"Сон Брахмы" - читать интересную книгу автора (Светлов Роман)

Глава 3

Египтянин набросил на голову капюшон, чтобы его бритая голова – знак жреца Исиды – не привлекала к себе внимания. Он смешался с толпой праздного народа, которая брела вслед за преступниками, тащившими длинные брусья на своих спинах. По пыльной дороге они взбирались на холм, именуемый Голгофой, чтобы их пригвоздили к тем же деревяшкам, которые несчастные волочили на себе. Любопытствующих было немало, но в основном вокруг римских легионеров, устало отгонявших зевак от преступников, кружились мальчишки из бедных предместий, нищие, как всегда радовавшиеся чужой беде, и родственники тех, кто погиб от рук разбойников.

Однако один из казнимых разбойником не был. Его называли «царь иудейский», и в него кидали камни и навозные лепешки чаще, чем в других. Может быть, потому, что меньше боялись – после разбойников оставались сообщники, те, кто будет пытаться отомстить за них. А может быть, потому, что полагали этого человека сумасшедшим и потому безответным и слабым. Такие люди неуместны, от них хочется избавиться, выместить на них все свое недовольство жизнью. Больше всего бесило их то, что он не боялся никого – ни мучителей, ни зевак. В чем его вина, доподлинно знали немногие, остальные питались слухами, в том числе самыми невероятными. Некоторые говорили, что он назвал себя сыном Бога и заставлял всех поклоняться себе как мессии. Другие утверждали, будто он обещал извести ворожбой всех новорожденных Иерусалима. Третьи видели, как безумец гнал из Храма побирушек и торговцев – как будто сам не был побирушкой, странствовавшим по дорогам Израиля.

Кожа на голове «царя иудейского» была превращена в лохмотья венком из колючего терновника, щеки покрывали запекшиеся потеки крови, и египтянин не смог различить черт его лица. В Фивах египтянину показывали изображения Последнего из умерших, запечатленные божественной рукой самого царя-бога Дхутмаси (которого греки и римляне называли Тутмосом), но сейчас невозможно было различить ни характерного росчерка скул, ни внимательного прищура иссиня-черных глаз, окруженных глубокими морщинами, которые так точно прорисовало перо божественного художника.

Впрочем, все сходилось. Время, место, даже имя казнимого. В Палестине его называли Иешуа, а в Египте, куда он был увезен родителями в детстве, Иешуа получил второе имя – Татенен, что значит «Поднимающаяся земля». Так во времена великой древности египтяне звали бога – хозяина земли, который рождает животных и растения, дарит людям месторождения золота и серебра. По ночам в его покоях гостит Солнце, а ночью к нему спускаются Луна и звезды. Когда Татенен умрет, земля перестанет рождать, небо расколется и обрушится на людей.

И вот Иешуа-Татенена готовились распять. Позади группы зевак брели две плачущие женщины в окружении нескольких последователей Иешуа. По обычаю женщин Ханаана они до крови царапали себе щеки, подбирали с земли прах и сыпали на головы, покрытые черными платками. Из их уст доносились стоны и призывы к тому новому богу, которого проповедовал Иешуа. Одна женщина была матерью казнимого – еще не старая, из той породы женщин, которые до могилы сохраняют отблеск девичьей миловидности. Впрочем, она была раздавлена обрушившимся на ее сына несчастьем, ее отчаяние, казалось, не знало границ. Вторая была молода и статна, в ее жилах явно имелась примесь персидской или греческой крови. Одни называли ее блудницей, которую Иешуа пожалел и прикормил, а другие считали женой мессии. Она поддерживала мать Иешуа, но и ее ноги подкашивались, так что ученикам мессии приходилось подхватывать обеих женщин и почти на руках поднимать их на холм.

Последователи Иешуа были растеряны и подавлены; они совсем не ожидали такого конца для своего учителя. Похоже, казнимый нашел отклик и среди бродяг, и между зажиточными людьми. По крайней мере, один из них был одет в богатый плащ, а пальцы его украшали перстни. Зато других египтянин без труда мог представить на месте казнимых разбойников; их лица не вызывали у него доверия. Так выглядели израильские повстанцы, нападавшие на римских чиновников, патрули вспомогательных войск и те из иудеев, которые подчеркивали свою преданность римскому императору. Египтянин подумал даже, не попытаются ли эти люди освободить Татенена? Впрочем, римская стража была достаточно многочисленна, чтобы воспрепятствовать этому.

Для казнимых путь на Голгофу был мучительным, но слишком быстрым. Оказавшись на вершине, они не сразу сбросили с плеч деревянные брусья, на которых спустя короткое время должны были повиснуть в ожидании смерти-утешительницы.

Пока солдаты сооружали из брусьев грубые подобия египетских тау-крестов, жрец Исиды сел на камень и стал смотреть на небо. Он был одним из немногих Знающих, хранивших истину о прошлом и будущем, которую, согласно тайному преданию, его предки получили много тысячелетий назад – в те времена, когда за Геракловыми Столпами находился обширный остров, населенный чародеями, а на севере, за Рипейскими горами, жило племя бессмертных, называвших себя детьми звезд. Когда чародеи и дети звезд смешались с остальными народами, Египет остался единственным местом, где сохранялось старое Знание, и тысячелетия он гордо возвышался над всеми живущими – как до сих пор возвышаются пирамиды над долиной Нила. Вокруг росли и рушились царства, на Египет, который называли еще Страной Живых Богов, нападали дикие племена, приходили времена засухи и упадка. Но всякий раз Египет возрождался, неколебимо уверенный в своем предназначении и в своей правоте.

Однако все в мире кончается; вот и в Стране Живых Богов на смену Знанию пришло Забвение. Все меньше людей понимали старую письменность, и все больше египтян вместо правильного поклонения богам и умершим занимались стяжанием богатств и славы. Национальных фараонов сменили пришлые – эфиопы, ассирийцы, персы, македоняне, теперь – римляне. Их, Знающих, осталось несколько человек. Он был самым молодым из них, и потому именно его они направили в Иерусалим, чтобы увидеть, как боги начертают последние письмена на свитке земной истории. Если верно предсказание, что души Знающих сохранятся в огне мирового пожара, он поведает своим учителям, как все происходило.

Небо казалось чистым и ясным. Но именно казалось. Солнце было каким-то блеклым, свет его скрадывал краски, даже ярко начищенные умбоны на щитах римской стражи не отбрасывали бликов. Тени становились прозрачными и бледными, а воздух едва заметно дрожал, размывая четкость предметов. Звуки стали глухими и нечеткими – как это бывает в последние мгновения перед обмороком.

Но вот послышались тяжелые удары молотка и вой, мало походящий на человеческий: первому из разбойников пригвоздили ладонь к поперечному брусу креста.

Владимир Николаевич и Сергей Сергеевич, задумчиво поджав губы, читали странички, распечатанные им Шереметьевым. Матвей сидел с равнодушным видом, скрывая неожиданное волнение. Все утро он шлифовал свои мысли, и в конечном итоге текст показался ему идеально точным. В конце концов, это не статья, и от него не требуется занимательности. Нужны факты, еще раз факты и мысли по их поводу. Однако теперь ему вдруг показалось, что Компетентные люди не оценят результатов его поисков. Наверное, они ждали чего-то другого…

– Понятно, – отдавая последний листок Сергею Сергеевичу, проговорил Владимир Николаевич. – Стандартная история Смутного времени – это история Минина и Пожарского. Вы предлагаете внести в политические святцы еще и Скопина.

– Я предлагаю вообще больше говорить о Смутном времени. Всем понятно, что мы переживаем – или совсем недавно перестали переживать – нечто подобное. Это называется «системный кризис», так? А посмотрите, что получилось в итоге – спустя какую-то сотню лет Россия превратилась в империю, в государство мировых масштабов. Сейчас история бежит быстрее, так что, наверное, сотню лет не нужно будет ждать…

– Мысль понятна, – согласился Сергей Сергеевич. – Россия тогда действительно возродилась из праха. Правда, потом было длительное «похмелье». Сколько лет прошло до Петра?

– Много. Кстати, тогдашнему «похмелью» вовсе не обязательно подражать. Да и было ли похмелье? В семнадцатом веке отвоевали Смоленск, присоединили Украину, добрались до Берингова пролива, западные инженеры, архитекторы, военспецы поднимали армию и экономику. Это мы сейчас все с временем Петра сравниваем… А Скопин? Петр до Петра! Так о нем и надо говорить.

Чекисты вызвали референта, через несколько минут он принес том Советской исторической энциклопедии на букву «С». Владимир Николаевич и Сергей Сергеевич прочитали коротенькую статью о Скопине-Шуйском и начали скептически разглядывать его портрет. Владимир Николаевич даже достал из стола лупу и стал, щурясь, вглядываться в какие-то ему одному ведомые детали маленькой репродукции.

– Лицо не впечатляет, – пожал плечами Сергей Сергеевич.

Отметив про себя, что сегодня Сергей Сергеевич более разговорчив и не выглядит таким раздраженным, Матвей напомнил Ответственным людям о Петре Великом в варианте Шемякина.

– И кто заставляет нас изображать Скопина-Шуйского именно таким, как на этой парсуне? Немного фантазии – и у страны будет герой…

После первого оживления разговор постепенно стал вялым. Компетентные люди стали поглядывать на часы, показывая, что беседу пора сворачивать.

– Нормально поработали, – заявил, вальяжно закругляя беседу, Владимир Николаевич. – Передадим ваши материалы начальству. Обещанные средства вчера зачислены на вашу карточку. Мы были уверены, что вы придете не с пустыми руками.

– А что с пожаром в церкви? – вдруг спросил Сергей Сергеевич. – Говорят, вы предприняли собственное расследование.

– Говорят? Кто говорит? – резко спросил Матвей.

Сергей Сергеевич неожиданно смутился и посмотрел на своего товарища. Тот сосредоточенно оглаживал свою бородку.

– Нам сообщают об этом из церковных кругов, – глядя в сторону, проговорил Сергей Сергеевич. – Настойчиво сообщают.

– Может быть, вам стоит сосредоточиться на нашем заказе? – добавил Владимир Николаевич. – Иногда церкви горят сами по себе. Без человеческого участия.

– Вы меня интригуете, – улыбнулся Матвей.

– Горят от старости, например. Проводка времен 1913 года, куча старых опилок в углу, которая начинает тлеть из-за влаги и тепла от батареи. Пофантазируйте сами и найдете еще десяток естественных причин для пожара. А потом успокойтесь и не тратьте ваше драгоценное время на пустые занятия.

– Расценивать ли мне ваши слова как руководство к действию? – все еще улыбаясь, спросил Матвей.

– Да что вы, упаси Господи! – всплеснул руками Владимир Николаевич. – Это мое частное мнение – и только. Игры в детективном жанре увлекательны. Играйте, если хотите.

Они обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами и стали прощаться. Рукопожатие Владимира Николаевича было вальяжным, а Сергей Сергеевич крепко стиснул ладонь Матвея и буркнул, глядя поверх его головы:

– Удачи!

С удачей в этот день было напряженно. В Донском монастыре пообещали «поработать в архиве», но допустить к документам отца Иоанна или кого-то из его церкви отказались. Мол, таков порядок. Нужно отдельное благословение.

Матвей все еще торчал в Ленинке, когда отец позвонил ему и сообщил, что получил в монастыре от ворот поворот. Шереметьеву-младшему тоже похвастаться пока было нечем. В альбомах и книгах по русскому искусству XVI столетия – по крайней мере в тех, что находились в оперативном доступе, – упоминаний их храма обнаружить не удалось. Строгая молодая библиотекарша в офисном костюме, которая распоряжалась в соответственном отделе, ничем ему помочь не могла. В авторефератах же черт мог ногу сломить. Каталог авторефератов еще не завели в компьютер, так что искать приходилось вручную. Включив все свое обаяние, Матвей сумел добиться расположения одной из старых дев, отвечавших за каталог, но успеха в поисках не достиг. Авторефераты не были рассортированы по тематике. А в восьмидесятые защищались так часто, что в какой-то момент у Матвея опустились руки. Среди бесчисленного количества кандидатских и докторских работ по историческому материализму, политэкономии, физике твердого и не слишком твердого тела настоящие искусствоведческие темы попадались очень редко.

– Быть может, вы знаете фамилию интересующего вас человека? – в очередной раз спросила старая дева. – Ну сосредоточьтесь же, а то мы с вами ищем, не зная что и не зная где.

– Стыдно сознаться, но так и есть.

Выражение лица Шереметьева-младшего, похоже, было настолько обескураженным, что библиотекарша, вздохнув, продолжила поиски.

Перебирая вместе с ней карточки, Матвей отчаянно думал, что еще можно предпринять.

– У кого бы спросить, – произнес он вслух.

Библиотекарша посмотрела на него, затем огляделась по сторонам.

– И действительно, – сказала она. – Что же я сразу не подумала. Пал Палыч, хорошо, что вы сегодня пришли.

В нескольких шагах от них в каталоге копался типичный представитель вымирающей советской интеллигенции: щуплый мужчина предпенсионного возраста в роговых очках и пиджаке, которому явно шел не первый десяток лет. Пиджак был чистым, но затертым и изношенным почти до дыр. На ногах были столь же старые осенние туфли и вельветовые брюки того фасона, мода на который прошла еще в конце семидесятых. Редкие седые волосы этот человек зачесывал назад. Его высокий лоб был пересечен глубокими морщинами, даже очки не могли скрыть усталых складок под глазами. Услышав свое имя, мужчина неспешно задвинул ящик с карточками назад в шкаф и повернулся к библиотекарше:

– Здравствуйте, Ирина Павловна.

– Дорогой Пал Палыч, вы ведь искусствовед. Помогите молодому человеку. Он уже целый день мучается.

– Чтобы найти нужную статью, я, бывало, мучился неделями, – искусствовед вытер руку о край пиджака и протянул ее Шереметьеву-младшему: – Павел Павлович Иваницкий.

– Шереметьев Матвей, – ответил тот. Рука искусствоведа была прохладной и чуть влажной.

– Чем могу помочь, молодой человек?

– Я ищу людей, которые изучали одну церковь под Москвой, где-то в восьмидесятых годах. Мне важно знать, фотографировали тогда ее или нет.

– Не частите, молодой человек, – тоном учителя произнес Пал Палыч. – Рассказывайте по порядку и не торопитесь. Вы не на дискотеке.

Матвей постарался рассказать о происшедшем по порядку. И об отце, и о том, как тот восстанавливал храм, и о пожаре, и о фресках, на которых было изображено что-то странное, и, не выдержав, о последней поездке Скопина-Шуйского.

Во время рассказа лицо искусствоведа стало меняться. На смену отстраненному вниманию пришло удивление, затем он скривился, словно от каких-то неприятных воспоминаний. В конце концов, Пал Палыч отвернулся от Матвея и стал смотреть в сторону. И даже когда Шереметьев закончил, далеко не сразу взглянул на него.

– Бывает же, – сказал он и, сняв очки, стал протирать их большим белым носовым платком. – А еще говорят, что судьба – это фикция.

– Я не понимаю. Я сказал что-то не то? – осторожно спросил Матвей потому, что искусствовед снова замолчал.

– Да вы-то тут при чем! – досадливо отмахнулся Пал Палыч. – Хотя… Вы уверены, что вам никто не говорил обо мне?

– О вас? – Матвей пожал плечами. – Мы с вами определенно раньше не встречались. И мне о вас определенно никто не говорил.

– Слишком удачное совпадение. Удачное ли? Не знаю, – разговаривал сам с собой искусствовед. – Не переживайте, молодой человек. Я в своем уме. Я смогу вам кое-что рассказать. Только не сейчас и не здесь. У вас есть бумага и карандаш? Тогда записывайте адрес, – Пал Палыч продиктовал улицу, дом, номер квартиры, телефон. – Приезжайте завтра. Вечером. Звонить заранее не надо – все равно я буду дома…

Варя попросила Матвея взять ее с собой.

– Я тоже люблю загадки, – сказала она, улыбаясь. – Точнее – разгадки.

Матвей не мог скрыть, что его обрадовала ее просьба.

– Этот Павел Павлович странный, имей в виду, – сказал он девушке. – Не знаю, как точнее это объяснить, но, по-моему, он напуган. По жизни напуган. Многие из тех людей, которые начали делать карьеру на закате советской власти, а потом оказались выкинуты на обочину по причине их ненужности для нового государства, воспринимают все происходящее как заговор. Заговор лично против них. Иваницкий, похоже, активно занимался наукой – до 1991 года. А потом его несколько лет морили безденежьем, в его учреждении закрывали отделы и кафедры. Гранты расхватывали другие, потому как кому он нужен с его искусствознанием? Экспертом у антикваров и барахольщиков он не стал. А память о претензиях осталась. Поэтому и думает, что весь мир в заговоре против него.

– Если ты думаешь, что отговариваешь меня, то ошибаешься, – рассмеялась Варя. – Ты забыл, из какой я семьи. Обиженные жизнью гуманитарии в последние годы приходили в отцовскую квартиру нередко. Самое смешное, что некоторые из них даже пытались ухаживать за мной.

Матвей почувствовал легкий укол ревности, но не стал расспрашивать девушку о прошлых ухажерах. В конце концов, прошлая личная жизнь Вари – это ее личное дело. Пока.

Иваницкий жил в центре города, в большой, но запущенной квартире. Пока он искал Матвею и Варе тапки, пока показывал, куда повесить куртки, Шереметьев успел оглядеться. Ремонт в квартире делался много-много лет назад. Обои потемнели, кое-где оборвались. Потолок осыпался, шахматная последовательность белых и синих квадратиков линолеума кое-где нарушалась бурыми проплешинами.

Отчего-то Матвей подумал, что Иваницкий происходил из семьи медиков: ему доводилось бывать в больших, богатых квартирах медиков, которые сделали карьеру в прошлые десятилетия. Но, в отличие от них, изменивший призванию родителей Павел Павлович поддерживать ощущение достатка не мог, да и не хотел.

– Заходите, – потянул за собой гостей Павел Павлович. – Живу один, жена ушла… много лет назад. Судится из-за квартиры, да куда ей, – по его губам скользнула желчная улыбка. – Так что не смущайтесь, если что. Порядок у меня мужской.

Он привел их в рабочий кабинет, стены в котором были заставлены книжными шкафами. Две трети в них занимали книги и альбомы на самых разнообразных языках. Оставшуюся треть – папки, картонные и пластиковые. Из них торчали листы с какими-то рукописями, машинописью, ксероксами, вырезками из журналов. Перед окном стоял стол, на котором компьютер мирно соседствовал с портативной печатной машинкой. Они сели на стулья, находившиеся близ стола, и Матвей посмотрел на тускло светящие сквозь давно не мытое стекло огни фонарей. Чая и кофе им не предлагали.

– Буду откровенен, Матвей Иванович, – произнес хозяин. – Даже и не знаю, зачем я пригласил вас сюда. Наверное, стоило побеседовать там, в библиотеке. Я… не предлагаю вам приятельских отношений. Хотя с храмом вашего отца у меня в жизни были связаны важные вещи.

– Какие? – спросил Матвей.

– Пятнадцать лет назад я готовил… одну научную работу. Она была связана с живописью времен Ивана Грозного. Мне нужен был новый материал, и я ездил по храмам, которые были расписаны в то время. Не стану утомлять вас деталями, чему эта работа была посвящена. Это все специальное. Не поймете, а если что и поймете – то не так, – Пал Палыч раздраженно повел плечом. – Со мной такое уже бывало.

– Как вам будет угодно, – ответил Матвей.

– Ну и хорошо. Я к тому времени печатался. Часто. В научных сборниках обычно. Но несколько раз помогал одному большому издательству – сейчас его уже нет, вы, молодые люди, даже не помните его названия. «Искусствознание» – это было большое издательство. В нем работало множество талантливых людей. Профессионалов.

Матвей не стал говорить, что несколько альбомов «Искусствознания» из материнской библиотеки хранятся в его книжном шкафу. Похоже, хозяина такие уточнения только раздражали бы. Варя переглянулась с Матвеем, но тоже смолчала.

– Узнав о том, над чем я работаю, один из начальников отделов в «Искусствознании» предложил мне подготовить к изданию альбом: «Русская фресковая живопись XVI века». Я был обрадован и польщен – чего тут скрывать. Сделав такое издание, можно считать план на жизнь выполненным. Мне выделили деньги на командировки, дали фотографов. Я занимался этим более двух лет! Это было лучшее время в моей жизни.

На мгновение Иваницкий закрыл глаза, и уголки его губ дернулись.

– Церковь Александра Невского я обрабатывал в последнюю очередь. Потому, что хотел сделать ее перлом своего альбома. Ведь о ней не писали и не публиковали ее фотографий. Только извне – да и то раньше, в царские времена. А фрески были интересными, очень интересными. Нетипичными. Поэтому я заставлял фотографировать их много, тщательно. Так что я, Матвей Иванович, именно тот человек, которого вы искали.

– Вы были правы, Павел Павлович, это судьба, – возбужденно произнес Шереметьев. – Как, оказывается, все просто! Прийти в библиотеку и…

– Не просто, молодой человек, – усмехнулся Иваницкий. – Вы наверняка хотели бы увидеть этот альбом?

– Безусловно.

– Это невозможно. Альбом так и не был опубликован. Дело даже не дошло до верстки. Работа остановилась в конце восьмидесятых. Перестройка, безденежье, развал. Все это началось уже тогда. И сразу ударило по крупным издательствам. Все материалы – написанные мной, отснятые фотографами – залегли в архивах «Искусствознания».

– Где эти архивы сейчас? – спросил Матвей, уже предчувствуя неладное.

– Издательство «Искусствознание» приказало долго жить в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году. Долго не мучалось, в отличие от других издательств. Архивы переворошили новые русские от книжного дела. Что-то посчитали ценным, а остальное свалили в подвал здания, которое когда-то занимало «Искусствознание».

Матвей покачал головой:

– Согласен, это возмутительно. Можно представить, в каком состоянии это находится сейчас.

Иваницкий засмеялся.

– А ничего уже нет, Матвей Иванович. Здание в центре города. Подвалы – даже подвалы – стоят там баснословно дорого. Пивная, зал игральных автоматов, – да мало ли способов «правильного», по нынешним понятиям, их использования! Вечно останки издательского архива лежать там не могли… Два месяца назад, при испытании системы отопления, подвал залило. Вообразите, какая вода течет по нашим батареям. И вот она – грязный обжигающий кипяток – заполнила весь архив. По самые, так сказать, ноздри. Погибло все. Все. Два самосвала раскисших, расползшихся негативов и рукописей вывезли на городскую свалку. Два самосвала труда и мысли сотен людей, черт побери… А сейчас там идет срочный ремонт. Весной будет шалман…

Матвею показалось, что на веках Павла Павловича блеснула слеза. Но через мгновение он понял, что это не так. Искусствовед посмотрел ему прямо в глаза и сухо произнес:

– Наш век закончился, и мир преходит. На нашем месте теперь одни мелкие бесы. В красных пиджаках и в немецких машинах.

Внутренне поежившись, Матвей попытался смягчить хозяина.

– Я родился почти тридцать лет назад. Я вас понимаю… во многом, по крайней мере.

– Едва ли, – твердо повторил Иваницкий.

– Хорошо, не мне, видно, об этом судить. Но вы запомнили, что было изображено на фресках?

– Запомнил ли я? – Пал Палыч снова рассмеялся. – Я же искусствовед. Я готовился писать об этом.

– Вы расскажете нам?

Хозяин замолчал и задумался. Затем встал и подошел к шкафам с папками. Вынул одну из них – полузакрыв глаза, словно наудачу, словно гадая. Раскрыл, посмотрел, помотал головой, поставил на место. Затем точно так же извлек вторую, третью. Содержание этих папок тоже не удовлетворило его.

– Пожалуй… нет. Архивы погибли, церковь сгорела. Почем я знаю, не вы ли сами ее сожгли?

Шереметьев начал возмущаться, но Иваницкий жестом заставил его умолкнуть.

– Я вас не знаю. Я вчера увидел вас впервые. Может, я вообще напрасно вас пригласил к себе домой? И девушка ваша… зачем вы ее привели? Помолчать, глядя на меня?

– Вы не правы, – мягко произнесла Варя. – Если нужно подтвердить, кто мы такие, можно показать паспорта. Мы можем пригласить вас в Алексеевскую?

– А вы уверены, что я на самом деле тот искусствовед, который некогда был там? – Иваницкий изобразил нечто вроде сатанинского смешка. – Ладно, давайте закончим разговор мирно.

Он открыл выдвижной ящик стола и достал оттуда чистый лист бумаги.

– Записывайте имя. Олег Викторович. Это тот человек, который делал фотографии вашего храма. А вот его телефон. Позвоните, поговорите. Может, он вам что-то расскажет. У него нюх на людей. Если он вам доверится, то… быть может, и я помогу. Быть может…

– Какой кошмар, – сказала Варя, выйдя на улицу.

– Не говори, – пробормотал Матвей. – Похоже, наш искусствовед на грани. Ему бы в санаторий, а не в Ленинку ходить.

– А если и фотограф такой же?

– Поговорю с Сиреневым Жакетом. Он знает множество людей, может, нам и повезет. – Матвей невесело улыбнулся. – Еще раз повезет.

Матвей и Варя не без труда нашли нужную им «хрущобу». Девушка посмеивалась над московской манерой нумерации домов: «Где это видано, чтобы у дома было семь корпусов!» Матвей вяло отшучивался, вспоминая «С легким паром» и утверждая, что в Питере обязательно найдется такая же Ярославская улица с домом номер 40, у которого будет семь корпусов.

На подъезде стоял домофон – редкость в здешних местах. Набрав номер квартиры, Матвей несколько секунд слушал музыкальные переливы, напомнившие ему «Чижика-пыжика». Затем хриплый мужской голос спросил: «Кто там?»

– Олег Викторович? Мы вам звонили. Это по поводу фресок из сгоревшей церкви.

– Матвей и Варвара?

– Именно так.

Поднявшись на третий этаж, Матвей оказался перед массивной железной дверью. В последние годы таких ставили в «хрущобах» немало. Не понимая при этом, что гнилые стены брежневских времен не позволяют никаким штырям и упорам намертво закрепить дверную коробку. Профессионал снимает подобные двери за минуту при помощи ломика или фомки.

За дверьми их ждал крупный мужчина лет пятидесяти в теплых спортивных штанах и вязаном свитере. У него было жизнерадостное лицо с «типично русским» носом картошкой, маленькими синими глазами и светлой бородкой «под Василия Буслаева». Именно такими Матвей всегда представлял себе новгородских ушкуйников – лихих людей, ходивших на больших лодках с изображением медведя – «ушкуя» – на носу по Волге и грабивших купеческие караваны и даже татарские города.

Обстановка внутри квартиры была довольно аскетичной: далеко не новая мебель из серий, которые когда-то изготовляли в ГДР, простенький телевизор, белорусский холодильник, тарахтевший на малюсенькой кухне. И кухня, и обе комнаты легко просматривались из коридора.

– При такой планировке двери внутри квартиры – излишняя роскошь, – заявил им Олег Викторович.

– А как семья? – поинтересовалась Варя.

– У жены своя квартира. Недалеко отсюда. Дети взрослые. Так что мы оба живем свободной творческой жизнью. Она – бухгалтер, я – фотограф. Главное, друг другу не мешать и встречаться именно тогда, когда это нужно. Молодые люди, мозолить глаза друг другу – последнее дело!

В углу гостиной, куда проводил гостей Олег Викторович, были аккуратно сложены кофры с фотоаппаратурой, стояла тренога внушительных размеров. Матвей ожидал увидеть на стенах плоды творчества хозяина: если то, что Сиреневый Жакет говорил об Олеге Викторовиче, было правдой, этот человек побывал едва ли не на всех континентах.

Вместо этого стены комнаты были украшены черно-белыми фотографиями советских фотоаппаратов – «ЛОМО-компакт», «Зенит» и так далее. На одной из стен висела большая, восьмидесятых годов, карта СССР. Границы несуществующей страны были аккуратно обведены красным маркером.

– Вы ведь, Матвей Иванович, журналист, не так ли? – усадив гостей на диван и разместившись напротив них в кресле, спросил Олег Викторович. – Да, вы работаете у Сиреневого Жакета! Ох, и жулик же ваш начальник! – Хозяин весело погрозил пальцем кому-то отсутствующему. В его устах слово «жулик» прозвучало почти как похвала.

– Это прозвище моего главного редактора, – произнес Матвей в ответ на удивленный взгляд Вари. – А вот он говорил о вас только в восторженных тонах.

– Хитрован! Еще бы не в восторженных. Сколько раз я выручал вашу газетищу снимками! А вот платил мне Сиреневый Жакет не вовремя. Все как-то оттягивал… Ну да ладно, он – далеко не худший. В десятке лучших моих работодателей.

– Ну и славно. – Матвей нетерпеливо поерзал на месте. Ему хотелось быстрее посмотреть на негативы из церкви.

– Так, говорите, весь архив «Искусствознания» затопили? Чего только в этой жизни не бывает!

– Милиция утверждает, это несчастный случай, – осторожно вставил Матвей.

– А как же! – хохотнул Олег Викторович. – Свалить весь архив негативов в подвал, через который тянутся трубы с отоплением и холодной водой, в подвал дома, капитальный ремонт которого не делался два десятка лет? Как это назвать? А вы знаете, дорогие мои, что негативы должны храниться в определенных условиях, что они вообще-то имеют свой срок хранения? Думаю, еще до потопа больше половины негативов погибло.

– Нам сказали, что вы делали копии. Это так?

Фотограф расплылся в довольной улыбке.

– Да, это так. Я – запасливый человек. Я копирую все, что мне нравится.

– Фрески в церкви Александра Невского вам понравились…

– Еще бы. Необычные фрески. Я стал одним из первых, кто их увидел. Их ведь не реставрировали очень долго. А может быть, вообще никогда не обновляли. Как написали, так и стояли, коптились. Думаю, уже лет двести назад никто не различил бы деталей фресок. А советская власть дала деньги на реставрацию! И всего за пару лет до вашей сраной Перестройки.

Матвей никак не прореагировал на слова фотографа. Олег Викторович пожал плечами и продолжал:

– Реставрировали, конечно, наскоро, но лишнего не пририсовывали и успели вскрыть почти половину площади первичных росписей. Приезжали из Москвы, осматривали результат. Среди искусствоведов был и тот Пал Палыч, который вам обо мне рассказал. Поначалу – скучнейший тип, сухой и надменный. Он как раз докторскую готовил к защите и имел в кармане договор с «Искусствознанием» на издание альбома по фрескам церквей XVI–XVII веков. Думаю, договор с издательством грел его душу не меньше, чем докторская; деньги-то при советской власти платили… Ну да ладно, не будем о грустном.

Короче, вызвали меня, а я уже участвовал в съемках разных церковных росписей для альбомов. Выписали мне командировку в вашу слободу, дали «уазик», чтобы я перетащил технику. В первый же вечер надрались с директором местного совхоза – с тем, который держал в этой церкви столярку, – пока не понаехали реставраторы. А наутро пошел фотографировать. Первый день не помню – голова гудела от зеленой «андроповской» водки, с Пал Палычем собачился по любому поводу. А на второй день пригляделся к фрескам и стало интересно. Ни черта, конечно, не понимал, особенно когда Иваницкий принимался бубнить о канонах церковной живописи. Но какая-то дьявольщина постоянно чудилась в этих фресках. Особенно когда проявлял негативы. Так, вживую, это незаметно, но на негативах казалось, что на фресках нарушены пропорции – совсем чуть-чуть. Ну, знаете, как это бывает на рисунках шизофреников: все вроде бы правильно, а все равно – шиза.

На негативах казалось, что линии фигур на фресках слегка размыты и чуть вытянуты. Словно проступают сквозь марево. Знаете, так еще режиссеры модных фантастических фильмов показывают виртуальную реальность. Почему так происходило – сказать не могу. При печати все вставало на места, и получалась точная копия того, что написали четыреста лет назад. Как-то я спросил у Пал Палыча, не видел ли он что-то подобное при снимках в других церквях. Он пожал плечами и сказал, что не помнит. Тогда, кстати, мы с ним и помирились. Даже выпивали вместе. Но приятелем с этим сухарем так и не стали. Выше человеческих сил!

Ну а самые странные иконы были на стене в левой части от алтаря, наверху. Там стена начинает плавно переходить в потолок, поэтому фигуры кажутся совсем неестественными – даже с учетом всех их канонических, то есть непривычных нам, пропорций.

– Вы покажете фотографии? Или негативы? – перебил словоохотливого хозяина Матвей.

– Да, конечно, – Олег Викторович поднялся, но вдруг замешкался и хлопнул себя по лбу: – Старею, друзья мои! Все мои снимки восьмидесятых не здесь. В квартире у жены. Если бы я хранил здесь весь свой архив, то, ей-богу, не сумел бы вас принять.

Он изобразил руками воображаемые груды папок, которые должны были завалить всю его гостиную.

– А в цифру вы свои фотографии не переводили? – негромко спросила Варя.

– Вот-вот! – оживился Матвей. – Негатив может испортиться, потеряться, а в цифровом варианте сроки хранения почти бесконечны…

Олег Викторович отчего-то мрачно посмотрел на девушку:

– Ага! Жесткие диски имеют привычку гореть, дискеты – быть украденными или сломанными. Знаем мы эти вечные хранения. Я – консерватор, и тем горжусь… Хотите, я вам объясню, что там было нарисовано?

Олег Викторович сходил в соседнюю комнату, принес несколько больших листов бумаги, маркеры. Рисовал он, конечно, крайне схематично, но работа с фотоаппаратом выработала у него цепкую память и отличное чувство композиции.

На листе быстро появились контуры иконы Страшного cуда, о которой Матвею рассказывал отец.

– Ничего не кажется странным? – с торжественным видом спросил Олег Викторович. – Еще раз смотрите: вот Судия, вот ангелы и бесы тащат тех, кто им попался в лапы… или в крылья. А зачем тогда нижний ряд – с земледельцами, пастухами и воинами, которые ведут себя как ни в чем не бывало? Страшный cуд их не касается? Все это крайне двусмысленно. И вот еще, смотрите!

Олег Викторович нарисовал на самом краю листа фигурку парящего человека.

– Вот здесь, у правого края нижнего уровня, того, где изображены земляне, которым нет никакого дела до Страшного cуда, изображен один персонаж. Пал Палыч Иваницкий сказал, что так писали в XVI веке иконописцев: в длинной робе, что-то сжимает в руках. Он один видит, что происходит на более высоких ярусах. И он, похоже, взлетает! Ну не как ракета или птица! Как бы воспаряет. Словно во сне. Но направляется не вверх, ко Христу, а куда-то в сторону, к краю изображения. Пал Палыч говорил мне, что это – просто невозможно, что в те времена все движения должны быть связаны с центральной композицией. Все сворачивалось вокруг нее как вода в воронке. То, что называется «обратной перспективой». А тут, понимаете ли, богомаз, который вообразил себя воздушным шариком и летит куда вздумает.

– Странно, я ведь был в отцовском храме не раз, смутно помню икону Страшного cуда, ну а этого летуна не помню совершенно точно, – задумчиво сказал Матвей.

– Нет ничего удивительного. К такой фреске нужно присматриваться долго, прежде чем понять, что там изображено. К тому же до того, как реставраторы вскрыли эти изображения из-под слоя сажи и копоти, фигуру летающего богомаза не видели не один десяток, если не сотню лет. Да и после того как мы ушли из храма и он опять перешел в хозяйство Алексеевского совхоза, фреску могли испортить. Или замазать. Кто знает? На фотографиях она есть, и все тут.

– Когда мы могли бы увидеть ваши фотографии?

– Подождите! Я еще не все рассказал. Дело в том, что эта фреска была лишь частью настоящего триптиха. Причем не центральной! Левой частью. Справа от нее находилось еще два сюжета. Очень плохо сохранившиеся, но не менее странные.

На одной, располагавшейся в центре, Олег Викторович изобразил нечто вроде горного пейзажа с долиной посередине. Опять же, обратная перспектива. Примерно так иконописцы передавали ландшафт вокруг центрального события – распятия Христа или страстей кого-либо из святых.

– Но никакого сюжета внутри не было! Схематически изображены воды, над которыми виден Зрак Господа и Дух Святой в виде птички. Вы когда-нибудь видели иконы, на которых изображается Творение?

– «И Дух Божий носился над водами?»

– Вот именно! Я, например, не видел. И Пал Палыч не видел. Утверждал, что эта фреска станет революцией в искусствознании. Собирался посвятить ей целую главу в своей диссертации.

– Которую так и не защитил, – проговорил вполголоса Шереметьев.

– Не защитил? – услышал Олег Викторович. – Вскоре началась Перестройка, издание альбома отложили, и я потерял с Иваницким все контакты. – Он некоторое время помолчал, а потом сказал, глядя на Матвея: – Вот как грустно получается: альбом не вышел, диссертация не защищена, негативы утонули, церковь сгорела.

– Согласен, грустно, – кивнул Матвей.

– Тогда идем дальше, – тон Олега Викторовича стал более жестким и сухим. – Справа от Сотворения Мира находилась сцена в Раю. Адам и Ева, стыдливо укрытые какими-то кустами, перед ними древесные кущи, над которыми возвышаются два особенно тщательно выписанных Древа. Однозначно – Древо Познания и Древо Жизни. Отец и Мать человечества смотрят на них и, похоже, движутся в их направлении. Ну, вы понимаете, в те времена и вообще движения передавались условно, а уж закрытые кустами… Но самое интересное, что над ними изображено грозовое облако. От него расходятся лучи – значит, перед нами опять изображение Бога-Отца. А еще из этого облака протягивается рука, властно указывающая на Деревья. То ли запрещает людям идти туда, то ли, наоборот, направляет их.

– Как так направляет? – удивилась Варя. – Должна запрещать.

– И мы подумали, милая девушка, что должна запрещать. Но это – если все читать по канонам. А если нет? Много ли подобных триптихов было написано в России? Иваницкий говорит – ни одного. И я ему верю. Он привез из Москвы книгу, ученую-преученую, посвященную древним христианским сектантам, которых называли гностиками. Они существовали при апостолах и первых поколениях христиан; вначале учениями гностиков увлекались многие, но Церковь с ними справилась. В той книге говорится, что кое-кто из гностиков утверждал, будто Бог как раз хотел, чтобы люди отведали плодов от Древ Познания и Жизни, а бесы, наоборот, всячески мешали им.

Матвей видел немало книг, посвященных гностикам. Перед Миллениумом это стало модной темой. Печатали переводы древних апокрифов, ученую литературу и просто популярные книжки, в которых с веселой беспринципностью переписывалась история христианства.

– Когда закончили съемку фресок, мы с Иваницким уже приятельствовали, – продолжал фотограф. – Собирались найти какую-то профессоршу, которая нам все расскажет о гностиках. Планов было громадье. Но как-то все не сложилось. Пал Палыч долго бодался из-за альбома. Я перешел в «выезднюки», то есть стал мотаться по стране со всяким журналистским сбродом. О фресках не то чтобы забыли – так, оставили на потом. И это «потом» не наступило.

Олег Викторович замолчал, глядя поверх голов своих гостей.

– Когда мы сможем посмотреть на фотографии фресок? – спросила Варя.

– Через пару дней, – вздохнул Олег Викторович. – Мне нужно попасть в квартиру жены и хорошенько переворошить архив. Хотя, кажется, я представляю, где ваши фрески закопаны… Так вы, молодой человек, действительно сын настоятеля-погорельца?

– Действительно.

– Несладко ему?

– Несладко. Отцу нужно восстановить доверие к себе – и в епархии, и в Алексеевской.

– Милиция помогает?

– Милиция живет какой-то собственной жизнью. Похоже, она воспринимает пожар как «глухарь». В этом случае легче всего свалить вину на нерадивого настоятеля.

– Понимаю. Поэтому вы и предприняли собственное расследование?

– Я бы не назвал это расследованием. Я просто собираю информацию, которая может помочь отцу. Его доброму имени. Мне кажется, с этими фресками связано что-то важное.

– Сжигая церковь, хотели от них избавиться?

– Вполне возможно. Но даже если не так, я хочу увидеть фотографии этих фресок.

– Давайте так, молодой человек: вы оставляете мне номера своих контактных телефонов, а я позвоню вам сразу, как найду фото. Позвоню через два, максимум – три дня.

Матвей согласился и попросил взять с собой наброски изображений.

Когда Варя и Матвей одевались в прихожей, Олег Викторович, погрустневший и как-то потускневший к концу их беседы, положил руку на плечо Матвею.

– Церкви горят, негативы пропадают… Будьте внимательны, юноша.

– Тебе не показалось, что в середине разговора он напрягся? – спросил Матвей у Вари, когда они вышли из подъезда.

– Похоже, так. Да и вообще он какой-то странный, – повела плечиком девушка.

На улице было скользко, поэтому Варя энергично просунула руку под локоть Матвея. Шереметьев с нежностью ощущал на своем предплечье ее ладошку в вязаной варежке. Что-то должно было произойти в их отношениях. Что-то важное. Эта история с исчезнувшими изображениями фресок сблизила их быстрее, чем настойчивые ухаживания Матвея. Шереметьев настолько увлекся мыслями об этом, что лишь в последний момент обратил внимание на быстрые шаги, приближающиеся сзади.

В следующее мгновение его почти оглушил удар. Били сзади, целили в голову, надеясь сразу сбить с ног. Однако почуявший за мгновение до того неладное Матвей стал поворачиваться, и потому удар пошел вскользь. Тем не менее он был настолько сильным, что Шереметьева отбросило в сторону. Заметив, что к ним приближается еще одна тень, Матвей вправо оттолкнул Варю, а сам отскочил назад, выигрывая время.

К счастью, нападающих было только двое. Они не производили впечатления атлетов, но били квалифицированно. Некоторое время Матвей отступал, уворачиваясь от ударов. Руками он закрывал голову, а от ударов в корпус предохраняла зимняя куртка.

Наконец один из нападавших раскрылся, и Матвей, нырнув, попал тому в челюсть. Незнакомца отшвырнуло назад, и, пользуясь этим, Матвей набросился на второго. Не обращая внимания на удары, которые приходилось пропускать, он схватил нападавшего за отвороты куртки и, воспользовавшись тем, что тот дернулся назад, подсек ему опорную ногу. Нападавший повалился навзничь, пытаясь потянуть за собой Матвея, но тот вырвал руки и несколько раз ударил его по лицу. В этот момент Матвею на спину прыгнул другой налетчик.

Шереметьев наконец сорвал с рук перчатки и резким движением, которому когда-то учился не один день, вывернулся из объятий нападавшего. Не давая ни мгновения передышки, он быстрыми, короткими ударами – по лицу и по туловищу – привел того в состояние «грогги». После этого бросил его на землю, наступил на грудь коленом и, схватив его за горло, спросил:

– Кто вы? Зачем? Кто послал?

Нападавший вяло отбивался, пытаясь выбраться из-под Шереметьева. Матвея удивили его глаза – они были отсутствующими, не выражали никаких эмоций. Неожиданно взгляд незнакомца сфокусировался. Словно не замечая того, что Матвей сжимает его горло, он внимательно смотрел на нечто, происходящее за спиной Шереметьева.

Не выдержав, Матвей ослабил хватку и обернулся. Он увидел, что второй нападавший пытается выхватить из рук Вари сумку с рисунками фотографа. Матвей даже не помнил, как она оказалась в руках у девушки. Оставив лежащего, он бросился на помощь Варе.

Однако нападавший предпочел больше не мериться с Матвеем силой. Он отпустил сумку и бросился бежать. Шереметьев побежал было за ним, но почти тут же остановился, не желая оставлять девушку один на один с другим налетчиком. Вернувшись к Варе, он взял ее за руку:

– Жива?

Она перепуганно смотрела на него и, ничего не говоря, кивала.

Матвей повернулся к тому месту, где лежал второй нападавший. Но тот и не думал дожидаться возвращения Шереметьева. Он поднялся на ноги и последовал примеру своего собрата. Бегал он довольно резво. Матвей, махнув рукой, не стал его преследовать.

– Хулиганье, – сказал он Варе. – Не испугалась?

Все так же ошарашенно глядя на него, она помотала головой.

– Испугалась. Я же вижу.

Матвей осторожно провел рукой по ее щеке. Кожа у Вари была прохладной и шелковистой. Матвей замер, стараясь сохранить в ладони это ощущение. Нужно было просто взять из рук девушки сумку, подхватить ее под локоток и уходить. Но он оставался на месте, глядя в широко раскрытые глаза Вари, и чего-то ждал.

Вдруг взгляд девушки изменился, глаза наполнились слезами, но, вместо того чтобы заплакать, она прижалась к Матвею и потянулась к его губам. Ее поцелуй был страстным и жадным. Женщины, отдаваясь поцелую, закрывают глаза, но Варя не делала этого. Ее ресницы опустились, лишь когда Матвей почувствовал, что нежность в нем сменяет жгучее желание.