"Сказки темного леса" - читать интересную книгу автора (Djonny)

На берегах Куивиэнен[10]

Мы не забывали о необходимости культурного развития, поэтому посещали некоторые концерты. С нами вместе клубился еще один наш одноклассник, бывший герпетолог из Клуба Биологов по прозвищу Слон — человек редких возможностей, любопытных взглядов и схожих с нашими увлечений.

Высокого роста и мощной комплекции, рыжий как пламя, Слон души не чаял в сгинувшей в бездне времени культуре викингов. И старался, по мере сил, соответствовать этому образу — благо природа наделила его нечувствительностью к боли, физической силой и крепкой, всем на удивление, башкой. Лучше всего его характеризует несколько более поздняя история, рассказанная нам Эйвом. О самом рассказчике речь пойдет потом, а история — вот:

«В Лисино Корпус дело было. Это огромная деревня, на тысячу, а то и больше домов, где мы были на практике от Лесотехнической академии, то есть на лесоповале. И я решил приготовить поесть. Пошел на кухню, она у нас стояла отдельно, в таком маленьком дворике, а Слон, не знаю уж из каких соображений, ходил за мною и все донимал. Он тогда был моим соседом по комнате, в одной палате с ним жили. Он, да еще Боря-казак.

И как я уже говорил, собрались готовить есть, „супокашу“ решили сделать. Я собрал все продукты, что были в комнате, и пошел готовить. Там была тушенка, лук, картошка, макароны — все, что угодно, было. Сытное, наваристое такое, блядь, жранье, которое получилось на удивление вкусным. Много специй было, такая острая, хорошая вкуснятина. А может, конечно, с голодухи показалось все это.

Но готовить невозможно. Потому что в дверях стоит Слон и матюгами меня поносит. То я делаю не так, это не этак. Вот я ему и говорю: „Слон, иди сам готовь, если такой умный“. А он и говорит: „Я, говорит, не умею“. Я ему тогда: „Тогда какого хуя? Сиди и не пизди!“ Но он не успокаивается! Уже на личности перешел: „Ты просто гондон и пес!“ А я, говорит, викинг. В общем довел меня, довел до исступления. А рядом стоит чей-то чайник кипящий, я его схватил и в Cлона метнул — а он ему ровно в грудь! Крышка отлетела, его кипятком всего — ш-ш-ш-ш… И пока он в ступоре стоял, не орал даже (чайник реально кипел), я понял — нужно что-то делать. Потому что в маленькой комнатке, где есть только плиты и посуда, воевать невозможно — Слон серьезно крупнее меня.

Бросился я на него, пока он был в шоке, оттолкнул в сторону и выскочил во двор. А рядом стоит поленница с дровами березовыми. Он схватил одно из поленьев и давай за мной бегать. Вот мы круги по полянке вокруг нашего общежития и нарезали. Я бегал, бегал, бегал, бегал, а потом думаю: чего это я от него бегу? От козла этого, блядь, который бегать не умеет? И давай над ним издеваться: остановлюсь, рожи ему покорчу. Слон, говорю, ты козел, лох и дешевое чмо! И довел его, собственно, до того, что он схватил полено за два конца, заревел и об лоб себе сломал. Вот тогда я и думаю — ну его на хуй. Понял, что если бы он меня догнал, мне бы тут же пришел пиздец. Очень вряд ли, чтобы он меня ударил слабее, чем себя. Убежал я в деревню, далеко, где-то час там отсиживался, а потом в магазин пошел, купил коньячка и вернулся мириться. Вот и помирились».

Неподалеку от станции Рощино протекает река Линдуловка, на берегах которой раскинулась знаменитая корабельная роща. Она образована вековыми лиственницами — очень живописное место, куда мы с товарищами по молодости ездили пить. Однажды по осени со Слоном вышел в Линдуловской роще вот какой случай.

Нажравшись по своему обыкновению «в говно», Слон упал и лежал без движения, не подавая ни малейших признаков жизни. Желая над ним подшутить, мы сорвали с него свитер и рубаху, после чего оттащили на берег Линдуловки и бросили в заполненную водой яму примерно полметра глубиной. Собравшись кругом, мы стали смотреть, как Слон лежит на дне, раскинув руки и почти совсем не дыша.

Постепенно правая половина лица у Слона начала наливаться синевой, а другая — наоборот, принялась стремительно краснеть. Из носа и рта у Слона поплыли вверх крохотные пузыри, а кожа на груди потемнела и покрылась какими-то пятнами. Так что через минуту Слон больше напоминал лежалый труп, нежели обычного человека.

В это время на тропинке вдоль реки появилась школьная учительница с целым выводком малолетних детей. Слышно было, как она назидает своим ученикам:

— Эту рощу заложил еще Петр Первый, основатель нашего великого города. А вон то дерево… Притаившись в кустах, мы во все глаза наблюдали за этой чудесной процессией. Через несколько десятков метров учительница и дети поравнялись с затопленной ямой, а еще через несколько шагов одна из девочек испуганно закричала:

— Елена Георгиевна, там утопленник!

— Что? — удивленно переспросила учительница, но уже в следующую секунду тон ее голоса изменился. — Дети, немедленно отойдите от ямы!

Вопреки собственным словам, сама учительница подошла к яме практически вплотную, а большинство детей сгрудилось рядом с ней. Тут Слон, до этого лежавший совершенно спокойно, наконец-то почувствовал себя не слишком хорошо. Рот его неожиданно раскрылся, исторгнув наружу исполинский пузырь, а сам Слон вдруг вскочил на ноги и бросился из ямы. Это была ужасающая картина. Только что все было спокойно, утопленник с посиневшим лицом мирно лежал на дне ямы — и вот грянул взрыв! Полетела во все стороны вода и палые листья, а над рекой и рощей повис многоголосый крик перепуганных насмерть детей. Надо отдать должное реакции учительницы — она побежала первая и бежала лучше всех, далеко опередив собственных нерасторопных питомцев.

В те времена всю концертную тему (то есть когда и куда пойти) курировал наш коллега по Клубу Биологов, анархист по убеждениям, алисоман и яростный сатанист, меж людьми известный как Антон Крейзи. Это был мой порубежник — обитатель недалёких дворов, житель Болота. В его комнате висел огромный красный флаг с надписью «Алиса», макет револьвера и стальной шар на цепи. Он отличался обширностью связей — знал всех, кого только возможно: музыкантов, людей Системы,[11] анархистов и торговцев наркотиками. Мы были знакомы с ним ещё по клубу биологов (он занимался ихтиологией), где и сдружились на почве вспыхнувшего у меня увлечения наркотиками и сатанизмом.

Я, поскольку воспитывался в христианской семье, к четырнадцати годам уже достиг некоторой упертости в вопросах веры, части церковного догмата полагал непреложными и от сатанизма был, мягко говоря, далек. Так что с того, объяснил мне Крейзи — сатанистами не рождаются. Его власть над умами в те годы была велика, и за небольшое время я сбросил ярмо Белой Веры. Но в полной мере осуществиться замыслу моего друга не было дано.

Сам он в те годы держался проальбигойских[12] взглядов — бог христиан был для него воплощением принципа власти и началом зла, а принцип света воплощала в себе сущность по имени Люцифер.

Вот здесь у нас и случились первые разногласия.

Я полагал так: коли уж я отверг старую веру (начисто и по всем правилам — в А. Н. Лавре молитву наоборот читал, бога хулил и все дела его проклял), так мне теперь прямая дорога в Ад. По словам же Крейзи выходило, что теперь меня примет подлинный свет. Это вызвало у меня оттенки неудовольствия — к чему всё это? А как же Ад?

Поэтому я сформировал собственные взгляды на ситуацию. По ним выходило вот как: коли уж я бога отверг, то ни учиться, ни работать мне больше не надо. Начало света мне остоебенило еще в христианстве, подменять понятия (Бога на Люцифера) я не позволю, а лучше буду пить водку и употреблять наркотики, так как это и есть прямая дорога в Ад.

Исследовав свои новые взгляды, я оказался ими вполне доволен. Выходило так, что в Аду окажется в результате вся наша компания. А это значит — и после смерти я не буду скучать. Я проконсультировался с некоторыми нашими товарищами, в частности, со Слоном, и нашёл понимание — Слон терпеть не мог христиан за то, что они, по его мнению, устроили против культуры викингов в Норвегии и других скандинавских странах. Мы сформировали свою конфессию, весьма отличную от альбигойских взглядов Крейзи.

Мы решили для себя так: есть или нет Сатана, нам до этого дела нет. Лично я вовсе не затем бросил бога, чтобы служить теперь Сатане. Так что вера наша будет самого насущного толка, а для этого надо пить водку и разучить побольше сатанинских песен, чтобы их орать, таких например:

Этот текст «Коррозии металла» и множество ему подобных и стали нашей «азбукой сатаниста» — структурой настолько плотной, что из-за неё не виден был сам Сатана. Узнав про такие наши взгляды, Крейзи пришел в ужас, но такова была его доля — всё оказалось предрешено, и сделать было уже ничего нельзя.

Крейзи позвонил мне в один из осенних вечеров 93-го, и разговор наш проходил так:

— Алло, Джонни?

— Ну, — ответил я, — чего тебе?

— На игру поедешь?

— На какую еще игру? — не понял поначалу я, а потом сообразил. — Да ты что, правда?

— Точно, я всё пробил. Тебе понадобится старая клюшка и пластмассовый круг от детской пирамидки, усек? Есть у тебя такая пирамидка?

— Найдется, — признал я, — но зачем?

— Надеваешь на клюшку круг, получается как бы гарда. Еще понадобятся водка и таблетки, а конопля у меня есть. Решаемо?

— Еще бы, — признал я, — конечно, решаемо. Имеется феназепам в лафетках по пятьдесят штук, а водку найдём. Когда едем?

— Заходи ко мне завтра вечером, и двинем на Финбан. Стрелка в девять у паровоза, поедем оттуда.

— Это куда же? — поинтересовался я.

— Станция Заходское, военный полигон, окрестности Грачиного озера.

— Охуенно, — только и мог сказать я, — сбылась моя мечта. А, это, кем мы едем?

— Эльфами Лориена, — был мне ответ, — кем же ещё?

Я тут же перезвонил Костяну и изложил ситуацию. Он сообщил мне, что прямо завтра поехать не сможет, а приедет к нам в субботу с утра. До Слона я не дозвонился, он уехал на дачу, и тогда я отправился подготавливаться к завтрашней поездке: искать клюшку и пирамидку, собирать рюкзак и клянчить у родителей деньги на поездку (то есть на водку).

Нам повезло с воспитанием. Клуб Биологов и особенно наш кружок «Эфа» регулярно организовывали экспедиции и походы, так что я не видел, в отличие от многих других моих сверстников, проблемы в том, чтобы немного пожить в лесу. А мы не так уж давно расстались с нашей вотчиной — то есть вылетели из кружка и из Клуба с таким шорохом и треском, что нас потом едва приняли в биокласс. Это случилось совсем недавно, в мае этого года, и у этого есть своя предыстория.

Клуб Биологов традиционно, в течение многих лет устраивал в лесах под Лугой грандиозное мероприятие — Зеленую Олимпиаду. Суть здесь в следующем: ещё лежал снег, ещё темными были холодные вечера, а в павильоне Росси уже собирались члены Клуба со всех потоков и направлений. Начинались конкурсы и зачёты, длившиеся почти целый месяц. Нужно было отличиться, чтобы попасть в число тех, кто зачислялся в полевой состав и уезжал в мае на берега реки Ящеры. Там на белых скалах разбивали лагерь, и начиналась сама Олимпиада: зверская череда маршрутов и лесных приключений. И было одно правило, имевшее силу традиции — нужно было пройти через всё это только один раз, чтобы заслужить вечное право ездить на Зеленую Олимпиаду.

Но эта весна стала особенной для нас — мне, Крейзи и Костяну, а также ещё нескольким нашим товарищам неожиданно в этом праве отказали. Теперь уже не узнать, в чём тут было дело, но нам объявили: вместо Олимпиады на Первомай мы должны готовиться к поступлению в биокласс. То есть, говоря проще, нас не возьмут.

Это было ударом, но мы выдержали его. В тот вечер, выходя их Дворца, у нас были невеселые лица — рушился наш мир, но на его обломках создавался новый. Такой, в котором нас больше нельзя будет куда-нибудь не взять.

— Что же это творится? — спросил Крейзи. — Нас предали люди, которым мы верили.

— Что теперь говорить, — ответил Костян, — мы в пролёте.

— Нет уж, — заявил Крейзи, — этому не бывать. Мы поедем, но поедем на другую Олимпиаду.

— На какую это? — спросил я.

— На альтернативную Зеленую Олимпиаду! — пояснил мой друг. — Просто возьмем и поедем!

— Да ну, — оживились мы, — интересно!

— Предкам ни слова, — предупредил Антон, — пусть думают, что всё путем. Надо подготовиться по-нашему, вы меня поняли?

— Чего уж не понять? — ответили мы. — Всё сделаем.

— Мы назовём это Альтернативой, — резюмировал Крейзи, — и так выразим наш протест против этой несправедливости.

Мы стартовали в тридцатых числах апреля, тихо и без лишнего шороха, всемером. Нам составили компанию другие члены Клуба, угодившие в штрафные списки: Ордынский, Рыпаленко и Пушкарев, а также юная девушка по имени Жанна. Мы выехали налегке, имея с собой всё для выражения социального протеста: Красную Шапочку, коноплю и феназепам.

Мы встали лагерем напротив белых скал, на которых располагалась базовая стоянка Олимпиады — через реку от традиционных мест. Там остались наши знакомые и друзья, но река властно отделила нас от привычного мира — мягко, но в то же время неотвратимо. Так мы впервые поняли прелесть обособленной диспозиции: когда мы все здесь, а они все — где-нибудь там. У нас была старая брезентовая палатка, которую мы поставили вкривь и вкось, потому что некому больше было проверять правильность её постановки. Наш берег оказался богат дровами, мы развели костёр и на исходе дня наполнили банку из-под бобов лимонадом и «Красной Шапочкой». Тогда Крейзи запустил по кругу лафетку с феназепамом, а Ордынский — несколько косяков.

Тут и выяснилось, что среди нас есть жадина — причем себе во вред. Феназепам бывает в двух типах лафеток: по десять колес и «пятидесятница». У нас было две лафетки по пятьдесят, и все съели по шесть — все, но не Костян. Сразу этого не заметили, а когда заметили, было поздно. Костя съел двадцать четыре колеса, запил все это из банки, выкурил косяка и ушел темной тропой. Есть по двадцать четыре колеса не очень полезно, скорее — наоборот, так что трудно сказать, где тогда пролегал путь моего друга. Впрочем, всем было на это насрать, и больше всех — самому Костяну. Я сам съел шесть и, лежа у огня, наблюдал, как темнота падает на мир, как меняются предметы и как сам я меняюсь. Волшебная сила тех мест вошла в меня, прорвав завесу воспитания и привычного ума, и никогда уже я не был прежним. И таблетки здесь ни при чём, хотя тогда я думал иначе. Теперь дороги памяти перепутались и, как сказано в Сильмариллионе, «к Куивиэнен нет возврата». Так что мне почти не запомнилась та ночь, и следующий день, и много последующих.

Любой, кто ест такие таблетки, скажет вам: они забирают память, оставляя лишь самое необычное. Несколько дней как бы сжимаются до пары часов, наполненных удивительными вещами. Мы нарушили все возможные условности и как следует выразили свой протест — трахали Жанну на виду всего детского коллектива Олимпиады, со смесью восхищения и ужаса наблюдавшего за нами с противоположного берега в орнитологические бинокли. Всё это было проделано прямо на травке — на прибрежной поляне, прекрасно просматривающейся со скал. Надо отдать должное — не все предались этому блуду. Исключением оказался Пушкарев. Он сидел чуть поодаль, уткнувшись лицом в брошюру о вреде наркотиков и алкоголя. Эту брошюру Пушкарев привез с собой из дома и время от времени цитировал, привлекая внимание коллектива к наиболее ярким местам.

— Первая стадия алкоголизма наступает, — вещал Пушкарев, — если человек начинает употреблять свыше пятидесяти грамм чистого этанола в неделю. Начиная принимать по сто пятьдесят грамм, больной вступает во вторую стадию…

Иногда Пушкарев отвлекался, опрокидывал в себя полкружки спиртового раствора и оглядывал открывающуюся перед ним панораму. Жанна лежала среди подснежников совершенно обнаженная, а вокруг нее собрались товарищи, чтобы по очереди засвидетельствовать леди свое почтение.

— Ого-го! — поощрял нас Пушкарев. — Так её!

Что было потом, я не помню, следующая вспышка сознания была уже на том берегу. В себя я пришёл, глядя, как Крейзи перелезает через реку по упавшему со скал бревну. Он лез довольно споро, пока гнилая кора не отстала от ствола и не провернулась под ним. После этого Крейзи уже не лез по бревну, а висел под ним. Потом кора лопнула, и Антон рухнул в грязь под бревном, у самого берега. Глядя на него, я смеялся так, что сам упал в ту же самую грязь. Так мы и прибыли в базовый лагерь Олимпиады — в грязи и на четвереньках, распевая песни:

— Травка зеленеет, — надрывался я, — солнышко блестит!

— Ласточка с весною, — не отставал Антон, — в сени к нам летит!

— Ааа! — уже вместе орали мы. — Ебанулась об дрова! Наше появление вызвало сначала насмешки, а потом панику и фурор.

— Ну что, — спрашивали мы каждого, почти никого не узнавая, — предатели, не ждали? Уже и этого вполне бы хватило, чтобы вылететь и из Клуба, и из кружка, но на этом дело не кончилось. Многим стало интересно, что с нами такое — а мы ничего не стеснялись и не видели причин скрывать положение вещей.

— Это ещё что, — заявил Антон, — а вот Костян сожрал двадцать четыре таблетки! Двадцать четыре, слышите, пёсьи морды?

Про такое дело услышал один из наших бывших руководителей — Андрей Алексеевич. Обеспокоившись не на шутку, он решил перебраться на наш берег и проверить здоровье Костяна. Но как только Лексеич перелез по бревну и вышел к нашей стоянке, его встретил Ордынский, пьяный «в говно».

— О! — искренне обрадовался он. — Андрей Алексеевич! Пейте!

С этими словами Ордынский протянул Лексеичу жестяную банку из-под бобов, наполненную раствором Красной Шапочки.

— Пейте, пейте, Андрей Алексеевич!

Он предлагал это пойло настолько искренне и дружелюбно, что Лексеич едва нашел в себе силы отказаться. Вместо этого он откинул брезент и полез в палатку, где лежал Костян. Но как только он сунулся внутрь, Костян очнулся от забытья и подал голос:

— Жанна?! Иди-ка сюда!

— Какая я тебе Жанна? — отозвался Лексеич, но толку не было.

— Жанна? — повторял Костян, словно в бреду. — Жанна, это ты?

Ничего другого от него добиться было нельзя. Окружающей действительности Костя не понимал, целиком пребывая в плену назойливых галлюцинаций. Иногда ему мерещилась Жанна, и тогда он начинал ворочаться и кричать. Но подчас волны феназепама уносили моего друга слишком далеко. Тело Костяна расслаблялось, лицо делалось белое — в такие минуты он почти не дышал. Впоследствии Костян описывал субъективное впечатление от этого опыта так:

— Мне казалось, что я еду на эскалаторе в метро. Вроде как еду домой, но когда уже нужно сходить с эскалатора, вижу впереди себя знак «кирпич». И так мне делается странно, что просто слов нет. Доезжаю до него, хочу прикоснуться — ан нет, снова еду на эскалаторе. А впереди этот знак. И так, представляете себе, раз за разом!