"Вампирский Узел" - читать интересную книгу автора (Сомтоу С. П.)

8

Мне снилось: запах крови бьет в ноздри, лапы пружинят на влажной земле, след моей жертвы цепляется к мокрым опавшим листьям…

Я просыпаюсь. Пьянящие запахи леса забываются и ускользают. Но я знаю, что это был не просто сон. Это было воспоминание. Это лес Тимми. И мой лес тоже.

Почему я записываю свои сны? Я аналитик. Не пациент. Но мне почему-то кажется, что это важно. Надо бы позвонить моему аналитику. Ничто так хорошо не прочищает мозги, как беседа с упертым фрейдистом.

Но я это помню! Я зверь. Я не терзаюсь поисками смысла жизни. Не озадачиваюсь тем, что будет. Я просто есть. Я злорадствую и торжествую во тьме, которая прячет меня от моей добычи. Я упиваюсь предсмертными судорогами своих жертв, я пьянею от вкуса их крови…

Это не я! Не я! Я не должна забивать себе голову непонятно чем. Я аналитик. Психиатр!

Я не тьма.

На этом я переворачиваю страницу, перечеркиваю все предыдущее и продолжаю.

Какой-то прорыв все-таки намечается. Здесь явно присутствует патологическое состояние тревоги, завязанное на сексе. Может быть, потому что на протяжении двух тысяч лет (по утверждению Марии) Тимми физически остается на стадии созревающего подростка? Случай в летнем лагере, о котором он мне рассказал. Страшный случай, ужасный… но если отвлечься от всех последствий, что явилось причиной? Другие мальчишки выделывались друг перед другом своей безудержной эрекцией и смеялись над ним… почему? За что? Они так сильно его задели, что он среагировал на наиболее примитивном — т.е. глубинном — уровне инфантильной ярости… почему?

Может ли быть у Тимми — у архетипического существа, у мальчика-вампира — столь прозаичная вещь, как зависть к пенису, при том, что он даже не женщина и вообще не человек?! Или, может быть, комплекс кастрации?

Поработать над этим вопросом.

Принять во внимание: легенды о вампирах — сублимированная некрофилия.

И все же я чувствую запах крови намеченной жертвы. Я чувствую, как ее страх разливается по лесу и прикасается к непроницаемой темноте…

Кого я преследую?

Принять во внимание: похоже, Тимми обладает достаточно сильной способностью заражать меня миром своих фантазий. Осторожнее с ним. Осторожнее.

Мне кажется, этот лес где-то здесь — в доме.

— Так что ты сам понимаешь, Стивен, — сказала Тереза Бензино, усадив Майлса на заднее сиденье ее вместительного «роллс-ройса» и плюхнувшись рядом, — нет никакого смысла продолжать серию Малера.

Стивен Майлс не хотел ничего говорить. Сейчас он был слишком растерян и разозлен. Во-первых, рейс задержался на несколько часов. А во-вторых, голос мальчика… он так и звучал у него в голове, мешая сосредоточиться и собраться с мыслями. Водитель вырулил на скоростное шоссе, и вскоре аэропорт Хитроу скрылся из виду.

— Ты долго пробудешь в Лондоне? — спросила Тереза, вполне еще интересная женщина средних лет, исполнительный продюсер Diadem Records, крупной компании звукозаписи. Она нервно курила одну за одной, и было понятно, что ей не слишком приятно сообщать Стивену, что компания не собирается возобновлять серию Малера.

— Дня три-четыре, — ответил Стивен. — Хочу отдохнуть перед репетициями в Германии.

— Ага. В Мюнхене?

— И в Байрёте. Я там заменяю… впрочем, тебе это все без разницы. Ты у нас процветающий коммерсант, а остальное тебя не волнует.

Тереза Бензино отвернулась и уставилась в окно. Разумеется, шел дождь.

— Надеюсь, тебе повезет и дождя не будет, — сказала она как ни в чем не бывало. — Будет обидно, если мы испортим тебе отпуск.

— Вы мне уже его испортили.

— Да ладно тебе, не расстраивайся. Что-нибудь мы для тебя придумаем. Например, у нас пока нет дирижера на проект оперы Шимановского [14]. Мы вели переговоры со Слаттервортом, но старик слег с сердечным приступом.

— Шимановского? Ушам не верю! Что вы хотите сказать, мисс Бензино: что других дураков не нашлось выучить целую оперу в спешном порядке, месяцев так за шесть, за те деньги, которые вы предлагаете?

— Просто ты очень ответственный человек.

— Мне почти семьдесят лет, — сказал Стивен. — И я хочу записать Восьмую симфонию Малера.

— Ну, честно оказать, у нас есть Солти, Моррис, Хейтинк, Левин, э… и продажи твоих записей Второй и Пятой симфоний были… ну, скажем так: мы рассчитывали на большее… а Восьмая, она самая дорогая с точки зрения производства, и…

— Все ясно. Прибыль прежде всего, — мрачно заключил Стивен. Они уже свернули с шоссе я въехали в Лондон — серый город, который казался еще серее из-за бесконечной унылой мороси.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты воспринимал все это именно так, но знаешь, Стивен, что я тебе скажу. Тебе еще повезло, что у тебя был пятилетний контракт с Diadem.

Он отключился и перестал ее слушать. Закрыл глаза и принялся насвистывать мотив «Вампирского Узла».

— О Господи, Стивен! Я и не знала, что ты слушаешь такую дрянь.

— Но ты сама же узнала мотив, стерва ты лицемерная. — Теперь, когда Стивен понял, что его самая дорогая мечта ускользает, утекает меж пальцами, он отбросил всяческое притворство и позволил себе говорить, что он думает.

— Ну, на самом деле моя дочь постоянно крутит эту песню. Все молоденькие девчонки обожают такой вот идиотизм.

Машина остановилась.

Стивен увидел, что это был не Палас-Отель на Оксфорд-стрит, рядом с музыкальным магазином EMI, куда его обычно селила Diadem Records. Швейцар в элегантной ливрее уже открывал дверцу машины. На его головном уборе было написано «Савой».

— Как это понимать? — спросил он у Терезы, которая по-прежнему избегала смотреть ему в глаза. — С чего бы вдруг мне такие почести? Раньше меня не селили в «Савой».

Она упорно молчала.

И тут Стивена наконец осенило:

— Вы и вправду со мной расстаетесь.

Он повернулся к Терезе спиной и прошел мимо швейцара в холл.

Взял у портье ключ и несколько писем, которые уже успели прийти на адрес отеля, потом поднялся к себе в номер. Его багаж был уже там. Он сбросил плащ, уселся на кровать и принялся перебирать письма.

Письмо из Diadem, где черным по белому изложены все дурные новости, которые он только что узнал. Он нашел пепельницу, достал свою золоченую зажигалку Данхилл, скомкал письмо и поджег его. На секунду его охватило радостное возбуждение, как всегда, когда он смотрел на огонь. Но пламя быстро угасло.

Он сжег все письма одно за другим.

Последним шел бледно-лиловый конверт. Когда Стивен его надорвал, оттуда пахнуло сладким ароматом сухих цветов и горечью пряных трав. Это был запах прошлого. И прошлое захватило его — то самое прошлое, от которого он бежал всю жизнь.

Стивен достал сложенный пополам листок. Почерк был заостренным, колючим и нервным, как будто писали рукой, сведенной артритом.

Письмо оказалось предельно кратким. Мьюриел Хайкс-Бейли. Придешь на чай? Сегодня? Дальше шел адрес в Мэйфэре.

Хватит ли ему духу пойти? Он говорил с Локком и Пратной, а теперь… теперь oн вспомнил ее, Мьюриел. Рыжая из Гертона [15], одна из немногих девушек-студенток в Кембридже и единственная женщина в братстве Богов Хаоса. Уже тогда она называла себя ведьмой. И она тоже была там, со всеми — в ту ночь, в часовне Святой Сесилии.

Я сожгу это письмо, решил он, как все остальные. Я сожгу его и забуду, что оно вообще было. И я не поеду в Таиланд. Я поеду в Байрёт и заменю там нескольких дирижеров, еще более древних, чем я, и может быть, кто-то из критиков даже заметит…

Через час он уже был одет к выходу. Достал из портфеля пачку старых программок из таубергской оперы — тех спектаклей, где играл давно уже мертвый мальчик, Конрад Штольц — и свежие вырезки из «ТВ-Гид» с фотографиями Тимми Валентайна. Потом он спустился вниз, вышел на улицу и поймал такси.

У кованых железных ворот сегодня вечером настоящее столпотворение. Звоны, бряцание, лязг петель. А ведь солнце еще только-только зашло.

Лайза крадется вдоль кирпичной стены. Ей нужно как-то пробраться туда, внутрь. Там ее ждут богатство и слава. Она думает про себя: сейчас у меня ясная голова. Я колес не глотаю уже неделю. Ни единой таблеточки. И я хочу есть.

От голода кружится голова. У нее нет денег купить поесть. Один раз какой-то мужик накормил ее обедом, и ей пришлось сделать с ним «что-то, что нравится папочке». Все мужики одинаковые, размышляет она. Мне нужно попасть туда, внутрь. И я стану богатой и знаменитой.

Подъезжает очередная машина. Лайза смотрит через решетку. На подъездной дорожке к дому уже нет места — все забито машинами. Высокий мужик в форменной куртке, совершенно отвратительный с виду, показал жестами, чтобы шофер ставил машину снаружи. Машина новенькая, сияющая. Лайза видит свое отражение на отполированной дверце. Красивая машина. Как в телевизоре — для богатых и знаменитых. Она скучает без телевизора. Больше всего она любит фильмы про акул. Однажды их крутили по кабельному целую неделю — по фильму в день. Она любит смотреть, когда акула кого-то жрет.

Вот было бы здорово, если бы акула пришла к ним домой, размышляет она. Акула в Аризоне! Но если бы она меня сожрала, мне бы не пришлось делать «что-то, что нравится папочке».

Из машины вышли двое. Мужчина в смокинге, как на вручении «Оскара», и женщина, вся в мехах, таких легких и мягких… таких легких и мягких… ей так хочется их потрогать… и духи… как в телевизоре… духи были как в телевизоре… прием у них очень плохой, картинка постоянно срывается… и ее все равно накажут за то, что ей не хочется делать то самое с папочкой… но это так больно, знаешь… может быть, с кем-то богатым и знаменитым… с кем-то, как Тимми Валентайн, это будет не больно… ничто в телевизоре не бывает по-настоящему больно… акула пожирает людей, но потом они снова — живые, правильно?.. по кабельному постоянно показывают одни и те же фильмы, где они снова живые…

Она выхватывает обрывки разговоров этих роскошных людей, словно вышедших из фантазий. Они идут к дому, они беспечно болтают.

— Интересно, а что он сейчас будет делать, когда он закончил писать альбом?.. Я слышал, он собирается делать концертный тур по стране… пригласили на телеток-шоу и… такой популярный, девочки от него просто плачут, моя дочь исходит секрециями всякий раз, когда он…

Так говорят только богатые и знаменитые.

Дядя Брайен. Он уже ни во что не верит; он не верит в жизнь из телевизора, и он не верит в то самое «что-то, что нравится папочке», но он все равно ее любит даже без «что-то, что»… сейчас, может быть, он ее ищет, потому что отец не станет ее искать, потому что ему будет стыдно… что скажут соседи… да и с работы его не отпустят… и он скажет так: Брайен — никчемный писатель и атеист, вот пусть он и ищет ее… пусть он ищет…

Она долго смотрела на свое отражение в дверце машины. Потом подъехал еще один автомобиль, и оттуда высыпала целая куча народу. У них были какие-то ящики на тележке. Они подкатили ее к воротам, и ворота открылись, и она была рядом, и просто вошла, и подумала: они меня не видят, и весь дом сияет огнями, как рождественская елка, и мне нужно только найти Тимми Валентайна, и я тоже буду богатой и знаменитой… а когда она перебегала через темную лужайку, она думала про отца, который вечно молился и рассуждал о грехе, и прощении, и искуплении грехов.

Она думала про то самое «что-то, что нравится палочке», и вспоминала его слова, которые он никогда не произнес бы на людях: отдеру тебя шлюха сучка засажу тебе чтобы впредь неповадно было искушать папочку своей дыркой я богобоязненный человек это все ты виновата сучка ты меня искушаешь маленькая проблядушка… но теперь это все позади, потому что я стану богатой и знаменитой, и я не дам тебе делать со мной вот это, ни тебе, ни вообще никому, только Тимми, вот так-то, и я напущу на тебе акулу, большую хищную акулу, она выйдет прямо из телевизора, так что лучше тебе его не включать…

Он входит в прихожую и снова чувствует этот запах — легкий сухой аромат горьких трав. Он вешает плащ на вешалку, ставит зонтик и ждет, что кто-нибудь выйдет к нему и проводит в комнату. Но никто не выходит. Только откуда-то из глубины квартиры слышится голос:

— Майлс, Майлс.

Он раздвигает синие бархатные портьеры и входит в комнату. Китайский ковер на полу со стилизованным изображением дракона, который глотает свой собственный хвост. В дальнем углу — ширма из слоновой кости с рельефными резными картинками: пагоды, реки, горы и бамбуковые рощи, оттененные мягкой пастелью, давно облупившейся и поблекшей. По стенам развешаны маски: маски африканских племен, сакральные маски балийской Рангды [16] с выпученными глазами и длинными волосами, маски тайской оперы с их рядами голов в коронах, карнавальные маски из Испании и Южной Америки… все в плохом состоянии, пыльные, исцарапанные, потрескавшиеся.

За ширмой — сухой женский смех, надтреснутый, старческий.

— Мьюриел?

— Сколько лет, сколько зим, Стивен Майлс! — проскрипел голос за ширмой. — Ты, наверное, не понимаешь, чего я прячусь. Может быть, думаешь, я боюсь показаться тебе на глаза такой, какой я теперь стала? Мои когда-то роскошные рыжие волосы все повылезли, а лицо стало как старая мятая тряпка.

— Не знаю на самом деле. Я вообще ни о чем не думаю. Зачем ты меня позвала на чай? Как ты вообще узнала, что я в Лондоне?

— Я практикующая ведьма, Стивен, если ты вдруг забыл. Тебе, кстати, ничего не нужно в плане бытовой прикладной магии? Может быть, приворотное зелье? Или навести порчу на кого-нибудь из врагов… например, на Терезу Бензино?

Стивен Майлс стоял, нервно переминаясь с ноги да ногу. Он себя чувствовал маленьким мальчиком. Но почему? Сейчас она просто старуха, и похоже, что выжившая из ума. И он уже не десятилетний малыш, который всего боится и которого она шпыняла только так. Я давно уже исчерпал всю свою вину. Мьюриел, и сэр Фрэнсис Локк, и принц Пратна… теперь они надо мной не властны.

— Ладно, — сказала она. — Приподнимем мистическую вуаль и узрим верховную жрицу.

Стивен шагнул к ширме и сложил ее одним движением руки. Крошечная ссохшаяся старушка глянула на него снизу вверх из инвалидной коляски. В руках у нее была маленькая жаровня, в которой стоял медный горшок с каким-то бурлящим варевом — источник горького запаха, пропитавшего всю квартиру; запаха непонятных трав, в котором было что-то тревожное. Мьюриел колдовала над ним, засыпая в кипящую жидкость какой-то черный порошок. Рядом с коляской стояла высокая деревянная этажерка, забитая пожелтевшими свитками. На верхней полке выстроились в ряд пожелтевшие же черепа и глядели на Стивена пустыми глазницами. Но самая любопытная вещица стояла на полке на уровне глаз: половина статуэтки какого-то восточного божка. Именно половина, потому что фигурка была расколота по вертикали — от головы до ног — четким зигзагом, как бы символизирующим удар молнии. Статуэтка была в высоту дюймов шесть; единственная рука протянута в жесте благословения, а половина лица являла собой образчик ангельской красоты, ясной и безмятежной.

— Что это? — спросил он.

Мьюриел Хайкс-Бейли опять рассмеялась.

— Скоро мы это узнаем. Я собираюсь найти недостающую половину. Она из Юго-Восточной Азии. И это действительно древняя вещь. И подлинная.

— Юго-Восточная Азия? — переспросил Стивен с сомнением. — Что-то не очень похоже на Юго-Восточную Азию.

— Ее обнаружили в Юго-Восточной Азии, но не факт, что она происходит именно оттуда, — сказала Мьюриел. — Человек, который мне ее продал, говорил, что она происходит из Древней Персии и как-то связана с дуалистическим огненным культом Ахурамазды. Это верховное божество зороастрийцев. Что-нибудь слышал про эту секту?

— Только то, что они были огнепоклонниками. — В свое время Стивен очень внимательно и углубленно изучил предмет, который любил и которого боялся больше всею на свете. Но сейчас ему не хотелось в это углубляться.

— Она могла попасть в Азию вместе с армией Александра Македонского… мне кажется, если найти недостающую половину и сложить их вместе, это будет источник великой силы. Истинной силы. Если ты понимаешь, что я имею в виду. Хотя, если судить по тому, как ты дирижерствуешь…

— То есть, как я понимаю, ты приняла приглашение Пратны.

— Я ведьма, Стивен. И я умираю. Целыми днями сижу в инвалидной коляске и смешиваю травы. Ты удивишься, когда я тебе расскажу, кто ко мне ходит. Эта мадемуазель Бензино, например…

— Что?!

— Я делаю всё, мой мальчик. Я… шарлатанка, само собой. Но знаешь, пенсии покойного мужа мне не хватает. В Англии все очень дорого. Так что приходится мне профанировать древние формулы, чтобы обманывать богатеньких идиотов. Приворотные зелья варю, к примеру. Прорицаю, гадаю…

— Что ты ей сказала? — Стивен начал подозревать, что он стал жертвой какого-то заговора.

— Ничего такого, чего она не знала сама. Вот послушай.

Она нажала на кнопку в подлокотнике коляски. Комната наполнилась музыкой. Вторая симфония Малера. Запись из его серии.

— Неужели ты сам не слышишь? В этой музыке нет жизни… она бледная, Стивен. В ней нет огня. Нет огня! Огонь! Огонь! Ага, Стивен, кажется, я все-таки произнесла волшебное слово?

Да, все правильно, думает Стивен. Великого музыканта из меня не вышло. Музыка Малера вздымалась волной. Теперь он слышал, что он делал неправильно и как надо было сделать. Здесь — побольше настойчивости у струнных. Здесь — небольшое рубато [17], чтобы мелодия задышала. И без этого закостенелого напряжения. Это невыносимо, подумал он. По прошествии стольких лет. Они знают, знают… и они снова тянут меня в западню.

— Давай фотографии. — Мьюриел протянула руку, иссохшую кость, обтянутую желтой кожей.

Он показал ей Конрада Штольца и Тимми Валентайна. Похоже, она нисколечко не удивилась.

— Мне страшно снова встречаться с Богами Хаоса, — сказал он.

— Нам всем страшно. Но ты должен поехать. Вот из-за этого. А я должна разыскать недостающую половину фигурки. И все мы, Стивен, должны вновь разжечь пламя наших сердец прежде, чем мы умрем.

Потом они обнялись.

Холодные объятия, не приносящие утешения.

В доме громыхала музыка. Мария вышла на улицу, чтобы позвать Руди, который по обыкновению стоял у своего черного лимузина. На его отполированных туфлях и на козырьке фуражки вспыхивали отражения красных и синих огней светомузыки, мерцающих в окнах дома. Гости были повсюду; кое-кто вышел пройтись по лужайке и подышать свежим воздухом. Элегантные мужчины в смокингах и дамы в вечерних платьях прогуливались рука об руку со стильно оборванными неформалами — и попутно выпивали, курили и нюхали кокаин.

— Руди, — шепнула она. — Пойдем со мной. В рощу с надгробием.

— Тебе, наверное, нужно вот это. — Он достал из кармана и протянул ей распятие.

— Да, спасибо. Давай быстрее! А то кто-нибудь нас увидит.

Они поспешили к центру лужайки, где была рощица и могила Конрада Штольца со статуей поющего ангела. Луч лунного света, пробившийся сквозь густую листву, освещает…

— Я так и знала, — шепчет Мария и выставляет перед собой распятие.

На могильной плите — распростертое тело. Тучный мужчина в смокинге. Ворот рубашки расстегнут, галстук-бабочка лежит на груди. Струйка крови стекает с шеи и пачкает накрахмаленный воротничок.

— Надо его побыстрее того, — говорит Руди.

— Погоди. — Мария прикасается к лицу трупа. — Помоги мне его приподнять.

Взявшись с обеих сторон, они перекладывают бездыханное тело в более или менее удобное положение.

Вялая толстая рука внезапно вцепляется Марии в горло…

— Господи! Он живой.

— Просто пьяный в ломину, — говорит Руди.

Лицо пьяного мужика расплывается в рассеянной улыбке.

— И что нам теперь делать? Китти его пила.

— Но немного, так что она не успела его изменить. Если этого не повторится, то с ним, вероятно, все будет в порядке. Ладно, давай — помоги мне. Отнесем его в дом.

— На сегодня она успокоилась, интересно?

— Я думаю, да. Хотя… у него в крови один алкоголь. Ей мог не понравиться вкус. Может быть, он поэтому…

— Еще жив? — Как мне повезло, размышляет Мария, что мой мертвый сын такой внимательный и тактичный. За ним, конечно, приходится убирать, но он никогда не пьет там, где кто-то может наткнуться на его выпитых жертв. Какой у меня замечательный сын… А эта Китти… она вообще не умеет себя вести. Да и сама вся противная. Лучше бы Тимми не брал ее в дом, но что теперь говорить… страдание — удел матерей…

— Ладно, женщина, — говорит Руди, — давай помоги мне. Пока нас никто не увидел.

Смотри, Лайза, смотри. Они все здесь, рядом. Как в телевизоре… и я тоже теперь в телевизоре… Она стоит в большой зале и никто ее не прогоняет и не говорит, чтобы она знала свое место, и ей никто не угрожает. Симпатичный мужчина предложил ей бокал вина, а другой симпатичный мужчина дал затянуться дурью…

Она идет как в тумане. На том конце зала — Тимми. Такой серьезный, улыбается только краешком губ. Вокруг него суетятся какие-то люди. Интересно, а он ее видит? Он знает, что она здесь и что они будут богатыми и знаменитыми вместе? Многие из гостей одеты просто шикарно, но есть и народ в драных джинсах. Как будто самые разные люди из телевизора собрались все вместе, в одном большом шоу… она замечает девушку из того фильма про акулу-убийцу. Так что все правильно. Ее сожрали не насовсем. Понарошку. Лайза подходит поближе и улыбается девушке из кино. Она совсем не стесняется пластинок на зубах. Это все ерунда — пластинки. А вдруг эта девушка ее помнит, потому что Лайза смотрела фильм тысячу раз, и эта девушка должна была видеть ее через экран. Ведь люди, которые в телевизоре, должны видеть, что происходит по ту сторону экрана, правильно?

Но девушка из кино про акулу не улыбнулась в ответ. У нее был остекленевший, рассеянный взгляд, как будто она наглоталась колес.

Все казались такими счастливыми, все смеялись… и Тимми наконец рассмеялся вместе со всеми…

Потом Лайза увидела другую девушку. Совсем молоденькую, чуть постарше ее самой. У нее было очень красивое платье, как у девушек-вампирок из фильмов про Дракулу. Но Лайза ее не узнала. Эта новая девушка подошла к ней и ласково прикоснулась к ее руке… рука у нее была очень холодной. Как телевизор, пока его не включили.

— Меня зовут Китти, — сказала девушка и улыбнулась. И Лайза увидела, что это действительно была девушка из вампирских фильмов, потому что у нее были вампирские клыки. Так что все хорошо. Лайза не помнит ее просто потому, что всех невозможно упомнить. Слишком их много, людей в телевизоре.

Вампирская девушка взяла ее за руку и потянула за собой. Но Лайзе совсем не хотелось никуда идти. Ей хотелось быть здесь и смотреть на Тимми.

— Нет, — говорит она. — Я лучше останусь здесь, где столько счастливых людей.

Но вампирская девушка не хочет, чтобы она оставалась. Она говорит:

— Но я хочу тебе кое-что показать. Тебе понравится, обещаю.

О Боже, думает Лайза. Так всегда говорит отец, когда ему хочется сделать с ней это самое. Лайза знала, что нельзя делать это с другой девчонкой. Это великий грех, за который ты будешь гореть в аду миллион лет. Я сберегу себя для Тимми, думает она. Я буду хорошей, богобоязненной девочкой.

Она понимает, что это не очень вежливо — говорить «нет» вампирской девчонке, — но она очень смелая, и она все-таки говорит.

Вампирская девочка превращается в черную кошку и убегает в сад. Замечательный фокус. Но Лайза видела это по телевизору, и ее это не впечатлило.

Эрик Кенделл по прозвищу Бритва пробирался сквозь толпу с бокалом шампанского в одной руке и макетом обложки альбома — в другой. Он нашел Тимми в одной из гостиных, на мягком удобном диване, в окружении старлеток и восторженных почитательниц.

— Хочу тебе показать обложку. — Он говорил вроде бы беззаботно и ненапряженно, хотя в окружении этих людей чувствовал себя крайне неуютно. Он протянул Тимми макет. Одна из девчонок восторженно охнула.

Тимми забрал макет, взглянул на него и вздохнул.

— Почему меня всегда изображают вампиром?

— Потому что маркетинговые эксперты считают, что надо пользоваться этим твоим хитом и выжимать из него все что можно. Они говорят, что его одного достаточно для раскрутки еще одного-двух альбомов.

— Кровопийцы! — заключил Тимми. Девчонки-поклонницы подобострастно захихикали. Бритва бесцеремонно согнал их с диванчика и уселся рядом с Тимми.

— Сдается мне, замечательное будет лето, — заявил он, рассеянно теребя пальцами серьгу-бритву, как-то даже и незаметную на фоне его великолепного одеяния, синий бархатный сюртук, широкий шелковый кушак диковатой психоделической расцветки и галстук-бабочка, как у актеров из комической оперы. — Через пару недель у тебя начинается тур, а потом выйдет альбом, на самом, так сказать, пике. И мы уже договорились с телевизионщиками. Шесть ток-шоу, на разных каналах.

— Ага. Ненавижу сниматься по телевизору. Знаешь, есть люди, которые верят, что телевизор — это реальность. — Тимми сказал это так, как будто имел в виду какого-то конкретного человека, которого сейчас не было рядом. — Но я, разумеется, не отказываюсь, — поспешно добавил он.

— Отлично. Я им передам.

Бритва ненавидел детей. И особенно — тех детей, с которыми ему приходилось работать. Таких вот красивых, как будто бесполых мальчиков с красивыми, почти женскими голосами… однако надо признать, что Тимми был не такой, как все. Бритва еще не встречал ни одного мальчишки, который бы не любил сниматься на телевидении. А Тимми действительно не любил. И еще: временами Бритве казалось, что Тимми — совсем не ребенок. Потому что он рассуждал очень по-взрослому, как уставший от жизни старик. Это нервировало и пугало. Но Блейд знал, на чем можно сделать деньги. У него было чутье на перспективных исполнителей, которые непременно «раскрутятся». Это чутье приносило ему неплохой доход, ради которого можно было и поступиться душевным комфортом.

— Слушай, Тимми, ты бы выпил чего-нибудь или нюхнул кокаинчику, — проворковала одна из девиц. — А то ты весь вечер сидишь, ничего не пьешь.

— Не могу, — сказал Тимми. — Я и так возбужден до предела.

— По какому поводу возбужден? — полюбопытствовал Бритва.

— Насчет моих поездов. Сегодня утром пришла посылка. Линия Яманота, из Японии.

— Каких еще поездов? А… игрушечных.

— Ага.

Вот тоже загадка. Бритва решил, что с него хватит Тимми Валентайна. Он поднялся с диванчика — рой шаблонных красавиц тут же сомкнулся вокруг Тимми, скрывая его из виду — и направился обратно в центральный зал.

Маленькая холодная ручка потянула его за рукав.

— Я занят. Отстань. Что такое… — И тут он увидел девчонку. Лет шестнадцать-семнадцать. Фигуристая. И что самое интересное: она явно не собиралась присоединяться к толпе восторженных почитательниц Тимми.

— Ты не из этих… поклонниц?

— Нет. Я Китти Бернс. Классная у тебя бритва, мне нравится.

— У меня есть еще кое-что классное. Хочешь глянуть? — подмигнул девушке Бритва, который был женат дважды, развелся и со второй женой тоже и ни разу не воспользовался своим правом видеться с детьми.

— А ты времени зря не тратишь, — заметила Китти. — Пойдем наверх? Там есть комната…

— Но это как бы его дом…

— Я здесь живу.

— Ага. Вот поэтому ты не поклонница. Хочешь чего-нибудь выпить?

— Потом. У меня есть задумка поинтереснее.

Она смотрела ему прямо в глаза. Ее нельзя было назвать красивой и даже хорошенькой, но у нее была неплохая фигура. И ему нравилось, как она держится — напористо и нахально. Как будто явилась сюда прямиком с Бульвара или с Таймс-сквер. Ее маленькие острые грудки вызывающе торчали под полупрозрачной белой футболкой в обтяжку. Ярко-красная помада на губах только что не светилась.

— Ну, сегодня мне есть что праздновать, — сказал он. — Благодаря нашему общему другу Тимми я заработаю хренову кучу денег.

— Ну так пойдем.

— Куда?

— Наверх. Не побоишься?

— Конечно, я не побоюсь. Я сегодня гуляю.

Она взяла его за руку и повела вверх до лестнице. Ему вдруг стало не по себе… она с такой силой вцепилась ему в руку… и что-то было такое в этом прикосновении, отчего пробивала дрожь… смутное чувство гадливости… и еще — ее рука была очень холодной. Наверное, я перебрал с наркотой, решил Бритва. Все ощущения сбились.

А потом — тесная комнатушка, больше похожая на чулан. Каменные стены. Чуть ли не средневековая атмосфера. Узкая кровать… как будто и не кровать, а гроб.

— Ты как относишься к… некоторым извращениям? — спросила Китти Бернс, потянув его за галстук.

— К каким, например?

— Например, если я буду кусаться.

— Погоди.

Она медленно сняла с себя джинсы. Белья она не носила. Сквозь туман алкоголя и наркоты Бритва почувствовал, как у него встает — буквально все разбухает. Он легонько прикоснулся к ее плечу кончиками пальцев, как будто боялся, что его тряхнет током. Такая холодная… как будто отлитая из затвердевшего лунного света.

— Дай я тебя укушу, — страстно выдохнула она.

— Я уже чувствую: нам будет жарко, — усмехнулся он, сбросил камзол и расстегнул рубашку.

Она прикоснулась к его щеке. Провела рукой по волосам и принялась играть с серьгой-бритвой.

— Ты ее лучше не трогай, — испугался он. — Она настоящая, можно порезаться.

— Или порезать тебя.

И она так и сделала. Воткнула бритву ему в шею. А потом приникла губами к ране и стала слизывать кровь. Да уж, подумал он, девочка знает толк в извращениях. Постепенно она осмелела и буквально присосалась к его шее. Это больше уже не казалось забавным. Его охватила сонливость… вязкая дрема… они опустились на кровать… свет замигал, побледнел… Господи Боже, эти клыки, клыки… так сонно, так сонно…

— Эй, послушай. Меня что-то в сон вырубает. И вообще, я не любитель этих садомазохистских штучек, — пытался он протестовать, но она продолжала пить его кровь, и теперь он почувствовал, как она водит ногтями вокруг его сосков, постепенно сужая круги. Больно, по-настоящему больно… но он не может кричать, все как будто в тумане, хочется спать, спать… как будто лежишь в гробу и тебя опускают в землю, как будто ты погружаешься в сон, глубокий сон без сновидений…

Потом, почти за гранью сознания, он слышит голоса:

— Мне кажется, он будет жить.

— А если что, Руди, все можно будет списать на сверхдозу или что-нибудь в этом роде.

— Эта тупая девчонка! Как она не понимает…

Голоса отдаляются, затихают. Еще какое-то время он слышит гул вечеринки, звон бокалов, смех юных женщин, последние такты какой-то дурацкой мелодии. А потом — четкий голос, перекрывающий все:

— Ну что ж… Если он не оклемается, газетчикам будет о чем написать. Небольшой скандал в прессе даже на руку Тимми. Скандалы подстегивают продажи…

Вечеринка закончилась. Ему показали тело Кенделла. Он буквально взбесился. Хотел взять кол и самолично воткнуть его Китти в сердце. Он знает, что это ее убьет, потому что она еще молода и верит. Вера вампиров в колья, размышляет Тимми, сродни вере смертных детей в Санта Клауса — они цепляются за нее до последнего, как будто тем самым пытаются защититься от горького цинизма бессмертия.

Он долго мучился, что делать с Бритвой: позволить ему пробудиться к нежизни или убить навсегда. Он знал, что если не действуют никакие средства, порожденные суевериями, существо, готовое стать бессмертным, можно убить, вырвав у него сердце или свернув шею. Теперь оставалось решить: сможет ли он без Бритвы? Впрочем, в такой большой звукозаписывающей компании наверняка найдется еще не один исполнительный продюсер.

Он вышел в сад. В доме один за одним гасли огни. Но ему это без разницы — он видит даже в полной темноте.

Руди с Марией принесли ему тело. Они держат его перед ним на вытянутых руках. Я сейчас вроде как бог, размышляет он. Я могу дать этому человеку нежизнь или приговорить его к окончательной смерти.

Он качает головой.

Тело падает на гравий. Руди уходит на пару минут и возвращается с топором. Он пытается отрубить Бритве голову, но на улице очень темно, и он промахивается. Повсюду кровь — гравий уже пропитался красным. Мария сбегала в дом за губкой. Наконец голова отделилась от тела и откатилась с дорожки в траву. Тимми смотрит в мертвые глаза, которые бледно поплескивают в темноте. Он очень зол, очень. Если бы Карла сейчас не спала, он бы вывалил на нее все свои неприятности. Но она давно поднялась к себе; она не любит подобные шумные сборища.

Он возвращается в дом. Ему плохо, ему противно. В доме темно, все огни погашены. Он идет через большую гостиную: подбирает с пола окурки, собирает перевернутые бокалы. И все это — в непроглядной тьме.

Он слышит какой-то звук. Как будто плачет ребенок.

Но где?

По-кошачьи сливаясь с сумраком, он проходит через две гостиные, через просторную кухню, где готовят ему пищу, которую он не ест, через небольшую крытую галерею — к бассейну. Плач доносился отсюда. Может быть, это Китти? Ему надо очень серьезно с ней поговорить — урезонить ее, вбить ей в голову, что нельзя убивать и пить в доме.

Да. Он выходит к бассейну под прозрачным куполом. По воде идет слабая рябь, как будто кто-то шевелит ее ногой. Над головой — рваные облака. Потом выглядывает луна, и в ее бледном свете он видит молоденькую девчонку Она сидит на бортике, у самой воды. Это та самая девочка, которую он подобрал на шоссе. Которая не различает кино и реальность.

— Что ты здесь делаешь?

— Ой… — Она поднимает глаза и глядит на него. Его раздражает ее восхищенный взгляд, в котором одно неприкрытое обожание. — Я ждала тебя, Тимми, ждала, ждала. Я люблю тебя, Тимми.

— Уходи, — говорит он. — Пожалуйста.

— Но ты должен сделать меня богатой и знаменитой. Я ведь буду богатой и знаменитой, правда, когда мы сделаем то, что нравится папочке?

— То, что нравится папочке?

— Ну вот это, — говорит она сладким голосом. — Отдеру тебя шлюха сучка засажу тебе чтобы впредь неповадно было искушать папочку своей дыркой это все ты виновата сучка я богобоязненный человек но ты искушаешь меня ты меня доведешь до геенны огненной своей жаркой дыркой маленькая проблядушка сучка еб…чая… — Она выговаривает матерные слова без горечи и без злобы… такое впечатление, что она их просто не понимает. Но Тимми все понимает. Теперь он знает, что ее ввергло в это безумие.

Сочувствие и голод раздирают его изнутри.

— Тебе нужно уйти, — ласково говорит он. — Ты здесь чужая, ты разве не понимаешь?

Девочка встает и идет к нему. Тимми видит и знает, что творится у нее в голове. Она лихорадочно перебирает сцены из фильмов, пытаясь выбрать одну, наиболее подходящую к данному случаю.

— Возьми меня, — произносит она наконец. — Я твоя.

— Не надо. Пожалуйста.

Она говорит как в бреду. Ей, наверное, кажется, что ее голос звучит обольстительно, как у сексапильных красоток из фильмов:

— Смотри, вот пляж, а вот море. Мы будем купаться голыми при луне, а потом за нами придет акула. Ты понимаешь? Смотри, там вода…

— Ты о чем говоришь?

— Пойдем. Вода очень хорошая, теплая. Ты что, боишься? Не волнуйся насчет акулы, это не насовсем, я вернусь ровно в полночь, как раз к следующей серии, правильно? Ну давай же, пойдем… — Она снимает с себя все и стоит перед ним совсем голая. Такая хрупкая, худенькая… На одной груди — длинный шрам, как будто от пряжки ремня или от перочинного ножика. Ее грудки слегка подрагивают, и шрам извивается, как червяк в луче лунного света. У нее узкие, как у мальчишки, бедра; волосы на лобке жиденькие и неровные, как будто кто-то пытался соскрести их ножом. Она подходит к нему, виляя бедрами в подражание сексапильным актрисам, и шепчет:

— Тебе же хочется, Тимми. Пойдем, пойдем в воду. Только ты тоже разденься…

Он не хочет, не станет… Ему вспоминается летний лагерь, лет двенадцать назад, когда он не решился раздеться перед мальчишками, потому что боялся, что над ним будут смеяться… и все же… и все же он чувствует странное внутреннее сродство с этой безумной девочкой. Кто знает, кто знает…

В небе расходятся облака, и луна светит ярче.

Он медленно снимает рубашку и брюки. Потом поворачивается к девчонке, улыбаясь краешком губ. Она уже спускается в воду — на той стороне, где глубина. Он снимает трусы и кладет их поверх аккуратно сложенной рубашки.

Он знает, что она увидит. Худощавого мальчика с бледной кожей, который только еще формируется как мужчина, рельеф его мускулатуры едва намечен. Ее взгляд будет скользить от затравленных, неприкаянных глаз по гладкому изгибу горла, по безволосой груди, по подтянутому плоскому животу, еще ниже…

Она смеется над ним. Он понимает: она увидела…

— У тебя нет яиц! — кричит она. — У нас с тобой ничего не будет, потому что у тебя нет яиц!

И снова — боль. Боль, которую он пережил задолго до обращения. Боль, которая за две тысячи лет превратилась в смутное воспоминание… и которая вспомнилась в полной мере.

— Да. Я кастрат.

— Ты не настоящий Тимми Валентайн. У Тимми есть яйца, и Тимми все может. А ты обманщик, я знаю. Потому что Тимми сделает это со мной, чтобы я стала богатой и знаменитой. А ты не парень вообще, у тебя нет яиц, ты как девчонка, где твои яйца, их тебе оторвали?

Это невыносимо. Он бросается вперед.

Она все еще выкрикивает оскорбление, когда его тело входит в тихую воду почти без всплеска. А потом она смотрит, и видит его, и кричит.

— Ой, прости меня, это акула, акула, иди ко мне, иди ко мне…

Он несется к ней сквозь прозрачную толщу воды. Он знает, что она видит: акулу-убийцу из фильма, который смотрела раз сто, не меньше. Он чувствует, как его тело развоплощается, уступая силе ее страха. Теперь он сам — сила, над которой его воля не властна. Теперь им управляет она, эта девочка, которая обнимает его в воде, захваченная потоком любви-смерти из ее потаенных фантазий.

Он широко разевает пасть. У него мощные челюсти и две сотни ножей-зубов. Девочка бьется в прохладной воде, она дразнит его, подогревая его вожделение и жажду; а когда она начинает кричать, заходясь ужасом и желанием, он обнимает ее челюстями и сжимает объятия. Его зубы находят сотни манящих отверстий в ее мягкой податливой плоти, запах хлорки обращается запахом соли и морского ветра, она бьется в безумном неистовстве и еще сильней распаляет его жажду крови…

Все кончено. Она в последний раз вздрагивает всем телом и замирает в его руках. Вода такая холодная… она смывает с его лица кровь, смывает кровь с его губ. Я ничего у нее не взял, думает он. Она изначально принадлежала этому миру снов, она не жила настоящей жизнью. Ее место здесь. Мы с ней встретились не случайно. Все шло к тому, чтобы наши дороги пересеклись.

Он выбирается из бассейна.

Надо рассказать Карле, думает он, прежде чем она выведет из моего приключения в лагере какой-нибудь этакий комплекс.

Он опускает глаза и оглядывает себя. Шрамы после кастрации уже почти незаметны.

Он чувствует боль. Когда-то он думал, что обращение прогонит больные воспоминания, что ему больше уже никогда не придется почувствовать такую боль. Но сейчас боль вернулась, такая живая. Он говорит себе: я бессмертный. Эта боль — уже не моя. Она осталась в той, смертной жизни. Теперь я — тьма. Только тьма.

Он прикрывает рукой свое изуродованное естество. Его самого удивляет, что ему до сих пор стыдно. Может быть, Китти права, и он действительно сделался слишком похожим на смертных?

Боль снова пронзает его насквозь. Но это не боль вечного одиночества. Это та боль, которую он не хотел вспоминать никогда. Это боль и бессильная ярость смертного мальчика, привязанного к столу, — боль испуганного ребенка, над которым склонился мясник с разделочным ножом в руке.

Да. Вечность — медленная, безысходная боль. Обжигающий холод. А эта боль — как удар ножом. На мгновение она заслоняет весь мир, но тут же проходит. Ее мимолетность непостижима. Но потом он вспоминает, что смертные именно так и чувствуют свои мелкие боли.

На какую-то долю мгновения — в первый раз после своей опаляющей смерти и неумирания — Тимми Валентайн вновь ощущает себя живым.

Мне снова приснился тот сон. Я бегу по лесной тропе, уткнувшись носом в землю. Я знаю, какими узорами здесь лежат палые листья, я знаю, как мягко пружинит земля под звериными лапами…

Он сказал мне, что он кастрат.

Мне снилось…

Он сказал, что его кастрировали давно — еще до того, как он пробудился во тьме бессмертия.

Я знаю этот черный лес.

Но ведь это не мой лес. Не мой.

Я — психиатр.

Я — не тьма…

Мария и Руди стоят у бассейна. Бледное свечение рассвета ложится на воду сквозь стеклянную крышу. Мария заметила тело первой. Совсем молоденькая девчонка, голенькая и бледная, безжизненно плавает на воде лицом вверх. Вокруг ее головы подрагивают струйки крови, выбеленные хлоркой. В бледном утреннем свете они похожи на зыбкий розовый нимб.

Мертвая девушка улыбается.

— Помоги мне, — говорит Руди устало.

— Да, конечно.

Они оба одеты в черное.

— Кто полезет в бассейн? — спрашивает Мария.

— Я. — Руди направился к мелкому краю.

И тут лицо мертвой девочки спазматически дернулось.

— Нет! — выдохнула Мария.

Мертвая пошевелила рукой.

— Я всегда говорил мастеру Тимоти, что не стоит ему приезжать в этот дом и выставлять себя напоказ. Когда ты открыт, ты уязвим, — сказал Руди.

Теперь все тело дрожит. Девушка раскрывает рот, как будто хочет кричать, но вместо крика из горла рвется лишь хриплый свист. Как свист сломанной флейты.

— И что нам делать? — спрашивает Мария.

— Сказать хозяину.

— Тимми спит. Я только-только его уложила. Он напился и должен спать.

Мертвая девочка медленно открывает глаза — в холодной агонии возрождения.

Я — не тьма!

…и голод, безумный и ненасытный, алый, как кровь, и холодный, как смерть…

…и Тимми с напоенными кровью глазами не спит, один на огромной кровати, и игрушечные поезда разбросаны по всей комнате…

…и Стивен в гостиничном номере заснул наконец после бессчетных стаканов водки…

…снится сон про огонь.