"Бледное пламя" - читать интересную книгу автора (Набоков Владимир Владимирович)

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Был час{33} в безумной юности моей, Когда я думал: каждый из людей Загробной жизни{34} таинству причастен, 170: Лишь я один — в неведенье злосчастном: Великий заговор{35} людей и книг{36} Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.
Был день сомнений в разуме людском: Как можно жить, не зная впрок о том, Какая смерть, и мрак, и рок какой Сознанье ждут за гробовой доской?
В конце ж была мучительная ночь, Когда постановил я превозмочь Той мерзкой бездны тьму, сему занятью 180: Пустую жизнь отдавши без изъятья. Мне нынче{37} шестьдесят один. По саду Порхает свиристель, поет цикада{38}.
В моей ладони ножнички, они — Звезды и солнца яркие огни, Блестящий синтез. Стоя у окна Я подрезаю ногти, и видна Невнятная похожесть: перст большой — Сын бакалейщика; за ним второй — Староувер Блю{39}, наш здешний астроном, 190: Вот тощий пастор (я с ним был знаком), Четвертый, стройный, — дней былых зазноба, При ней малец-мизинчик крутолобый; И я снимаю стружку, скорчив рожу, С того, что Мод звала "ненужной кожей".
Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год, Когда удар случился. Твердый рот Искривился, черты побагровели. В известный пансион, в Долину Елей Ее свезли мы. Там она сидела 200: Под застекленным солнцем, то и дело В ничто впиваясь непослушным глазом. Туман густел. Она теряла разум, Но говорить пыталась: нужный звук Брала, застыв, натужившись, — как вдруг Из ближних клеток мозга в диком танце Выплескивались сонмы самозванцев, И взор ее туманился в старанье Смирить распутных демонов сознанья.
Под коим градусом распада{40} ждет 210: Нас воскрешенье? Знать бы день? И год? Кто ленту перематывает вспять? Не всем везет, иль должно всех спасать? Вот силлогизм{41}: другие смертны, да, Я — не "другой": я буду жить всегда.
Пространство — толчея в глазах, а время — Гудение в ушах. И я со всеми В сем улье заперт. Если б издали, Заранее мы видеть жизнь могли, Какой безделицей — нелепой, малой, 220: Чудесным бредом нам она б предстала!
Так впору ли, со смехом низкопробным, Глумиться над незнаемым загробным: Над стоном лир, беседой неспешливой С Сократом или Прустом под оливой, Над серафимом розовокрылатым, Турецкой сластью и фламандским адом? Не то беда, что слишком страшен сон, А то, что он уж слишком приземлен: Не претворить нам мира неземного 230: В картинку помудреней домового{42}.
И как смешны потуги{43} — общий рок Перевести на свой язык и слог: Звучит взамен божественных терцин Бессонницы косноязычный гимн!
"Жизнь — донесенье. Писано впотьме". (Без подписи.) Я видел на сосне, Шагая к дому в день ее конца, Подобье изумрудного ларца{44}, Порожний кокон. Рядом стыл в живице 240: Увязший муравей. Британец в Ницце{45}, Лингвист счастливый, гордый: "je nourris Les pauvres cigales"[1]. — Кормит же, смотри, Бедняжек-чаек! Лафонтен, тужи: Жующий помер, а поющий жив. Так ногти я стригу и различаю Твои шаги, — все хорошо, родная{46}.
Тобою любовался я, Сибил{47}, Все классы старшие, но полюбил В последнем, на экскурсии к Порогу 250: Нью-Вайскому. Учитель всю дорогу Твердил о водопадах. На траве Был завтрак. В романтической канве Предстал внезапно парк привычно-пресный. В апрельской дымке видел я прелестный Изгиб спины, струистый шелк волос И кисть руки, распятую вразброс Меж искрами трилистника и камня. Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне, Оборотясь, глаза мои встречая, 260: Наперсток с ярким и жестяным чаем.
Ты в профиль точно та же. Губ окромок Так трепетен, изгиб бровей так ломок, На скулах — тень ресниц. Персидский нос, Тугая вороная прядь взачес Являет взору шею и виски, И персиковый ворс в обвод щеки. — Все сохранила ты. И до сих пор Мы ночью слышим струй поющих хор.
Дай мне ласкать тебя, о идол мой, 270: Ванесса, мгла с багровою каймой{48}, Мой Адмирабль бесценный! Объясни, Как сталось, что в сиреневой тени Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея, Впивался в твой висок, лопатку, шею?
Уж сорок лет{49} — четыре тыщи раз Твоя подушка принимала нас. Четыре сотни тысяч раз обоим Часы твердили время хриплым боем. А много ли еще календарей 280: Украсят створки кухонных дверей?
Люблю тебя, когда, застыв, глядишь Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш! Вернется ли?" (В тревожном ожиданье Так нежен шепот — нежен, как лобзанье.) Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты На самолетный след в огне заката{50}, Когда, закончив сборы, за подпругу Мешок дорожный{51} с молнией по кругу Ты тянешь. И привычный в горле ком, 290: Когда встречаешь тень ее кивком, Игрушку на ладонь берешь устало Или открытку, что она{52} писала.
Могла быть мной, тобой, — иль нами вместе. Природа избрала меня. Из мести? Из безразличья?.. Мы сперва шутили: "Девчушки все толстушки, верно?" или "Мак-Вэй (наш окулист) в один прием Поправит косоглазие". Потом — "А ведь растет премиленькой". — И в бодрость 300: Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст". "Ей поучиться б верховой езде" (В глаза не глядя). "В теннис... а в еде — Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она Пусть некрасива, но зато умна".
Все бестолку. Конечно, высший балл (История, французский) утешал. Пускай на детском бале в Рождество Она в сторонке — ну и что с того? Но скажем честно: в школьной пантомиме 310: Другие плыли эльфами лесными По сцене, что украсила она, А наша дочь была обряжена В Старуху-Время, вид нелепый, вздорный. Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.
Прошла зима. Зубянкой и белянкой Май населил тенистые полянки{53}. Скосили лето, осень отпылала, Увы, но лебедь гадкая не стала Древесной уткой{54}. Ты твердила снова: 320: "Чиста, невинна — что же тут дурного? Мне хлопоты о плоти непонятны. Ей нравится казаться неопрятной. А девственницы, вспомни-ка, писали Блестящие романы. Красота ли Важней всего?.." Но с каждого пригорка Кивал нам Пан, и жалость ныла горько: Не будет губ, чтобы с окурка тон Ее помады снять, и телефон, Что перед балом всякий миг поет 330: В Сороза-Холл, ее не позовет; Не явится{55} за ней поклонник в белом; В ночную тьму ввинтившись скользким телом, Не тормознет перед крыльцом машина, И в облаке шифона и жасмина Не увезет на бал ее никто... Отправили во Францию, в шато.
Она вернулась — вновь с обидой, с плачем, Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей Все шли на стадион, она ж — к ступеням 340: Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем, Одна — или с подругой, что потом Монашкой стала, иногда вдвоем С корейцем-аспирантом; так странна Была в ней сила воли — раз она Три ночи провела в пустом сарае{56}, Мерцанья в нем и стуки изучая. Вертеть слова любила{57} — "тень" и "нет", И в "телекс" переделала "скелет". Ей улыбаться выпадало редко — 350: И то в знак боли. Наши планы едко Она громила. Сидя на кровати Измятой за ночь, с пустотой во взгляде, Расставив ноги-тумбы, в космах грязных Скребя и шаря ногтем псориазным, Со стоном, тоном, слышимым едва, Она твердила гнусные слова.
Моя душа — так тягостна, хмура, А все душа. Мы помним вечера Затишия: маджонг или примерка 360: Твоих мехов, в которых, на поверку, Ведь недурна! Сияли зеркала, Свет — милосерден, тень — нежна была. Мы сделали латынь; стеною строгой С моей флюоресцентною берлогой Разлучена, она читает в спальне; Ты — в кабинете, в дали дважды дальней. Мне слышен разговор: "Мам, что за штука Вестальи?" — "Как?" — "Вес талии". Ни звука.
Потом ответ твой сдержанный, и снова: 370: "Предвечный, мам?" — ну, тут-то ты готова И добавляешь: "Мандаринку съешь?" — "Нет. Да. А преисподняя?" — И в брешь Молчания врываюсь я, как зверь, Ответ задорно рявкая сквозь дверь.
Неважно, что читала, — некий всхлип Поэзии{58} новейшей. Скользкий тип, Их лектор, называл те вирши{59} "плачем Чаруйной дрожи", — что все это значит, Не знал никто. По комнатам своим 380: Разъятые тогда, мы состоим, Как в триптихе или в трехактной драме, Где явленное раз живет веками.
Надеялась ли? — Да, в глуби глубин.
В те дни я кончил книгу{60}. Дженни Дин{61}, Моя типистка, способом избитым Ее свести решила с братом Питом. Друг Джейн, их усадив в автомобиль, Повез в гавайский бар за двадцать миль. А Пит подсел в Нью-Вае, в половине 390: Девятого. Дорога слепла в стыни. Уж бар нашли, внезапно Питер Дин Себя ударив в лоб, вскричал: кретин! Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму Посажен будет, если он ему... Et cetera[2]. Участия полна, Она кивала. Пит исчез. Она Еще немного у фанерных кружев Помедлила (неон рябил по лужам) И молвила: "Мне третьей быть неловко. 400: Вернусь домой". Друзья на остановку Ее свели. Но в довершенье бед Она зачем-то вышла в Лоханхед.
Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать. Включу". (Тут время начало двоиться.){62} Экран чуть дрогнул, раскрывая поры. Едва ее увидев, страшным взором Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн. Рука злодея{63} из Флориды в Мэн Пускала стрелы эолийских смут. 410: Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд (Три критика, пиит) начнет решать Судьбу стиха в канале номер пять". Там нимфа в пируэте{64} свой весенний Обряд свершает, преклонив колени Пред алтарем в лесу, на коем в ряд Предметы туалетные стоят. Я к гранкам поднялся наверх и слышал, Как ветер вертит камушки на крыше. "Зри, в пляс — слепец, поет увечна голь". 420: Здесь пошлый тон эпохи злобной столь Отчетлив{65}... А потом твой зов веселый, Мой пересмешник, долетел из холла. Поспел я чаем удоволить жажду И почестей вкусить непрочных: дважды Я назван был, за Фростом, как всегда (Один, но скользкий шаг){66}. "Вот в чем беда: Коль к ночи денег не получит он... Не против вы? Я б рейсом на Экстон..."
Там — фильм о дальних странах: тьма ночная 430: Размыта мартом; фары, набегая, Сияют, как глаза двойной звезды{67}, Чернильно-смуглый тон морской воды, — Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем, За девять лун до рождества ее. Седые волны{68} уж не вспомнят нас, — Ту долгую прогулку в первый раз, Те вспышки, парусов тех белых рой (Меж них два красных, а один с волной Тягался цветом), старца с добрым нравом, 440: Кормившего несносную ораву Горластых чаек, с ними — сизаря, Бродившего вразвалку... Ты в дверях Застыла. "Телефон?" О нет, ни звука. И снова ты к программке тянешь руку. Еще огни в тумане. Смысла нет Тереть стекло: лишь отражают свет Заборы да столбы на всем пути. "А может, ей не стоило идти? Ведь все-таки заглазное свиданье... 450: Попробуем премьеру "Покаянья"?" Все так же безмятежно, мы с тобой Смотрели дивный фильм. И лик пустой, Знакомый всем, качаясь, плыл на нас. Приотворенность уст и влажность глаз, На щечке — мушка, галлицизм невнятный, Все, точно в призме, расплывалось в пятна Желаний плотских. "Я сойду". — "Постойте, Ведь это же Лоханхед!" — "Да-да, откройте". В стекле качнулись призраки древес, 460: Автобус встал. Захлопнулся. Исчез. Гроза над джунглями. "Ой, нет, не надо!" В гостях Пат Пинк (треп против термояда). Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", — Сказала ты. И началась тогда Игра в телерулетку. Меркли лица. Ты слову не давала воплотиться, Шутам рекламным затыкала рты. Какой-то хлюст прицелился{69}, но ты Была ловчей. Веселый негр{70} трубу 470: Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу Рубин в твоем кольце вершил, искрясь: "Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь, Крупица света съежилась во мраке И умерла. Разбуженный собакой, Папаша-Время{71} встал из шалаша Прибрежного, и кромкой камыша Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен. Зевнула ты. Мы доедали ужин. Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко. 480: "Не телефон?" — "Да нет". Я мыл тарелки, Младые корни, старую скалу Часы крошили, тикая в углу.
Двенадцать бьет. Что юным поздний час! И вдруг, в стволах сосновых заблудясь, Веселый свет плеснул на пятна снега, И на ухабах наших встал с разбега Патрульный "Форд"... Отснять бы дубль другой!..
Одни считали — срезать путь домой Она пыталась, где, бывает, в стужу 490: От Экса{72} к Ваю конькобежцы кружат, Другие — что бедняжка заплуталась, А третьи — что сама она сквиталась С ненужной жизнью{73}. Я все знал. И ты.
Шла оттепель, и падал с высоты Свирепый ветр. Трещал в тумане лед. Весна, озябнув, жалась у ворот Под влажным светом звезд, в разбухшей глине. К трескучей, жадно стонущей трясине Из камышей, волнуемых темно, 500: Скользнула тень — и канула на дно.