"Сон Брахмы" - читать интересную книгу автора (Светлов Роман)

Глава 2

Едва солнце взошло над Александрией, Клеопатра поднялась на городскую стену. За царицей спешили испуганные евнухи и всхлипывающие служанки с зонтиками и опахалами. Впереди нее шагали четыре ветерана из личной охраны Антония – огромные германцы в глухо позвякивающих доспехах. Каждый из них мог переломить ей шею одним движением руки. Глядя на их спины, царица думала, не попытаются ли они сегодня сделать это, чтобы заслужить прощение у Октавиана?

Нет, не посмеют. Октавиан распнет их, если они тронут египетскую царицу, и германцы знают об этом. Новому правителю Рима Клеопатра нужна живой – для того, чтобы показать ее римскому народу. Когда-то она въезжала в Рим владычицей, хозяйкой, любовницей – почти женой – Цезаря. Его пасынок хочет провезти Клеопатру по тем же улицам – но одетую в золотые цепи. Исправить, так сказать, ошибку приемного отца. Показать, что интересы римского народа для него превыше всего.

Со стены было видно, как Антоний разворачивает свою небольшую армию. Остатки легионов, когда-то воевавших вместе с Цезарем в Галлии. Небольшая кучка всадников. Кулачок ребенка, который хочет ударить в грудь великана. Воинство Октавиана разбросано на многие мили вокруг Александрии. Из ближайших лагерей навстречу Антонию потянулись длинные темные змеи – солдаты, солдаты, солдаты… А в дальних лагерях узнáют о вылазке защитников Александрии уже после того, как она будет отбита.

Александрия… Не охватить взором этот город – ее город. Белые дома, храмы, маяк, дворцы, построенные первыми Птолемеями. Зелени почти нет – сады за пределами стен, вокруг загородных домов. Там сейчас легионеры Октавиана, эта саранча, приведенная из Италии, Галлии, Греции. Грабят, гадят, разрушают. Нечисть, вырвавшаяся из Аида.

Вчера Антоний отогнал конный отряд Октавиана, неосторожно приблизившийся к крепости. Весь вечер пил вино, потом вдруг взглянул на нее совершенно трезвыми глазами и сказал: «Завтра мы сделаем что-нибудь стоящее. Напоследок».

Напоследок. Клеопатра подняла взгляд к небу. «Вспыхнет багровый огонь, и небеса свернутся как свиток…» Что увидят в последние мгновения жизни те, кто будет на земле? Клеопатра вспомнила пустые, мертвые глаза престарелой сивиллы, которая говорила ей это. Немудрено стать старой и бесноватой, если заглянешь в будущее. В такое будущее.

Еще шестьдесят лет. Те, кто родился сейчас, успеют воспитать детей, увидеть внуков. А потом где-то в Палестине возведут столб и подвесят на него человека, который объявит себя Царем. И на землю прольется огненный дождь. Там, за небесами, уже все предопределено, все судьбы взвешены. Мир – старый и беспомощный калека: что он может противопоставить решению богов?

И не имеет смысла тянуть. Клеопатра опустила глаза, поискала Антония среди воинов, вышедших из города. Там царил беспорядок. Несколько всадников скакали в сторону отрядов Октавиана. Перебежчики? Похоже на то. Остальные следуют за Антонием. Вот он в алом плаще носится перед ровняющими ряды легионерами. Наверняка напоминает о Цезаре, призывает к подвигу, уговаривает совершить напоследок что-то стоящее… Многие ли пойдут за ним? Кто из них знает, что все происходящее уже не имеет никакого значения?

Клеопатра отвернулась. Антоний хотел красивой смерти, но ни смерть на поле боя, ни подвиги ее уже не интересовали. Пусть каждый из них спасется от будущего по-своему. «Во дворец!» – приказала она и, сопровождаемая кудахчущими служанками, спустилась со стены.

– Я даже представить себе не мог, насколько был прав! Достаточно копнуть, и появляется столько замечательных персонажей! Вот, например, Михаил Скопи́н-Шуйский, племянник царя Василия Шуйского. Он жил за сто лет до Петра I, но был похож на нашего царя-реформатора почти во всем. Носил европейскую одежду, приглашал военспецов с запада, единственный из русских полководцев того времени, который не боялся ни казаков, ни татар, ни поляков. Сражений почти не проигрывал, воевал не числом, а умением. Кто знает, останься он в живых, может, и не пришлось бы Козьме Минину поднимать Россию на помощь Москве, а вместо Романовых правили бы нами потомки Шуйских!

Шереметьев-младший отдавал себе отчет в том, что он крайне взволнован. Это было удивительно, ведь жизнь анахорета он не вел и часто приглашал к себе девушек – особенно когда понимал, что добыча уже в его руках. Еще за час до того, как Варвара пришла к нему в гости, он был настроен на волну Дон Жуана. Но стоило раздаться звонку домофона, как началось неожиданное испытание.

Их знакомство длилось неделю – почти бесконечность для начала легкой интрижки и почти ничто, если речь идет о более серьезных отношениях… Впрочем, Матвей пока что внутренне содрогался от одной мысли о серьезных отношениях с кем-либо.

Рассказывая о результатах своих недельных поисков, он больше смотрел на бокал с вином, который держал в руке, чем на девушку. Скопин-Шуйский помогал Шереметьеву справиться с волнением.

– Ему было всего двадцать два, когда его фактически назначили спасителем отечества. Возраст Александра Македонского. Скажешь, преувеличиваю? Ничего подобного: царь направил его в Новгород, собирать северные ополчения и договариваться со шведами о вспомогательной армии. Василию Шуйскому рассчитывать больше было не на кого: Тушинский вор подмял под себя почти всю Россию…

Матвей понимал, что говорит не слишком связно, но поскольку Варя знала русскую историю, они понимали друг друга без труда. Речь шла об одном из родственников Василия Шуйского, приходившихся «боярскому царю» четвероюродным племянником. Он родился в 1586 году и происходил из числа семейств, которые при любом правительстве были на виду. Началась его карьера при Лжедмитрии I, который назначил молодого боярина «великим мечником», введя в число близких себе людей. Когда Михаилу исполнилось девятнадцать лет, Лжедмитрий направил его за Марией Нагой, матерью несчастного царевича Дмитрия, именем которого назвал себя претендент на русский престол.

Дмитрия убили в 1591 году, когда бедному мальчику было всего девять лет. Убили, судя по всему, по приказу Бориса Годунова; впрочем, мальчик, страдавший эпилепсией, мог и сам зарезать себя. Когда человек, назвавший себя чудесно спасшимся царевичем, стал русским царем, у матери настоящего Дмитрия был непростой выбор – возмутиться глумлением над памятью о ее ребенке или же признать самозванца, в мгновение ока поднявшись на вершину власти, и отомстить за свое настоящее дитя. Отсюда понятно, что молодому Скопину-Шуйскому была доверена весьма деликатная задача. Что он мог узнать от Марии Нагой, вдовы Иоанна Грозного, нам остается только догадываться.

Едва Василий Шуйский стал царем, «великого мечника» отправили воевать с повстанцами Болотникова. Единственное серьезное поражение за свою военную карьеру Скопин-Шуйский потерпел именно от них. После этого научился осторожности и рассудительности, стал прислушиваться к советам западных военных людей, которые приезжали в Москву.

Когда на месте отрубленной головы первого самозванца выросла другая, еще более уродливая, и в Тушинском лагере Лжедмитрия II оказались не только поляки с казаками, но и все, кто завидовал стремительному возвышению Шуйских (в том числе и отец первого царя из династии Романовых), царь Василий попытался опереться на помощь из-за рубежа. Скопина-Шуйского отправили в Новгород, чтобы заключить союз со Швецией и вытребовать у той наемное воинство.

В этой истории присутствовал один пикантный момент. Дело в том, что шведский король Карл IX имел не больше прав на престол, чем польский король Сигизмунд Ваза, происходивший из шведской королевской фамилии. Если бы Сигизмунд или его ставленники захватили Россию, Карл едва ли усидел бы на престоле. Поэтому договориться с ним было несложно.

Шведы прислали восемь тысяч наемников – скандинавов, немцев, шотландцев, французов, – во главе с Понтусом Делагарди, полководцем из славной фамилии, давшей Швеции нескольких блестящих генералов.

Вместе с Делагарди Михаил Скопин-Шуйский разгромил отряды тушинцев, освободил Тверь и поволжские города, а затем прогнал сторонников Лжедмитрия II и от Москвы. В марте 1610-го его торжественно встречали в Белокаменной. Народ видел в нем настоящего мессию, по Москве пошли рассказы о предсказании, которое сделал некогда Георгий Фрязин, то есть итальянец, слуга-астролог Ивана III, того самого царя, что назвал Москву Третьим Римом. Фрязин якобы утверждал, что власть над всем христианским миром установит государь двадцати пяти лет, который будет дальним родственником московскому царю, зато в жилах его будет течь кровь родителей Христовых.

Тут же стали изучать родословную Скопиных. Евреев на Руси всегда было много, в том числе и крещеных. Некоторые из них становились церковными иерархами, вроде Жидяты, одного из первых епископов Великого Новгорода, другие выслуживались до ближайших советников старых Рюриковичей. Найти среди них того одного из далеких предков Скопина-Шуйского, а затем объявить его потомком Иосифа-плотника, мужа Девы Марии, труда не составляло. Мы не знаем, как реагировал на все эти рассказы молодой Скопин-Шуйский: льстили ли они ему, или же он просто подсмеивался над досужими болтунами. Но человек он был непростой: подобно Ивану III и Ивану Грозному, окружил себя учеными и алхимиками из Европы, читал старые, забытые толкования на Ветхий и Новый Заветы, особенно интересовался летописями, которые рассказывали о Владимире Святом, крестителе Руси. Еще находясь в Новгороде, встречался с посланцами северных городов – Хлынова, Холмогор, Тобольска, Белоозера – и подолгу расспрашивал их о диковинных вещах: например, помнят ли на Камне и за Камнем (то есть на Урале и за Уралом) о древних царствах, которые здесь когда-то существовали, и не находили ли там потомков белых голубоглазых людей, которые некогда правили тамошними краями. О том же спрашивал и у шведов: нет ли в их землях преданий о счастливых племенах, живших некогда за Полярным кругом?

Слава – штука опасная для жизни и здоровья. Скопину-Шуйскому пришлось испытать эту истину на собственной шкуре. Среди московских бояр было достаточно таких, кто предпочел бы оставаться хозяевами жизни при слабом правителе, чем истово и усердно служить православному государю христианского мира. Не нравились некоторым из них и астрологи и алхимики, которых Скопин-Шуйский пригласил в Новгород, которые якобы помогли ему своим ведовством одолеть войска Тушинского вора, а затем приехали в Москву. Очернить его перед царем труда не составило: тот и сам боялся славы и военной удачи своего дальнего родственника.

Однажды Скопина-Шуйского пригласили на крестины к князю Воротынскому. Не желая портить отношения с одной из старейших боярских фамилий, тот пришел на праздник. Здесь же присутствовала царская семья, в том числе Дмитрий Иванович Шуйский, младший брат царя, особенно ненавидевший молодого и удачливого полководца. Согласно общему мнению, именно его жена, Екатерина Шуйская, кстати, дочь печально известного Малюты Скуратова, поднесла Михаилу чашу со смертельным зельем. После этого пиршества Скопин-Шуйский жил недолго: он умер 8 апреля 1610 года и был похоронен в Архангельском соборе Кремля – фамильной усыпальнице Московских Государей.

Василий Шуйский сделал все, чтобы представить гибель своего лучшего военачальника как трагическую случайность, но ему никто не поверил. Удача отвернулась от царской фамилии. Дмитрий, который стал после смерти Скопина-Шуйского командующим русской армией, был разгромлен под Клушино польскими войсками. Делагарди в самый разгар сражения в отместку за своего друга вывел из боя наемные отряды и больше уже не возвращался на русскую службу. Вместо верного помощника великого христианского государя Россия получила заклятого врага, который едва не передал под власть шведов Новгород и Псков. Понадобилось еще несколько лет войны и созыв двух ополчений, чтобы Москва была освобождена и на престол возведена национальная династия.

Матвей был страшно горд тем, что открыл Скопина-Шуйского. Этот человек стоил того, чтобы потратить на него первые недели поиска. Впрочем, полностью приписать себе эту удачу он не мог. Как всегда, ему помог отец.

Когда улеглись впечатления от переполненного событиями дня, Матвей решил приступить к выполнению заказа. Открыв наутро столичные популярные журналы, он сразу наткнулся на сообщения об открытии следов древнейшей цивилизации на Кольском полуострове. Быстренько пролистнув их, он увидел статью, в которой рассказывалось, что первый космический корабль строили при русском императоре Александре III. Наконец, его глаза обнаружили материал о предках короля Артура, в которые автор записал донских казаков, точнее их предшественников, живших на Дону во времена фараона Тутмоса III. Вздохнув, он выбросил газеты в мусорное ведро и направился в Ленинскую библиотеку. Первые два дня он смотрел все подряд – от «Русской истории» Соловьева до Полного собрания русских летописей. Но на третий день Матвей решил отдать дань памяти сгоревшему храму отца. Он позвонил ему и спросил, не посещал ли кто-либо из знаменитых людей Александровский храм?

– Да кого только не было! Иван Грозный, например, как раз в разгар опричнины. Петр I наезжал – еще до того, как отправился в Европу со своим Великим Посольством. Кто-то из Шуйских…

Шереметьев решил начать с последней фамилии – скорее для очистки совести: «боярского» царя Василия Шуйского он не любил еще со школьной скамьи. Каким-то он казался скользким и бессмысленным, хотя конкретной вины Шуйского перед Россией Матвей не помнил.

Пристальное изучение источников привело его к выводу, что в храме Александра Невского Василий Шуйский не бывал – а если и был, сообщений об этом не сохранилось. Зато Скопин-Шуйский незадолго до своей смерти приезжал в Алексеевскую слободу и отстоял в храме службу. Уже после этого Матвей принялся изучать, кто такой Скопин-Шуйский, с удивлением обнаружив, что в Смутное время имелись герои не хуже Минина и Пожарского. А может быть, и лучше.

– Я помню его портрет, – сказала Варя. – Его печатали то ли в учебнике, то ли в исторической энциклопедии. Мне, между прочим, он не понравился – у Скопина-Шуйского там молодое дебелое лицо с маленьким подбородком в тяжелой боярской шапке. И очень надменный взгляд.

– Такая была манера писать парсуны в начале XVII века. Хорошего человека должно быть много, и одет он должен быть под стать своему чину. Что касается дебелого лица… волевой подбородок Джеймса Бонда показался бы людям того времени плебейской чертой.

Матвей посвятил Варвару только в сам полученный им заказ, не распространяясь, кто сподвигнул его взять в газете отпуск за свой счет и вместо Египта – стандартного места предновогоднего отдыха корреспондентов «Вечерки» – направиться в библиотеку. Увлекшись идеей позабытых русских героев, она стала рассказывать про своих родственников, переживших блокаду. Матвей терпеливо выслушал ее, но твердо отказался собирать материал о «маленьких людях».

– Кто-то говорил, что жить в России – уже подвиг. Но мысль эта не воодушевит моих заказчиков. Мне нужны люди, которые совершили что-то великое; те, кого можно превратить в знаковые фигуры. Грубо говоря, те, чьи физиономии можно налепить на футболки и полотенца, продать при помощи масс-медиа. Не удивляйся, Варя, – мы в Москве, здесь все должно быть большим и заметным!

Варя была немножко обескуражена подходом к работе своего нового друга, но больше своих родственников не вспоминала.

Строго говоря, разговоры о поисках Матвея были во время их встреч фоном, условностью, которая позволяла обоим проявлять совсем не ученый интерес друг к другу. Шереметьев уже на следующий день после их встречи на книжной ярмарке понял, что должен позвонить этой девушке и загладить вину за свое неожиданное бегство из кафе на Крымском валу. Дозвониться удалось не сразу, но зато когда Варя взяла трубку и узнала Матвея, он с облегчением понял, что она рада его звонку и вовсе не злится за вчерашнее.

Затем были обещанные контрамарки от Сиреневого Жакета. И не одни.

– Это тоже тебе поручили органы – грабить меня? – ворчал Иннокентий Абрамович. – Кого они тебе определили в напарники?

– Конечно, девушку, – ослепительно улыбнулся Матвей.

– Так приведи ее ко мне; может, ее вкус окажется лучше твоего: мои друзья уже смеются над моими просьбами найти контрамарки исключительно на Виктюка и Константина Райкина…

Вслед за спектаклями и испанским рестораном (Матвей имел собственный алгоритм обхаживания девушек – испанская кухня в московском ее варианте выполняла функцию афродизиака – подогревающего любовный пыл средства) наступил момент приглашения в гости. Варя была девушкой современной и, похоже, не воспринимала визит к кавалеру как предложение руки и сердца, что облегчало задачу Шереметьева. Однако именно у себя дома он понял, что теряет уверенность и привычный ритм ухаживаний.

На Варе был строгий и торжественный брючный костюм из темного, почти черного бархата. Матвей поймал себя на мысли, что ни разу не видел эту девушку в юбке. Хотя… судя по всему, ноги у нее были стройные, ну а все то, что выше – соответствовало кондициям и вкусам Шереметьева. Вот только казалось не более доступным, чем гора Килиманджаро. Легкой и необременительной интрижки не получалось: вместо этого Матвей чувствовал, что у него трясутся поджилки.

– Вопрос в том, чтó Скопину-Шуйскому было нужно в Алексеевской, – глотнув вина, сказал он. Приходилось признать, что вечер потерян.

Вокруг предпринимательницы Антонины Симоновой, домогавшейся внимания отца Иоанна, развернулась почти детективная история. Отец Евпатий вместе с Нахимовым установили адрес офиса ее фирмы и наведались туда, переодевшись в цивильные костюмы. Бывшая прихожанка сгоревшей церкви зарабатывала на жизнь торговлей оргтехникой. В ее приемной стояли несколько образцов компьютеров последних моделей, а на стенах висели фотографии хозяйки фирмы в обществе неких представительных мужчин – то ли западных контрагентов, то ли лощеных чиновников из московской мэрии.

Секретарем у Симоновой работал молодой человек лет двадцати пяти с крашеной ярко-рыжей шевелюрой. «Голубой?» – переглянулись добровольные сыщики. Секретарь посмотрел на них удивленно и постарался выяснить, кто они такие.

– Мы из Алексеевской слободы, из прихода храма Александра Невского, – мягко сказал Евпатий. – Ваша начальница часто бывала в нашей церкви.

– Возможно, – пожал плечами крашеный. – Но Антонина Андреевна не предупреждала меня о вашем визите.

– Прошу вас, передайте, что пришли отец Евпатий и отец Андрей, – настаивали гости. – Ручаемся, она поймет, о ком идет речь, и примет нас.

Договорились, что Евпатий и Нахимов подождут, когда хозяйка фирмы освободится: у нее находился заказчик из Горэнерго.

– Поздравляю, – сказал Евпатий. – У вас очень энергичная начальница. Заказ от московских властей – хорошая новость для любой фирмы.

Рыжий секретарь перезвонил Антонине по внутренней связи, доложил о посетителях. Многозначительно кивнул Евпатию: мол, хозяйка признала их. Затем погрузился в экран монитора. Отец Евпатий не видел, что он рассматривал, но, судя по движениям пальцев над клавиатурой, молодой человек бродил по Сети. Иногда его глаза становились внимательными, несколько раз он досадливо морщился.

Спустя четверть часа, бормоча что-то любезное, из кабинета выбрался чиновник Горэнерго. У него было круглое сытое лицо, которое прямо-таки лоснилось от приятности имевшего место быть разговора. Отец Евпатий подобрался, готовясь встать и пройти в директорский кабинет, однако секретарь сурово повел бровями: мол, ждите, когда надо – вызовут.

Нахимов, казалось, заснул с открытыми глазами. У него была замечательная способность при необходимости впадать в нечто вроде анабиоза. Евпатий предполагал, что способность эта выработалась у Нахимова, когда он проходил учебу в школах тогдашнего ГРУ: оперативников учили терпеть безделье и переносить пытки. Возможно, при учебе инструкторы переборщили, поэтому Андрей мог «зависнуть» в неподходящий момент – например, на эту Пасху, во время крестного хода, он должен был помогать открывать двери храма. Однако «задумался», и даже громогласное «Христос воскресе!» не пробудило его. Пришлось отрывать его ручищу от дверной ручки, шипеть на ухо совсем не церковные слова, а потом еще утешать как малое дитя.

«Бесы, всё бесы…» – бормотал Андрей и широко-широко крестился, еще долго не решаясь переступить порог храма.

Евпатий вздохнул, пожалев, что не взял с собой книгу или газету. Ожидание затягивалось, причем по непонятной причине. Или бизнес-леди просто отыгрывалась на них за неприятный разговор с Нахимовым? «Мы люди не гордые, – произнес про себя отец Евпатий. – Но если что – припомним».

Отец Евпатий (в миру – Игнатьев Олег Николаевич) тоже пришел в Церковь из органов. Однако он служил в аналитическом отделе, поэтому обладал далеко не всеми практическими талантами Нахимова. Перелом произошел в нем, как и у многих, осенью 1993 года. Неразбериха времен ГКЧП и развала Советского Союза нанесла первый удар по госбезопасности. Но несостоявшаяся гражданская война октября 1993 года оказалась еще большей катастрофой. Она разделила тех, кто остался в «системе», на три лагеря. Большинству было все равно, они так себя и называли «ПФГ» – «нам по фигу», кто-то поддерживал президента, но нашлись и сторонники Белого дома. Олег Игнатьев оказался в их числе. Активного участия в событиях он не принимал, однако для победивших оказалось достаточно и словесно выраженной симпатии к Руцкому со товарищи. Чистка в некоторых отделах была жестокой, как всегда сводили личные счеты. Крепко досталось пофигистам, а что уж говорить о диссидентах!

Больше всего потрясло вмиг обрушившееся товарищество, которым так гордились в Комитете еще несколько лет назад. Даже в 91-м, когда казалось, что наступил конец света, они еще держались друг за друга. За два года уровень морально-волевых качеств работников спецслужб опустился ниже точки замерзания. Слово «отморозок» как-то само собой проникло с улиц в коридоры органов и вполне адекватно отражало состояние не только новичков, но и ветеранов. Большинство из них уже не волновало ничего, кроме заботы о деньгах, добыть которые нужно было любым способом.

Короче говоря, Евпатий не стал оправдываться и задерживаться. Отпустили подобру-поздорову – и то слава богу. Помыкавшись несколько лет по фирмам, которые собирали свои службы безопасности из «бывших», он узнал, что полковник Шереметьев стал настоятелем храма в Алексеевской – и напросился к нему. Олег Николаевич был человеком одиноким, поэтому переход в духовное состояние не доставил ему личных проблем. Да и Церковь не особенно противилась подобному «усилению» прихода. Вопреки распространенному мнению отношения между службами и Церковью были хоть и странными, но близкими. Службы следили, но сами кураторы, часто против воли, попадали под обаяние тех, за кем присматривали. Тем более, что в 60-х – 70-х годах в Церковь пришло немало образованных современных людей и к концу 80-х они были на видных местах в церковной иерархии.

Так что, когда Горбачев решил повернуться лицом к православию, многие из кураторов и вообще людей, служащих в органах, перестали скрывать дружеское отношение к бывшим подопечным. А те принимали бывших контрразведчиков в свои ряды, небезосновательно надеясь на их помощь в решении кое-каких вопросов.

Неожиданно Нахимов вышел из состояния прострации, и это отвлекло Евпатия от воспоминаний.

– Молодой человек, мне кажется, где-то хлопнула дверь.

Действительно, и Евпатий услышал звук, похожий на стук двери, которую приводит в движение сквозняк. Секретарь прислушался, пожал плечами, после чего набрал номер своей начальницы. Та не брала трубку. Еще немного поразмыслив, крашеный принял волевое решение и направился к директорскому кабинету. Он деликатно постучался, потом еще раз постучался, уже более решительно, и наконец решился приоткрыть дверь. Его плечи приподнялись, выражая недоумение, затем он обернулся к посетителям, предупреждающе подняв ладонь: мол, не покидайте своих мест, – и зашел внутрь.

Когда секретарь вернулся из кабинета, он выглядел растерянным.

– Не понимаю… Антонины Андреевны нет.

– Как так нет? – Нахимов отодвинул крашеного и вошел в директорский кабинет. Отец Евпатий последовал за ним.

Антонина Андреевна явно любила себя баловать. Обстановка в начальственном кабинете разительно отличалась от выставочно-делового облика приемной. Эту разницу очень точно выразил Андрей Нахимов, который сказал крашеному:

– А ваша начальница-то барыня…

Кабинет был оформлен под светелку московской боярышни времен Алексея Михайловича. Естественно, здесь имелись кондиционер и лампы дневного света, но все остальное было изготовлено с претензией под старину. И наличники на окнах, и платки на стенах, и кружевные чехольца на креслах, и даже настольная лампа в виде лучины с непременным корытцем под ней. При этом все было дорого, дорого, очень дорого!

В углу висела большая икона в аляповато-дорогом окладе; перед ней была укреплена лампадка. Рядом с иконой на стене находилась любительская фотография Антонины Андреевны на фоне храма Александра Невского. Отец Евпатий и Нахимов многозначительно переглянулись.

Словно уравновешивая православную символику, в противоположном углу на треножнике покоилась статуэтка лежащего на боку Будды, явно купленная в каком-то из московских магазинов колониальных товаров. Перед ней находилась курительница и лежало несколько ароматических палочек.

За директорским креслом в стене имелась дверь, которая вела в маленькую комнату отдыха с креслом, диванчиком и холодильником. Здесь обстановка была простой, лишь на стенах висели фотографии каких-то райских мест то ли Тихого, то ли Индийского океана. Прихожанка Антонина, которая ввела в смущение отца Иоанна, оказалась весьма противоречивой дамой.

Впрочем, директриса отсутствовала и в комнатке отдыха. И здесь имелась дверь – черный ход, который вел на соседнюю лестницу. Она была приоткрыта, и именно она постукивала – откуда-то снизу дул сквозняк. Нахимов открыл ее – на лестничной клетке стоял полумрак, не слышалось ни голосов, ни шагов. Антонина Андреевна покинула свой офис явно не минуту назад.

– У кого были ключи от этой двери? – грозно нахмурившись, спросил Нахимов у секретаря.

– У нее. У кого же еще? Если она и дала кому дубликат, то меня в известность не поставила. – Крашеный был явно растерян.

– Сбежала наша красавица… – отец Евпатий внимательно осмотрел замок. Следов взлома не наблюдалось. – Сама сбежала. Эй, мил человек, – он легонько ткнул Нахимова пальцем в бок. – Не перестарался ты тогда, воспитывая ее?

Отец Иоанн вполне точно изобразил дознавателя из Патриархии: «молодой да ранний, характер скверный, презумпцию невиновности не признает, говорит рублеными фразами». Ему было немногим за тридцать, но тяжелый взгляд дознавателя мгновенно заставил Матвея забыть о том, что этот человек всего несколькими годами старше его. Цивильный пиджак висел на нем мешком; Матвею показалось, что дознаватель всем своим видом показывает: мирская одежда ему претит.

– Архимандрит Макарий, – сверля Матвея взглядом, он протянул ему небольшую, но сильную ладонь.

Когда отец сообщил Матвею, что с ним хочет поговорить человек, поставленный Патриархией приглядывать за расследованием, тот долго не мог решить, где назначить встречу. Неожиданно его осенило – на работе. По крайней мере, там будет возможность сослаться на неотложные дела и прекратить разговор.

Редакция «Вечерней новости» располагалась в тех же помещениях, что и при советской власти. Близость к Садовому кольцу подняла рыночную стоимость площадей, поэтому во время очередного кризиса Сиреневый Жакет сдал едва ли не половину офиса издателям перекидных календарей. Страсть русского человека к чтению выжимок из Большой Советской Энциклопедии и поваренных книг не смогло истребить даже появление персональных компьютеров. Матвей неоднократно видел на столах своих знакомых и в офисах серые кубики перекидных календарей, этих доисторических монстров, переживших и мировые войны, и Перестройку.

Помимо «перекидушек» соседи печатали просто календари с красивыми видами, машинами и более или менее откровенно декорированными девушками. Иногда Сиреневый Жакет, словно определив на каком-то своем внутреннем приборчике уровень читательского интереса к своей газете, говорил:

– Матвей Иванович, нам нужна эротика.

И Матвей шел к соседям, которые веером раскладывали перед ним на столе фотографии из рекламных буклетов иноземных ночных баров. Откуда они доставали эту продукцию, Шереметьев не знал, но был уверен, попроси он у соседей найти ему девушку с островов Тонга или с Огненной Земли, в запасниках соседей обязательно найдутся полуобнаженные представительницы народонаселения этих экзотических мест.

Иными словами, соседство оказалось не только полезным с точки зрения выплаты аренды, но и даже приятным. Однако редакциям «Вечерней новости» приходилось уплотняться, и лишь некоторые из сотрудников имели собственные кабинетики. К их числу принадлежал и Матвей.

Архимандрит Макарий с трудом втиснулся в креслице напротив стола Шереметьева. У него было одутловатое лицо и грузная фигура – подобную одутловатость и грузность Матвей нередко встречал среди духовных лиц, истово исполнявших пост, но по своей природной конституции не приспособленных к этому. Одни в постные дни справлялись с позывами желудка, перебарщивая в поедании картошки и квашеной капусты. Другие, хотя и налегали на квасы и морсы, оплывали нездоровым, водянистым жирком, подсаживая желудок и почки – давно уже замечено, что не человек для поста, а пост для человека. Сиречь, духовное очищение должно способствовать телесному оздоровлению, а не наоборот. Впрочем, не ему, Матвею, судить об этом…

– Вашему отцу сейчас не просто. – Серые, почти стальные глаза архимандрита буравили Матвея. Тот тайком осмотрел стол: все ли сомнительные материалы к будущему номеру он успел убрать?

– Я знаю, отец Макарий. Все-таки церковь приходится восстанавливать почти на пустом месте. К счастью, у него сформировался сильный приход…

– Приход сильный, служители храма, так сказать, специфические. Мы все это знаем. Но ведь дело не только в этом.

– Но ведь пожар – несчастный случай, и только.

– Несчастный случай? Московский следователь убежден, что был поджог. И отец Иоанн согласен с ним.

– Я не то имел в виду. Мой отец и его люди не страдали головотяпством. Начиная с элементарных требований пожарной безопасности и заканчивая установлением мирных отношений с Алексеевской слободой. У храма не было врагов. По крайней мере, видимых. Может быть, приход развивался слишком успешно и стал предметом зависти – но это уже другая история. Зависть – несчастный случай, от которого никто не застрахован.

– Зависть – не несчастный случай, а грех, – поправил Макарий. – А о греховности человека забывать нельзя.

– Наверное, вы правы. Но возможности моего отца тоже не были безграничны. Чтобы обезопасить храм от поджога, ему пришлось бы нанять настоящую военизированную охрану, установить видеокамеры вокруг стен. Вы хоть представляете, сколько это стоит?

– Представляю. По моему мнению, именно это и следовало сделать.

– Извините, не соглашусь. Сколько в России храмов, и сколько из них охраняют как национальное достояние? Если собор Александра Невского был так важен для Церкви и государства, его могли бы взять под охрану местные власти. Но ведь не взяли!

– Ваш отец обращался к ним с такой просьбой?

– Нет. Потому что счел подобное обращение бессмысленным. Денег не дали бы.

– То-то и оно. Сейчас даже эта мелочь может быть обращена против отца Иоанна.

Макарий опустил глаза, о чем-то задумавшись. Матвей настороженно смотрел на него, не понимая причин его визита. Вздохнув, архимандрит достал из внутреннего кармана записную книжицу, явно купленную в обычной канцелярской лавке. На ее обложке красовался Леонардо ди Каприо на носу «Титаника». Правда, той актриски, которая играла вместе с ним и имени которой Матвей принципиально не запоминал, на обложке не было. Так что Леонардо размахивал руками в одиночестве.

Полистав свою книжицу, Макарий вздохнул, запихнул ее обратно и произнес:

– Ваш отец долгое время служил в органах.

– Ну и что? – вспыхнул Матвей. – Ведь он не скрывал этого.

– Я не о том. Мы знаем, почему он пришел в Церковь. Мы знаем, что случилось с вашей матерью. И знаем, где после этого служили вы.

– Это бросает тень на мою репутацию?

– Для Церкви – нет. Да и для меня тоже. Я ведь перед тем, как уйти от мира, побывал в Чечне. Довелось участвовать в Новогоднем штурме Грозного.

Матвей удивленно посмотрел на гостя. Чего-чего, а этого он не ожидал. Пожалуй, кроме жесткости во взгляде, больше ничего не выдавало боевого прошлого архимандрита.

– Гордости не испытываю. Чем гордиться – тем что выжил? Подвигов тоже не совершил, хотя и оружия не бросал. Словом, ни то ни се. Хотя насмотрелся достаточно для того, чтобы задуматься о Христе.

«Оправдывается он, что ли?» – подумал Матвей.

– Одних война воспитывает, других – развращает, – продолжал Макарий. – Дорогой ценой. Меня воспитала.

– Вы хотите сказать, что меня она развратила?

– Не знаю. Надеюсь, нет. Я как раз хотел обратиться к вам как к человеку, который заслужил прозвище «Следопыт». Вы ведь обошли всю Чечню, не так ли?

«Следопытом» Матвея называли далеко не все. В каком-то смысле это прозвище было законспирировано – хотя бы потому, что среди разведподразделений воздушных десантников, действовавших тогда в Чечне, имелось всего несколько «следопытов». В их задачу входил поиск людей, например летчиков, сбитых над «немирными» районами, а также тайных троп, которые могли вывести на базы повстанцев или к горным аулам. Желательно, чтобы эти тропы были неизвестны даже местным жителям. Вот и ползали «следопыты» по горным склонам – там, где бродила лишь мелкая живность. Зато боевые группы потом могли не слишком опасаться растяжек и засад.

Другое дело, что результаты походов следопытов, похоже, нечасто требовали наверх. И лишь однажды Матвей уловил в разговорах его непосредственного начальства, что разведанные им козьи тропы стоили жизни руководству одной из «ичкерийских бригад». Он старался не совать нос в чужие дела – впрочем, и сам не распространялся о своих. Такова уж была специфика его службы.

Вначале те двое, из органов, теперь архимандрит Макарий… Число людей, с которыми Матвей Шереметьев встречался в первый раз, но которые знали о его жизни слишком многое, подозрительно росло. Или это простое совпадение?

– Назовете номер войсковой части, где я служил?

Макарий удивленно посмотрел на него.

– Не в курсе. До таких деталей Церковь не доходит. Она не собирается шантажировать вас прошлым. «Следопыт» – это, скорее, похвала. Опыт вашей службы, может быть, поможет в нынешней ситуации. Патриархия очень недовольна пожаром.

– Из-за средств массовой информации?

– Не только. Храм был историческим достоянием. Художественным. И религиозным памятником. Более ценным, чем полагают.

– Вы имеете в виду фрески? – вспомнил Матвей.

– Именно их. Эти фрески писались в конце правления Ивана Грозного. Тогда безумие царя обострилось, и он собирал вокруг себя таких же помешанных. Тех, кто слышал голоса, кто утверждал, что общается с ангелами. Один из них и нарисовал эти фрески. Конечно, жить во времена тирана тяжело. Но, похоже, религиозный нерв в России тогда был обнажен. Поэтому создавались вещи, которые в другие века никому не приходили в голову.

Сказав это, архимандрит неожиданно замолчал и опустил голову.

– Так что же там было изображено? – выждав некоторое время, спросил Матвей.

– Страшный суд. Точнее так: Страшный суд, который уже произошел. На фреске было нарисовано, что мы живем уже после конца света.

Чечня была в прошлой жизни. Не то чтобы Матвей стыдился чего-то или хотел забыть. Но когда не думалось о прошлом, ему было лучше.

Визит архимандрита Макария пробудил воспоминания. Почему-то в первую очередь Матвей вспомнил, как он боялся. Боялся каждое мгновение во время своих поисков, длившихся порой по неделе. Боялся, что летчик со сломанной ногой, которого он тащил из лесов близ немирного аула, будет громко стонать во сне. Боялся, когда рота, к которой он был прикомандирован, попала в одну из бесчисленных чеченских засад, и он несколько часов лежал с подобными ему бедолагами под пузом вяло дымящего БМП, ожидая, что каждое мгновение над его головой может рвануть боезапас. Паники не было ни разу – той паники, которую он испытал в детстве, когда у него впервые начали сверлить зуб и едва не задели нерв. Но страх он ощущал физически, словно ледяную гирьку над сердцем. Страх, наверное, и спас его. Погибали те, кто бравировал своей храбростью, и те, кто, наоборот, впадал в панику. Выживали боявшиеся и везучие.

К везучим Матвей себя не причислял – по крайней мере, начиная с 3 октября 1993 года. Тогда, в самый разгар странных и страшных событий у Останкинского телецентра, когда бронетранспортеры внутренних войск обстреливали поочередно то защитников телецентра, то штурмовавшую его толпу, мать Матвея оказалась слишком близко к главному месту событий. Они с отцом так и не узнали, что привело ее туда. В случайность верилось с трудом – слишком далеко в стороне от Останкино находились ее работа и их дом. Без причин подобный крюк не совершишь. Никого из ее знакомых в тот момент у телецентра не было – по крайней мере, никто не сознавался в том, что ходил поглазеть на бунт сторонников парламента. Да и она никуда не собиралась – по крайней мере, утром того дня, когда Матвей в последний раз видел ее живой.

Матвей хорошо помнил, что отец говорил ему и матери: «Оставайтесь в стороне. Президент власть не отдаст. Все закончится через несколько дней, – но прольется кровь. Бархатные революции и контрреволюции – миф для внешнего потребления. Без крови не обойдется. Так уж устроена политика, что победитель должен продемонстрировать силу и решительность». И мать, и Матвей симпатизировали Кремлю, а не парламенту; учившийся тогда на третьем курсе факультета журналистики МГУ Матвей даже подрался с однокурсником, который прямо на занятиях стал призывать к студенческому бунту и погрому деканата. Однако, привыкнув доверять отцу, он обходил места сходок и сторонников парламента, и сторонников Кремля.

Но его мать почему-то оказалась у телецентра – именно тогда, когда там шла стрельба. И получила в затылок пулю калибра 7,62 мм, выпущенную то ли из автомата Калашникова, то ли из пулемета, установленного на бронетранспортере. Пуля вылетела между глаз, обезобразив верхнюю часть лица. После безумной ночи тревог и ожидания – они с отцом обзвонили всех знакомых, даже съездили на работу матери, не понимая, куда она могла пропасть, – им позвонили и предложили проследовать в морг «для опознания»: в сумочке матери нашли паспорт.

В морге они увидели тело, одетое в платье и плащ, в котором мать вышла утром на работу. Матвей вначале решил, что это – чудовищная и нелепая шутка, потому что у мертвого тела было не ее лицо, там вообще не было лица. Но отец сразу узнал мать. Встал на колени прямо посреди мертвецкой и заплакал.

По настоянию отца мать отпевали в храме на Таганке, рядом с ее любимым театром. После этого отец ушел в запой, продолжавшийся почти до Нового года. Матвей тоже учился скорее по инерции, полностью выпав из студенческой жизни, но, по крайней мере, он удержал себя от водки. Потом его долгое время преследовала память о мутных, тупых глазах отца, которые он видел, возвращаясь из университета. Отец все пил – но никак не мог прогнать боль.

В декабре отец вдруг бросил алкоголь и как-то неожиданно стал набожным. Тогда Матвея скорее испугала, чем обрадовала эта перемена в нем. Сам он никогда не отличался набожностью, поэтому не понимал, как разговаривать с отцом.

А тот резко менял свою жизнь. После Рождества на столе начальника его отдела лежал рапорт об увольнении, и в службах уже знали, что Шереметьев хочет стать духовным лицом.

Бегство в Церковь показалось Матвею предательством. И он пошел на принцип. Учеба после гибели матери, по настоянию которой Матвей и поступил на факультет журналистики, стала претить ему. Поэтому Шереметьев-младший бросил ее, не сдал сессию и подрабатывал грузчиком в ближайшем к их дому универсаме, пока не наступило время весеннего призыва в армию.

Отношения с отцом в этот момент были натянутыми, однако Шереметьев-старший воспользовался своими старыми связями и настоял, чтобы его сына направили в «стоящую часть». Такой частью оказалась одна из дивизий ВДВ.

Спустя год, весной 1995 года, Матвей попросился в Чечню. Он не искал смерти, но его подталкивала к этому решению память о матери, которая не побоялась идти туда, где стреляют. Следовательно, и он не должен был бояться. Матвей верил, что мать оказалась у Останкино не случайно, что ею двигало чувство долга, – а раз так, то и ему следовало исполнить свой долг.

Вблизи война оказалась совсем не той, как ее изображали по телевизору. Больше всего задевало Матвея ощущение, что большинство жителей тех городов и деревушек, в которых ему довелось побывать, воспринимают его как врага. Перед отправлением в Чечню он не тешил себя иллюзией, что явится туда в качестве освободителя местного народа от генерала Дудаева, но действительность была значительно более противоречивой. В чем-то даже безумной.

Матвей отчетливо понял, что московские власти не знают, чего хотят. С одной стороны, они однозначно решили не отпускать Чечню, понимая, что вслед за ней в свободное плаванье уйдут Дагестан, Кабарда и другие кавказские республики. Но при этом стремились выглядеть самым респектабельным образом в глазах «цивилизованных стран» и собственных правозащитников. Никто не желал поставить под сомнение идеи августа 1991 года, не понимая, что это уже невозможно по определению. Во-первых, потому, что эпоха респектабельных войн закончилась вместе с рыцарскими турнирами, а во-вторых – по той причине, что «цивилизованные страны» были очень не против отделения Кавказа от России. В результате там, где нужно было бить кулаком, наносили легкий шлепок ладонью, останавливали войска в тот момент, когда взятие какого-нибудь селения было уже близко, вступали в переговоры с людьми, раз за разом обманывавшими Москву. Порой же, словно понимая, что слабость на Востоке – не ошибка, а грех, вдруг отправляли истерические приказы, результатом которых становились бомбардировки жилых домов или повальные аресты всех без разбора – и правых, и виноватых. В «цивилизованных странах» мгновенно поднималась волна протестов.

Как только стало ясно, что сильной руки на этой войне нет, началось делание денег. Списанные бронетранспортеры обнаруживали во дворах старейшин горных аулов, а из списанных гранатометов подбивали русские танки. Выкуп пленных и заложников стал необычайно выгодным, хотя и опасным бизнесом. Проценты, которые «срубали» посредники, порой превосходили все разумные пределы. Были и другие вещи, о которых Матвею даже не хотелось вспоминать.

О московских политических руководителях в войсках сложилось вполне определенное мнение: «Хотят и на елку влезть, и морковку съесть…» Непоследовательность происходящего и частые мелкие неудачи вызывали в войсках нервозность – несколько раз доходило до того, что начинали палить друг в друга, даже не пытаясь разобраться – свои это или чужие.

Вершиной абсурдности происходящего для Матвея стал разговор с тем пилотом, которого он буквально вытащил с того света. Пара «сушек» отбомбилась над аулом, тропки вокруг которого как раз ему довелось обходить. Одну из них сбили из ПЗРК; летчик успел катапультироваться и приземлился на труднопроходимом лесистом склоне. Высота прыжка была небольшой, и он сломал ногу. Кое-как отцепившись от парашюта и замаскировав его камнями и ветками, парень потерял сознание. А когда очнулся, то совсем ошалел и пополз в сторону аула.

Матвей, понимая, что рискует, зная, что чеченцы по двое, по трое, с собаками, сейчас прочесывают горный склон, где катапультировался летчик, тем не менее не нашел в себе сил бросить его. И был удивлен, когда добрался до места его приземления и увидел, что следы летчика ведут к окраине аула.

Догнав, он потащил его обратно, путая следы и уговаривая:

– Не стони. Терпи. В госпитале наорешься всласть. Аул рядом, услышат.

– Ну и что, – бормотал в ответ летчик, по бледным щекам которого текли ручейки холодного пота. – Ведь там тоже люди живут…

– Да ведь ты только что этих людей бомбил!..

– Правда?.. Но ведь люди же они, не звери…

Матвей не стал распространяться о том, что думают эти люди по поводу русских летунов, а просто вколол ему лишнюю дозу болеутоляющего. В течение нескольких часов летчик тащился, держась за плечи «следопыта», порой впадая в забытье и обвисая на спине Матвея, как тяжеленный мешок с картошкой. Спасла их только волчья выносливость Матвея, которую тот неожиданно обнаружил в себе еще в учебке; ко всему прочему, он научился терпеливо переносить болевой порог при нагрузках, зная, что в какой-то момент боль отступит и придет обманчиво эйфорическое состояние второго дыхания.

И все равно спаслись они в первую очередь благодаря везению. Через сутки он выволок почерневшего от боли и усталости летчика к аванпостам своей части. А через несколько дней ему от летунов притащили ящик коньяка. Настоящего, кизлярского, а не той бодяги, которую продают в московских магазинах под маркой «Дагестанский. Пять звездочек». Отцы-командиры обещали представить к медали. Да только, видно, забыли. И осталась лишь память о разговоре, от которого хотелось то ли смеяться, то ли плакать.

Вернувшись из армии, Матвей приехал к отцу, который уже был назначен настоятелем храма в Алексеевской. Они не просили друг у друга прощения – в этом не было необходимости. Просто сели и стали рассказывать.

Потом Матвей восстановился на журналистском факультете. Акклиматизация заняла не один месяц, но Шереметьев-младший обладал живым умом и, как выяснилось, хорошей приспособляемостью. Иногда он напоминал себе кота, умеющего падать на четыре лапы. Хотя смерть матери так и осталась кошмаром, смириться с которым он не мог.

– Дался тебе этот Скопин-Шуйский! – удивлялся отец, глядя на Шереметьева-младшего. – Ну приехал, отстоял службу. Время-то было перед Пасхой, пост, люди из Москвы выбирались, чтобы благочестивым мыслям предаться.

– Пятьдесят верст от города, когда вокруг бродят казаки, поляки и лихие люди… Скопина наверняка сопровождала уйма охраны, может, и из наемников. Шла война, все ждали приближения польской армии, готовились к решающему сражению. Бросить все ради рядовой службы? Не верю. За этой поездкой что-то стоит. Может быть, молодой Шуйский с кем-то встречался? С тем, кто мог ему объяснить смысл фресок?

Засвистел чайник: Матвей не признавал электрических чайников, предпочитая кипятить воду по старинке, на плите. Вместе с отцом они прошли на кухню и стали заваривать чай – споря, нужной ли температуры кипяток, достаточно ли заварки положено в чайник, нужно ли туда бросать кусочек сахара. Каждый из них жил в одиночку, каждый выработал собственные привычки и теперь шутливо настаивал на своем.

Если быть честным, то в последний раз отец Иоанн ночевал у своего сына больше года назад. С одной стороны, не хотел мешать Матвею, опасаясь нарушить его личные планы, показаться навязчивым. Сын давно вышел из возраста, когда им можно было руководить. Да, он каждый раз отца выслушивал, но слушался далеко не всегда. И правильно поступал, наверное; каждый должен прожить свою жизнь, никто за нас этого не сделает. С другой стороны, управление приходом отнимало уйму времени: а когда дела пошли в гору, то и проблем стало больше. Иногда отец Иоанн сознательно не звонил сыну: понимал, что сил на полнокровное общение слишком мало, и никакая молитва их не даст.

Так уж получилось, что смерть женщины в их семье превратила обоих мужчин в одиноких волков, каждый из которых жил на своей территории и спасался от собственных охотников – врагов и грехов.

Одиночество Матвея смущало отца Иоанна; настоятель не верил, что тот пойдет по его стопам, поэтому он хотел для сына полнокровной жизни. Однако едва женщина удерживалась на горизонте Шереметьева-младшего более трех месяцев и отец Иоанн начинал раздумывать, не нашлась ли наконец та, которая приручила его сына, как следовал разрыв. Разрыв всегда был мягким, не сопровождался эксцессами, но и не оставлял шансов на возобновление отношений. Отец Иоанн опасался, что душевная травма от нелепой смерти матери породила в его сыне комплекс перед длительными отношениями с женщинами. Он подолгу молился, советовался с Господом, что делать, тайком общался с психотерапевтами, знакомыми ему по прошлой жизни. По словам психологов, никакого криминала в поведении Матвея не было… а все же нехорошее предчувствие не покидало сердце настоятеля.

После разговора с архимандритом Макарием Матвей позвонил отцу и предложил провести вечер этого дня у него. Отец Иоанн и так каждый день мотался в Москву, то давая объяснения в Патриархии, то беседуя со следователем, так что ночевка у сына ничуть не мешала его планам.

Пока заваривался чай, они обсуждали поход отца Евпатия и Андрея Нахимова к Антонине. Им было трудно себе представить, что могло побудить ее к бегству. Напуганный секретарь отказался дать им домашний адрес и телефон своей начальницы. Однако это не помешало Нахимову купить на первом же углу за шестьдесят рублей компакт-диск с адресами москвичей, и, заглянув на четверть часика в интернет-кафе, добровольные следователи нашли интересующую их Антонину Андреевну Симонову, после чего отправились к ней домой. Жила воздыхательница отца Иоанна в новостройках на севере столицы. Так что пока Евпатий и Нахимов ориентировались, пока добрались сквозь пробки до ее дома, был уже вечер. Однако домофон Антонины не отвечал, а окна ее квартиры, которая, судя по всему, должна была находиться на втором этаже, оставались темными. Просидев в машине почти до полуночи, Евпатий и Нахимов сочли за лучшее вернуться в Алексеевскую.

– Ты часто общался с ней, отец?

– Поначалу часто, – вздохнул Иоанн. – Пока не понял, чего ей на самом деле надо.

– Она импульсивный человек?

– Я тоже думал об этом. Видишь ли, Антонина скорее напугала меня своей решительностью. Ей приспичило затащить приглянувшегося настоятеля для духовных практик в постель – и в какой-то момент она начала переть на меня как танк, прости Господи. Быть может, решение пришло к ней спонтанно, но действовала она планомерно и настойчиво. После Пасхи мне ежедневно приносили от нее подарки. Так сказать, для церкви.

– И что это были за подарки?

– Да чушь всякая. От сувенирных пасхальных яиц и рушников до сомнительных книжек, где говорилось, что Христос и Будда – одно лицо.

– Она могла испугаться прихода твоих помощников?

– Ну, если Нахимов ее действительно запугивал… Хотя вряд ли. Мне кажется, что для ее психотипа логичнее было бы принять их и немножко потешиться: мол, чем обязана? Какая нынче в церкви беда? Если она имела хоть какое-то отношение к пожару – в чем я очень сомневаюсь, – ей логичнее было бы вести себя как ни в чем не бывало, а не бежать, словно за ней приехала налоговая полиция.

В этот момент раздался телефонный звонок. Матвей вдруг как-то изменился в лице, подобрался и побежал в комнату. Через мгновение оттуда раздался его голос, в котором Иоанн почувствовал с трудом скрываемую радость.

– Да, Варя. Говорим с отцом… Рад, что сможешь; конечно, пойдем. Да, через два часа буду…

– Куда это ты, на ночь глядя? – разливая чай, спросил вернувшегося в кухню сына Иоанн.

– Это недалеко, – Матвей отстраненно пожал плечами. Похоже, короткий телефонный разговор переполнил его эмоциями. Не самыми худшими. – В одной художественной галерее устраивают театрализованную презентацию. Нужно сходить. А теперь и спутник есть.

– Ты имеешь в виду спутницу? По-моему, о Варваре ты мне еще не рассказывал.

– О Варваре? – Матвей удивленно посмотрел на отца, а потом рассмеялся. – А! О Варе! Да я знаю ее немногим больше недели. Познакомился в тот день, когда сгорела твоя церковь.

– Может быть, ты зря пригласил меня переночевать?

– Что ты, отец. Перестань! Варя девушка правильная; я ее провожу после презентации и ровно в полночь буду дома. Пока у меня есть время, давай вернемся к фрескам – раз с Антониной полный мрак.

– Что там было изображено? Христос-Судия, над ним Дух Святой и Око Отца. Немного не в традиции русской иконописи, так что, говорят, искусствоведы специально приезжали в храм, чтобы потом писать книги на тему «Русская иконопись на переломе традиций». Или что-то подобное. Действительно, при Иване Грозном жизнь наша могла поменяться круто. Представь, что было бы, женись он на английской королеве!..

– Что было бы? Пили бы чай с молоком и классно рубились в футбол… Помимо стиля что-то еще привлекло твое внимание?

– Как сказать… В общем, композиция такая: в центре – Христос, по правую руку от него праведники, которым помогают подняться из могил ангелы. По левую – грешников из могил крючьями вытаскивают бесы. Еще ниже – сцены из мирской жизни: земледелец, торговец, воин… Ничего примечательного – как мне казалось. При чем здесь произошедший конец света?

– Значит, были какие-то детали. Символы. Следы. Нужны фотографии фрески. Они были в церкви?

– Боюсь, нет. Перед началом ремонта фотографировали ее внутренности, чтобы потом сделать экспозицию: что было и во что превратилось. Однако снимали либо общую панораму, либо самые грязные и темные углы. Пытались на контрасте произвести впечатление.

– Постой, постой, – Матвей отчаянно поскреб подбородок. – Ты говорил, что в восьмидесятых годах в храм приезжали искусствоведы. Помнится, тогда в большом количестве печатали альбомы по древнерусскому искусству. Андрей Рублев, Дионисий, Ангел Золотые Власа. Каюсь, мои познания в этом вопросе ниже всякой критики. Но ведь альбомы-то были.

Отец скептически поджал губы.

– Насколько понимаю, альбомы делались только с тех икон и фресок, которые находятся в музеях или действующих храмах. В молокозаводы фотографы не ездили.

– Храм Александра Невского не был молокозаводом. Сам только что говорил об искусствоведах. Может, кто-нибудь из них снимал фреску?

– И теперь фотография пылится в университетской библиотеке вместе с никому уже не нужной диссертацией, – подхватил настоятель. – Вполне возможно. Только как выяснить, были такие диссертации или нет?

– А вот это – дело техники и терпения. Постараюсь завтра же прошерстить каталог Ленинской библиотеки. Там хранятся авторефераты диссертаций за многие десятилетия. Потом отправлюсь в библиотеку МГУ. А ты поинтересуйся в епархии. Тот, кто хотел изучать фрески всерьез, должен был интересоваться историей храма. В Церкви эту историю, включая полулегендарные истории, знали хорошо. Не было бы ничего удивительного, если бы аспирант или докторант искал встречи со знающими людьми.

– Резонно, – отец Иоанн почесал затылок. – Нужно подумать, к кому обратиться. Архивы по храму хранились в Донском монастыре. Но с 1935 года там находился музей архитектуры. Частично архив был вывезен… Ладно, задача ясна.

Некоторое время Шереметьевы молчали.

– Когда тебе предлагали храм в Алексеевской, говорили о ценности его фресок? – нарушил молчание Матвей.

– Говорили. Но в общих словах. Ни слова об этой истории с концом света. Если бы предупредили, я бы обнюхал их со всех сторон… Честное слово, не могу вспомнить никаких странностей. Может быть, архимандрит Макарий сболтнул это для красного словца?..

Разговор постепенно ушел в сторону. Отец Иоанн сетовал на то, что в церковных кругах все пытаются раздуть скандал вокруг пожара.

– Паны дерутся, а у нас, холопов, чубы трещат. На все воля Божья, конечно. Отдадут храм другому – не скажу худого слова. Но не скажу и доброго. Вместо того чтобы искать причину, хотят наказать стрелочника. Если бы ты знал, насколько опасаются в Церкви слов «сложилось мнение». Совсем как в былые времена в партийных кругах. «Сложилось мнение», – и все тут. Безличная сила, которой до тебя нет дела, которую интересует только твое место.

– Неужели в КГБ было по-другому?

– Мне кажется, нет. До уровня начальника отдела я не дорос. Быть может, на высшем уровне играли в те же игры. А нам нужно было заниматься делом. Потому и оценивался человек по результатам, а не по мнениям.

Матвей удивился. Отец редко вспоминал о своей прошлой службе. И почти всегда говорил о ней нейтрально, не оценивая. Впервые он поставил ее в пример нынешнему своему положению. Значит, разговоры с настоятелем Донского монастыря и в приемных Патриархии действительно были не самыми приятными.

Лично Матвей этому не удивлялся. Церковь – тоже Система. А там, где Система – всегда стоит вопрос о власти. В Церкви – это еще и власть духовная: ключи от Небес. И святость, и соблазны власти, – в итоге возникают такие комбинации интересов, которые внешний человек даже не может вообразить. Но отец-то шел туда за святостью, вот в чем беда.

Пришло время собираться на свидание. Отец быстро закруглил разговор, чтобы не мешать сыну, пошел в комнату, служившую Матвею и спальней, и библиотекой, вытащил с книжных полок «Историю России» Татищева и сделал вид, будто увлекся чтением. Когда сын уже оделся и придирчиво разглядывал ботинки: не следует ли еще раз пройти по ним щеткой? – отец Иоанн поднялся с дивана, отложив книгу в сторону.

– Так, говоришь, вернешься к полночи? – с сомнением спросил он.

– Вернусь, – вздохнул Матвей. – Вот увидишь, вернусь.

– Тогда ступай с Богом. И не волнуйся. Если девушка правильная – спешка не поможет.

– Понимаю, отец, понимаю…