"Только с дочерью" - читать интересную книгу автора (Хоффер Уильям, Махмуди Бетти)

16

Алпина находилась за тридевять земель от убогой квартиры, в которой я сейчас была заточена. За тридевять земель находились и мама с папой, Джо и Джон. За тридевять земель находилась Махтаб!

Неужели она у Маммаля и Нассерин? Я надеялась, что нет. Я надеялась, что она находится при ком-то, кого знает и любит и кто любит ее. А что, если она у Амех Бозорг? При этой мысли я содрогнулась. О, как же я плакала по моей малышке!

Одна, запертая на целый день в своей одиночной камере в бесконечном ожидании известий о Махтаб, я начала опасаться за свою психику. В слезах, отчаянии и душевной муке я последовала собственным же наставлениям – тем, что давала Махтаб. Когда тебе одиноко, надо молиться. На самом деле ты не одна.

Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться. Милостивый Боже, помоги мне! – начала было я… однако мой измученный ум утерял мысль, и я вдруг ощутила острое чувство вины. Я пренебрегала религией в течение многих лет и обратилась к Богу за помощью, лишь оказавшись заложницей в чужой стране. С какой стати он должен теперь мне внять?

Я попыталась еще раз. Я уже не молилась о том, чтобы мы с Махтаб вместе вернулись в Америку. Я просила только об одном – чтобы Господь нас воссоединил. Милостивый Боже, говорила я, помоги мне вернуть Махтаб. Защити и утешь ее. Покажи ей, что любишь ее и печешься о ней, и не дай ей разувериться в моей любви. Помоги мне найти способ вернуть ее обратно.

Что-то – или кто-то? – заставило меня открыть глаза. Я в самом деле (или мне почудилось?) услышала голос. Потрясенная, я огляделась по сторонам и увидела стоявший в углу чемоданчик Махмуди. Обычно он брал его с собой, но сегодня или забыл, или намеренно оставил. Снедаемая любопытством, я решила его осмотреть. Я понятия не имела о содержимом чемоданчика, но возможно, там хранилось нечто полезное. Например, ключ?

Дипломат был заперт на цифровой замок. И цифровую комбинацию знал только Махмуди, я о ней и не догадывалась.

Для начала наберу ноль, ноль, ноль, пробормотала я про себя.

А что еще мне оставалось делать?

Я внесла дипломат в спальню Маммаля и Нассерин, где, сидя у окна, могла слышать приближающиеся к дому шаги. Опустившись на пол и пощелкивая дисками, я набрала три ноля. Затем нажала на кнопки. Ничего. Я изменила комбинацию – 0-0-1 – и попыталась еще раз. Снова ничего. Прислушиваясь к голосам на улице, чтобы не пропустить возвращения Махмуди, я продолжала трудиться по системе: 0-0-3, 0-0-4, 0-0-5 и так далее. Это однообразное занятие помогало скоротать унылый день, но в то же время усиливало чувство пессимизма.

Я набрала 1-1-0 – безрезультатно. Я продолжала. Мое упорство уже потеряло всякий смысл – да и в портфеле, скорее всего, ничего полезного не окажется. Но у меня в запасе оставалось еще 900 комбинаций, а заняться было все равно нечем.

Я набрала 1-1-4. Ничего.

1-1-5. Ничего. Ну и ладно.

1-1-6. Ничего. А что, если Махмуди неслышно отопрет дверь, проберется сюда и застукает меня на месте преступления?

Я установила цифры 1-1-7 и без всякой надежды нажала на кнопки.

И оба замка со щелчком открылись!

Откинув крышку, я чуть не задохнулась от радости. Здесь был телефон, кнопочный «Тримлайн», со всеми новейшими усовершенствованиями. Маммаль привез его из Германии. На конце провода болтался соединитель, напоминавший двузубую вилку. Он как раз подходил к телефонной розетке.

Я помчалась было к розетке, но тут же остановилась. Ассий была дома, прямо подо мной. Я слышала ее шаги, слышала возню малыша. Я знала, что представляет собой здешняя, никуда не годная телефонная проводка. Если наверху кто-то набирал номер, то внизу раздавалось несколько приглушенных звонков. Ассий поймет. Может, все-таки рискнуть? Нет, однажды она уже доказала свою преданность Махмуди. Она не одобряла его поведения и тем не менее подчинялась ему. Она на меня донесет, если того пожелает даби джан.

Время шло – двадцать минут, полчаса. Я стояла посреди холла с телефоном в руках, мне не терпелось его включить, но я опасалась последствий. Тут я услышала, как открылась и закрылась дверь в квартиру Ассий. Затем – входная дверь в дом. Я подбежала к окну и, прижавшись лицом к жалюзи, увидела, как Ассий с детьми удаляются по улице. Она редко выходила из дома даже на несколько минут. Похоже, моя молитва была услышана.

Я сейчас же включила телефон, позвонила в посольство и, рыдая, рассказала Хэлен все подробности своего ужасного положения.

– Я думала, вы в доме у Эллен, – сказала Хэлен, – пытаетесь уладить дело.

– Нет. Он меня запер. И забрал Махтаб. Я не знаю ни где она, ни что с ней.

– Что я могу для вас сделать? – спросила Хэлен.

– Ничего не предпринимайте до тех пор, пока Махтаб не будет со мной. Иначе я рискую никогда ее больше не увидеть.

– Почему бы вам не поговорить с мистером Винкопом? – предложила Хэлен.

Она соединила меня с ним. Я повторила, что в данной ситуации опасаюсь активной помощи со стороны посольства. Сначала я должна вернуть Махтаб.

– Вы ведете себя неразумно, – сказал он. – Мы должны приехать и попытаться вас вызволить. А также сообщить в полицию, что вас держат взаперти.

– Нет! – заорала я в трубку. – Это мое требование. Ничего не смейте предпринимать. Не пытайтесь со мной связаться. И не пытайтесь мне помочь. Я позвоню вам при первой же возможности, но, когда это произойдет – завтра или через полгода, – я не знаю. Но вы меня не разыскивайте.

Я повесила трубку и раздумывала, стоит ли позвонить Эллен на работу. В этот момент раздался звук отпираемого замка. Вернулась Ассий с детьми. Я быстро выдернула шнур из розетки, сунула телефон в чемоданчик и водворила его на прежнее место.

Тут я спохватилась насчет фотографии – той, где Махмуди уводит от меня Махтаб. На пленке было отснято уже несколько кадров. Если Махмуди ее проявит, то увидит мой снимок и наверняка придет в бешенство. Я порылась в футляре в поисках новой пленки, которую могла бы вставить вместо использованной, но ничего не нашла.

Фотография оказалась бы совершенно бесполезной – на ней было видно лишь спину сидевшей в коляске Махтаб. Из-за этого не стоило навлекать на себя гнев Махмуди. Я открыла фотоаппарат, засветила пленку и вставила ее обратно, в надежде, что важная улика уничтожена.

Через два дня, без всяких объяснений, Ассий вместе с детьми – Мариам и Мехди – куда-то уехала. Из окна наверху я видела, как она садится в такси с телефоном, одновременно сражаясь с чемоданом, неуправляемыми детьми и чадрой. Видимо, она собралась погостить у каких-то родственников. Реза еще не вернулся из командировки. Теперь я осталась в полной изоляции.

Иногда Махмуди возвращался на ночь, иногда – нет. Я не знала, что лучше. Я ненавидела и боялась этого человека, но он был единственным связующим звеном между мной и Махтаб. В те вечера, когда он приходил, нагруженный продуктами, он был груб и мрачен и на все мои вопросы о Махтаб коротко отвечал:

– С ней все в порядке.

– А как у нее дела в школе?

– Она туда не ходит. По твоей милости в школу ее теперь не пускают. Это твоя вина. Ты все вывернула наизнанку. От тебя одни неприятности. – Тут он сменил пластинку. – Ты никудышная жена. Не можешь мне второго ребенка родить. Я собираюсь жениться на другой, которая родила бы мне сына.

Тут я вспомнила о своей спирали. Вдруг Махмуди о ней узнает? Что, если он изобьет меня до такой степени, что потребуется медицинская помощь и какой-нибудь иранский врач обнаружит спираль? Если меня не убьет Махмуди, то это может сделать закон.

– Я приведу тебя к Хомейни и скажу ему, что ты его осуждаешь, – рычал Махмуди. – Я сдам тебя на руки властям на том основании, что ты агент ЦРУ.

В другой ситуации я вряд ли отнеслась бы к этим угрозам всерьез. Но я много раз слышала, как людей бездоказательно обвиняли в чем-либо, а затем казнили или сажали в тюрьму без суда и следствия. Я была во власти этого безумца и столь же безумного иранского правительства. Я знала, что моя жизнь всецело зависит от воли Махмуди или его аятоллы.

Находясь в одной квартире со своим мучителем, я не рискнула спорить. Всякий раз, когда я видела, как в его глазах разгорается болезненный огонь, я заставляла себя прикусить язык и надеялась, что он не слышит стук моего сердца.

Больше всего его выводило из себя то, что я не мусульманка.

– Ты будешь гореть в геенне огненной, – вопил он. – А я попаду в рай. Очнись!

– Мне не дано знать, что случится, – мягко отвечала я, пытаясь его образумить. – Я не судья. Судья только Бог.

Те ночи, что Махмуди проводил со мной, мы спали в одной постели, но он не проявлял ко мне ни малейшего интереса. Несколько раз – пытаясь заслужить свободу – я придвигалась вплотную к нему и клала голову на плечо, отчего меня буквально тошнило. Но Махмуди оставался безучастен. Он со стоном переворачивался на другой бок.

Утром он оставлял меня одну, унося с собой дипломат – а стало быть, и телефон.

Я сходила с ума от страха и монотонности. Все еще не оправившись от чудовищных побоев, в тоске и отчаянии, я часами лежала в кровати, не в состоянии ни спать, ни подняться. Временами я расхаживала по квартире в поисках неизвестно чего. Несколько дней прошло словно в тумане. Долгое время меня не интересовало ни какое сегодня число, ни то, наступит ли завтра. Все, чего я хотела, – это видеть свою дочь.

В один из таких мучительных дней мне в голову закралась уже знакомая мысль, от которой я пришла в ужас. Я нащупала внутри себя медную проволочку. И замерла в нерешительности. А что, если начнется кровотечение? Ведь я сижу взаперти, без телефона. Что, если я умру от потери крови?

Но в тот момент мне было все равно – жива я или мертва. Я потянула за спираль и закричала от боли, но она не поддалась. Я попыталась еще несколько раз, сильнее, мучительно корчась. Спираль оставалась на месте. Тогда я взяла щипчики из маникюрного набора и уцепила ими проволочку. Затем, медленно и равномерно, вскрикивая от жуткой боли, я все-таки вытянула ее. В моих руках оказался кусочек меди, соединенный с пластмассой, и этот кусочек мог грозить мне смертным приговором. Внутри у меня все болело. Я подождала несколько минут – не начнется ли кровотечение.

Я разглядывала узенькую полоску матово-белого пластика меньше дюйма длиной, скрепленного с медной проволочкой. Что мне теперь с этим делать? Я не могла так просто выбросить спираль в мусорное ведро и таким образом подвергнуть себя риску – стоит Махмуди ее обнаружить, он, как врач, сразу все поймет.

Смыть ее в унитаз? Я не была уверена, что она проскочит. Вдруг спираль застрянет в трубе, придется вызывать слесаря, он извлечет этот странный предмет и покажет Махмуди источник засора.

Металл был мягким.

Может, его удастся изрезать на куски. Среди швейных принадлежностей Нассерин я нашла ножницы и принялась за дело.

Затем я достала припрятанный столовый нож и быстро сняла жалюзи. Высунувшись из окна, я дождалась подходящего момента и, когда никто меня не видел, развеяла крошечные кусочки по улице Тегерана.

Папин день рождения был пятого апреля. Если он еще жив, то ему должно исполниться шестьдесят пять. День рождения Джона – седьмого апреля. Ему исполнялось пятнадцать. Может, он думает, что меня уже нет в живых?

Ни тому, ни другому я не могла сделать подарок. Не могла испечь пирог. Не могла позвонить и поздравить. Не могла послать открытку.

Я даже не знала, когда именно состоялись их дни рождений, так как потеряла счет дням.

Иногда по ночам я выходила на балкон, смотрела на луну и думала: как ни велик мир, а луна на всех одна – ее видят Джо и Джон, мама с папой и я. Ту же луну видела Махтаб.

Эта мысль давала мне ощущение близости к ним.

В один прекрасный день я выглянула из окна на улицу, и у меня перехватило дыхание. На тротуаре по другую сторону улицы стояла мисс Алави и смотрела на меня. Сначала я подумала, что это призрак – плод моего воспаленного воображения.

– Что вы здесь делаете? – изумилась я.

– Жду под вашими окнами, уже целую вечность, – сказала она. – Мне все известно.

Как она узнала, где я живу? – подумала я. Посольство? Школа? Не важно, я не помнила себя от радости при виде женщины, готовой рискнуть своей жизнью ради того, чтобы вызволить нас с Махтаб из этой страны. Тут я застонала, вспомнив, что рядом со мной нет Махтаб.

– Что я могу для вас сделать? – спросила мисс Алави.

– Ничего, – отозвалась я, чувствуя себя глубоко несчастной.

– Мне надо с вами поговорить, – произнесла она, понизив голос: вероятно, подобный разговор – через улицу, с женщиной в окне, да еще по-английски – мог вызвать подозрения прохожих.

– Подождите! – сказала я.

Через несколько минут я сняла жалюзи. Прижалась головой к решетке, и мы могли продолжать приглушенными голосами.

– Я наблюдаю за домом вот уже несколько дней, – сказала мисс Алави.

Она объяснила, что некоторое время они дежурили здесь вместе с братом, в его машине. Но однажды какому-то человеку это показалось подозрительным, и он поинтересовался, что они здесь делают. Брат мисс Алави сказал, что наблюдает за домом своей невесты. Объяснение вполне удовлетворило прохожего, однако этот инцидент, вероятно, вспугнул брата мисс Алави. Как бы там ни было, сейчас мисс Алави была одна.

– Все готово для поездки в Захедан, – сказала она.

– Я не могу ехать. У меня отняли Махтаб.

– Я найду Махтаб. Неужели ей и это по силам?!

– Только действуйте предельно осторожно.

Она кивнула. И исчезла столь же таинственно, как и появилась. Я повесила жалюзи, спрятала столовый нож и вновь погрузилась в оцепенение, не веря тому, что этот эпизод произошел на самом деле.

Наверное, Господь замедлил ход времени. Каждый день, казалось, тянулся не меньше сорока восьми, а то и семидесяти двух часов. То были самые одинокие часы в моей жизни. Я вынуждена была постоянно выдумывать себе какое-нибудь занятие.

Я нашла изощренный способ общения с Махтаб. Из тех продуктов, что я находила в доме, или из тех, что приносил Махмуди, я старалась приготовить любимые блюда Махтаб и переслать их ей с отцом. Больше всего она любила болгарский плов.

Из остатков белой пряжи я связала крючком пару кукольных башмачков. Затем вспомнила, что у нее есть несколько свитеров с высоким воротом, которые она редко надевала, так как воротники были слишком тугими. Я их укоротила, чтобы сделать посвободнее, и из кусочков срезанного трикотажа нашила платьиц для куклы. Я обнаружила белую блузку с длинными рукавами, из которой она выросла. Срезав рукава и расставив блузку в талии, я сделала из нее кофточку с короткими рукавами подходящего размера.

Махмуди уносил мои подарки с собой, отказываясь отвечать на мои расспросы о дочери, однако однажды вернул мне кукольные башмачки.

– Она говорит, другие дети их испачкают, – сказал он.

Это известие меня невероятно обрадовало, но я скрыла свое ликование от Махмуди. Отважная маленькая Махтаб поняла мой замысел. Таким образом она сообщала мне: мамочка, я жива-здорова. И играю с другими детьми. Слава Богу, можно было исключить дом Амех Бозорг.

Но где же она?

С тоски и отчаяния я начала читать библиотечку Махмуди на английском языке. Большинство из его книг были посвящены исламу, но мне это было безразлично. Я читала их от корки до корки. В том числе словарь Уэбстера. К сожалению, здесь не было Библии.

Все эти тягостные дни и ночи со мной был только Господь. Я непрерывно с Ним разговаривала. Постепенно – не знаю, сколько прошло времени, – в моем воспаленном мозгу вызрел план. Беспомощная, пойманная в ловушку, беззащитная, я была готова на все, лишь бы воссоединиться с Махтаб. И я решила проникнуться религией Махмуди.

Я с усердием изучала пособие – ритуалы и обычаи, сопутствующие мусульманской молитве, – и стала следовать всем его предписаниям. Перед молитвой я ополаскивала водой лицо, руки – кисти и предплечья – и верхнюю часть ступней. Затем я облачалась в белую молитвенную чадру. Когда мусульманин возносит молитву, стоя на коленях и упадая ниц в знак покорности воле Аллаха, он не должен касаться лбом плодов труда рук человеческих. На улице это решается просто. В доме можно воспользоваться молитвенным камнем – здесь их было несколько. Это просто комочки затвердевшей глины около дюйма в диаметре. Эти были изготовлены из особой глины – из Мекки, – хотя сгодилась бы и любая другая.

Укутанная в чадру, я припадала лбом к молитвенному камню, открыв перед собой пособие и по многу раз повторяя молитвы.

Однажды утром, когда Махмуди встал с постели, я удивила его, совершив вслед за ним ритуал омовения. Он изумленно наблюдал за тем, как я облачилась в чадру и опустилась на пол в холле. Я даже знала свое место – не рядом с ним, а чуть поодаль, сзади. Мы оба повернулись лицом к Мекке и завели свой речитатив.

Я преследовала двойную цель. Хотела угодить Махмуди, пусть даже он и разгадает мой шитый белыми нитками план. Я пыталась заслужить его благосклонность ради того, чтобы вернуть Махтаб, – разве одно это многого не стоит? То, что он разлучил меня с Махтаб, было его последней попыткой меня покорить. И разве сейчас я не доказывала ему, что его замысел удался?

Но моя главная цель заключалась в другом. Я молилась искреннее, чем Махмуди мог предположить. Я отчаянно нуждалась в любой помощи. Если Аллах такой же Верховный Бог, как и мой, я буду старательно исполнять его заповеди. Мое стремление угодить Аллаху превосходило мое стремление угодить Махмуди.

После того как мы исполнили молитвы, Махмуди строго сказал:

– Нельзя молиться по-английски.

Передо мной встала новая задача. В течение нескольких дней, с утра до вечера, я заучивала арабские тексты, пытаясь внушить себе, что я все-таки не превратилась в набожную иранскую домохозяйку.

Однажды меня пришла проведать Эллен, возвестив о своем приходе звонком в дверь. Мы переговаривались через окно.

– Несмотря на запрет Махмуди, я пришла тебя проведать, – сказала она, – справиться, жива ли ты. Есть какие-нибудь новости?

– Нет.

– Ты не узнала, где Махтаб?

– Нет. А ты?

– Нет. Может быть, поможет ага Хаким? Махмуди его уважает. Я могла бы поговорить с агой Хакимом.

– Не надо. Если Махмуди узнает, что я кому-то пожаловалась, это только подольет масла в огонь. Я не хочу усугублять положение. Единственное, что мне нужно, – это увидеть Махтаб.

Эллен согласилась с моими доводами, печально покачав головой.

– Ты можешь сделать для меня одну вещь, – сказала я. – Принеси мне Новый завет.

– Хорошо. Но как я тебе его передам?

– Я спущу на веревке какую-нибудь корзинку.

– Ладно.

Эллен ушла, но так и не вернулась с Новым заветом. Возможно, почувствовав себя виноватой за этот тайный визит, она обо всем рассказала Хормозу.

Как-то раз, солнечным утром, я стояла на заднем балконе и пыталась определить, не тронулась ли я умом. Сколько времени все это продолжается? Я попыталась отсчитать дни в обратном порядке – до драки. Было ли это месяц назад? Или два? И запуталась. И решила вести счет по пятницам, ибо дополнительные призывы к молитве отличали их от остальных дней недели. Я напрягла память, но смогла припомнить только одну пятницу. Неужели прошла всего неделя? А не две? Неужели все еще стоял апрель?

Я заметила, как из открытого окна в доме напротив за мной наблюдает соседка. Я видела ее впервые.

– Откуда вы? – вдруг крикнула она на плохом английском.

Я удивилась и испугалась. В меня закрались подозрения.

– А что? – спросила я.

– Я знаю, что вы иностранка.

Отчаяние развязало мне язык. И я не стала терять время на раздумья о том, друг она или враг.

– Меня держат взаперти, – выпалила я. – У меня отняли дочь и посадили меня под замок. Мне нужна помощь. Пожалуйста, помогите.

– Я вам сочувствую, – ответила женщина. – Я сделаю для вас все, что смогу.

Но что она могла сделать? Ведь любая иранская домохозяйка была немногим свободнее меня. У меня появилась идея.

– Я хотела бы отправить письмо своим близким, – сказала я.

– Хорошо. Пишите. Потом я выйду на улицу, и вы бросите мне его из окна.

То, что я нацарапала, было скорее запиской, причем не вполне удобоваримой. Я постаралась как можно короче изложить последние новости и просила родителей какое-то время не давить ни на посольство, ни на Госдепартамент. До тех пор, пока ко мне не вернется Махтаб. Я написала, что люблю их. Вся страничка была залита слезами.

Я сняла жалюзи с окна на фасаде и с конвертом в руках стала ждать появления соседки. По тротуару проходили редкие прохожие – я сомневалась, узнаю ли свою благодетельницу, укутанную в чадру или русари. Мимо прошло несколько женщин, но они даже не взглянули в мою сторону.

К дому приближалась еще одна. Она была одета в черное манто и русари и как будто спешила по делам. Однако, поравнявшись с моим наблюдательным пунктом, она посмотрела вверх и едва заметно кивнула. Письмо выскользнуло у меня из рук и, плывя по воздуху, словно осенний лист, опустилось на мостовую. Моя новая союзница быстро подняла его и, спрятав в складках платья, заспешила прочь.

Больше я ни разу ее не видела. Я подолгу стояла на заднем балконе в надежде, что она покажется, но она, по-видимому, решила больше не подвергать себя риску.

Мои расчеты оправдались – видя, как усердно я молюсь Аллаху, Махмуди смягчился. В качестве вознаграждения он принес мне экземпляр «Хайяна» – ежедневной газеты, выходившей на английском языке. Все сообщения здесь были пропагандистским враньем, но по крайней мере я могла хоть что-то читать на родном языке, помимо религиозных книг и словаря. Кроме того, теперь я знала число. Было невозможно поверить, что прошло всего лишь полторы недели моего заточения. Может, «Хайян» врал насчет числа, так же как и насчет всего остального?

Появление газеты ознаменовало собой внезапную перемену в моем положении или, скорее, в поведении Махмуди. Теперь он приходил домой каждый вечер со свежим номером «Хайяна», а иногда и с гостинцем.

– Клубника, – объявил он однажды, вернувшись еще до наступления темноты. – Я с трудом ее нашел и заплатил кучу денег.

Какой странный и вместе с тем очевидный шаг к примирению! Он отказался купить клубнику для Махтаб в тот вечер, когда мы возвращались от Эллен и Хормоза, – последний вечер вместе.

С тех пор как я в последний раз ела клубнику, прошел почти год. Эта была мелкая и сухая и, наверно, довольно безвкусная, но в тот момент она казалась мне редчайшим яством. Жадно проглотив три ягоды, я заставила себя остановиться.

– Остальное отнеси Махтаб, – сказала я.

– Хорошо, – согласился он.

Иногда, по вечерам, Махмуди был со мной приветлив, пытался завязать разговор. Иногда держался отчужденно и агрессивно. И хотя я беспрестанно расспрашивала его о Махтаб, он отмалчивался.

– Сколько это может длиться? – как-то спросила я.

В ответ он лишь пробормотал что-то невразумительное.

А между тем на смену одному унылому дню шел другой.

Среди ночи нас разбудил звонок в дверь. Махмуди, быстро вскочив с постели – он спал чутко, мучимый демонами, – устремился к выходившему на парадное окну. Я осталась в спальне, где до меня донесся голос Мустафы, третьего сына Баба Хаджи и Амех Бозорг. Махмуди ответил на фарси, что сейчас же идет.

– Что случилось? – спросила я, когда Махмуди вернулся в спальню, чтобы наспех одеться.

– Махтаб заболела, – сказал он. – Я должен идти. У меня внутри все оборвалось.

– Позволь мне пойти с тобой! – взмолилась я.

– Нет. Ты останешься здесь.

– Пожалуйста.

– Нет!

– Приведи ее домой.

– Нет. Домой я ее не приведу.

Он направился к двери, я же, вскочив с постели, устремилась за ним, готовая бежать по улицам Тегерана в ночной рубашке, если это вернет мне дочь.

Но Махмуди оттолкнул меня и запер за собой дверь – я осталась один на один с этим новым кошмаром. Махтаб больна! И больна настолько, что среди ночи за Махмуди явился Мустафа. Отвезет ли он ее в больницу? Вдруг это что-нибудь серьезное? Что с ней? Моя девочка, моя девочка, моя девочка! – причитала я.

Всю эту бесконечную ночь, проведенную в слезах и темных страхах, я пыталась проанализировать скудные сведения о Махтаб. Почему Мустафа?

Я вспомнила, что Мустафа и его жена Малук жили всего в трех кварталах от нас. Махмуди было удобно перепоручить им Махтаб. Махтаб их знала и неплохо ладила с их детьми. Малук же в отличие от большинства членов семьи была довольно-таки чистоплотной и дружелюбной. Мысль о том, что Махтаб жила у Мустафы и Малук, меня немного успокоила, однако служила слабым утешением для моего разбитого сердца. Когда ребенок болен, он острее всего нуждается в матери. Я попыталась мысленно послать Махтаб свою любовь и участие, надеялась и молилась, что она ощутит всю глубину моего сострадания.

В течение последнего времени мне казалось, что хуже уже не бывает, однако сейчас мною овладело и вовсе безраздельное отчаяние. На смену тревожной, жуткой ночи наконец пришло утро, но я по-прежнему не имела никаких известий. Утро тянулось еще дольше. С каждым ударом моего страждущего сердца я восклицала: «Махтаб! Махтаб! Махтаб!»

Я не могла ни есть, ни спать.

У меня все валилось из рук.

Единственное, на что я была способна, – это воображать, как она лежит на больничной койке, одна-одинешенька.

Затем потянулись нескончаемые, горькие и тягостные послеполуденные часы. Пожалуй, то был самый долгий день моего жалкого прозябания.

Я буквально теряла рассудок. Выглянув из окна спальни, выходившей на зады, в соседнем дворе я увидела женщину. Эта укутанная в чадру старушка была прислугой. Она склонилась над декоративным фонтаном и свободной рукой старательно ополаскивала кастрюли и сковородки. Я много раз наблюдала ее за этим занятием, но никогда с ней не заговаривала.

Я приняла решение. Сбегу из своей темницы, помчусь к дому Мустафы и Малук и спасу моего хворающего ребенка. Находясь в полном смятении, я была не в состоянии рассуждать трезво и потому не заботилась о последствиях. Каковы бы они ни были, я должна сейчас же увидеть свою дочь!

На этом окне не было ни решеток, ни жалюзи. Я придвинула к нему стул и перелезла на наружную часть подоконника шириной не более пары дюймов.

Стоя на этом выступе и цепляясь за верхний край оконной рамы, я была всего на расстоянии шага от крыши одноэтажного соседнего дома. Повернув голову направо, я крикнула:

– Ханум!

Женщина испуганно оглянулась.

– Вы говорите по-английски? – спросила я на фарси. Я надеялась, что мы с ней обо всем договоримся: она разрешит мне перелезть к ним на крышу, впустит в дом, а там выведет на улицу.

Однако, услышав мой вопрос, женщина ухватилась за чадру и убежала в дом.

Я осторожно влезла обратно. Не было ни помощи, ни выхода. Я принялась сновать по квартире, снедаемая мрачными мыслями.

В книжном шкафу Махмуди я попыталась найти какую-нибудь книгу, написанную по-английски, которую бы я еще не прочла от корки до корки. У задней стенки я обнаружила любопытную брошюрку на четырех страницах, которая случайно сюда завалилась. Прежде она не попадалась мне на глаза. Это было руководство по отправлению мусульманских молитв для особых случаев на английском языке.

Опустившись на пол, я стала рассеянно его просматривать и наткнулась на описание насра.

Наср – это торжественное обещание Аллаху, клятва, сделка, договор. Наср заключили Реза и Ассий. Если Аллах исправит дефект ножки Мехди, Реза и Ассий обязались ежегодно относить в мечеть блюда с хлебом, сыром, сабзи и другими продуктами, чтобы после освящения их раздавали беднякам.

Уличные громкоговорители возвестили время молитвы. Обливаясь слезами, я совершила ритуал омовения и облачилась в чадру. Теперь я знала, что мне делать. Я заключу наср.

Не отдавая себе отчета в том, что я смешиваю христианские и исламские святыни, я произнесла вслух:

– Аллах, если Махтаб и я воссоединимся и невредимыми вернемся домой, я отправлюсь в Иерусалим, на Священную землю. Это мой наср.

Затем по книжке я нараспев прочла вслух – по-арабски – специальную длинную молитву, прочла с истинной верой и благоговением. Я целиком отдалась этим чувствам. Отрезанная от мира, я обращалась непосредственно к Богу.

Наступил вечер. Над Тегераном сгустились сумерки. Сидя на полу в холле, я пыталась убить время чтением.

Вдруг погас свет. Впервые за несколько недель раздался жуткий вой сирен воздушной тревоги, который еще сильнее бередил мой и без того воспаленный мозг.

Махтаб! – подумала я. Бедняжка Махтаб, как она испугается. В отчаянии я бросилась к двери, но, разумеется, она была заперта, и я не могла спуститься со второго этажа. Забыв о себе, я в агонии металась по комнате. В памяти всплыли слова из письма Джона: «Пожалуйста, береги Махтаб и не отпускай ее от себя». Я плакала о своей дочери – то были слезы глубокого горя, самые горькие и самые тяжелые слезы, которые я когда-либо проливала, пролью и вообще способна пролить.

На улице выли сирены и грохотали залпы противовоздушных орудий. Я слышала рев моторов нескольких самолетов и дальние взрывы бомб. Я снова и снова молилась за Махтаб.

Налет прекратился всего через несколько минут; это был самый короткий налет из всех. Тем не менее я никак не могла унять дрожь. Одна, в темном доме, в темном городе, во тьме отчаяния, я лежала и плакала.

Примерно через полчаса я услышала, как кто-то отпирает входную дверь. С лестницы донеслась тяжелая поступь Махмуди, и я устремилась ему навстречу, чтобы умолять хоть об одном словечке о Махтаб. Дверь распахнулась – он стоял на пороге, его силуэт едва прорисовывался в слабом свете фонарика на фоне темных, ночных теней.

Он что-то держал в руках, какой-то большой, тяжелый сверток. Я приблизилась, желая разглядеть, что это.

И вдруг у меня перехватило дыхание. Это была Махтаб! Завернутая в одеяло, она прильнула к нему, не проявляя абсолютно никаких эмоций. Ее безучастное лицо поражало своей мертвенной бледностью даже в темноте.