"Сон Брахмы" - читать интересную книгу автора (Светлов Роман)

Глава 4

Человек по имени Василид смотрел на сделанный в виде корабля храм Великой Матери Кибелы. Вокруг носа каменной триеры шумели волны Тибра, совсем непохожие на морские валы, которые бросали из стороны в сторону корабль, на котором Василид приплыл из Египта в Италию. Этим летом воды в Тибре было мало, и сквозь поверхность виднелись длинные рукава речных водорослей, камни, мусор, веками сбрасываемый в реку римлянами. От реки поднимался смрад– городские нечистоты делали ее воды ядовитыми – по крайней мере, летом, когда почти не шло дождей, способных прочистить авгиевы конюшни Вечного города.

Василид поежился – хотя стояла жара и прогуливающийся вдоль Тибра римский люд прикрывался от солнца полотняными зонтами. Василид поднял глаза от воды – и ему показалось, что по дворцам и храмам на противоположном берегу Тибра пробежала рябь. Он зажмурился, потом открыл глаза – правильность линий восстановилась, но это не обманывало Василида. Он верил, что реальность можно проткнуть пальцем – и увидеть по ту сторону ужасающую, холодную пустоту.

Вздохнув и все еще поеживаясь, Василид побрел вдоль Тибра. Сегодня вечером он должен будет проповедовать на собрании христиан. Он спрашивал у себя, чего в нем больше: жалости или любви к этим людям. Они одни могли бы понять его, поверить и даже проверить. Но как это сказать им? Их души, мечущиеся между раскаянием, печалью и радостью от мысли о Спасении, могут не выдержать истины, которую Мессия поведал лишь нескольким апостолам. Иисус знал, что объявлять всем об этом нельзя, – ибо большинство людей должны разделить судьбу мира.

Василид шел, не видя ничего под ногами. Он опять пытался представить, как Отец направил лучи своего эфирного света в тьму материи. Каждый из лучей был семенем, бесконечное число этих семян выплеснулось в материю, и из них возник наш мир. Так рассказывали еще в те дни, когда великие фараоны строили великие пирамиды на берегах Нила.

Зачем? Неужели это была ошибка Создателя? Некоторые из пытливых людей говорили Василиду, что Отец создал наш мир, дабы познать в нем Себя. Но тогда оказывается, что ошибка – необходимая часть Его самопознания?

Все это странно и непонятно.

Потом Отец забрал из мира все свои семена, все свое имущество. Послал на землю Христа, который призвал избранных, как называл Он их в тайных беседах, детей Величия. А потом произошла катастрофа. Небеса свернулись как свиток. Гром сошел на землю и расколол ее. Солнце скрыла тьма, и померк свет в глазах землерожденных. Кто увидел это? Лишь те, кто обратился по-настоящему. Сколько Евангелий было написано за век, прошедший с тех мгновений – и во всех ли говорится об этой катастрофе?

Для большинства мир остался тем же. Они не увидели сотрясения и подмены. Они не заметили, что погибли и существуют подобно теням или привидениям, которые могут десятилетиями бродить вокруг могилы, не веря, что умерли уже давно, что их существование – пустая, досадная иллюзия. Все эти храмы, дворцы, вся эта Империя – мыльный пузырь, волны, бегущие по мертвому океану материи. Растрачивание энергий, которые привнес сюда когда-то солнечный дождь Отца. Распад и гибель, скрытые иллюзией благополучия.

Милостивый Отец позволил Христу сжалиться над теми, кто остался тенью среди теней от давно исчезнувшего мира. Мессия наложил на материю Великое Незнание. Пусть тени угасают в покое – угасают долго и мирно. Знание принесет страдание и страсти, но даже иллюзия страдания для тени – страдание.

Василид споткнулся о камень и растянулся во весь рост. Под смешки прогуливающихся он поднялся, отряхивая с одежды пыль и потирая ушибленное колено. Боль. Как странно ее ощущать.

А что же делать ему, Василиду? И таким, как он – тем, кто знают о Великом Незнании.

И что ему говорить сегодня верующим?

Наконец-то встреча состоялась. Отец Иоанн сидел в мягком кресле с высокими подлокотниками напротив одного из референтов патриарха. Кресло создавало ощущение комфорта и тревожности одновременно: хотелось расслабиться, откинуться назад, но жесткие деревянные подлокотники больно врезались в предплечья, заставляли выпрямиться и ждать от хозяина покоев какого-то подвоха.

Не занимая в иерархии Церкви высокого поста, этот человек был известен как особа приближенная. Он редко появлялся во время официальных мероприятий рядом с пастырем, да и носил чин такой же, как и Иоанн, – архимандрит. Но это не мешало ему иметь собственный кабинет в резиденции Патриархии и входить к патриарху без доклада. Он был молод по церковным меркам, ему не исполнилось и сорока, у него было загорелое мужественное лицо, обрамленное черной, без единого седого волоска бородой, но глаза казались ленивыми и насмешливыми. «Консельеро», – назвал про себя референта патриарха отец Иоанн, когда впервые увидел его несколько лет назад на официальном приеме. Это было самое точное определение. Референт имел степень кандидата юридических наук и занимался решением проблем, которые Церковь не хотела обнародовать. Вызов Иоанна на разговор означал, что ситуация, по мнению руководства Патриархии, должна решаться по-другому. Совсем по-другому.

Впрочем, разговор был не слишком содержательным. Референт спрашивал о том, как Иоанн реставрировал церковь, где находил финансирование, кто был его главным спонсором. Иоанн регулярно составлял подобные справки, отчитываясь о поступлениях и тратах, так что бухгалтерия Патриархии знала все. Референт то ли проверял Иоанна, то ли пытался узнать только ему одному понятные детали.

– Вам удастся снова найти деньги на ремонт? – спросил наконец Консельеро.

– Уже ищем, – отец Иоанн предпочитал не распространяться о своих усилиях.

– Едва ли дадут во второй раз.

– Смотря кто. У меня хорошие отношения со многими людьми в Алексеевской. Они уже выразили сочувствие беде.

– Сочувствие? – брови Консельеро насмешливо поднялись. – Надеюсь, Господь оценит ваш оптимизм.

– Это не оптимизм, а уверенность, – твердо сказал Шереметьев-старший. – К Рождеству перекроем времянкой выгоревшую крышу. Буду молиться, чтобы разрешили провести службу…

– На свои силы рассчитываете?

– На Божью помощь. На епархию. На общее понимание ситуации.

– Общее понимание ситуации… – протянул референт. – Вы, наверное, догадываетесь, что оно меняется. И лучше быть осведомленным об изменениях из первых уст.

– То есть из ваших.

– Я постараюсь передать мнение, сложившееся в настоящий момент, с наименьшими искажениями.

Консельеро сложил руки на груди и с той же насмешливой ленцой начал объяснения.

Монастырским подворьям перед Миллениумом было непросто. Деньги шли на ремонт самих монастырей, дарения, которые совершали верующие в подворья, обычно были, так сказать, адресными, предназначенными для самих монастырей. Большинство из подворий годами стояли в лесах. Церквям белого духовенства было значительно легче. Поэтому возник план забрать несколько подворий у монастырей. Когда пришло сообщение о пожаре в Алексеевской, авторы проекта сочли это подарком. Патриарху не раз и не два намекали на халатность настоятелей подворий, на неспособность монахов обеспечить сохранность и, так сказать, эксплуатацию храмов. Гибель старинных фресок в церкви Александра Невского, фресок, которые пережили даже советское время, только усилило негативное впечатление.

– Говорят, там было изображено что-то такое… – референт неопределенно щелкнул пальцами в воздухе. – Я уж не знаю и не хочу в это вникать. Но даже те, кто сейчас твердит о послании, которое мы, мол, утеряли, согласны, что во времена советской власти про ценность этих фресок просто забыли. Так бывает. К сожалению, – а быть может, и к счастью. В итоге вас не поставили в известность, когда назначали в Алексеевскую.

По зрелом размышлении в Москве согласились, что халатности и некомпетентности со стороны настоятеля не было. Следователи – хотя и действовали без энтузиазма – также были вынуждены признать: скорее всего – поджог.

– Имейте в виду: это ничего не значит. Милиция не станет напрягаться в поисках преступников, если Патриархия не будет нажимать на нее. И вот здесь имеется затруднение.

Консельеро на минуту задумался.

– Патриархия не хочет проявлять усердие. Как бы вам сказать… Слишком явное, я бы сказал – акцентированное, внимание к погибшим фрескам может поставить нас в ложное положение. Одно дело – погибшие раритеты, а другое – раритеты, изображающие что-то такое… – вновь неопределенный щелчок в воздухе. – Двусмысленное. Двусмысленность – соблазн. Сколько сект возникло из-за всяких двусмысленностей в переводах Писания, в словах иерархов, в фантазиях писателей и историков!

Патриархия желала, чтобы к расследованию вокруг пожара больше не привлекалось ничье внимание. Поэтому пусть милиция изображает свои следственные действия; если найдет поджигателей через несколько лет – даже лучше. Время пройдет, о «послании» забудут. Дело так и не станет громким.

– Вы согласны, что это разумно?

– Согласен, – после некоторого раздумья ответил Шереметьев.

– Ваш коллега, архимандрит Макарий Новиков, слишком усердно взялся выполнять наше поручение. От лица многих людей я приношу извинения за его настойчивость.

– Он был корректен.

– Не сомневаюсь. Но он не любит доверять людям – да, именно так бы я определил особенность его натуры. И вы наверняка это почувствовали.

Иоанн кивнул.

– К тому же он сам увлекся тем, что было изображено на фресках, стал воображать тайны Мадридского двора, говорить загадочно. Ходил к искусствоведу, который когда-то занимался фресками – к тому, которого нашел ваш сын и который сегодня ночью скоропостижно скончался.

– Скончался? – Шереметьев подскочил на месте.

– То-то и оно. – Взгляд Консельеро стал внимательным. – По всем признакам – естественная смерть, инсульт. Впрочем, вскрытия еще не произвели. Не приведи Господь, обнаружат что-то подозрительное – и это после визитов вашего сына, нашего Макария, да еще по поводу этих загадочных фресок. Нет, такого внимания нам не надо. Отец Макарий больше не занимается вашим делом. Его поблагодарили, и сейчас он пишет для меня отчет в одном из кабинетов по соседству. Едва ли вы захотите с ним встречаться.

Отец Иоанн очень хотел встретиться с церковным дознавателем, но промолчал.

– Уточню нашу позицию следующим образом: дело не закрывается, а забывается. Вы получаете возможность восстановить храм. Ударных темпов первых пятилеток не надо. Работайте спокойно и добросовестно. Как всегда.

Консельеро замолчал.

– Но ведь кто-то поджег мой храм, – не выдержал отец Иоанн. – И он может сделать это снова.

– Не думаю, что он будет вновь поджигать храм. Фресок-то уже нет. Опаснее то, что этот человек – или люди – могут заняться теми, кто их помнит.

– Вы предупреждаете об опасности?

– Можно сказать и так. Поэтому будьте осторожны. Вы ведь все равно станете искать поджигателя? Ну, не кривите душой, опытный чекист не может так просто оставить дело.

– Вы правы, – согласился отец Иоанн.

– Но это будет вашим личным предприятием. Умоляю, будьте осторожны. Не повредите – ни себе, ни Церкви. Если что-то случится с вами, для нас это будет удар… но виноваты во всем останетесь вы. Поэтому не привлекайте к себе внимания и обращайтесь лишь за той помощью, которую мы можем оказать, не нарушая конфиденциальности. – Консельеро встал со своего кресла. – Патриархия хочет знать, кто это сделал. Могу сказать с полной откровенностью – это были не мы.

Прошло всего два дня – кто бы мог предположить, что столько событий случится за это время! В квартире Олега Викторовича, помимо хозяина и Шереметьева-младшего, сидели архимандрит Макарий и отец Евпатий. Свет повсюду был выключен, шторы на окнах – задернуты. Переговаривались шепотом, прислушиваясь к любому звуку за окнами или за дверью.

У хозяина в руках был газовый пистолет, отец Евпатий сжимал электрошокер, «пожертвованный» некогда церкви одним из алексеевских бизнесменов. Отец Макарий и Матвей рассчитывали на собственные руки, понимая, что с серьезно подготовленными противниками ни газовые пистолеты, ни электрошокеры не помогут.

– Не будут же они отправлять на штурм квартиры спецназ! – ворчал Олег Викторович. Он явно волновался, и его волнение было вполне объяснимо.

После той драки Матвей более чем на сутки выпал из реальности. Отключил телефоны, наутро не пошел на службу. И нисколько не жалел об этом. Таких ярких впечатлений женщины еще ему не дарили. Он и сейчас был ошарашен произошедшим. Но горд собой, горд тем, что оказался достоин вызова, который ему бросила Варя. И удивлялся тому, что для соблазнения питерской гостьи оказалось нужно набить морду паре странных хулиганов.

В результате лишь сегодня утром он услышал от отца о смерти искусствоведа. Все, что удалось узнать отцу Евпатию по старым связям – у Павла Павловича перед его смертью кто-то побывал. На кухне нашли два стакана: Иваницкий вымыл их и оставил около раковины. Неизвестный гость курил – в мусорном ведре было несколько окурков «Парламента», в то время как сам Иваницкий предпочитал дешевый «Петр I», и ни початой, ни пустой пачек «Парламента» в его квартире не обнаружили. По мнению родственников, перед смертью Павел Павлович перекопал весь свой рукописный архив, он явно что-то искал. Однако никто из них не смог сказать, пропала ли какая-либо вещь или бумаги из его квартиры. Все ценное, по крайней мере, было на месте.

Во всяком случае, когда неизвестный ушел, Иваницкий еще был жив – закрыл дверь, помыл посуду, что-то искал среди папок. Затем ему стало плохо – и он упал около своего рабочего стола.

– Ты не куришь. Хоть это хорошо, – сказал отец Иоанн сыну, приехав прямо к нему на работу. – Но в органы все равно могут позвать – если родственникам или кому-то в милиции придет в голову, что имел место шантаж или побуждение к самоубийству. Иваницкий был сильно встревожен вашими расспросами?

Пока Матвей рассказывал отцу об их визите, в кабинете раздался телефонный звонок. Поморщившись, Шереметьев-младший снял трубку.

– Матвей Иванович?

– Он самый.

– Это Олег Викторович. Знаете ли, молодой человек, нам нужно объясниться.

Объяснение оказалось непростым. Фотограф нервничал, стучал пальцами по краю столика в «Макдональдсе», который он выбрал для встречи.

– Здесь суета и гомон. Говорить будет сложно, зато и не подслушает никто. Если что – в заведении два выхода, – объяснил он свой выбор.

Матвей улыбнулся про себя. Даже в переполненном «Макдональдсе» четверо серьезных мужчин, пьющие из бумажных стаканчиков возмутительно горячий кофе, выглядели подозрительно.

– Если бы милиция говорила со мной немного по-другому, я, наверное, не стал бы с вами общаться. Но ведь им бы лишь быстрее бумаги оформить. И поскольку ничего ценного не пропало, они гонят протокол за протоколом, чтобы положить дело под сукно. Я же все понимаю…

Спустя сутки после визита Матвея и Вари квартира жены Олега Викторовича была взломана. Произошло это ночью, в тот момент, когда супруга фотографа спала. Самое удивительное, что она не слышала, как дверь в квартиру была вскрыта отмычкой, как неизвестный (или неизвестные) копались в архиве ее мужа. Утром она заметила, что все в комнате с архивом перевернуто вверх дном, что какие-то пачки с негативами исчезли. Позвала мужа, тот сразу же вызвал милицию, которая поначалу приняла происшедшее за розыгрыш.

– Но у меня тоже есть связи, – со значением сказал Олег Викторович и вздохнул. – К сожалению, их хватило лишь на то, чтобы передо мной извинились и приняли заявление. Если не пообещать им денег, заниматься этим делом они не станут.

– Значит, негативы унесли? – не выдержал Матвей.

– Конечно, нет, – с удовлетворением ответил фотограф. – Их там просто не было. Они находятся в моей квартире, и я уже совсем хотел показать их вам и вашей милой спутнице. Но какой-то внутренний импульс заставил меня соврать.

– Полагаете, что это мы побывали в квартире вашей жены? – улыбаясь, спросил Матвей.

– Это первое, что приходит в голову. Вы расспрашивали о фресках, хотели посмотреть на негативы. До этого побывали у Пал Палыча – да будет земля ему пухом! Заподозрить неладное легко. Впрочем, вы, Матвей Иванович, явно впервые слышали об изображенном на фресках, откуда я сделал вывод, что вы еще только входите во всю эту историю и при всем желании не успели бы подготовить столь изощренный план. И потом, Сиреневый Жакет отрекомендовал вас слишком хорошо. А я ему доверяю. Вопрос, однако, остается: зачем лазили в квартиру к моей жене? Я абсолютно убежден, что хотели найти негативы фотографий фресок. Положим, то, что они у меня есть, могли узнать от Пал Палыча. Но то, что они находятся у жены…

– С каким количеством людей вы общаетесь ежедневно? – неожиданно спросил отец Евпатий.

– Иногда ни с кем. Иногда с тремя десятками.

– Из этих трех десятков хотя бы два человека знают, что вы живете на две квартиры?

– Вероятно.

– Следовательно, масса людей могла быть в курсе, что ваш архив хранится по двум адресам?

– Действительно…

– А рассказать другим они могли?

– Хотите сказать, что на квартиру жены можно было выйти и без Матвея Ивановича?

– Похоже, фрески не дают спать спокойно не только нам. Кто-то добирается до последних их следов, – мрачно вставил Макарий. – Думаю, все со мной согласны, что эти следы желают стереть.

– Все время, вплоть до сегодняшнего утра, мы с Варей были вместе, – вздохнув, произнес Матвей. – У нас круговая порука. Мы никому не звонили и о вас, Олег Викторович, не рассказывали. Так уж получилось. Доверять или не доверять нам нужно обоим сразу…

– Да понятно, дело молодое, – улыбнулся фотограф. – Я же не слепой, я видел, что вы на эту девушку смотрите как кот на сметану.

Пока Матвей раздумывал, стоит ли ему обижаться на это замечание, архимандрит Макарий увел разговор в сторону.

– Я в неменьшей степени должен быть под подозрением. Ходил к Иваницкому сразу после вас, расспрашивал о вас в Союзе журналистов…

Макарий сам настоял на участии во встрече. После того как Консельеро заставил его писать докладную записку и отстранил от расследования, дознаватель нашел отца Иоанна и заявил, что считает себя обязанным разобраться с делом о пожаре. Матвею были не до конца понятны его мотивы – то ли Макарий считал себя каким-то образом виновным в смерти Иваницкого, то ли его не оставляло чувство вины за что-то случившееся в прошлом, в той же Чечне, чувство вины, которое он не смог одолеть даже с помощью Церкви. А быть может, он поступал так принципиально вопреки Консельеро и подобным ему людям в церковной иерархии. Добродетель послушания в нем явно страдала. Шаг Макария мог иметь серьезные последствия для него – но именно поэтому дознаватель был настроен решительно.

Отец Иоанн, получивший странный карт-бланш на расследование причин пожара, некоторое время колебался, раздумывая, нужен ли им такой союзник. И согласился лишь при условии, что отныне они будут действовать с открытыми картами.

Фотограф с сомнением выслушал сообщение Матвея, что тот придет на встречу не один. И лишь узнав, что будет говорить с человеком, который видел Иваницкого незадолго до его смерти, согласился.

– С другой стороны, здесь вопрос не столько подозрений и недоверия, а скорее логики. Зачем Церкви сжигать собственный храм, простоявший столько столетий целым и невредимым? Если при советской власти забыли о том, что там изображено, то раньше-то знали. И как-то терпели.

– Одно дело – Церковь, другое – вы, – ответил Макарию Олег Викторович.

– А я и был представителем Церкви. Да и сейчас я из Церкви. Вот и отец Евпатий тоже. Я не просился расследовать дело, меня выбрали просто потому, что посчитали достойным. У меня нет никаких личных мотивов красть фотографии или негативы. Представьте, какова должна быть вероятность того, что изучить причины пожара направили человека, этот пожар вызвавшего! Поймите, я хочу быть честен перед Богом и перед собой. Мне нужно разобраться во всей этой истории. Я думаю, она касается не только искусствоведов и даже не только Церкви. Она касается всех. Не разобравшись, мы и дальше будем жить в неведении. А мне страшно не знать – был конец света или все же нет.

Макарий говорил без всякого пафоса, но именно поэтому от последних его слов у сидевших рядом с ним мужчин по спине пробежали мурашки.

Макарий рассказал о встрече с Иваницким. Искусствовед был встревожен и находился в отвратительном настроении. Он сказал архимандриту, что ему надоело рассказывать о фресках, которых, как выясняется, уже не существует, и поначалу не хотел пускать того через порог. Макарию пришлось ссылаться на патриарха, на ценности русской истории и искусства.

– Сейчас я уже и не помню дословно, что нес тогда. Он пустил меня в квартиру крайне неохотно, не предложил чаю, а просто усадил в кабинете на стул и стал молча смотреть на меня: чего, мол, надо? Сейчас я почти уверен, что у искусствоведа до меня побывали не только Матвей с Варей. Отсюда его раздражение.

На столе у Иваницкого лежали несколько книг. Архимандриту удалось прочитать названия двух из них: это были еще дореволюционные издания древних ересиологов – христианских авторов, писавших против основателей различных еретических сект и учений. Что он там искал, теперь уже не узнать никому.

Иваницкий крайне скупо поведал Макарию грустную историю о неизданном альбоме, но в пересказ того, что было изображено на фресках, вдаваться не стал.

– Он сказал: «Я искусствовед, а не историк религии. Меня больше интересовало не то, что изображено, а то, как». Он явно уходил от ответа. Когда же я спросил, где хранятся снимки, которые делались во время работы над альбомом, он деланно засмеялся и произнес: «Молодой человек, столько лет прошло! Нет уже никаких снимков. Все выброшено на помойку и забыто». О вас, Олег Викторович, он так ничего и не сказал.

– С нами он был немногим более открытым, – произнес Матвей.

– И все же я уверен, что кто-то успел побывать передо мной и напугать его. А после меня пришел еще раз.

– Эх, Пал Палыч, друг мой сердешный, – покачал головой фотограф. – Происходящее мне нравится все меньше, но в милиции, боюсь, наш рассказ сочтут бредом сивой кобылы.

– До той поры, пока нам не удастся взять языка, – усмехнулся Матвей. Он вспомнил о странном нападении на них с Варей и размышлял, не связано ли оно с тем же делом.

– Для того чтобы взять языка, нужно идти в поиск, – сказал отец Евпатий. – Идти нам некуда, поскольку линия фронта в нашем деле отсутствует.

– Тогда нужно взять пленного, – улыбнулся теперь уже фотограф. – И я даже догадываюсь где.

Так и получилось, что они оказались в квартире Олега Викторовича. Все сошлись во мнении, что потрошить квартиру фотографа будут именно сегодня – «пока еще есть шанс, что Олег Викторович не опомнился, а фотографии и негативы еще не перепрятаны или не переданы органам», – сказал отец Евпатий. Иоанн потребовал, чтобы на встречу с фотографом сына сопровождал именно он. Сам настоятель вернулся в Алексеевскую: для всех внешних наблюдателей он должен был находиться вне всей этой истории, словно и не интересуясь ею. Если кто-то за ними следил, это по крайней мере должно было заставить его разделить силы. А если никто не следил – успокоить служителей его церкви, которые уже несколько дней оставались под началом одного Нахимова. Славившийся своим умением «решать проблемы», церковный эконом без присмотра мог наломать дров. Особенно в последний год.

Отец Евпатий решительно воспротивился тому, чтобы они все разом отправились к фотографу.

– Если в вашу квартиру сразу войдет несколько мужчин, взломщики не придут – ни сегодня, ни когда-либо еще. И пленный нам не светит. Поступим по-другому. Возвращайтесь домой. Отпустите жену – она и так уже, наверное, потеряла все нервы, сторожа ваши богатства – а у нее самой дома развал после посещения наших друзей. Сделайте единственную вещь: поднимитесь на пятый этаж и откройте лаз из вашего подъезда на чердак. На чердаке много голубиного помета?

– Голубиного помета?

– Ну да. На чердаке живут голуби. Если на чердак никто не лазит и его не чистят, там скапливаются тонны засохших испражнений «птицы мира». В этом случае, когда открывают лаз на чердак, вниз сыпется куча мусора, убрать которую не просто.

– Чердаки совсем недавно проверяли пожарные и кто-то еще из местной администрации. Думаю, ничего вниз не посыпется.

– Домофон только на вашем подъезде?

– Да.

– Тогда открывайте лаз и ждите. Мы заявимся вскоре после вас. Но войдем через другой подъезд.

Евпатий ловко срежиссировал их уход из «Макдональдса». Вышли по двое через два разных выхода. Потом и эти двойки разделились. Следуя инструкциям отца Евпатия, каждый из четверки – более или менее умело – постарался оторваться от возможных наблюдателей.

Встретившись у ближайшей к дому Олега Викторовича станции метро, Матвей, Макарий и Евпатий осторожно, сделав большой крюк и совершая все необходимые телодвижения, требуемые наказами ФСБ при угрозе слежки, добрались до дома фотографа.

Евпатий открыл дверь крайнего из подъездов. По очереди они зашли внутрь. Матвей поднялся на пятый этаж последним: лаз на чердак был уже вскрыт отцом Евпатием: на полу валялась перекушенная клещами дужка от замка.

Матвей поднялся по вмурованным в стену ступеням к темному зеву люка, взялся за края лаза и, подтянувшись, забрался на чердак. Рядом с ним мелькнуло мутное пятно фонарика.

– Свои, – прямо перед Матвеем появились темные фигуры Евпатия и Макария. – В какой подъезд нам надо?

Фотограф их не подвел. В другом конце чердака был виден отсвет от открытого люка. Троица благополучно добралась до него и спустилась вниз. Подумав, Евпатий вытащил из кармана кусок проволоки и, закрыв люк, замотал для верности дужки, на которых висел замок. Поскольку освещение в подъезде было скупым, открывал кто-то лаз на чердак или нет, с первого взгляда определить было трудно.

Через минуту они уже сидели в квартире Олега Викторовича. Сидели в коридоре, не подходя к окнам, – так было меньше шансов быть замеченными внешним наблюдателем. Когда время подошло к полуночи, фотограф выключил свет в спальне. Все стихло, все ждали – пока непонятно чего.

По указанию Евпатия, они сидели в коридоре, но внимание каждого было направлено в свою сторону. Олег Викторович следил за окном в гостиной, Макарий – за окном спальни, Матвей – за кухней, сам Евпатий – за входной дверью. Сидели тихо, не разговаривали даже шепотом: все должно было указывать на то, что хозяин погрузился в объятия Морфея.

Спать захотелось быстро. Матвей даже удивился тому, насколько легко утерялись навыки времен его следопытского прошлого. Тогда он мог выдержать многие часы, если не сутки, лежа в почти неподвижном состоянии на мерзлой земле чеченских предгорий. Теперь же потянуло в сон через какой-то десяток минут после того, как Олег Викторович потушил свет.

Сидеть, между тем, предстояло долго. Крепче всего спит человек под утро, тогда и следовало ожидать «гостей». Матвей прогонял от себя мысли о Варе: она, скорее всего, беспокоилась – он не предупредил ее о планах на вечер и ночь. Но звонить и сообщать, что эту ночь он проведет в засаде, значило заставить ее беспокоиться еще больше.

Мысли вообще нужно было прогонять. Они отвлекали внимание от главного – окон и дверей. В квартире жены Олега Викторовича была вскрыта дверь, поэтому отец Евпатий взял на себя самое вероятное направление. Впрочем, сидели они рядом и готовы были в любой момент броситься навстречу взломщикам.

Еще перед тем как выключить свет, Олег Викторович вытащил из-под дивана объемистый конверт и достал оттуда десяток фотографий. Они были выцветшими, но Матвей без труда узнал храм в Алексеевской. Две фотографии были сняты с улицы, с разных ракурсов. На остальных фотограф запечатлел росписи.

– Печатали, почитай, пятнадцать лет назад. Поэтому все блеклое, – извиняющимся тоном прошептал Олег Викторович. – Но негативы в порядке, мы с них вытянем хорошие кадры.

Первой реакцией было: «Ну и что здесь такого?» Потом Матвей понял: раньше его взгляд не останавливался на странных фресках просто потому, что он не ожидал там увидеть ничего странного. Фигуры, цвета, ландшафт беглому взгляду казались привычными, походили на другие фрески того же времени. Если не размышлять над тем, что изображено, то ничего и не заметишь. Сколько же подобных посланий украшают храмы, музеи, частные коллекции по всему миру? – подумалось ему.

Рассматривать фотографии они решили на следующий день. Папка снова оказалась под диваном. Но Матвей был уверен, что каждый про себя возвращается к ее содержанию.

Он волновался не более, чем во время своих поисков в Чечне. Скорее, даже меньше. Единственное, что беспокоило – это то, каким образом будут себя вести фотограф и отец Макарий в случае непредвиденных обстоятельств – если взломщиков будет много или они окажутся вооружены. За отца Евпатия Матвей не беспокоился: хотя тот и не воевал, в КГБ сотрудников готовили хорошо. По крайней мере, можно было надеяться, что они хотя бы не будут мешать друг другу. Но вот что касается остальных…

И еще одна мысль постепенно начала беспокоить Шереметьева. Почему жена фотографа ничего не услышала? Каким же крепким должен быть сон, чтобы не заметить присутствия в квартире посторонних людей. Это только в кино «ниндзя» проползают по стене над головой спящего. Нормальный человек – если он не находится под действием дикой дозы алкоголя или снотворного – обязательно почувствует присутствие чужака. Но ни о каких странностях своей супруги Олег Викторович не упоминал. Следовательно…

Уже минуту или две Матвея беспокоил какой-то звук. Он был очень тихим, находясь на самом пороге слышимости. Вначале Матвей решил, что он доносится откуда-то с улицы. Потом – что это шумит вода у соседей.

«Дикой дозы снотворного?» Неожиданная мысль заставила Матвея подняться со стула и войти в кухню. Он начал осматривать стену, на которой находилась вентиляционная решетка, но в темноте ничего не было видно.

Сзади подошел отец Евпатий. Ни слова не говоря, он достал фонарик и, прикрывая его со стороны окна рукой, осветил вентиляционное отверстие. Шипение шло именно оттуда. Был даже виден кончик узкой трубочки, из которой в квартиру фотографа закачивался газ.

Отец Евпатий выругался, что совсем не соответствовало его духовному сану, зато очень подходило к обстановке.

– А ребята-то серьезные, – шепотом сказал подошедший к ним отец Макарий.

– Нужны полотенца! – Шереметьев схватил Олега Викторовича за руку. – Где полотенца?

– В ванной, где еще.

Стараясь не поднимать шума, они намочили все имеющиеся полотенца и обмотали ими нижнюю часть лица. Одним из полотенец Матвей аккуратно завесил вентиляционную решетку.

– Если отравляющее вещество, никакие полотенца не помогут, – прошептал Макарий.

– Нет, что-то усыпляющее. Мягкое, – возразил Матвей. – Наверняка этот газ тяжелее воздуха. Он скапливается внизу, и человек, который спит на кровати, отключается быстрее того, кто остается на ногах. Поэтому – не садитесь.

Оставалось надеяться, что суета на кухне и в ванной не спугнула гостей. Сколько еще оставалось ждать? Матвей рассудил, что не слишком долго. Во-первых, визитеры едва ли хотели отравиться сами. А во-вторых, до утра газ должен был выветриться, чтобы ни проснувшийся хозяин, ни милиция не заподозрили, что произошло.

Матвей оказался прав. Не прошло и четверти часа, как шипение смолкло. Вскоре отец Евпатий отчетливо услышал звук от вставляемой в замок отмычки. Он дотронулся до руки Матвея. Тот точно так же предупредил Макария и хозяина квартиры. Евпатий прижался к стене – чтобы открывающаяся внутрь прихожей дверь скрывала его. Матвей отступил в кухню, Макарий и фотограф – в ближайшую комнату.

Взломщик с легкостью справился с замками на железной двери Олега Викторовича. На несколько мгновений все замерло – с той стороны двери явно прислушивались к происходящему в квартире. Наконец дверь начала медленно открываться.

Матвей ожидал, что площадка освещена, и на ее фоне входивший будет легко заметен. Однако взломщики предусмотрели все: лампочки на площадке были выкручены. Вместо темной фигуры на фоне желтого прямоугольника, в квартиру вошла темнота. Хотя глаза Матвея уже привыкли к ней, он лишь угадывал передвижения темной фигуры, которая вначале осторожно переступила порог, а потом вновь замерла. Было слышно, как дышит взломщик – тяжело, с хрипом. «Принюхивается?» – в первый момент подумал Матвей, но тут же догадался: «Респиратор!»

Они были готовы броситься на него. Еще один шаг – и Евпатий толкнет вперед дверь, отбросит его к стене. Матвей прыгнет сверху, повалит на пол. Макарий и фотограф рванутся на лестничную площадку – если там еще кто-то есть. А там уж будет видно – именно об этом они договорились прежде, чем выключили свет.

Взломщик не двигался. Матвей почти не дышал. Ни звука не издавали и остальные. Однако взломщик так и не сделал следующего шага. Шереметьеву показалось, что темнота в дверном проеме шелохнулась, а хриплое дыхание стало удаляться.

– Стой! – заорав благим матом и сбросив полотенце, Матвей бросился на лестничную площадку.

Ему удалось схватить взломщика за плечо, но тот вывернулся, резко ударив Шереметьева локтем. Через какое-то мгновение его шаги уже звучали на лестнице. Матвей устремился за ним, а затем, не думая, что делает, перемахнул через перила. Возможно, это было единственно правильным решением: прыгнув на следующий лестничный марш, Матвей прямо-таки оседлал беглеца, и они кубарем скатились вниз, вплоть до очередной лестничной площадки.

В темноте было трудно понять, где руки, голова взломщика, однако Матвею удалось подмять его под себя. Спустя несколько мгновений рядом появилось световое пятно, и послышался голос отца Евпатия:

– Цел?

– Оба целы, – ответил Матвей.

Фонарик выхватил из темноты извивающееся под Шереметьевым тело. Когда он осветил лицо, Матвей едва не засмеялся: эта физиономия с дико выпученными глазами и черным респиратором отчего-то напомнила ему «Звездные войны».

– Там еще один! – мимо них прогрохотали фотограф и отец Макарий.

– Открой ему личико, – попросил Матвей.

Евпатий взялся за свиную морду респиратора и сорвал ее с головы взломщика. Тот взвыл, но не стал прятать лицо.

– Знакомы? – спросил Евпатий.

– До сегодняшнего дня – нет, – ответил Шереметьев. – Но сейчас познакомимся.

Во взломщике была явная примесь дальневосточной крови: ее выдавали широкие скулы и вытянутые, словно финиковые косточки, глаза. Он уже перестал вырываться и просто смотрел на Матвея и Евпатия. Смотрел с нескрываемой злобой.

– Зря вы это, ребята, – неожиданно высоким голосом сказал он. – Очень зря.

– И вы зря, – ответил Евпатий. – Не на тех напали.

В этот момент, грузно топоча, вернулись Олег Викторович и Макарий.

– Сбежал, вот ведь зараза! – фотограф явно задыхался. – Внизу у нас домофон, пока кнопку нажмешь, пока… Я думал, мы успеем. А они подложили камешек, дверь была открыта. Бегает хорошо – прямо по снегу, как заяц. Нам бы тренироваться…

– Когда возвращались в подъезд, услышали звук отъезжающей машины. Их ждали, – добавил Макарий.

– Это понятно, – ответил Евпатий. – Хотя бы один человек с колесами. Может, и еще кто-то был – на внешнем наблюдении. Однако дали промашку – недоглядели, как мы пробрались в квартиру.

Взломщик молчал, переводя глаза с одного лица на другое.

– Холодно здесь. Потащили его в квартиру, – наконец произнес Шереметьев.

– А потом что? – спросил Олег Викторович.

– Вызовем милицию.

Объяснения с милицией завершились только под утро. Сонный и злой наряд никак не мог понять, что случилось, и не желал верить словам об усыпляющем газе. Предложение отца Евпатия взять анализы с полотенца, висевшего на вентиляционной решетке, вызвало дружный хохот:

– Мы что тебе, из полиции Майами приехали?

Когда дружной компанией добрались до отделения, Евпатий и Макарий все же заставили внести в протокол слова об усыпляющем газе. Как и то, что у пойманного взломщика было как минимум два сообщника.

У Матвея сложилось впечатление, что милиционеры больше были обеспокоены выяснением вопроса, не превысили ли четверо здоровых мужиков нормы самозащиты, когда вязали этого узкоглазого, вызывающе молчащего парня, чем тем, для чего он вообще полез к фотографу.

Взломщик молчал и в квартире Олега Викторовича, пока они дожидались милицию. Отец Евпатий быстро перестал донимать его вопросами – всем было очевидно, что разговаривать тот не собирался. Матвей помнил по Чечне, что нужно делать в подобных случаях, но ведь это была Москва, а не Чечня…

Олега Викторовича молчание взломщика бесило больше всех:

– Он над нами издевается! Кто тебя послал, ниндзя ты паршивый?! Кто тебе приказал травить меня и мою жену?

«Паршивый ниндзя» высокомерно глядел поверх головы фотографа и хранил молчание.

– И что же, он будет молчать, а мы терпеть? – возмущенно спросил Олег Викторович у Евпатия.

– Будем терпеть. Вы хотите, чтобы мы допросили его по полной программе? Тогда несите утюг, паяльник… Этот парень достаточно натаскан, чтобы не бояться словесных излияний. А пытать его мы не станем. Он это понимает, а потому и сидит, довольный собой. Тоже мне нашелся, герой-разведчик.

В милиции, правда, высокомерное молчание быстро надоело. Когда один из сержантов в десятый раз спросил у взломщика: «Как зовут? Имя? Фамилия?», и получил в ответ лишь холодную улыбку, милицейское терпение лопнуло. Сержант грузно выбрался из-за стола, подошел к взломщику и со всего размаха так двинул его по физиономии, что тот отлетел в угол комнаты.

Однако на взломщика это не произвело никакого впечатления. К удивлению окружающих, он начал тихо смеяться. Сержант хотел добавить, но его остановил старший наряда:

– Хватит. Пусть скалится. В КПЗ его, завтра придут те, кому положено с такими разбираться.

В четыре утра фотографа и его друзей отпустили.

– Спецназ, – почти хором произнесли Матвей и Евпатий в ответ на немой вопрос Олега Викторовича. Потом продолжал Евпатий: – Не пресловутая «Альфа», что-то рангом пониже. Но явно из органов. Не из преступного мира – там действовали бы более топорно. Из какого управления ФСБ, сказать не могу. А может быть, и не из ФСБ. Сейчас все заводят спецгруппы – и милиция, и даже налоговики.

– Налоговая инспекция с усыпляющим газом, – усмехнулся отец Макарий.

– Смешно, – согласился Евпатий. – Так что гадать не будем. Завтра начнем выяснять.

Проводив Олега Викторовича до дому и договорившись, куда следует перепрятать негативы и фотографии фресок, они распрощались. Матвею ужасно хотелось видеть Варю, поэтому, поймав машину, он поехал не домой, а к девушке. Уже подъезжая к ее дому, он посмотрел на часы. Еще не было пяти. Варя наверняка спала, и будить ее прямо сейчас Шереметьеву не хотелось. Он попросил водителя высадить его за несколько кварталов от дома девушки. Впереди была прогулка длиной в четверть часа – пожалуй, ему даже больше были нужны эти четверть часа. История с пожаром оказалась куда серьезнее, чем он мог предполагать. Менее всего хотелось и дальше затягивать в нее девушку.

На улице как-то резко похолодало, дул резкий северный ветерок. Матвей поплотнее запахнул куртку, надвинул шапку на брови. Он шел мимо темных домов, где горели лишь окна на лестничных клетках. Пять утра – самое сладкое время для сна.

Вопреки желанию идти не торопясь, обдумывая слова, в которых он поведает о причинах своего исчезновения, Матвей прибавил шагу. Его начинала колотить дрожь – и от холода, и от усталости. Думать не хотелось. Хотелось побыстрее добраться до квартиры, которую снимала Варя, до ее теплых рук.

Вот и дом, ее дом. Была такая питерская группа «Секрет», которая лет пятнадцать назад сочинила песню «Моя любовь на пятом этаже». Матвей заметил, что распевает ее про себя. Он смотрел на окна, за которыми его ждала – он вдруг произнес про себя эти слова – ждала любовь. Сейчас эти слова произносить было не страшно.

До Вариного дома оставалось рукой подать. Только перейти через улицу и нырнуть под козырек подъезда. Послышался шум подъезжающей машины. Матвей инстинктивно отступил назад, в сторону от света. У подъезда, в котором жила Варя, остановился черный BMW. Скрипнули тормоза, из машины вышли двое: мужчина и женщина. Они о чем-то озабоченно говорили и не смотрели по сторонам.

Матвей вздохнул. Он вдруг почувствовал себя усталым и разбитым. Болело правое колено: похоже, прыгая на взломщика в темноте, он повредил его. Сгоряча боли не почувствовал, а теперь… Нет, сегодня он пойдет домой.