ДУРАК УМЕР, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДУРАК!

Дональд УЭСТЛЕЙК

Глава 8

Последующие несколько часов я прожил в состоянии тихого ужаса.

Герти и впрямь умела чувствовать себя как дома. А я мог думать только о постели и гадать, где решила спать часть моего наследства. Хотя я не считал себя ханжой и, строго говоря, не был девственником (разве что почетным, поскольку мое воздержание уже слишком затянулось, и я, можно сказать, вновь обрел невинность), мысль о том, чтобы спустя несколько часов после знакомства (или даже спустя несколько месяцев) залечь в койку со стриптизеркой из «Канонирского клуба», повергала меня в оцепенение. С другой стороны, отказать женщине – тем более, обладающей такой безудержной силой, – дело очень трудное, и тут требуется тонкий подход, а у меня, черт возьми, нет никакого опыта по этой части.

Кроме того, Герти оказалась прирожденной стряпухой и приготовила обед, какого я не едал уже долгие годы, а то и сроду. Основу его составляли салат и отбивные с картошкой и брокколи, но многочисленные приправы превратили эту нехитрую снедь в манну небесную, которую я уплетал за обе щеки.

Чтобы не вкушать в молчании и отвлечься от своих страхов, за трапезой я спросил Герти, что она думает об убийстве дядюшки Мэтта и подозревает ли кого-нибудь в этом злодеянии.

– Никого, – был ответ. – Никто никого не видел, никто ничего не слышал. Меня тогда не было дома. Никаких свидетелей.

– Прошло почти две недели, – сказал я. – Полагаю, полиция в тупике?

– Легавые, – пренебрежительно ответила она и передернула плечами, словно говоря: «Чего ты от них хочешь?»

Я чувствовал, что обязан выказать интерес и участие по поводу смерти родственника, оставившего мне триста тысяч долларов, но не мог сосредоточиться на этой теме, пока Герти с жадностью уписывала отбивную. Тем не менее, мне удалось поддержать разговор, спросив:

– Как вы думаете, может, это дело рук человека, которого он кинул? Ну, месть и все такое.

– Мэтт ушел на покой много лет назад, – ответила Герти, набивая рот салатом.

– А если это кто-то из прошлого? – не унимался я. – Человек, который в конце концов настиг дядьку?

Она подняла руку, призывая меня к терпению, прожевала и проглотила салат, опустила руку и спросила:

– Ты имеешь в виду жертву мошенничества? Кого-нибудь, обманутого два десятка лет назад?

– Возможно, – ответил я.

– Забудь об этом, милок, – сказала Герти. – Если простофиля спохватится, пока ты поблизости, он еще может потревожить тебя. Но по прошествии времени – ни за что. Особенность олухов в том, что они – олухи.

Они просто идут домой и сокрушаются по поводу своей горькой доли. Олухи не выслеживают кидал и не мочат их.

Я почувствовал, что краснею. Она настолько точно обрисовала мне меня самого, что я оцарапал вилкой с картошкой верхнюю губу.

Тем временем Герти предалась воспоминаниям:

– Именно так всегда говорил профессор Килрой: «Олух, он и есть олух».

Это было его жизненное кредо.

– Какой профессор?

– Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.

– А где он сейчас?

Герти передернула плечами.

– Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?

– спросила она, заметив, что я положил вилку.

– Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.

– Ну и едок, – презрительно бросила Герти. – И чего я, спрашивается, возилась?

На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я поплелся в гостиную и сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о том, какие события ждут меня нынче ночью, и держа перед носом перевернутую вверх ногами утреннюю «Таймс».

Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.

– Прогуляйся немного, – велела она. – Заодно проводишь меня до метро.

Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:

– Куда вы?

– Домой, – объявила Герти. – Думаешь, мне делать нечего, кроме как слоняться по твоей квартире?

И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в воздух свою «Таймс». Я не гаркнул «гип-гип ура!» лишь из боязни обидеть Герти. Как-никак, новость и впрямь была приятная: все-таки Герти уходит.

Все-таки она считает своим домом какое-то другое место. Все-таки не собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.

Я расплылся в улыбке и сказал:

– С удовольствием провожу вас, Герти.

После чего сложил газету, выбрался из кресла, накинул пиджак, и мы вышли из квартиры.

Шагая по тротуару рядом с Герти, я ощущал какое-то странное спокойствие, хотя, пока мы спускались по лестнице, я боялся, что на улице буду испытывать чувство неловкости. В дружелюбном молчании мы дошли до Восьмой авеню, а потом двинулись на север и добрались до Двадцать третьей улицы, где была станция подземки и где я с большим опозданием (вероятно, я уже упоминал о том, что слово «опоздание» как нельзя более емко выражает особенности моего жизненного пути) догадался предложить Герти денег на такси.

Ее реакция была мгновенной и слишком уж бурной. Прижав руку к сердцу (при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот-вот упадет в обморок, и вскричала:

– Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!

Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:

– Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...

В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно быть, задрожали стекла во всех домах Манхэттена, включая и здание ООН. Из потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.

Я вручил Герти доллар, и она взглянула на него так, словно впервые увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с вялым омерзением произнесла:

– Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.

Немного смутившись, я присовокупил к первому доллару еще один и спросил:

– Этого достаточно?

– Хватит, хватит, – ответила Герти. – А то еще избалуешь меня.

Я придержал для нее дверцу и, когда Герти уселась в машину, спросил, склонившись к окошку:

– Когда я увижу вас снова?

При этом я испытывал множество разнообразных чувств, самым сильным из которых был трепетный страх.

– Никогда, если не запишешь номер моего телефона, – ответила Герти.

– О! – воскликнул я и принялся охлопывать себя в поисках карандаша и бумаги, но не нашел ни того, ни другого (я редко ношу с собой канцелярские принадлежности, потому что это помогает мне уклоняться от подписания всевозможных бумаг).

В конце концов водитель такси, который, вероятно, был родным или, по меньшей мере, двоюродным братом Герти, высунулся из окна и подал мне грязный огрызок карандаша и обертку из-под жевательной резинки, сказав при этом:

– Держи, Казанова.

Я положил фантик на крышу такси, разгладил и записал номер Герти, продиктованный мне, будто умственно отсталому ребенку:

– Университет-пять... сокращенно «ун», понятно? Университет-пять, девять, девять, семь, ноль. Записал?

Она не поверила мне на слово и потребовала, чтобы я прочитал ей номер вслух. Затем я спрятал фантик в бумажник, отступил на шаг от машины, и тут водитель окликнул меня:

– Эй, ты, Вилли Саттон!

Я нагнулся и с прищуром взглянул на него.

– Чего?

– Карандаш гони, – сказал он.

Я извлек из кармана огрызок карандаша, вернул владельцу, и такси, наконец-то, помчалось на север. При желании, которого не было, я мог бы разыграть в ролях разговор между водителем и пассажиркой. Уши у меня пылали.

Видно, сочувствовали мне.

А как определить другое, непонятное, ощущение? Ревность? Я ревновал Герти Дивайн (Мирские Телеса, давайте не будем забывать об этом) к водителю такси? Мне вдруг захотелось достать свой бумажник и прочитать удостоверение личности, чтобы вспомнить, кто я такой.

Вот почему я был так рассеян, когда брел домой, и вот почему не обращал никакого внимания на происходящее вокруг. Я думал о Герти, номер телефона которой столь неожиданно очутился в моем бумажнике, и гадал, пригодится ли мне этот номер в будущем.

До отъезда Герти на душе у меня было далеко не спокойно. Мне не нравились те приготовления, которыми она, судя по всему, занималась. Но у них была одна приятная черта: ответственность лежала не на мне. Все, что происходило, или могло произойти, делалось и готовилось не моими руками, и это приносило мне чувство облегчения, особенно если учесть, что я был затворником с плохо подвешенным языком.

Но теперь все вдруг изменилось. Теперь на меня, будто снег на голову, свалилась необходимость принимать самостоятельные решения. Я не сомневался в том, что Герти больше никогда не войдет в мою жизнь, не получив от меня особого приглашения. По сути дела, из-за нее я очутился по самую задницу в трясине. Неужели я захочу позвонить ей?

И, если да, то за каким чертом?

Все эти вопросы поглощали процентов девяносто пять моего внимания, и на окружающий мир почти ничего не оставалось. Пересекая Двадцать первую улицу, я, вроде, услышал пальбу, но пропустил ее мимо ушей. Свернув на Девятнадцатую, снова услышал выстрел, и почти одновременно где-то совсем рядом вдребезги разлетелось стекло, но и на сей раз я не выказал никакого любопытства по этому поводу.

Третий выстрел тоже не произвел особого впечатления, хотя должен был, коль скоро сразу же за ним последовало громкое «бррренннььь» мусорного ящика, стоявшего перед зданием, мимо которого я шествовал. Но и теперь я не обратил внимания, а посему оказался совершенно неподготовленным к встрече с уличным мальчишкой лет двенадцати, который подошел ко мне, дернул за рукав и сказал:

– Эй, мистер, в вас только что стреляли вон из той машины.

Я посмотрел на него, по-прежнему думая только о Герти.

– Что такое?

– Вон та машина, – мальчишка указал рукой на юг. – Они только что в вас стреляли.

– Да, конечно, очень смешно, – ответил я, решив, что меня разыгрывают.

– Думаете, я вру? Взгляните на этот мусорный бак.

Неужели он серьезно?

– Зачем? – спросил я.

– Затем, что в него попала пуля, – объяснил мальчишка. – Посмотрите, какая там дыра.

И тут я вспомнил пальбу, звон разбитого стекла, лязг мусорного бака.

Мальчишка был прав: в меня стреляли!

Пока я пялился на него, разинув рот и силясь переварить эту невероятную истину, мальчишка указал куда-то за мою спину и сообщил:

– Вон они опять.

– Что? Кто?

– Идите сюда! – настойчиво поманил меня мальчишка, снова хватая за рукав и подтаскивая ко входу в какое-то полуподвальное помещение. – Не теряйте голову, – посоветовал он мне. – Они не видели, как мы шмыгнули сюда.

Я попытался выглянуть на улицу, чтобы узнать, что там происходит, но это было нелегко, поскольку одновременно приходилось прятаться. К тому же, у тротуаров сплошной вереницей стояли машины. Тем не менее, я заметил ползущий мимо черный лимузин, зловещий, как затишье перед бурей. Я не видел, кто ведет машину и сколько в ней человек, но мне казалось, что вокруг лимузина витает ореол зла, от которого нет спасения.

Когда машина проехала и начала удаляться, мальчишка спросил:

– Хотите, сбегаю за легавым?

– Нет, нет, не надо, – ответил я. – Мне тут до дома рукой подать. Я вытащил бумажник, выудил из него купюру неведомого мне достоинства (я знал лишь, что это либо доллар, либо пятерка) и в некоторой растерянности вложил ее в руку мальчугана, добавив:

– Это – в знак признательности.

Он принял дар как должное и сказал:

– Ясное дело. Эти парни не хотят, чтобы вы давали показания?

– Не думаю, – ответил я. – Сам не знаю, чем они тут занимаются.

– Стреляют в вас, – резонно ответил мальчишка.

– А? Да. Что ж, до свидания.

– До встречи, – сказал он.

Я опрометью промчался полквартала до дома, взлетел по лестнице на третий этаж и стал перед дверью своей квартиры, как громом пораженный мыслью: «А что, если они внутри?»

Минуту-другую я в нерешительности потоптался перед дверью, изобретая способ проверить, нет ли в моем жилище душегубов, но в конце концов решил, что единственный возможный шаг – это шаг вперед, в квартиру, где я смогу увидеть все своими глазами. Смелости мне придала мысль о том, что, будь у них доступ в мой дом, эти люди, кто бы они ни были, едва ли стали бы палить по мне из машины на городской улице.

Предположение мое оказалось верным: в квартире после моего ухода ничего не изменилось, и народу не прибавилось. Второпях пробежавшись по комнатам и обшарив стенные шкафы, я бросился к телефону и набрал домашний номер Райли, но мне никто не ответил. Тогда я позвонил в управление, однако Райли не оказалось и там.

Итак, что дальше? Разумеется, я хотел сообщить о случившемся в полицию, но наверняка почувствовал бы себя дураком, если бы позвонил первому попавшемуся незнакомому легавому и заявил: «Кто-то стреляет в меня из машины». Потребовались бы пространные объяснения, а объяснить я, честно говоря, не мог почти ничего.

У меня мелькнула мысль позвонить Стиву и Ральфу в отдел расследования убийств (представлялось весьма вероятным, что в меня стреляли те же люди, которые прикончили дядюшку Мэтта), но эта водевильная труппа так действовала мне на нервы, что я вряд ли позвал бы их даже в том случае, если бы в каждом стенном шкафу моей квартиры притаился головорез.

Нет, надо найти моего дружка Райли, и пусть он сам расскажет все другим полицейским. Я снова позвонил ему домой, надеясь на чудо, но ответа по-прежнему не было. Не получив утешения, я вернулся в свое кресло и предпринял еще одну неудачную попытку почитать «Таймс».

До половины девятого я звонил Райли через каждые пять минут, но так и не застал его. А в половине девятого вспомнил о девице, которая приставала ко мне в парке на Мэдисон-сквер, предупреждала меня об опасности и заявляла, будто бы она на моей стороне. Тогда я не поверил ни одному из ее утверждений, но теперь, похоже, выяснилось, что хотя бы первая половина речи той девицы была в ладах с правдой жизни. Думается, она имела основания сказать, что я в опасности, коль скоро кто-то стреляет в меня пулями.

А может, и вторая часть ее речи тоже соответствует действительности?

Может, девица и впрямь на моей стороне? Может, она скажет, кто и зачем стреляет в меня?

В девять часов. По словам девицы, именно в девять часов мы должны встретиться у нее дома. Западная семьдесят восьмая, номер сто шестьдесят.

Оказывается, вопреки желанию, я все же запомнил адрес.

Идти или не ходить? Если идти, надо отправляться без промедления, потому что, вполне возможно, опоздание лишит мой поход всякого смысла. Но мне очень, очень не хотелось тащиться туда в одиночку, без Райли, или, по крайней мере, не обсудив это с ним, не поведав о случившемся, не спросив, что, по его мнению, нам следует предпринять.

Ладно, последняя попытка. Позвоню Райли домой и, если застану его, расскажу все как есть. А не застану, так отправлюсь на Семьдесят восьмую улицу и выясню, что творится. Все лучше, чем сидеть сиднем и без толку ломать руки.

Райли, понятное дело, дома не оказалось. Превосходно. Я принял решение, и теперь оставалось справиться еще с одной маленькой трудностью: выбраться из дома и покинуть пределы квартала, не рискуя снова угодить под огонь. В конце концов, едва ли разумно полагать, что эти стрелки навеки оставили меня в покое.

Что же делать? Переодеться? Нет. В нашем доме всего трое жильцов, и любой соглядатай без труда узнает меня, какой бы облик я ни принял.

Выскочить за дверь и броситься сломя голову по улице? Тоже нет. От машины все равно не убежишь. К тому же, если я дам понять, что мне известно об их происках, они перестанут прятаться и нападут воткрытую.

Черный ход? За нашим домом был небольшой садик, вотчина мистера Гранта, с трех сторон обнесенный высоким забором. Наверняка я этого не знал, но подозревал, что, перебравшись через забор, сумею пройти сквозным подъездом дома, стоявшего позади нашего, и очутиться на улице за квартал отсюда.

Во всяком случае, попробовать стоило. Я переоделся в черный костюм, предварительно натянув темную кофту, спустился по лестнице и постучался к мистеру Гранту.

Интересно, есть ли у него какие-нибудь увлечения, не связанные с потреблением пищи? На сей раз Грант держал в руке куриную ножку, а за воротником его белела неизменная салфетка.

– Простите, что опять беспокою, – сказал я, – но нельзя ли мне воспользоваться вашей задней дверью?

Грант растерялся настолько, что мне стало жаль его.

– Задней дверью? – переспросил он и оглянулся, словно хотел отыскать ее.

– Долго объяснять, – сказал я. – Честное слово. Но если вы позволите пройти через вашу квартиру и выйти в заднюю дверь...

– Вам надо в мой сад?

– Э... через ваш сад. Я хочу попасть за забор и войти в здание на той стороне улицы.

– На той стороне улицы?

– Обещаю, что при первой же возможности все вам объясню.

Полагаю, он посторонился и впустил меня в дом лишь потому, что сделать это было проще, чем пытаться разгадать смысл моих слов. Грант закрыл дверь и повел меня по своей чистенькой квартире к черному ходу. Отперев замок, он распахнул дверь и снова посторонился, выпуская меня. Когда я протискивался мимо Гранта, он спросил:

– Вы вернетесь?

– Другим путем, – ответил я.

Как же мало мы знаем о нашем будущем.