"Русская весна" - читать интересную книгу автора (Спинрад Норман Ричард)

XV

Дорога в Сан-Франциско оказалась для Бобби сплошным разочарованием. Эйлин не захотела ехать по автостраде вдоль тихоокеанского побережья.

– Это займет вдвое больше времени, – пояснила она, – и там ты не сможешь сесть за руль.

И они помчались по другой дороге, через Сан-Хоакин – по бесконечной прямой автостраде, по ровной, как стол, доли мимо бесконечных полей, на которых колосились под безжалостным солнцем хлеба. Все – от поливки до уборки зерна делали здесь механизмы; люди только наблюдали за ними. Все это никак не отвечало романтическим представлениям Бобби о фермерских хозяйствах и больше походило на гигантскую фабрику продовольствия. Или еще хуже – на войну против cамой природы.

Чем дальше на северо-восток, тем сильнее менялся ландшафт, стало прохладнее и зеленее. Снова потянулись фабричные постройки, торговые центры, заправочные станции, площадки с выставленными на продажу автомобилями, закусочные и плакаты. Они приближались к Сан-Франциско. Наконец, с забитой машинами автострады открылся голубой простор залива золотящийся в лучах вечернего солнца. Далеко внизу белели паруса яхт, двигались, словно игрушечные, катера, оставляя за собой пенящийся прямой след, как самолеты в воздухе. Далеко на северо-западе Бобби различил мост Золотые ворота, призрачно возвышающийся над клубами тумана.

– Вот это настоящая Калифорния! – заявил Бобби.

– Только не здесь, не в Окленде, – откликнулась Эйлин. – Фу!

Между автострадой и голубым заливом открывалась еще одна – поистине отвратительная – картина, которую Бобби старался не замечать. Пристани, доки, хранилища горючего, лабиринт трубопроводов, железнодорожных путей, электропередач. Грузовые фуникулеры, огромные ангары, склады, обшарпанные домики. Гигантские краны опускали на палубу авианосца вертолеты, самолеты вертикального взлета, катера на воздушной подушке. Ждали очереди четыре эсминца и крейсер. Три больших корабля принимали танки и артиллерию. Все площадки у пирсов были забиты бронетехникой, грузовиками, пушками ракетными установками и прочей мерзостью.

– И здесь тоже! – застонал Бобби.

– А ты что думал? Ладно, не волнуйся, Беркли – это другой мир.

И действительно, городок, куда они спустились с гор, чем-то напомнил Бобби Париж. По одну сторону главной улицы был университетский городок, по другую – книжные магазины, рестораны, ателье и супермаркеты, прачечные.

Они свернули с главной улицы.

– Вот Телеграф-авеню, – сообщила Эйлин. – Центр вселенной!

Узенькая улочка была забита гуляющими. Отовсюду неслась музыка – из окон кафе и клубов, из радиоприемников. Большинство публики – подростки и молодежь – выглядело вполне обычно для Штатов: парни в джинсах или шортах, открытых рубашках или футболках, чисто бритые и аккуратно подстриженные; девушки в блузках и коротких юбках или ярких брюках. Но на кое-кого было, что называется, страшно смотреть. Парни в драных с бахромой штанах, с проколотыми ушами. Широкополые ковбойские шляпы, кожаные куртки на голое тело. Шелковые шарфы, бритые головы, украшенные татуировкой или просто размалеванные. Прически – выстриженные гребнем или крестом. Нечесаные патлы до пояса… Настоящий цирк в городе!

Прозрачные распашонки на девицах, футболки с нарисованными грудями. Короткие обкромсанные юбки и разноцветные сапоги – до самой задницы. Девушки в накидках, разрисованных на восточный лад, а под накидкой вроде ничего нет… Девушки в японских курточках, украшенных мигающими лампочками. Эх, как гордо они ходили – любо посмотреть!

Сравнить можно было разве что с Сен-Жермен, с окрестностями Сорбонны, только здесь – всего больше, все усилено, все как-то помпезно американизировано. Бобби наконец-то почувствовал себя в своей тарелке. Он ощутил зовущий дух улицы, манящей, дразнящей, призывающей потеряться в ее омуте.

Телеграф-авеню кончилась. Дальше шли патриархальные тенистые улочки с аккуратными домиками и гаражами. Бобби вновь обрел дар речи.

– Куда сейчас? – спросил он Эйлин. – К тебе?

– Ко мне? Нет, я живу в общежитии, ко мне нельзя.

– А я думал…

– Слушай, Бобби, я же просто подвезла тебя до Беркли! Ты мне нравишься, и мы можем встречаться, но это не значит, что ты мой постоянный парень или что-то в этом роде. Я здесь со многими встречаюсь и вовсе не хочу себя связывать. А кроме того, – она лукаво на него посмотрела, – судя по тому, как ты глотал слюнки на Телеграф-авеню, ты и сам не очень рвешься, не так ли?

Бобби рассмеялся.

– Ладно, грешен. Так куда ж мне тут податься? У меня не густо с деньгами…

– Не волнуйся. Я тут знаю одно местечко, где можно жить почти даром. Сейчас туда едем – Малая Москва.

– Малая Москва?

– Так это место называют гринго, – засмеялась Эйлин. – А те, кто там живет, говорят "У Ната". Тебе там понравится, Бобби. И ты там понравишься. Эйлин остановила машину перед старым обшарпанным домом в три этажа, среди других таких же домиков с облупившейся краской на дверях.

Здесь не запирали, и они без стука прошли по коридору – мимо уборной, из которой раздался шум сливаемой воды, через гостиную, заставленную ветхой мебелью, где человек шесть сидели перед видеоэкраном, – в захламленную кухню. Газовая плита, микроволновая печь, два старых холодильника, раковина, доверху заваленная грязными тарелками и кастрюлями, и стол красного дерева с двумя длинными, тоже красного дерева, скамьями без спинок… Блондинка в грязной рубахе и коротких джинсах что-то мешала в кастрюле деревянной ложкой. Длинноволосый парень резал зелень и скидывал в огромную деревянную чашку.

– Привет! – бросила Эйлин. – Где Нат?

Девушка обернулась и оглядела Эйлин, словно не могла ее вспомнить.

– У себя, занят бумагами, – не повернув головы, ответил парень.

Бобби снова повели – вверх по лестнице, потом по коридору мимо множества дверей. Некоторые были открыты, в комнатах люди читали, сидели за компьютерами. К двери в конце коридора – она была закрыта – приколот плакат: рука с пятью игральными картами, все пики.

Эйлин постучала, и дверь отворилась. На пороге стоял человек лет тридцати. Курчавые черные волосы, слегка крючковатый нос, толстые губы и темно-карие искрящиеся глаза под густыми бровями. Одет в старые джинсы и темно-красную рубашку дровосека с закатанными рукавами. Рубашка обтягивает намечающийся животик.

– Тебя зовут, – хрипло обратился он к Эйлин, – ну… Ты же знаешь, у меня плоховато с именами, если вообще меня знаешь.

– Эйлин Спэрроу, Нат, – ответила она чуть раздраженно.

– А это? – Нат кивнул на Бобби.

– Это Бобби Рид. Только что из Парижа.

Нат поднял брови.

– И вы хотите?..

– Бобби надо перекантоваться.

– Может платить?

– Кое-что у меня есть, – пожал плечами Бобби.

– Сколько ты можешь платить?

Бобби смутился и неуверенно спросил:

– Три сотни?

– Слишком много. Любую половину.

– Отлично! – обрадовался Бобби.

– Не торопись. Ты согласен помогать здесь?

– Конечно!

– Ты правда француз?

– Не совсем. Я родился в Париже, но мой отец американец, я думаю поступить здесь в университет…

– Играешь в покер?

– Что?

– Я спросил, играешь ли ты в покер, малыш. По семь или пять карт, никакой дешевки.

– В общем, да… Не совсем… То есть я знаю правила, но… – смущенно забормотал Бобби.

– Хочешь научиться?

– Конечно, почему бы не научиться.

– Это по мне. – Нат хмыкнул и потер руки. – Первый урок после ужина. Будут спагетти с мясным соусом, но какое мясо, лучше не спрашивать. Ладно, я пошел проверять это дерьмо. Что за компания задниц! Чту эти детки знают об истории – что Колумб соблазнил острова Девы, а у Ронни Рейгана был дополнительный член под мышкой, и он им пользовался в Конгрессе. Раздолбаи, но полуправда – это еще не так плохо!

С этими словами он закрыл за собой дверь.

– Кто это? – опешил Бобби.

– Это Нат Вольфовиц! – сказала Эйлин и подняла глаза к потолку.

За ужином в тот вечер сидело десять человек, не считая Бобби и Эйлин. Начали, как полагается в Америке, с салата, потом ели спагетти в жидковатом мясном соусе, запивая в больших количествах красным калифорнийским вином, гордо именуемым здесь бургундским.

За столом Бобби спросил:

– А почему этот дом зовут Малой Москвой? Вы же не коммунисты?

Наступило неловкое молчание.

Черная девица по имени Марла Вашингтон посмотрела на Бобби неприязненно:

– А ты шови-гринго? Или боишься, что мы заразные?

– Да брось ты, – повинуясь первому импульсу, ответил Бобби. – Лучшие мои друзья – коммунисты.

– Забавно, – бросил Джек Дженовиз, парень, готовивший салат, когда они пришли.

– Значит, так, – начал было Бобби и замолк. Какого черта, подумал он, если мне здесь жить, они все равно про меня все узнают. – Моя мать – член компартии. И сестра собирается вступить, – закончил он.

– Ты серьезно, малыш? – спросил Нат Вольфовиц. – А я был уверен, что последний американский коммунист вымер вместе с птеродактилями.

– Моя мать русская.

– Русская? Рассказывай.

Эйлин удивленно смотрела на Бобби, и он сообразил, что кое-что он от нее скрыл. Остальные глядели на него с обыкновенным любопытством и без всякой враждебности – как если бы он спустился к ним на летающей тарелке. Бобби подумал, что так он, должно быть, и выглядит в их глазах.

И вот, за спагетти и дешевым красным вином Бобби рассказал им все как есть про себя. Наверное, он был чуть не самым молодым за столом, он не провел в этом доме и трех часов, и тем не менее студенты и даже Нат Вольфовиц – ассистент на кафедре или что-то в этом роде – слушали его, что называется, затаив дыхание. И когда он закончил, ему улыбались, ему подкладывали спагетти и подливали вина, и он чувствовал себя так славно, как никогда в жизни.

– Объясните мне теперь, – сказал он, – почему это место называется Малой Москвой?

– Потому что мы все – красные! – ответила Синди Файнштейн, готовившая спагетти, и все, кроме Эйлин, разразились хохотом.

– Значит, вы – коммунисты?!

– Объясни ему, Нат, – сказал толстяк Карл Хорват, одетый в рубашку с изображением утенка Дональда.

Вольфовиц налил себе еще, наклонился вперед, уперся локтями в стол и заговорил горячо и стремительно:

– В Беркли и еще кой-где есть студенты двух типов. Первый, ты их видел – чисто вымытые американские мальчики и девочки, технари, карьеристы и зубрилы, хотят одного: пристроиться к биотехнологии, еще лучше – к оборонке. Жопы-шовинисты, они вкалывают и устраивают нудные вечеринки и балдеют от пива.

Раздались одобрительные возгласы:

– Так их! Давай! Дави их…

– И второй, наша половина: чудаки, не желающие впрягаться в Большую Машину Зеленых Бумажек. Занимается бессмысленным дерьмом, с точки зрения экономики, – историей, литературой. Мы не восхищаемся "Космокрепостью Америка", нашим бей-хватай в Латинской Америке, и мы не вполне уверены, что европешки – предательская банда лягушатников. Что в глазах гринго делает нас сборищем дегенератов и коммунистов, которых надо вывалять в смоле и перьях и выслать из страны.

– Поэтому мы – красные! – заорал кто-то.

– Поэтому Малая Москва!

– Je comprends…* – пробормотал Бобби.

– О, французский! – застонала Синди, добродушно его передразнивая. – Tr?s chic!**

* Понимаю… (фр.)

** Шикарно! (фр.)

Бобби засмеялся. Ему было хорошо. Он впервые был среди сверстников, которые приняли его таким, какой он есть. Он был здесь среди будущих друзей. Как неожиданно и здорово, что он нашел их здесь, в Соединенных Штатах!

После обеда Бобби посвятили в здешние правила. В доме постоянно живут четырнадцать человек, и раз в две недели каждый отвечает за кормежку. Раз в две недели каждый должен прибрать в гостиной и холлах. Раз в две недели – мыть туалеты и ванные. То же – с мытьем посуды, а поскольку он здесь новичок, начать можно с сегодняшнего дня. После чего он может присоединиться к играющим в покер.

Бобби посчитал все это справедливым и необременительным, записал телефон Эйлин, поцеловал ее на прощание и отправился мыть тарелки. Здешние обитатели уже сложили их в раковину – еще одно правило. Такой горы тарелок и кастрюль Бобби в жизни не видел и вообще не сталкивался с этим делом. Но, оказалось, ничего страшного: не прошло и часа, как он уже расставил все тарелки в сушилке; вытирать их, к счастью, не полагалось.

Вольфовиц, Марла, Джек, Бэрри Ли – долговязый парень восточного типа с выкрашенными в красный цвет волосами, и Эллис Бертон в своих разноцветных джинсах и кожаной куртке уже играли за круглым столом в гостиной. Нат не садился играть, если участников было меньше трех или больше пяти, так что Бобби пришлось ждать, пока кто-нибудь проиграется или сам уступит место.

– Не переживай, малыш, – обнадежил его Вольфовиц, – с таким раскладом ждать недолго.

Очень скоро Бобби хорошо понял смысл слов Ната. Ставки были невелики – не больше десяти долларов, а проигравший две сотни обязан был оставить игру.

– С этими ротозеями сажусь играть, только чтобы не потерять форму, – криво улыбнулся Вольфовиц, тасуя карты. – От каждого по возможностям – это здесь не пустая фраза. Хотя моя жадность и не имеет пределов, я не беру больших денег с друзей, предпочитаю дождаться толстосумов…

Несмотря на то что "покер наполовину зависит от удачи", как заявил Вольфовиц, выигрывал всегда он сам. Прошло совсем немного времени, и Марла Вашингтон, проиграв свои двести долларов, вышла из игры.

– Урок первый, – сказал Вольфовиц, когда Бобби занял место за столом. – Секрет выигрыша состоит в том, чтобы не проиграть.

– Это второй урок, – буркнул Эллис Бертон, тасуя карты. – Первый урок – не играть с Натом.

У Бобби оказались две десятки. Джек открылся, Вольфовиц сбросил карты. Бэрри взял одну карту, Вольфовиц застонал. Бобби прикупил три карты и получил еще одну десятку…

В общем, первую партию он выиграл и, раздуваясь от гордости, придвинул ставки к себе.

…Через час, проиграв полтораста долларов, Бобби чувствовал себя уже по-другому.

– Ах, дети, – говорил Вольфовиц после очередного выигрыша. – Мудрствование – это опиум для народа, играющего в покер…

Игра продолжалась. Вольфовиц ни на секунду не замолкал и – продолжал выигрывать. От потери полных двухсот долларов Бобби спасло только то, что сначала вылетел Эллис, за ним Джек, и осталось только трое игроков – по правилам это означало конец игры.

– Ну что, малыш, что-нибудь понял? – спросил Вольфовиц, поднимаясь с Бобби по лестнице, чтобы показать ему его комнату.

– Не играть в покер против тебя, Нат.

Вольфовиц открыл дверь. Убранство комнатушки состояло из кровати, шкафа, стола и стула, лампы. Судя по виду, все куплено в лавках старья на Телеграф-авеню.

– Ты прав, хотя до конца и не понял, – сказал Нат. – Еще никто не выиграл, играя против настоящего игрока. Когда это усвоишь, сам станешь настоящим игроком. Вот тебе заповедь на сегодня. В этой несчастной стране таких вещей больше не понимают, поэтому мы и сидим в дерьме. Подумай об этом, Бобби, и, может быть, окажется, что ты не зря проиграл свои сто восемьдесят долларов.

Всю следующую неделю Бобби наслаждался. Долгими солнечными днями шатался он по Телеграф-авеню, выбирая себе подходящие одежки – неровно обрезанные джинсы, вельветовый блузон с вышитым калифорнийским закатом и пальмами, высокие ковбойские ботинки.

Когда пришел его черед, он приготовил большую кастрюлю тушеного мяса с картошкой и капустой, которое всем понравилось, хотя вместо мяса он положил сосиски, немного колбасы и так называемый канадский бекон – ничего лучшего в магазине не нашлось. Возможно, успех блюда объяснялся рекламой: Бобби утверждал, что готовил по рецептам французской кухни.

Он бродил по барам и кафе Телеграф-авеню с Эллисом, Джеком и еще одним парнем из Нью-Йорка по имени Клод; везде его представляли не просто как новенького, но как искушенного в житейских делах парижанина. Дома он убирал в гостиной и холлах, и это было утомительно; он мыл уборные, и это было нелегко, но такая работа, как ни странно, укрепляла его в ощущении принадлежности к "команде", чего он тоже никогда раньше не испытывал. Еще несколько раз он сыграл в покер и окончательно понял, что позволять себе эту роскошь нельзя: проигрался в пух и прах.

После долгих недоразумений Бобби разыскал Эйлин и уговорил ее отправиться с ним в Беркли. По масштабам и архитектуре кампус мало чем отличался от лос-анджелесского, но, однако, кроме гринго, здесь было немало и "красных" с Телеграф-авеню. Они собирались группами, слушали своих ораторов, протестующих против готовящегося вторжения в Мексику, и отчаянно спорили с гринго.

В этом заключалась вся разница, и университет Беркли жил в том же смысле, в котором университет Лос-Анджелеса был мертв. И Бобби сразу понял, что его место здесь.

Он пригласил Эйлин пообедать в недорогой африканский ресторанчик, а потом в свою комнатушку в Малой Москве. Там они часа два предавались любви, после чего она заявила, что ей надо возвращаться в общежитие. Он немного поуговаривал ее остаться – больше для приличия, ибо общаться с ней вне постели было уже не так интересно. Он уже чувствовал себя обитателем Малой Москвы, а Эйлин Спэрроу была здесь чужой. На следующий день была суббота, в Малой Москве намечалась вечеринка, и Бобби мог пригласить ее как законный член общины, но не стал ее звать – ему хотелось быть независимым от всех, даже от нее.

К девяти вечера дом был полон народа, веселье подогревалось вином, водкой и текилой; здешние правила требовали, чтобы спиртное приносили с собой; иначе коммуна не справилась бы – вечеринки происходили каждую неделю. Вольфовиц формулировал это так: "Во всей Америке не осталось понятия бесплатного завтрака, но мы нашли способ обеспечивать себя бесплатной выпивкой".

В гостиной запускали разнообразную музыку – некоторые приносили с собой кассеты. Кое-кто курил самокрутки, и незнакомый тип в кожаной куртке уверял, что это настоящая марихуана – нелегально доставлена в солдатском ранце с венесуэльского театра военных действий…

Бобби расхаживал среди гостей, ожидая, что Эйлин все-таки придет, и надеясь в глубине души, что этого не будет. Вокруг сновали совершенно неправдоподобные девчонки, одетые на смерть мужчинам в светящиеся электроплатья, прозрачные блузки и почти невидимые шорты, в распахнутые рубашечки, из-под которых в нужную секунду выскакивают титьки. И все они, парни и девчонки, расспрашивали его о жизни в Париже, хотели узнать, что он думает о вступлении Советского Союза в Объединенную Европу, и порвет ли Европа отношения с Соединенными Штатами в случае их вторжения в Мексику, и чем отличаются, если отличаются, женщины Европы от них, американок. Бобби оказался кочующим центром притяжения, и все эти разговоры и всеобщее внимание к нему доставляли ему безмерное наслаждение.

Дело было даже не в эгоистическом удовольствии. Бобби ощутил себя принадлежащим не только Малой Москве – всем "красным" в Беркли. Они тоже были своего рода американцами в изгнании, они мечтали об американском возрождении, уповая на давнее радикальное прошлое Беркли. Они мечтали об Америке, отказавшейся от латиноамериканских авантюр, разрушившей стены "Американского Бастиона", присоединившейся к Европе и снова являющей миру свет и свободу.

И вот они слушают его – Бобби Рида. Он в центре внимания этих фантастических и интеллигентных девушек, рассказывает байки о Европе, из которой, честно говоря, не знал, как вырваться. Ему оцепенело внимает красавица Сандра – огромные карие глаза, тонкий профиль, кофейного цвета кожа, черные локоны, ниспадающие на плечи. На ней цветная накидка, почти прозрачная, и ясно, что под накидкой ничего нет. Сандра слушала Бобби дольше остальных, молча пожирая его глазами.

В переполненной комнате Бобби устроился на старом диване, продолжая рассказывать историю о беспорядках у американского посольства:

– Я как раз был там, получал паспорт… Они забросали все стены дерьмом. Толпа штурмовала ограду, и охране пришлось применить излучатели…

– Защищая вонючий флаг и дерьмовых шовинистов! – выкрикнул кто-то.

– Защищая попавших в ловушку людей! – возразил Бобби.

– Лучше бы они выгнали все посольство – был бы хороший урок нашим наци!

Молчавшая до сих пор Сандра спросила нежным голосом, от которого у Бобби закололо в кончиках пальцев:

– А ты, ты сам – ненавидел французов? В смысле, когда это происходило?

Бобби, глядя в ее глаза, пытался догадаться, какого ответа она ждет.

– Нет, – сказал он. – Мне было страшно, и я был зол, но… Я хочу сказать: ведь эти люди были правы. Америка только что устроила Европе такую встряску, что причин ненавидеть нас у европейцев хватало.

– Это мудро, – промурлыкала Сандра, и Бобби показалось, что она подвинулась ближе к нему.

– Так почему ты защищаешь долбаных морских пехотинцев? – закричал кто-то.

Бобби пожал плечами, не отводя глаз от Сандры, и вдруг вспомнил, что говорил ему Вольфовиц.

– Морские пехотинцы играли дерьмовыми картами, – ответил он. – И сыграли так хорошо, как могли. Посольство осталось на месте, никто серьезно не пострадал. Можно было гордиться тем, что ты – американец.

– Гордиться тем, что ты американец? – насмешливо передразнил его парень в ковбойской шляпе. – Тем, что мы сделали с Европой? Собираемся сделать с Мексикой?

– Но мы-то все равно американцы, – вздохнул Бобби. – Если начнем ненавидеть Америку, не придем ли к тому, что возненавидим себя? Неужели мы отдадим страну шовинистам?

Наступило молчание. Сандра медленно поднялась и пересела к нему на диван.

– Ты не против?

– Ну что ты! – Бобби глядел на нее восторженно.

– Ты в самом деле европеец, да?

Бобби пожал плечами и положил руку на спинку дивана, поближе к Сандре.

– Всю жизнь пытаюсь ответить на этот вопрос. В Париже я чувствовал себя американцем, а вот в Нью-Йорке и Майами быть американцем мне хотелось меньше всего…

Сандра придвинулась еще ближе, и Бобби вдруг обнаружил, что вся компания исчезла, оставив их вдвоем.

– У тебя здесь комната, да? – Сандра уверенно предложила новую тему.

– Привет, Бобби! – раздался вдруг звонкий девичий голос.

Бобби вздрогнул – в гостиную впорхнула Эйлин Спэрроу.

– Э… Эйлин, – промямлил он. – Мы всего-навсего…

– Я вижу. Забавно! – обратилась она к Сандре без тени насмешки. – Ты получишь кой-какое удовольствие, я его немного подучила…

Бобби почувствовал, как становится пунцовым, а Эйлин и Сандра откровенно смеялись.

– Эйлин… ты… не возражаешь? – брякнул Бобби наконец.

Эйлин театрально обвела взглядом комнату и облизнула губы.

– Возражаю? Здесь, где столько парней? Бобби, это же Беркли! – И, послав им на прощанье воздушный поцелуй, она исчезла.

Четыре дня подряд Бобби собирался с духом, чтобы позвонить в Париж матери; для себя он решил: что бы она ни сказала, учиться он будет в Беркли. Сандра Кордей оказалась очень хороша – во всяком случае, на его неискушенный вкус, – но не это заставило Бобби принять решение. Сандра откровенно дала понять, что он для нее – приятное приключение, не более того. Она встречается на данном этапе своего развития с тремя мужчинами и не ищет любви на всю жизнь. "В конце концов, это Беркли!" – сказала она ему утром, и они посмеялись.

На его решение, как это ни странно, больше повлиял утренний звонок Эйлин. Они с Сандрой еще не вставали, когда Бобби позвали к телефону на кухню.

– Привет, Бобби! – звонко сказала Эйлин. – Хорошо провел время?

– Хм…

– Я – бесподобно! Нашла такого парня – обалдеть! Он меня затрахал до сотрясения мозга. Слушай, если по правде, ты глупо вел себя вчера. Я ведь не твоя мамочка или что-то в этом роде. И я совсем не хотела тебя обгадить, честно, по правде не хотела. Ладно?

– Ладно. – Бобби был тронут.

– То есть ты мне ничего не должен, я тебе ничего не должна. И пожалуйста – развлекайся и не будь букой. Мы все молоды, нам хочется, и это естественно, к тому же это…

– Знаю, знаю, это – Беркли! – подхватил Бобби.

– Ну, я почапала, Боб! Представляешь, этот чемпион Америки хочет еще!

– Развлекайся! – Он с удивлением понял, что говорит искренне.

– Будь спокоен, развлекусь! Пока!..

Бобби стоял на кухне, Карл и Сэнди разливали кофе, Сандра ждала его в постели, Эйлин занималась любовью с кем-то другим, оставаясь его другом. Его место здесь! Он хочет, чтобы все было именно так. Он поступит в университет. Будет изучать историю, постарается окончить аспирантуру, чтобы преподавать здесь же, как Нат Вольфовиц. И если повезет, останется здесь навсегда.

Так он и не решался позвонить в Париж. Откладывал, тянул, снова откладывал и снова тянул. Наконец, поздно ночью, проигравшись в очередной раз в покер, он подумал, что сейчас родителей наверняка можно застать за завтраком. Пошел на кухню и набрал парижский номер. "Может, уже ушли", – с надеждой подумал после третьего гудка, но…

– Алло? – прозвучал в трубке голос отца.

– Привет, па, это Бобби!

– Бобби, где ты, черт побери? Мы тут с ума сходим! Соня, это Бобби, возьми трубку в спальне!

– Па, я в Беркли, но…

– Роберт! – Это уже решительный голос Сони Ивановны.

– Привет, ма!

– Господи, где ты?

– Он в Беркли, Соня.

– Почему ты не звонишь? – возмущалась мать. – Ни одной открытки! Что там с изображением? У нас пустой экран.

– Мам, это Америка, здесь не все телефоны с видео…

– В любом приличном отеле должен быть!

– Я не в отеле, мам, я тут снимаю комнату. Люди прекрасные, и очень дешево. Если я пойду здесь в университет, это вам ничего не будет стоить, только плата за обучение, и все…

– Нет, Роберт!

– Мама, послушай! Я решил, я хочу учиться в Беркли!

– Только не на наши деньги! Ни одного ЭКЮ, ни одного рубля, ни одного доллара…

– Соня! – крикнул отец.

– Когда кончатся деньги, у него и дурь пройдет!

– Соня, мы не имеем права его шантажировать, он должен сам распоряжаться своей жизнью…

– Это ты во всем виноват, Джерри Рид! Я знала, что его нельзя отпускать в этот сумасшедший дом! Никаких денег, слышишь, Роберт, ты едешь домой и поступаешь в Сорбонну!

– Нет, мама. Я остаюсь здесь. Я найду работу!

– Таким, как ты, недоучкам в Америке особенно много платят! – не унималась мать.

"Разыгрывай свои карты, – сказал себе Бобби. – У тебя немного на руках, блефуй…" И он сказал, как мог, холодно:

– Тогда я пойду в армию. За четыре года службы они оплачивают четыре года учебы. Или вот что… Знаешь, ма, я всегда смогу приторговать наркотиками. Марихуану сюда мешками возят из военной зоны. Вполне надежное дело!

– Боб! – заорал отец страшным голосом. – Бога ради, не натвори глупостей, я достану денег!

– Джерри! – Раздраженный голос матери.

– Черт возьми, Соня! Ты хочешь, чтобы твой сын в двадцать лет попал в тюрьму?

– Роберт, я тебе не позволю нас шантажировать!

– Что, разногласия между Политбюро и Верховным Советом? – съязвил Бобби. Было слышно, как в Париже грохнула об пол трубка.

– Пообещай мне, что не натворишь глупостей, Боб! – взмолился отец. – Дай мне твой номер, я перезвоню, когда немного урезоню мать.

– Хорошо, отец, – ответил Бобби. – Только я серьезно. Я решил остаться здесь. – И стал диктовать номер телефона.

…Два дня спустя отец и мать позвонили ему.

– Твой отец и я нашли компромисс. – Голос матери звучал отчужденно. – Ты приезжаешь в Париж и здесь поступаешь в университет, а лето можешь проводить в Америке.

– Нет, – ответил Бобби.

– Послушай, Боб, – вступил отец, – ты страшно все осложняешь.

– Я согласен на лето приезжать в Париж, если вы будете платить за учебу в Беркли, – выбросил ответную карту Бобби.

– Пожалуйста, Боб, разве ты не видишь, что мама и я…

– Занятия начинаются через неделю, – сказал Бобби. – Если мне нечем будет заплатить, придется взять товар у знакомых… – С этими словами Бобби повесил трубку.

Наконец поздней ночью в воскресенье раздался звонок отца.

– Все улажено, Боб, – сказал он устало. – Завтра я вышлю тебе деньги.

– Гей, пап! Это же здорово! Это просто здорово! – закричал Бобби. – Как тебе удалось уговорить маму? У тебя все в порядке, пап?

Молчание.

– Просто ужасно, – неожиданно сказал отец. – Мир потерял голову… Береги себя, Боб.

– Ну конечно, и ты тоже береги себя, пап!

Разговор закончился. Радость Бобби была омрачена смутным ощущением вины. В чем, он толком не знал.

Мрачное настроение Бобби рассеялось после завтрака. Он сходил в университет, заполнил бумаги, потом до обеда бродил по кампусу и, вернувшись домой, позвонил и Сандре, и Эйлин – сообщить приятную новость. Вечером выиграл целых сорок долларов в покер, а наутро получил на почте перевод. Заплатил за учебу, пообедал с Эйлин, переспал с ней, ночь провел с Сандрой Кордей – одним словом, после грустного разговора с отцом изрядно переключился. А спустя два дня Марла Вашингтон вручила ему письмо.

– Прямо из России!

Письмо от Франи – на конверте был изображен Университет имени Гагарина. Она никогда ему не писала, и Бобби подумал, что радости от этого послания будет, наверное, мало. И письмо оказалось хуже, чем он думал.

"Дорогой Бобби!

Надеюсь, тебе хорошо в гринголенде, младший братец. Полагаю, тебя не очень волнует, как твой подлый шантаж сказался на родителях, но все же я напишу. Отец послал тебе деньги тайком от матери, понял? Жаль, ты не слышал, что было, когда он сказал ей об этом. Они кричали и ругались целый час. Это было ужасно. Они обзывали друг друга страшными словами. Мать назвала отца фашистом и гринго, а он сказал, что она путается с Ильей Пашиковым. И она тогда крикнула, что, наверное, так и надо сделать. Мама теперь спит на диване; когда я уезжала, они почти не разговаривали. Когда ты уговорил отца отпустить меня в Университет Гагарина, я решила, что ты человек порядочный. Я очень ошиблась, какая глупость! Ты ничем не лучше их всех, слышишь, Бобби-гринго! Ты разрушил брак матери и отца ради своих эгоистических целей. Точно так, как Вашингтон собирается уничтожить весь мир ради американской жадности и зависти.

Но ты ведь гордишься, что ты американец?

Привет Красному, Белому и Голубому.

Франя Юрьевна"

Бобби в ярости выскочил из дому и галопом понесся в сторону Телеграф-авеню – он жаждал послать сестрице ответ и был уверен, что вот уже он знает – чту! Он знает, что послать сестренке Фране! Половина лавок на Телеграф торговала "черной дрянью" (Имеется в виду торговля нарочито неаппетитными открытками, игрушками и т.п., распространенная в США.) – он купил цветную открытку и, написав только адрес, бросил ее в почтовый ящик – поскорей, чтобы не передумать. И злорадно представил себе реакцию советского почтальона. На открытке был изображен медведь в сомбреро. Для недостаточно догадливых художник нарисовал на шляпе серп и молот. А медведя насиловал непристойный дядя Сэм.

Больше Франя ему не писала.

Через неделю после начала университетских занятий в Мехико произошел переворот. Еще через два дня поддерживаемый ЦРУ, откровенно марионеточный режим уступил Калифорнийский залив Соединенным Штатам в обмен на погашение мексиканского долга.

На следующий день в столицу Мексики вошли армейские части, верные законному правительству, и казнили предателей. Еще через день авианосцы США вошли в гавань Веракрус, самолеты морской авиации разбомбили город и его заняла морская пехота. С кораблей другой эскадры был высажен десант у Росарито, а две бронетанковые дивизии пересекли границу и заняли Тихуану. Еще одна группа кораблей блокировала тихоокеанское побережье Мексики.

…В Беркли гринго устроили по этому поводу пивной праздник. А в Малой Москве все сидели в гостиной у телевизора: шли репортажи с театра военных действий. Морская пехота подавляла последние очаги сопротивления в Веракрусе; десант на Росарито соединился с частями, взявшими Тихуану; президент США выступил с заявлением, уверяя, что США не имеют территориальных притязаний на континентальную часть Мексики. Президент Советского Союза осудил американский империализм, но ничего не пообещал. Европарламент принял бессмысленную резолюцию, осуждающую вторжение. Мексиканская армия, судя по всему, получила приказ частям рассредоточиться и начать партизанскую войну. Дело заканчивалось, лишь кое-где шла беспорядочная стрельба.

"А в Беркли, штат Калифорния…" – сказал диктор.

– Эй! – закричал Бобби. – Смотрите! Это же Телеграф-авеню!

Телекамера, установленная, наверное, на платформе автомобиля, движущегося по середине улицы, показывала тротуары, забитые пьяными. Судя по освещению, дело было часа два назад. Парни и девки размахивали пивными банками, кривлялись перед объективом, жгли на шестах мексиканские сомбреро. Из окон лавок и ресторанчиков торчали американские флаги. Разогретая пивом толпа распевала: "Боже, благослови Америку".

– Гордишься, что ты американец? – саркастически вопросил Клод.

"Эта мирная демонстрация по случаю победы была испорчена группкой агитаторов…"

– О черт, – простонал Нат Вольфовиц.

Телекамера показала молодых людей – десятка два, – несущих черный гроб и перевернутый американский флаг на бельевой веревке, натянутой между шестами.

"Нарушители порядка принадлежат, как полагают, к экстремистской марксистской группировке, известной под названием Американская Красная Армия…"

– Чушь! – закричала Марла. – Такой организации нет!

– Рассказывай им, рассказывай, – буркнул Вольфовиц.

В демонстрантов швыряли пивными банками. Какой-то тип в белой рубашке подскочил и плюнул в лицо девушке в первом ряду. Завязалась драка. Теперь телекамера продолжала съемку с другой точки.

"…И вынудивших патриотов Америки на решительные действия по спасению национального символа и защите его от поругания…"

Кадр сменился. Ведущий продолжал как ни в чем не бывало:

"В Нью-Йорке Лэнс Диксон принес победу "Нью-Йорк Янкиз" против "Бостон Ред Сокс" со счетом…"

– Обойдемся без идиотского счета, – сказал Джек, выключая телеэкран. Наступило молчание.

– Ну что, Бобби, – мрачно спросила Марла, – ты еще хочешь учиться в старом добром Беркли?

– Ты же можешь вернуться в Париж!..

– В самом деле, Бобби, не хочешь ли уехать?..

– И нас забрать?

Бобби с удивлением обнаружил, что все внимание сосредоточилось на нем. Даже Вольфовиц внимательно всматривался в его лицо.

– Что скажешь, малыш? – спросил он. – Хочешь сбросить карты и начать новую игру? В другом месте? Там ты будешь опытным игроком. Или остаешься новичком здесь?

От Бобби ждали ответа. Он один здесь мог выбирать.

Бобби вспомнил мучительные телефонные разговоры с родителями. Вспомнил злющее письмо Фраки и посланную ей хамскую открытку. Заваруху у американского посольства в Париже. Вспомнил упрек матери: "И в такой стране ты хочешь жить, Роберт?" – спросила она тогда. «Нет, мам. Я хочу жить в Беркли, где люди намерены с этим бороться, – ответил он. – Я не могу оставить Америку тем, другим…»

И он ответил Вольфовицу:

– Можешь называть меня новичком, Нат. Потому что я остаюсь. Я жалею, что меня не было там, на демонстрации, с флагом.

– Чтобы мы видели, как тебе отбивают печенку?

– Кто-то должен идти и на это. Гринго опозорили наш флаг; те, кто вышел с ним на Телеграф-авеню, хотят отмыть его от грязи. Они хотят, чтобы нашим флагом опять можно было гордиться. Они показали всему миру, что еще есть настоящие американцы!

– Пришло время отчаянных поступков? – иронически заметил Вольфовиц, но глаза его глядели серьезно.

– Слушай, Нат, – сказал Бобби, глядя ему в лицо. – С нами ведут грязную игру. Но у нас нет другой колоды, и надо принимать вызов…