он по-прежнему позволял иранским студентам собираться у нас дома, но пытался скрывать эти встречи и старательно избегал разговоров о политике, утверждая, что порвал с «Группой обеспокоенных мусульман». В больнице он полностью сосредоточился на работе.

Но урон уже был нанесен. Он слишком широко разрекламировал свои взгляды, благодаря чему стал легкой мишенью для каждого, кто в него метил.

Напряженность достигла кульминации, когда второй анестезиолог обвинил Махмуди в том, что тот пренебрегает своими обязанностями во время операции – он-де надевает наушники и слушает свой коротковолновый транзистор. Я вполне могла в это поверить. С другой стороны, я была хорошо знакома со спецификой профессии Махмуди. Мы с Махмуди безбедно жили на высокую зарплату анестезиолога, что вызывало откровенную зависть. Вероятно, коллега Махмуди, который тоже не перетруждался и не бедствовал, усмотрел для себя возможность самоутвердиться и воспользоваться ситуацией к собственной выгоде.

В результате этого противостояния больничный персонал разделился на два лагеря. Не вызывало сомнений, что нынешнее положение дел будет только ухудшаться, учитывая кризис с заложниками, который перерос в затяжной, неутихавший скандал.

К концу этого сложного года Махмуди оказался между двух огней, уязвимый как для одной, так и для другой стороны.

На Рождество мы отправились в Мичиган погостить у моих родителей. После предельного напряжения в Корпус-Кристи это была благодатная передышка. Родители устроили замечательный праздник; Джо, Джон и малютка Махтаб получили множество подарков. В течение праздничных, наполненных блаженным бездельем дней я размышляла о том, как бы нам выпутаться из неприятностей в Корпус-Кристи. Махмуди любил Мичиган. Согласился бы он сюда переехать, если бы подвернулась работа? И есть ли для этого какие-нибудь перспективы? Я знала: стоит ему встретиться с некоторыми из своих бывших коллег, как неизбежно зайдет разговор о работе; и в один прекрасный день я предложила:

– Почему бы тебе не навестить старых друзей в Карсон-Сити?

При этих словах Махмуди просиял. Наконец-то ему представится возможность поговорить о делах в спокойной обстановке, где никто не знает о его сочувствии Ирану. Из Карсон-Сити он вернулся воодушевленный и полный энтузиазма и замыслов – в Мичигане его тяжелое наследие забудется. Он радостно сообщил мне о предложении одного из врачей: «Слушай! Я знаю человека, который ищет анестезиолога».

Махмуди позвонил этому человеку, анестезиологу из Алпины, и тот пригласил его на собеседование. События развивались со стремительной быстротой. Мы с Махмуди, оставив детей с родителями, вскочили в машину и отправились в трехчасовое путешествие.

Шел снежок, темно-зеленые ели стояли в белом праздничном убранстве. После трех лет в жарком, голом Техасе от этого великолепного зимнего пейзажа захватывало дух.

– Как мы могли отсюда уехать? – вслух недоумевал Махмуди.

Алпинская больница была расположена в сказочном месте. Передний план составляли современные здания, стоявшие ансамблем в укутанном снегом парке. Под елками беспрепятственно разгуливали вперевалочку канадские гуси. Дальние, мягкие очертания холмов создавали умиротворяющий фон.

Собеседование прошло гладко. Здесь, в Алпине, срочно требовался второй анестезиолог. В конце разговора второй доктор улыбнулся и протянул руку со словами:

– Когда бы вы могли приехать?

Прошло несколько месяцев, прежде чем мы уладили свои дела в Корпус-Кристи. Махмуди до того не терпелось перебраться в Алпину, что несколько раз в середине мягкой техасской зимы он включал кондиционер, чтобы можно было жарко растопить камин. Это напоминало ему Мичиган. Мы решали предшествовавшие переезду задачи, находясь в прекрасном настроении. Мы вновь стали единым целым, стремившимся к осуществлению общей цели. Махмуди сделал свой выбор: он будет жить и работать в Америке. Он американец и останется таковым.

Мы продали дом в Корпус-Кристи, правда, сохранили за собой другой дом, купленный с целью вложить деньги и укрыться от налогов. И к весне мы уже были в Алпине, всего лишь в трех часах езды от моих родителей и за тысячи миль от Ирана.