"Что-то остается" - читать интересную книгу автора (Кузнецова Ярослава)

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Отчего-то приснился мне дед, мамин отец, Косматый Лаэги. Как он слезает с коня, самого что ни на есть каоренского нилаура — любил дед пускать пыль в глаза — подхватывает меня на руки.

— Хо-хо! Вырос! Возмужал!

И выпускает, поворачивается к подошедшему отцу:

— Здравствуй, Лоутар.

— Здравствуй, — кивает отец, и они вместе уходят в дом.

Говорить о делах. А я для дел еще маловат, мне пока только четыре года…

Славное время, блаженное время… И мама еще жива, и черна дедова шевелюра, и он смеется… Не появилась еще — едва-едва выдержав предписанный Кодексом срок траура — худая светлоглазая Ринаора, фанатично преданная отцу и помешанная на «интересах Семьи», и не велел отец мне звать ее мамой… Одно плохо — тогда я еще не знал Лерга…

Дед никогда не гостил у нас подолгу. Безалаберные его «мальчуганы» требовали постоянного надзора. А после маминой смерти он вообще был в Кальне раза три, и то — из-за меня. Он любил меня, дед, я знаю. И он подарил мне мой нож, сказав матери:

«— Наша кровь еще свое возьмет. Подрастет — на тила похож будет. А уж как бороду отпустит…

— Какая борода? — рассмеялась мама, — Что ты говоришь? Ему здесь жить, в Кальне, не по горам лазить…»

Но дед-то оказался прав. И найларская морда моя спряталась под тильской шерстью, а мослатость — под мешковатой одеждой. Так что — тил тилом Сыч-охотник… Вот только трудненько отвыкалось от бритья, ну да дело прошлое, таперича-то уж — того. Дикарь, то есть. И живу в ентой. В дикости, сталбыть. Э?

Нет, мне действительно есть чем гордиться. Масочку я себе склепал что надо. На отработку движений — походка, манера садиться и вставать, повороты, почесывания там всякие — ушло по первости два месяца, что я «лежал на дне» в Канаоне, да и потом не меньше полугода. Не так-то просто, доложу я вам, поставить движения, да еще самому себе.

А Редду я отдал в передержку, из Канаоны уходил без нее. Веселый альхан — звали его, помнится, Змеиная Чешуя — привел мне хозяюшку в Этарн. И вручил, сказав:

«— Ай, хороша собачка! Ты береги ее, господин охотник. И, если позволишь — один маленький совет. Когда сутулишься, плечи не напрягай. Заметно. Э?»

Я задумался над важным вопросом — оставлять ли в живых того, кто так легко меня раскусил и может захотеть на мне подзаработать…

А он сказал:

«— Нравишься ты мне. И собака твоя. А память у альхана — что ветер. Подует ветер — забудет альхан. Совсем забудет. Тебе бы тоже так научиться, э?

— Да, пожалуй…

— Нет, — покачал головой Змеиная Чешуя, — Не забудешь. Не сумеешь ты забывать. Память — гиря на душе твоей.

И я понимал, что он прав. Прав…

— Жаль мне тебя, человек. Прощай.»

И исчез во тьме. И пять лиров, за которые подрядился привести мне Редду, не взял…

Те первые полгода жил я у Догара Волчары, охотника на Тропе возле Этарнского перевала. Подгонял маску. Учился охотничьему ремеслу. Веселил, в общем, мил человека Догара.

— И откель тока ты такой взялся? — приговаривал он частенько.

— Откель взялся, там таких больше нетути, — огрызался Сыч-охотник.

А потом Догар Волчара сказал:

— Все, паря. Ступай на все четыре стороны. Теперь ты нашим ремеслом прокормишься, а коли повезет, так и в прибытке будешь.

— Догар… Если когда-нибудь…

— …придут да спросят, — подхватил он. Усмехнулся: — Совсем ты, паря, что ль?

Но я еще долго видел сны — как к Догару приходят, как улыбается ему, связанному, Рейгелар:

— Побеседуем, охотник?

Конечно, опасался я зря. В Канаоне Ирги Иргиаро наследил намеренно, но вот от славного сего города отработать меня не смог бы никто. Потому что искали бы человека — с собакой. А косматый тил был — без собаки. А потом, довольно скоро, собак стало — две…

Ладно, хватит. Чегой-то ты, паря — того. Увлекся, сталбыть.

Верно сказал контрабандист-пройдоха. Гиря на душе.

Семипудовая…

— Ирги, — он подошел, сел напротив меня, заглянул в глаза.

— Что?

— Ты — трупоед, — сообщил он. — Трупоед ты, брат мой на Крыльях Ветра.

Ну, трупоед, что уж теперь поделаешь?

— Закон трупоедов — другой. Чужой закон, Ирги. Жизнь — чужая. Для меня. Совсем. Я не аблис больше. Нет потока.

— Потока?

Какого потока, парень?

— Когда — летишь… — лицо Стуро перекосилось, — Рука Отца Ветра, Крыло его… Упал я, Ирги. Упал. Крылья переломаны, кости переломаны, не вдохнуть…

— Стуро, — я сжал хрупкое его запястье, — Зачем тогда братом стал, мне, трупоеду? Думал, так будет легче понять нас? Или просто пожалел?

Против воли заклубилось внутри — да кто ты такой, чтоб сметь жалеть меня, кто тебя просил… Прекрати. О себе думаешь. А ты о нем подумай. Нет опоры. Нет совсем. Никакой опоры нет, только трупоед вон рядом бесится, на луну воет от тоски. Тоской за тоску зацепился, Братец?..

— Не знаю, — он вымученно улыбнулся, снова лопнула корка на нижней губе, бледный, капли пота, выступая на лбу, ползли, скатываясь за густые ворсинки бровей. — Ты… этого хотел… ты хотел этого сильно… хотел…быть не один…

Значит, вот как. Что ж, спасибо. Ненавижу жалость, но все равно — спасибо. Только…

— Брататься было вовсе необязательно.

Черные глаза наполнились болью.

— Стуро. Ты — взрослый человек…взрослый аблис, ты должен решать за себя. Решать сам. Ты не должен жалеть меня. Если то, что случилось между нами, — помимо воли потер ладонь, — Если это тяготит тебя… Уходи. В Бессмараге тебя примут с радостью, тебе найдется там дело, тебе помогут…

Что я несу, боги, что я несу, я же в кабалу его отправляю, они ведь остатков собственной воли лишат его, тихие, вкрадчивые марантины, так и будет он горстью переломанных щепочек, навсегда, ребенком станет, деточкой при добрых тетеньках… А губы мои продолжали:

— Я забуду твое имя, Мотылек, козява, как пожелаешь. Прости. Прости, я заставил тебя сделать то, чего ты не хотел. Давил на твою эмпатскую жалость. Не хотел, клянусь. Я просто не общался с такими, как ты, не смог сдержаться. Прости. У меня не должно быть брата. У меня не должно быть друга. У меня никого не должно быть. Никого совсем.

— Изгнанник, — сказал Стуро тихо, — Один над Бездной.

— У нас это называется — Стоящий на Лезвии.

Он взял со стола разделочный мой нож, осторожно коснулся пальцами наточенного, ледяного. Обрезался. Слизнул кровь, поднял глаза на меня.

— Ты поможешь мне, Ирги?

— Помочь?

— Встать на твое Лезвие — поможешь? Мне. Аблису без костей. На твое трупоедское Лезвие.

Я сглотнул тугой колючий комок и сказал:

— Нужно время. Это просто — шок.

— «Шок» — а-ае?

— Ты упал. Упал с высоты на землю. Ты все сломал в себе. Все срастется. Нужно время, и все срастется. Я сделаю, что смогу, Стуро. Но ты не должен опускать руки. Понимаешь? Руки и… крылья.

Лицо его болезненно сморщилось.

— А если…

— Нет, — я сдвинул брови. — Никаких «если» быть не может. Марантины лечат хорошо. Марантины, говорят, и мертвого с того света достанут.

— Трупоедов.

— Что?

— Они лечат трупоедов.

— Они вообще — лечат. Всех. Ты будешь здоров, черт побери. Обязательно. Потерпи немного, Стуро. Целые кости стоят того, чтобы потерпеть. И крыло, и… те, другие кости. Станет легче. Сможешь летать — станет легче.

— Ирги…Ты только не бросай меня, — сказал он тихо и серьезно, — Кости мои сейчас — ты.

Никогда в жизни не приходилось быть ничьими костями. Костями у нас был Лерг, а потом, десять лет, боги, десять лет я жил без костей, и они все думали, что сломали меня, они и вправду меня сломали, это — Итл, Вожатый, Великий Случай…

— Я не умею, Стуро. Но я постараюсь. И я никогда тебя не брошу, козява. Никогда, слышишь?

Он улыбнулся и стиснул на запястье моем горячие пальцы.