"Вампирский Узел" - читать интересную книгу автора (Сомтоу С. П.)

7

Май. Я здесь уже три дня. Я в полном смятении.

Дом вроде бы настоящий и в то же время ненастоящий.

Он здесь и не здесь.

Вопрос: если Тимми действительно (ну допустим) овеществленная иллюзия, то какие иллюзии у него? Может ли иллюзия, в свою очередь, создавать свою собственную реальность?

Части этого дома: запретные тропы в моем сознании. Никогда не любила вампиров в детстве. Кого здесь вообще подвергают анализу? Спросить у него на сеансе. Говорить только о нем, а не обо мне.

Присмотреться к Марии. Она очень странная.

Стивен, может быть, что-то знает про Конрада Штольца. А это значит, что здесь все гораздо сложней, чем я думала. Совпадения, пересечения, узлы. Узел — есть такой город в Айдахо, как говорит Тимми. Говорит, что видит его во сне.

Мир снов — территория архетипов. Но может ли сам архетип видеть сны? И что ему снится? Может быть, наша явь? Может быть, наша явь — его сон? Миры меняются местами? Я — конкретизация его сна, как он — моего? А если так, то кто тогда Руди с Марией… может быть, тоже иллюзии (т.е. реализации иллюзий иллюзии), которые существуют лишь как проекции его желаний-страхов-травм? Вероятное предположение: дуализм. Миры как зеркальные отражения друг друга…

Подумать: «Алиса в Зазеркалье»; сон Черного Короля…

Я имею в виду вот что: если вампиры и другие реализованные — в данном случае реализованные как воплотившиеся в реальность — архетипы есть «существа из наших снов», можно ли исключить, что мы есть всего лишь конкретизация его сна? А вдруг единственная цель нашего существования — это физическая проекция мистической натуры Тимми? Допустим: его потребность в существах, за счет которых можно кормиться и которые будут ему помогать справляться с трагизмом его одинокого существования, была настолько могучей и сильной, что породила всю нашу вселенную?

Сон Черного Короля…

(Черное, красное, кровь.)

Кто из нас Черный Король?

Маленький городок, бар, телефон-автомат Брайен Дзоттоли пошарил в кармане в поисках десятицентовика и грязно выругался, обнаружив, что в этом чертовом автомате позвонить стоит двадцать. Ага, четвертак нашелся. Вот зараза, подумал он, я тут уже с ног сбился в поисках, ношусь как бешеный заяц, я у меня даже нет мелочи поиграть в «Пэкман» [12].

— Перевод оплаты на получателя. Феникс. Номер…

Четвертак вывалился обратно. Спасибо, Господи! Сегодня он все же получит свой десятиминутный сеанс видеотерапии.

— Алло. Марк?

Резкий и неприветливый голос.

— Брайен. Есть новости?

— Есть зацепка. Здесь вроде бы ее видели. На запад вроде бы едет, автостопом.

— Черт возьми, Брайен, надо ее найти. Ты не поедешь тоже на запад? Ну, ради меня?

— Ищи ее сам.

— Она скорее всего в Лос-Анджелесе. Может быть, прямо сейчас она подвизается где-нибудь в нечестивом и грязном публичном доме и отвращает лицо от Господа.

— А ты что же, Марк? — Дольше пяти минут Брайен Дзоттоли не выдерживает своего брата. Потом его, натурально, начинает тошнить. Религиозные психопаты всегда вызывали у него гадливое отвращение. Если б не Хедер с ее бесноватой толпой детей Иисуса, или как там они называются, эти придурки… вот угораздило же ему познакомиться именно с ней. Брайен слушал пространные излияния брата о том, как они с Хедер любили и холили свою дорогую малышку Лайзу.

Ага, любили и холили. Девчонка целыми днями сидела в четырех стенах и за неимением компании пялилась в телевизор, пока ее не достали их словеса о суровом, но добром Боженьке. Надо было забрать ее к себе уже давно. Он всерьез думал о том, как увести ее от родителей. Еще пара месяцев, и он бы придумал что-нибудь убедительное, но теперь все пошло к чертям.

Он больше не мог выносить ханжеские тирады своего дорогого братца.

— Послушай, святоша, — рявкнул он в трубку. — Вы обращались с ней, как с животным. Укормили ее этими идиотскими фильмами, пока она не поверила в то, что они реальны. И ты ее изнасиловал, черт побери!

— Я… она меня дразнила! Она меня искушала? это все для ее же блага, я хотел преподать ей урок…

Брайен повесил трубку и медленно отошел от телефона. В углу бара стояла парочка игровых автоматов. Он направился к тому, который был свободен. Женщина в ярко-рыжем парике и туго обтягивающей футболке оторвалась от своей игры и улыбнулась Брайену:

— Привет, незнакомец.

— Мне надо ехать отсюда.

— Да ладно, поговори со мной. Обожаю брюнетов. И нос у тебя сексуальный, знаешь. И рот, кстати, тоже. Такой большой, чувственный. Ты, наверное, классно целуешься.

— Мне надо ехать.

— А ты кто, по жизни? Репортер или что-то такое? Ты как-то слишком уж напряженно трепался там по телефону.

— Я безработный писатель, и отстань от меня, пожалуйста.

— Что, правда писатель? Ни фига себя. Не подбросишь меня до следующего городка?

— Я… — Какого черта, вообще?! Ему одиноко. Он уже две недели колесит по стране. Он поехал искать Лайзу только потому, что ему не хотелось, чтобы этим занялся его брат. — Ладно, поехали.

Она пошла следом за ним к выходу. Они вышли из сумрачного бара на яркий слепящий свет. Тень от высоких гор накрывала чуть ли не половину этого мерзкого городишки, как будто сложенного из дешевых пластмассовых кубиков.

Брайен открыл перед женщиной пассажирскую дверцу своего старенького фургончика и попутно спросил, как ее зовут.

— Рита.

При ярком солнечном свете она оказалась еще более непривлекательной, чем тогда — в баре. На вид она была чуть старше Брайена, которому было тридцать пять. Ее неряшливый макияж сразу бросался в глаза. Но все равно хорошо, что рядом будет хоть кто-нибудь, с кем можно было поговорить. Кто-нибудь. Все равно — кто.

Я ее высажу в следующем городе, подумал он, а вслух сказал:

— Там на заднем сиденье холодильник, а в холодильнике пиво.

В последний раз Карла была в студии звукозаписи пятнадцать лет назад, в Лондоне, когда Стивен делал свою серию Малера с Кембриджским симфоническим оркестром для Diadem Records. В записи принимали участие более ста человек, а режиссер сидел у себя в стеклянной будке как король запросто останавливал весь оркестр, если скрипки шли хоть чуточку вразнобой, прямо по ходу менял расположение микрофонов и углы наклона микрофонных стоек, что-то записывал у себя в блокноте и орал, что сверхурочные в бюджет не записаны.

Когда Руди поехал за Тимми в «Стапендос саунд системс», он предложил Карле съездить с ним за компанию. Сам он чинно сидел-ждал в машине, а Карла решила зайти в здание. Это было совсем не похоже на лондонскую студию. Вестибюль напоминал широкую крытую аллею, декорированную под дорогой магазин, а за ним начинался настоящий лабиринт коридоров, где на каждом пересечении висели запутанные и непонятные схемы из разноцветных стрелочек-указателей. Наконец она нашла аппаратную, куда ее впустил бледный и страшный как смерть мужчина в черном костюме, в экстравагантных темных очках и с серьгой в виде бритвы в ухе — этакая ехидно-неохотная уступка богемной панк-эстетике.

— Вы кто?

— Я Карла Рубенс, — робко проговорила она, глядя на долговязого мужика снизу вверх.

— Меня все зовут Бритва. — Он элегантно тряхнул серьгой. — Опасная бритва. Ладно, присядьте где-нибудь в уголке и не мешайте нам, хорошо?

Она обвела взглядом комнату. Микшерные пульты, устройства для понижения шумов, аппаратура для спецэффектов и записывающие катушечные магнитофоны были ей более или менее знакомы. Двое звукорежиссеров сидели за пультами, третий резал и монтировал пленку. Стена из толстого звуконепроницаемого стекла отделяла аппаратную от студии.

Студия представляла собой просторное помещение со стенами и потолком, полностью затянутыми плюшевой тканью совершенно безвкусного пурпурного цвета. Там мог бы разместиться целый оркестр. Но сейчас никакого оркестра не было: никаких длинных рядов пюпитров, никаких черных футляров для инструментов. Тимми был там один. Самый обыкновенный мальчишка, каких миллионы: в старых потертых джинсах, кожаных кроссовках и явно не новой футболке с рекламой какого-то непонятного сорта пива

Самый обыкновенный…

А потом он поднял глаза и взглянул на Карлу. Он улыбнулся краешком губ, и она вспомнила, кто он. Как она вообще могла забыть?!

Из динамика в аппаратной раздался его голос — далекий, приглушенный:

— Мы припозднились. Меня уже ждет мой психиатр.

— Давай еще один дубль, — отозвался Бритва через микрофон. — Хочу попробовать одну штуку.

— Опять? А может, не надо?

— Надо.

— Опять, наверное, будешь мудрить с отраженными звуками?

— Нет. Вот послушай, мы только что смикшевали.

Из высоких динамиков в аппаратной грянула музыка. Карла поняла, что аккомпанемент для Тимми был склеен из партий разных инструментов, наложенных друг на друга. Карла подошла вплотную к стеклянной стене и прижалась к ней лицом. Тимми сосредоточенно слушал.

— Вполне, — сказал он наконец. Потом поднял с пола наушники и надел их. Теперь он стал похож на маленького инопланетянина в шлеме с антенной. Он повернулся и посмотрел на Карлу. Прямо в глаза. На миг между ними возникло какое-то странное напряжение. Карла так и не поняла, что это было.

— Включение первое, дубль пять, — сказал Блейд у нее за спиной. Включился смешанный звук: ритм-гитара, фортепьяно, челеста [13], электронные эффекты, тяжелая перкуссия.

Карла вдруг поняла, что это — та самая песня, которую Тимми пел тогда, ночью, на чердаке вне пространства, который разворачивался бесконечно и проникал даже в сознание… а потом Тимми запел, вычленяя ноты из пустоты. Он пел в полный голос. Слова совершенно банальные: пустые фразы о любви и насилии. Теперь Тимми смотрел на нее в упор. Глаза в глаза. Как будто он пел для нее одной. Хриплое надрывное придыхание очень портило его чистый голос. К тому же оно придавало ему трагический налет потерянной невинности, что совсем не вязалось с бессодержательным текстом песни. Но за приторно-сладенькими гармониями и нервными клавишами Карла различала другой ритм… мощный пульс шубертовской «An die Musik»… как ему удалось так органично вплести его в композицию? Слова были избитыми и банальными до тошноты; но мелодический подтекст выявлял затаенную экзальтацию, темный эротизм… сама песня была как непроницаемая поверхность, которая скрывала свою горькую сердцевину… и сейчас, когда Карла смотрит Тимми в глаза, ей кажется, что в его зрачках она опять видит сплетение пересекающихся коридоров, они расширяются и ветвятся, пульсируют и дрожат… двери, за которыми открываются новые двери, врата в вечность… неужели он так влияет и на незнакомых людей? Даже на миллионы обезумевших девочек, которые вырезают из «Идола» его фотографии и изнывают по нему: кто втайне, а кто и в открытую? А вдруг все они созданы лишь для того, чтобы мельком взглянуть на кошмарный лабиринт его души?

Музыка резко умолкла. Песня еще не закончилась, но дубль был успешно записан. Карла стояла совершенно ошеломленная. Ее била дрожь. Она ничего вокруг не замечала, пока не подошел Тимми и не сказал, что на сегодня он все закончил и они могут ехать.

Снаружи уже стемнело.

Всю дорогу до дома они молчали. Дома Мария выдала Карле ключ от комнаты, расположенной на той же площадке, где и ее спальня. Собственно, это была соседняя дверь. Тимми вошел первым, Карла — следом за ним. В комнате почти не было мебели — только удобный диванчик по центру и кресло с клетчатой обивкой, очень похожее на то, которое стояло у Карлы в нью-йоркском офисе. Приглушенный свет. Окна распахнуты в сад, навстречу ночному ветру.

Тимми сразу прошел к диванчику и улегся.

— Ну что, приступим?

— Кто она? — Карла едва не сорвалась на крик. Этот вопрос она удерживала в себе с той самой ночи в бесконечных коридорах, и наконец он прорвался наружу. — Когда я согласилась сюда приехать, Тимми, я не подряжалась играть в какие-то вампирские психоигры. Ты обещал быть со мной откровенным и честным!

— Ты спрашиваешь про женщину в гробу?

— Что все это значит? Ты что, пытаешься меня напугать обращением к моей теневой стороне, ты пытаешься и меня затянуть в темное бессознательное? К чему эти игры?

— Тише, тише. Я с тобой не играю. Руди с Марией считают, что я играю. Но я не играю. Здесь есть еще один вампир. Ее зовут Китти Бернс. Но она стала вампиром всего шестьдесят лет назад. Она боится распятий, и чеснока, и всей этой белиберды. Повесь у себя в спальне чеснок. Носи крестик на шее. Что я могу сказать? Она тебе ничего не сделает — я ей не позволю.

— Я не договаривалась на двоих пациентов!

— Она не будет твоим пациентом. Но понимаешь, это я сделал ее такой. И я себя чувствую… виноватым. Я не могу просто прогнать ее и забыть. Ты даже не представляешь, откуда я ее вытащил. С какого дна. Ей неслабо досталось, поверь.

— А ее жертвам?

— Мы снова ходим по кругу, Карла. Это вообще беспредметный спор. Да не стой ты, садись. Помоги мне. Ты ведь за этим сюда и приехала, правильно?

— Да. — Она села в кресло и сразу же успокоилась. Наверное, потому что это кресло было на удивление похоже на то, любимое, нью-йоркское. — Но с чего мы начнем? Со снов, может быть? Расскажи мне про свои сны.

— Вот один сон. Я в белой комнате, играю на белом рояле. Я там скрываюсь от большой обезьяны, которая гонится за женщиной в красном. Я всегда играю в тональности фа-диез. И дом такой странный, изогнутый в форме буквы L. Стоит на сваях. Там есть длинная спиральная лестница, деревянная. Дом очень высокий… выше неба, выше реального мира… И там эта белая комната с белым роялем. И еще туалет. Обезьяна загнала туда женщину в красном, и она там закрылась. Обезьяна колотит в дверь кулаками, злится. Я играю, чтобы заглушить эти звуки. Я играю в тональности фа-диез. Эту тональность играют почти целиком на черных клавишах. Но там, во сне, даже черные клавиши — белые.

Карла вздохнула:

— Напоминает мне текст твоей песни. Есть у тебя одна песня, по настроению очень похоже. Что для тебя фа-диез? — Стивен многое ей объяснял, но она не была музыкантом.

Мальчик продолжал мечтательным, отрешенным голосом:

— До-мажор — это базовая тональность. Когда дети учатся музыке, эту тональность они учат первой. Фа-диез отстает от нее дальше всех. Это другой полюс музыки. Это тональность отчуждения и помешательства, понимаешь?

Карла насторожилась. Уж слишком легко этот сон укладывался в схему классических мыслеобразов из коллективного подсознательного. Женщина в красном — это душа в том смысле, который вкладывает в это слово современная психология: внутренняя сущность человека, его истинное "я". Мятущийся дух, который всегда воплощается в образе противоположного пола. А обезьяна — это тень, темная сторона человека. А в целом сон представляет собой типичную картину расщепленного "я", каждый из аспектов которого не желает или не может признать существование других аспектов. Тимми спасался от тьмы и нашел убежище в белой комнате, в отстраненной тональности фа-диез. Идеальный пример. И поэтому подозрительный.

— А что этот сон означает? — спросил Тимми, сама невинность.

— Мне кажется, это не твой сон. Ты его украл.

— Ну конечно! Я не вижу снов. Я сам сон.

— А как же сны внутри снов?

Он продолжает, теперь уже медленнее:

— А вот еще сон. Я еду в поезде. Сквозь темный тоннель. На той стороне тоннеля — дорожный узел. Света в поезде нет. Я вижу других пассажиров, потому что я вижу в темните. Но они меня видеть не могут. Я вижу девушку в клетке. Она совсем голая и очень красивая. Я хочу ее освободить. Я ломаю прутья клетки. Мы с ней вместе бежим по поезду-лабиринту. Но потом она куда-то пропадает. Вокруг — темнота. Тоннель никак не кончается. Я кричу: «Да будет свет!» И в поезде зажигается свет. А поезд такой, без вагонов… как будто один коридор. Но девушки нигде нет. И там, во сне, я понимаю, что я никогда ее не найду и что этот тоннель может вообще никогда не кончиться.

— Кто она?

— Я не знаю.

— Расскажи мне про темный лес. — Она лихорадочно соображала, какую именно методологию выбрать с Тимми, но ни одна из методик не казалась ей правильной. — Ты говорил про какой-то лес, где ты утратил способность к речи.

— Я плохо помню на самом деле. Животные. У белок кровь темная и как будто прогорклая. Совсем не похожая на человеческую. Кровь плотоядных зловонная и тягучая. У кроликов кровь приторно-сладкая; у птиц — горячая, как жидкая кашица. И всегда — тьма. Постоянно. Как раз тогда-то я и перестал бояться света. Днем, если мне приходилось идти по поляне — по пятну света, вырванному из темноты, — мне становилось по-настоящему плохо. Но я обнаружил, что сам по себе дневной свет меня не убивает. Постепенно я стал привыкать к свету и выдерживал на солнце все дольше и дольше. Хотя, наверное, поначалу оно сильно меня обожгло, притупило разум, замутило память… я превратился в животное, в зверя. Я уже не был разумным существом.

Карла молчала, ошеломленная этим накалом. Только сейчас она в полной мере прочувствовала его первозданную жестокость — бездумную жестокость необузданной дикой природы. Ей показалось, она вспоминает, как они охотились, вместе, бок о бок — скользили тенями в мягкой и вкрадчивой тьме… припадая к земле, напряженно вынюхивая запах крови… Этого не было! Не было! Карла злилась на себя за то, что позволила себе погрузиться в бредовую вселенную своего пациента.

— И давно это было? — спросила она.

— Сто лет назад, двести…

Пусть он говорит, решила она. Пусть говорит больше. Надо его поддержать; снять чувство вины. Принять абсолютную реальность его фантазий.

— А потом?

— Потом меня нашли. Я плохо помню, как это было. Серое время, сумрачное: я вообще не различал цвета и почти не понимал слов. Я полагался лишь на обоняние и слух. Других чувств у меня просто не было. Я прошел через всю Европу. Постепенно я вспомнил, как петь. Потом вспомнились и другие вещи. Огонь, например.

— Огонь?

— Я родился в огне.

Может быть, мне не стоило углубляться в такие дебри так быстро, подумала Карла. Может быть, нужно было идти последовательно — от настоящего постепенно назад к прошлому. Может быть, мы попробуем гипноз. Но сейчас она просто импровизировала. Образ темного леса напугал ее больше, чем ей хотелось бы думать. В символике коллективного бессознательного темный лес — очень сильный образ; но для Тимми — это не просто символ. Для него это реальное переживание. Она уже начинала верить словам, которые записала к себе в блокнот тогда утром: в мироздании Тимми мы — существа из снов, а артефакты из наших снов — это его реальность.

И вот теперь появился еще один символ: рождение в огне.

Почему я не хочу углубляться в его реальность? Что мне мешает? Карла заметила, что у нее дрожат руки. Наверное, мне нужно побольше времени, решила она. Потому что сейчас эти глубины ее пугают. Лучше начать с настоящего и потихонечку продвигаться назад. Так будет лучше для Тимми, и ей самой будет гораздо спокойнее.

— Так, про сны пока хватит, — сказала Карла. У нее и так было достаточно материалов для размышления. Целых два сна. — Теперь мне нужны твои воспоминания, Тимми. Например, о приемных родителях. Наверняка их у тебя было немало. Расскажи мне о последних. — Усилием воли она поборола свою тревогу и заговорила ободряющим голосом доброй и понимающей мамы, благодаря которому ей обычно удавалось пробудить во всех пациентах ребенка. Но даже когда Тимми заговорил, она продолжала терзаться сомнениями. У нее было стойкое ощущение, что за те несколько часов, которые они провели вместе, на поверхность всплыли ее травмы и комплексы, ее детские страхи, в то время как Тимми это, казалось, вообще не затронуло. Она уже не понимала, кто из них аналитик, а кто пациент. Но в этой комнате, где они были вдвоем, это уже не имело значения.

В темноте, в бледных подтеках лунного света, шуршат простыни. Кто-то тянет его за плечо: отдергивает на мгновение руку, обжегшись холодом, и тянет опять. Он все слышит и чувствует. Разумеется, он не спал.

— Эй, просыпайся, дубина! — раздается мальчишеский шепот. — Давай, просыпайся!

Он садится на постели, на нижней полке двухэтажной кровати, и парень, слезающий сверху, задевает его ногой по голове.

— Что случилось? — Голос у него звонкий, совсем не сонный.

Внутри свербит голод, обостряя все чувства. Он есть всегда, этот голод. От него не избавиться никогда. — У нас пожар или что?

— Да нет же, придурок. — Грубый голос из темноты. Но темнота для него не помеха. Он видит, кто это говорит. Джейк Филлипс, высокий двенадцатилетний мальчишка, у которого уже поломался голос. — Ты что, не помнишь? Сегодня мы собирались смотаться на речку, где девчоночий лагерь. За девками будем подглядывать, как они плещутся. Так что давай, вставай!

Теперь он слышит и другие голоса. На улице — удушающая жара. Даже посреди ночи. Он до сих пор не может понять, почему согласился поехать в лагерь. Надо было просто исчезнуть, раствориться в ночи, найти другой город, другую личину. Других приемных родителей. Зачем он сюда потащился? Здесь ничего интересного нет. В темной палате повисла гнетущая тишина. Он чувствует запах молодого мальчишеского пота, слабый запашок мочи, и за всем этим — едкий аромат молодой крови, разгоряченной лихорадочным детским метаболизмом. Запах крови — искушение, которое сводит с ума. Но пить он не будет, не может. Он давно уже научился, что жертв нельзя выбирать вслепую, презрев страх быть раскрытым. Только слепящая ярость может выпустить это безумие жажды наружу.

Он должен идти вместе с ними, иначе его засмеют.

— И молчи вообще, — говорит Джейк. Еще один парень, толстяк Морти Рустер, громко пердит, втискиваясь в шорты. — Альварес, кому говорю, вставай.

Кто такой Альварес? Здесь нет никакого Альвареса. На мгновение он теряется. Потом вспоминает, что это он и есть. У него была сотня имен. Но по ночам, когда голод гложет тебя изнутри, имена не имеют значения. Они стираются и ускользают. Альварес. Уолли Альварес — это я. Теперь он вспомнил: дом в пригороде Вашингтона, улыбчивые родители, как будто сошедшие с телеэкрана. Имя, приемные мать и отец — на самом деле это вообще ничто. Это как будто меняешь одежду. Тебе все равно, что надеть, лишь бы не ходить голым.

Он бесшумно соскальзывает с кровати, так что даже Джейк на мгновение замирает с отвисшей челюстью. Одеваться ему не надо: он «спал» прямо в обрезанных джинсах и футболке с эмблемой летнего лагеря.

— А эта Хэрриет Липшиц, она ничего себе девочка. Такие сиськи… — мечтательно говорит Рустер. — Я бы ей отдался.

— Пошляк ты, толстый, — заметил кто-то.

— Ага. Нужен ты ей, жиртрест, — фыркнул Джейк.

— Я с толстой жопой в сортир не пройду, — подхватил кто-то еще из глубины палаты.

— Ну и фиг с ним, навалю на полу, — заключили все хором.

— Ладно, пошли, — сказал Джейк.

Вампир — Уолли, не забывать откликаться на Уолли — идет вместе со всеми. Окно в палате открыто. Друг за другом они вылезают в окно и соскальзывают на мокрую от росы траву. Их домик стоит в окружении сосен; вдали виднеются горы. На улице душно и сыро. В воздухе носятся светлячки. Ему не нужно карабкаться или прыгать вниз. Кое-кто из ребят видел, как из окна выскочил черный кот и, пролетев немеренное расстояние, мягко приземлился в траву; в лунном свете его шерсть лоснилась и отливала серебром. Один из мальчишек тихонько вскрикнул, но постеснялся признаться, что ему страшно. Только мальчик-кот чует прогорклый пот — запах страха — и знает правду.

Джейк хочет, чтобы все было обставлено очень таинственно. Поэтому они крадутся, пригнувшись, вдоль живой изгороди, что разделяет домики, и входят в лес.

Там, в темноте, они все охвачены нутряным первобытным страхом. Но они ни за что не покажут друг другу, что им страшно. Они радостно вопят, носятся по лесным тропинкам и взахлеб врут о том, как славно они развлекались с девчонками. Но Уолли вспоминает другой лес… бесконечный лес, темная сердцевина которого напрямую соприкасалась с темным лесом души… он вспоминает, и воспоминания разливаются по этому детскому лесу дрожью древнего ужаса. Он знает, что остальные тоже это почувствовали; теперь они говорят громче, но огромная темнота глотает их крики, заглушает их и безболезненно убивает, превращая в черную тишину.

Где-то вдали слышится плеск текучей воды.

— А если их там не будет? — спрашивает кто-то.

— Они всегда ходят купаться по четвергам, — отвечает Джейк.

— Вот посмотришь на сиськи Хэрриет и поймешь, что ты еще ничего в жизни не видел, — говорит Морти Рустер надменно.

— Тише ты! — шикает на него Дэви. — Вы слышите?

Морти опять пердит. Это его отличительная особенность и единственное достоинство. Все остальное — сплошной недостаток.

— Заткнись, жирдяй, — огрызается кто-то из мальчиков. — Я пытаюсь хоть что-то услышать.

— Вон там, — говорит Джейк. — Слева.

Разумеется, мальчик-вампир слышит это уже давно. Он это слышал, еще когда они были в доме. Смех молоденьких девочек и всплески воды.

Через пару минут они добрались до ручья и спрятались в кустах: пять-шесть озабоченных мальчиков на ранней стадии полового созревания и вампир. Все как одни в шортах и одинаковых футболках с эмблемой их летнего лагеря.

— Bay, — У Джейка аж челюсть отвисла. Он сразу забыл о том, что ему надо играть роль крутого циничного мужика, уже испытавшего все на своем веку, и вытаращился на девчонок во все глаза. Уолли тоже взглянул в ту сторону и увидел трех самых обыкновенных девочек, которые купаются в ручье, беззаботно смеются и брызгаются друг на друга водой. Они были голые, без купальников. — Вон на ту посмотрите!

— Я же вам говорил, что у Хэрриет знатные сиськи, — гордо напыжился Морти. — Размер, наверное, 38D, я так думаю. А ей всего лишь пятнадцать.

— Bay, — сказал Джейк. — У меня встал.

— А давайте сопрем их одежду, — предложил Дэви. Уолли взглянул на него. Его светлые волосы стильно подстрижены под «Битлов», а на шее он носит бусы из мелких ракушек. Должно быть, родители у него прогрессивные.

Джейк говорит:

— У меня есть идея покруче. Давайте подберемся поближе. Вон к тем камням…

Девочки резвятся в ручье, не подозревая о том, что за ними следят. Мальчишки медленно выбираются из кустов и устремляются к ближайшему валуну. Уолли вплел свою тень в тени деревьев и уже поджидает их там.

— Как ты так быстро сюда добрался? — шепчет Джейк.

Уолли лишь улыбается. Голод настойчиво требует своего. Кровь детей — самая сладкая. Он старается не поддаваться. Он напоминает себе, что ему нужно быть осторожным, чтобы не раскрыть себя. Если получится уединиться минут на десять, может быть, он поймает кролика или лягушку. Может быть, их темной и вязкой крови хватит, чтобы утолить жажду. Но запах такого количества крови, пронизанной детским горячечным вожделением, сводит его с ума. Держись, держись! — твердит он себе неистово. Но неужели на какую-то долю секунды он все же утратил контроль над собой? Неужели его образ распался и он на мгновение обратился в чудовище, воплощение их затаенных страхов? Это продлилось всего лишь миг, но они все смотрели на него с какой-то странной настороженностью… может, в предчувствии непонятной беды? Он не знает. Миг откровения прошел. Мальчик-вампир смотрит на голых девчонок, смеется вместе со всеми — сливается с ними. Умение маскироваться — это его отличительная черта.

— Я хочу ее, я ее хочу. — Морти издает стон, который, по его мнению, выражает предел эротической страсти. — Я бы ее отымел прямо сейчас. О, о…

— Ну так давай, вперед, — говорит кто-то из мальчиков.

— Действительно, классные сиськи, — восхищенно шепчет Дэви, пожирая глазами роскошные формы Хэрриет. — Большие такие и вон как торчат.

— Есть на что посмотреть. — заключает Джейк.

Морти спускает шорты и мастурбирует. Запах крови становится невыносимым. Сердца бьются чаше; вампир чувствует их пульсацию, токи свежего адреналина. Голод завладевает им безраздельно. Его бьет дрожь.

— Ты, толстый, просто больной маньяк, — говорит Джейк, не отрывая глаз от нимф в ручье. Одна из девочек вышла из воды и улеглась на камнях; она дышит сбивчиво и неровно, она ласкает себя… — Совершенно больной, придурочный. — Но и он тоже уже не владеет собой. Уж слишком его возбуждает это пикантное зрелище. Он приспускает шорты, достает член и сжимает его в кулаке. — Ладно, я начинаю дрочить, — объявляет он, словно это и так не понятно. — И вы все тоже давайте. Давайте-давайте, все вместе.

Мальчики нервно посмеиваются, но все-таки подчиняются. Вампир не знает, что делать. Он не может, не станет… Он не человек. Теперь они все собрались в кружок: глаза жадно глядят на девчонок сквозь просветы в ветвях кустов, руки яростно наяривают на возбужденных членах… а потом Джейк замечает, что мальчик-вампир сидит один чуть в сторонке и не участвует в общей забаве. Его трясет от напряжения — он из последних сил подавляет жажду…

— Эй ты, придурок, — говорит Джейк. — Я сказал, чтобы все.

— Мне что-то не хочется.

— Хочешь утром проснуться с липкой дрянью в трусах?

— Мне не хочется!

Морти уже кончил и теперь вытирает руки о футболку.

— У тебя, наверное, и члена-то нет, — говорит он. — Ты, наверное, девчонка!

— Девчонка, девчонка, девчонка, — вступают и остальные.

Угрожающе, злобно.

Девочка на камнях вдруг поворачивается в их сторону. Она видит Джейка со спущенными шортами, но не кричит и не пытается спрятаться. Наоборот. Она насмешливо улыбается и кричит:

— Эй, мальчик. Снимай их вообще. Хочешь как следует повеселиться, красавчик?

Джейк ужасно смутился и растерялся. На миг он даже умолк, но потом опять повернулся к вампиру и заорал вместе со всеми:

— Девчонка, девчонка, девчонка.

Голод становится неуправляемым. Голод рвется наружу, выплескивается алой яростью. Мальчик-вампир срывается с места. Крик, исполненный боли и жажды крови, пронзает ночь насквозь. То ли крик, то ли звериный вой… Морти даже не успевает крикнуть; кровь из его яремной вены хлещет в лицо остальным мальчишкам. Он громко пердит — в последний раз в жизни. Ребята настолько испуганы и ошарашены, что начинают смеяться. Машинальная реакция на «выступления» Морти. А потом Дэви кричит:

— Он убийца, убийца, уби…

Слюнявая волчья пасть в бледном свете луны. Голая девочка истошно вопит. Звериные когти рвут плоть. Кровавая рана у девочки на щеке. Зверь рычит, объятый яростью и вожделением. Две другие девочки с криками убегают. Одна из них цепляется за Дэви, чьи белые шорты так и висят на ветке, как флаг перемирия, заляпанный кровью. И вновь — желтые прорези глаз, сверкающие клыки. Джейк вжался спиной в ствол ближайшего дерева, парализованный страхом. Пару мгновений вампир забавляется с кишками толстого мальчика, возит их лапами по земле, швыряет тяжелую скользкую печень в ручей. Он не спускает глаз с Джейка, ходит кругами… он понимает этих мальчишек, понимает их бездумную жестокость, их мелкую похоть… теперь он опять может пить, сейчас он готов разорвать в клочки этого мальчика, который, сам об этом не зная, посмеялся над тем, кто он есть… голод и ярость разом прошли. Остались только отчаяние и безысходность.

Джейк так и стоит, пригвожденный к месту. Нарочито медленно мальчик, который называл себя Уолли Альваресом, наклоняется над толстым мальчиком и обеими руками берется ему за голову. Одним движением он сворачивает ему шею, ломая позвонки. Это единственный милосердный поступок, который он может сейчас совершить по отношению к этому несчастному ребенку, — уберечь его от гнетущей вечности.

Он смотрит на Джейка. Их взгляды встречаются. Все остальные давно убежали. Он больше не может быть Уолли Альваресом; пришло время менять личину. Он говорит Джейку:

— Ты никогда не узнаешь и не поймешь, что случилось сегодня ночью. Я знаю: на самом деле ты ни в чем не виноват. Ты не мог знать, что твои слова разбудят во мне эту ярость…

— Ты убьешь меня? — жалобно шепчет Джейк.

— Нет. Я уже насытился.

Не мигая, он смотрит на Джейка. Глаза — в глаза. Слезы дрожат в глазах Джейка и медленно текут по щекам.

Вампир говорит:

— На вас напал… высокий крупный мужчина. Маньяк. Ты меня слышишь? Ты не знаешь, что случилось с Альваресом. Может быть, его похитили. Ты даже думать не хочешь о том, что с ним могло случиться.

Без всякого выражения Джейк повторяет за ним слово в слово.

— Сейчас ты меня забудешь, уже забыл. Ты забыл, кто я на самом деле, — говорит вампир и прикасается к щеке мальчика рукой, измазанной кровью. Холод обжигает, и Джейк хрипло вскрикивает. — Ты забыл. — А про себя он думает: я никогда больше не допущу, чтобы меня отправили куда-то наподобие этого идиотского лагеря. У меня никогда больше не будет родителей. Я найду способ, как стать независимым, как выжить совсем одному в мире взрослых…

Он отрывает кусок лесной тьмы и накрывается им, как плащом… Джейк поднимает голову и видит какую-то хищную птицу, парящую в небе. Черный силуэт на фоне луны.

— Это был маньяк, — шепчет он, словно робот с заданной программой. — Как я уже говорил, это был маньяк. Остальные ребята — они впали в истерику. Но я самый старший. Они не видели никакого волка, сэр. Это был маньяк. Как я уже говорил.