"Флорентийский волшебник" - читать интересную книгу автора (Мурани-Ковач Эндре)

Глава третья «Другой ангел»

Больше года прошло уже с тех пор, как Габор Мадяр увез в свое далекое отечество рельеф, увековечивший память о его лошадке, как повозки с тканями и чеканками для дворца короля Матяша покинули Флоренцию, а прекрасная Беатриче – неаполитанское королевство. За это время мессер Андреа после принесшей ему славу статуи Давида создал прекрасный мраморный рельеф по случаю смерти одной из женщин семьи Питти, за что Джулиано Медичи, сбросив личину христианского благообразия, крепким словцом выбранил художника: да как это он осмелился такое великолепие создать для недостойного семейства заговорщиков?!

К счастью, Лоренцо, брат вспыльчивого Джулиано, оказался куда великодушнее. Гуляя как-то по саду, он обратился к своему приближенному, поэту Полициано:

– Я видел новый рельеф Верроккио. Не только за душу берет, но это поистине совершенство! Группа скомпонована так, словно она рождена фантазией великих греков. Ну скажи, могу ли я после этого сердиться на проказника Верроккио? Могу ли считать за оскорбление то, что создано, в конце-то концов, при моем же покровительстве? И может ли произведение искусства запятнать память о моем отце? Тем более, – Лоренцо повысил голос и указал на бегущего навстречу Сандро Ботттичелли, – тем более, что ученик того же Верроккио своей неповторимой кистью воспевает нашу славу – славу рода Медичи.

Раскрытый десять лет назад заговор и потерпевшее крах покушение уже стало забываться, но приближенные Медичи по-прежнему поддерживали и раздували гнев слабохарактерного Джулиано, несмотря на то, что Синьория давно объявила о помиловании замешанных в заговоре семейств. Лишь имена Луки Питти и казненных Альберто Фронзо и Джентиле были преданы анафеме. Изгнанникам разрешалось вернуться.

Седовласый Андреа Чести также мог бы возвратиться в свой дворец, принять секвестрованное имение и развлекаться на вилле, близ дороги на Рим. Но, ожесточившись, он вместе со своими домочадцами продолжал оставаться в Генуе. Правда, связь между Чести и банкирским домом Пацци была фактом общеизвестным.

Лоренцо Медичи вынужден был принять еще к сведению опасность конкуренции, которой грозил богатевший не по дням, а по часам дворянский род Пацци. И эта опасность усугублялась тем, что, увлеченный обществом поэтов, философов, юристов, Лоренцо Медичи не уделял должного внимания делам банкирского дома. Зато он ревностно охранял свою власть. Под его давлением Синьория закрыла дорогу к государственной деятельности Франческо Пацци и иным членам этой семьи. В ответ на эти меры Франческо Пацци, собрав все свое движимое имущество, сбежал в Рим, где папа Сикст демонстративно назначил беженца своим банкиром, бросив тем самым вызов династии Медичи, в чьем ведении до тех пор находился его банк.

Но что за дело было до всего этого Верроккио или Леонардо? Их не касались интриги банкиров и прочих сиятельных особ. Они продолжали углубляться в тайны изобразительного искусства, мечтая о создании новых, еще более прекрасных и совершенных творений.

Грациозный пастушок работы Верроккио – кротко улыбающийся Давид – занял достойное место в палаццо Веккио. Леонардо с некоторым недоумением, но и не без гордости установил, что лицо Давида, соперничающего с великим произведением Донателло, учитель осветил улыбкой, заимствованной у одной из детских головок его, Леонардо, кисти. Теперь Леонардо мог бы вполне довольствоваться достигнутым, если бы успокоенность была присуща его характеру.

О двух мадоннах работы Леонардо долгое время с восхищением говорили в городе. Но мало кто ведал, что возносимых благодаря их жизненности мадонн художник писал с юной жены сэра Пьеро, державшей на руках сынишку. Леонардо чаровала и трогала до слез нежная красота запоздалого маленького брата.

Леонардо углубился в новые работы. Его теперь интересовало воспроизведение обнаженного человеческого тела.

Картон с изображением Адама и Евы купил у Леонардо, расплатившись золотом, приведенный к нему Верроккио чужеземец. Как выяснилось впоследствии, это был посланец португальского короля. Он собирался по рисунку Леонардо Заказать для своего коронованного покровителя пышный настенный ковер.

За этой почестью стали воздаваться иные. В январе 1478 года Леонардо да Винчи был заказан Синьорией алтарный образ для часовни палаццо Веккио. Но едва успел он сделать несколько набросков к картине, как пришлось переключиться на другое. Мессер Андреа выехал по делам в Венецию, прервав работу над большой композицией «Крещение», выполняемой по заказу монахов Валломброзы, давно оплаченной и теперь настоятельно требуемой ими. Учитель попросил Леонардо закончить картину, на которой главные фигуры, Иисус и Иоанн Креститель, были уже написаны им самим, а фигура одного из ангелов – его помощником, всеобщим любимцем Лоренцо ди Креди.

– Тебе придется дописать только другого ангела, – пояснял мессер Андреа, – да отработай, пожалуйста, фон. Сделай что-то в виде ландшафта.

Леонардо охотно согласился. Ему нравилась задуманная учителем композиция, и, хотя евангельская тема сама по себе не была новой, его захватила динамика картины, решимость Крестителя, обнаженное тело Христа.

Мастерская Верроккио в это время состояла из двух просторных смежных комнат. Леонардо с помощью учеников перенес краски и все необходимое во вторую комнату, где его ожидала незаконченная работа, и запер за собой дверь, чтобы никто к нему не входил.

– Хочу остаться наедине с картиной, – пояснил он.

И это оказалось вполне возможным, так как вечно околачивающийся возле Леонардо Лоренцо ди Креди сопровождал теперь Верроккио в Венецию, а назойливый Пьетро Перуджино уже несколько лет назад открыл свою собственную мастерскую.

Кроме того, товарищи Леонардо уже давно привыкли к его причудам, заметив, что он не только отступает порой от своих привычек, но действует как раз наоборот.

И теперь так получилось. Обычно Леонардо нравилось быть в окружении товарищей. Он со свойственной ему подкупающей простотой выслушивал их замечания относительно его манеры письма, не обижался на критику. Улыбка его никогда не была неблагожелательной, слова не задевали и тогда, когда он отвергал совет, – в этом случае Леонардо четко мотивировал свою точку зрения, разъясняя, почему именно он считает правильным продолжать начатую работу в том же духе.

И вдруг он заперся от всех. Ученики, и новенькие, и те, что постарше, недоуменно прислушивались к его шагам, которыми он мерил помещение, подобно попавшему в клетку льву, как подметили товарищи, особенно Амброджо, слывший в мастерской балагуром. Этот самый Амброджо в первый же день затворничества Леонардо решил постучаться к нему. Не получив ответа, он принялся усердно стонать и охать. Леонардо отворил дверь.

– Что с тобой? – спросил он участливо.

– Мой дорогой Леонардо, я подумал, что тебе страшно там одному! – осклабился Амброджо.

«Архангел», как не то в шутку, не то всерьез окрестили Леонардо ученики, после того, как один из них увековечил его в образе архангела Михаила в картине «Странствия Товия», добродушно покачал головой:

– Когда ты наконец образумишься, Амброджо?

И снова заперся.

В смежной комнате опять было слышно, как Леонардо ходит, без устали ходит за закрытой дверью.

– Ну точно лев, – повторял Амброджо. И вдруг прижал палец к губам.

Все насторожились: что опять задумал этот плут?

Амброджо схватил теперь нож и, как безумный, принялся стучать рукоятью в дверь.

– Леонардо! Наш дорогой Леонардо! – Обернувшись, он знаком велел всем следовать его примеру.

Дом гудел от неистовых воплей:

– Леонардо! Леонардо!

На улице останавливались прохожие. Из окон противоположного дома высунулись встревоженные лица.

Леонардо распахнул дверь. Сдвинув брови, он недвижно стоял в проеме.

– Что случилось?

Амброджо подскочил к нему и протянул нож.

– На вот, на тот случай, если ты все же побоишься там в одиночестве, – и засмеялся.

Леонардо на этот раз не пожелал понять шутки. Он взял нож обеими руками. Раздался треск.

Молодые люди встревоженно подбежали к нему.

– Ты поранишь руки! – закричали они наперебой.

На лице Леонардо почти не было напряжения, когда он сломал стальное лезвие ножа. И не какое-нибудь лезвие: уж мессер Андреа умел подбирать себе инструмент.

Леонардо далеко зашвырнул обломки ножа. Затем высоко поднял руки, показав ладони: нет, они не были повреждены. Но тут же сжал их в кулаки. Этот жест был достаточно красноречивым.

– Тебе неприятностей захотелось? – спросил Леонардо у Амброджо.

– Не сердись, ты прав, – опустив глаза, промолвил оскандалившийся проказник. И снова перед ним захлопнулась дверь.

А художник, по-прежнему уединившись, настойчиво продолжал свой путь от картины к окну и от окна к картине.

Так проходили вот уже третьи сутки. Опять свечерело. Леонардо вдруг прекратил странное, казавшееся бесконечным, хождение и, замкнув дверь на ключ, ушел из дому.

Один из учеников посмотрел ему вслед: теперь он шагал вдоль городской стены. Воспользовавшись его отсутствием, Амброджо с товарищами, вооруженные клещами и иными инструментами, проникли в запертую мастерскую.

Но они там ничего нового не обнаружили. Все то же, что было при Верроккио. Леонардо еще не касался его картины.

Обескураженные взломщики сконфуженно оставили помещение. С большим трудом им удалось водворить на место замок, чтобы к возвращению Леонардо скрыть следы озорства.

Три недели провел Леонардо в одиночном заточении. Напрасно искали с ним в это время встречи валломброзские монахи, отец, друзья и самый преданный из друзей Аталанте Милиоротти.

Аталанте Милиоротти был знаменитым певцом, обладавшим чистым божественным голосом. По просьбе Милиоротти, Леонардо нередко сопровождал его пение игрой на лютне или арфе. Нужно заметить, что прославившийся уже в то время певец игре на лютне научился у Леонардо. Юный художник, помимо того, что обучал друга музыке, еще и изготовил для него необычную арфу. С верхней части рамы играющему улыбалось детское личико, а низ инструмента был украшен изображением отдыхающего дракона.

Не раз находил «архангел» утешение в подобных, столь отличных от живописи, занятиях. Порой он видел в ручном труде забаву, в иных случаях чередовал его с разнообразными научными опытами. Приготовляя как-то краски, Леонардо вдруг захотел создать какие-нибудь необычные духи. Он произвел дистилляцию нужного количества воды, извлек из цветов апельсинового дерева масло, затем, долго и кропотливо трудясь, смешал его с эссенцией жасмина. Несколько дней работал он над осуществлением задуманного, и вот склянка наполнилась странно, сладко пахнущей жидкостью. И тогда со словами: «Благоухай, как цветок» он подарил духи Лоренцо.

Случалось, швырнув в сторону кисть, он доставал записную книжку, чтобы набросать какой-нибудь необычный полиспаст или домкрат. Целые дни он проводил за расчетами, чтобы потом отнести изготовленные чертежи механизма – плод насыщенных трудами суток – кому-нибудь из друзей-математиков или Тосканелли. Бывало, закатав рукава, он тут же принимался строгать из дерева части механизма. Но, отложив работу, вскоре забывал о ней, и изобретение покрывалось пылью в одном из уголков его жилья.

На этот раз, после нескольких дней хождения из угла в угол, Леонардо поднял брошенную кисть и стал писать. Писал, не отходя от мольберта. Для него больше ничего вокруг не существовало. Напрасно стучался к нему отец, напрасно пел под дверьми Аталанте сочиненную им на лету шуточную песенку:

Но Леонардо дверей не отворял, голоса его никто не слышал, он не шел с друзьями испить чарку-другую под веселую песню, а сидел взаперти. К обеду не появлялся. По утрам, найдя в чулане немного сушеных плодов или сыру, ел с хлебом, запивая водой. И на этом жил до вечера. Но и вечером он ограничивался лишь несколькими ложками супа, молча съеденными на кухне; старая экономка мессера Андреа также не слыхала его голоса. Леонардо без слов удалялся в свою комнату. Иногда у него подолгу горела свеча, но те, что подсматривали, могли видеть только неподвижно сидящего, уставившегося в одну точку молодого художника.

Тем не менее работа продвигалась.

И в одно прекрасное утро Леонардо оставил заветную дверь незапертой, и все же товарищи не решились переступить порога его комнаты, oни ждали, когда он сам пригласит их войти.

Но приглашения не последовало. А ведь Леонардо уже не работал – это было установлено при помощи замочной скважины. Впрочем, в поле их зрения не попадал задумчиво стоящий в стороне Леонардо, который со спокойной проницательностью разглядывал свое произведение.

– Где можно найти мессера Леонардо?

Веселый, беззаботный голос с хрипотцой прервал занятия товарищей Леонардо в первой комнате.

В дверях стоял коренастый мужчина с коротко постриженной бородой. Из-под широкополой шляпы было видно дубленное солнцем, обветренное лицо. Он стоял, расставив ноги и упираясь руками в бока. Ботфорты и кожаные штаны выдавали в нем не то ландскнехта, не то моряка. На боку у него висела шпага.

– Кого вам, синьор капитан? – зычным голосом переспросил балагур Амброджо.

– Мессера Леонардо!

– Громче, не слышу! – крикнул, скривившись, Амброджо и, как это делают тугоухие, приложил ладонь к своему уху.

– Я ищу маэстро Леонардо да Винчи, тысячу чертей и ад погорячей!

– В аду? Нет его там пока. Он только теперь собирается туда! – надсаживал глотку Амброджо. – Пока он еще в пути. Три недели всего, как он схоронился.

– Что-о-о?! Схоронился?!!

– Да, представьте себе, – вздохнул Амброджо.

– Господи! – Посетитель перекрестился. – И где же? – упавшим голосом спросил он.

– Нет, не на кладбище! А вон там! – указал Амброджо на дверь.

– Там?! – Незнакомец странной, покачивающейся походкой пересек мастерскую.

– Нардо! Нардо! – в отчаянии закричал он под дверью. На пороге появился улыбающийся Леонардо. Радушный хозяин нисколько не походил ни на покойника, ни даже на отшельника, более трех недель прятавшегося от людей в самом сердце Флоренции. В глазах его вспыхнула радость: он узнал гостя. Раскинув руки, он шагнул вперед и вот уже сжимал в объятиях прильнувшего к нему чернявого человека.

– Кола! Кола! Ты ли это?!

– А то кто же? Брат ты мой! Дружок! Белокурый великанище! Нагнись, наклонись же, дай-ка мне тебя поцеловать!

Леонардо представил молодым художникам своего друга детства морского капитана Никколо Кортенуова да Винчи.

Тот, указывая на Амброджо, с укоризной покачивал головой:

– Этот негодяй напугал меня, будто ты уже умер.

– Я? Я напугал? Да что вы, синьор капитан! Я сказал лишь, что он схоронился. А что это правда – на то у меня есть свидетели.

– Я работал, – тихо сказал Леонардо. – Вот, посмотрите.

Все гурьбой ввалились в соседнюю комнату. Сквозь отверстие наполовину завешенного окна вырывался мощный сноп света, направленный прямо на картину. В широком луче кружилось несметное множество пылинок. Но никому не было дела до их резвой пляски. Все взгляды устремились к картине и главным образом к появившейся там новой фигуре юноши с длинными светлыми кудрями, стоящего на коленях в левом углу.

Пикколо тоже впился глазами в это изображение, хотя не видел раньше картины. Да, он не был в состоянии оторвать взгляд от лица переднего ангела.

– Ай да Нардо! – пробормотал он. – Истинный волшебник! Ты перенес меня в прошлое. Это ведь ты сам… в те времена… Такой же золотистый, сияющий…

– А что ты скажешь о пейзаже? – спросил Леонардо.

– Это… да ведь это… – заикаясь, проговорил Никколо. – Ты знаешь, что произошло? Я вчера приехал в Винчи. Было уже поздно. Отца моего, бедняги, неделя как но стало. Он не любил меня и, вероятно, лишил бы меня наследства, если бы только мог. Ну да все равно, царствие ему небесное.

– Как же теперь? Поселишься в Винчи? В имении?

– Ну что ты! – Никколо махнул рукой. – Разве я смогу расстаться с морем?! Вот постарею, тогда вернусь в замок предков, доживать. А пока что буду летать на крыльях ветров. Но я не о том… Знаешь, что случилось там вчера?

Леонардо вопросительно посмотрел на друга.

– Мне об этом рассказал твой дядя Франческо. Представь себе, оползень. Чуть поодаль. В сторону Арно. Помнишь ту пещеру, к которой мы в детстве боялись подходить, нам говорили, будто там обиталище ведьм и чудовищ? Ну так вот, эту самую пещеру и засыпало. Ну, понял теперь?

– Что я должен понимать?

Никколо указал на картину. Фон ее изображал ту скалистую местность и ту пещеру, таинственную пещеру, о которой они шепотом говорили в детстве и которая теперь совсем сошла с лица земли, появившись, как по волшебству, Здесь на картине.

– Ты просто волшебник! – повторил он, – Флорентийский волшебник!

– Ну что ты! – улыбнулся Леонардо. – Я просто-напросто скромный ученик мессера Андреа. Ведь совсем не в пейзаже дело, на фоне которого…

Никколо не дал ему закончить фразу:

– Зачем ты так говоришь? Не будешь же ты отрицать, что…

– Да я ничего не отрицаю, – засмеялся Леонардо. – Я говорю то, что есть на самом деле.

– Что ты не только ученик? – закончил Никколо тоном возмущения.

– Может быть, вы, синьор, усомнились в этом?

На голос все обернулись.

В дверях стоял Верроккио. На его круглом добром лице ширилась улыбка. Он был любителем делать сюрпризы. На этот раз бегло приветствовав своих учеников, он сразу поспешил к картине. Внимательное лицо его застыло. Блестящие карие глаза стали неподвижными, он зачарованно смотрел на работу Леонардо. На того, другого ангела, в изящной, непринужденной позе.

Леонардо взволнованно следил за учителем. Что значили слова Никколо или Амброджо в сравнении с мнением Андреа Верроккио? Какую оценку даст он? Почувствует или нет, что его ученик намеревался создать на фоне этого каменистого ландшафта нечто совсем новое? Заметил ли также, что он использовал при этом еще не примененный никем доселе во Флоренции северный метод? Краски развел на олифе. Благодаря этой новой технике не только ярче получаются цвета, но вся картина становится более живой. Фигура ангела выпуклая, объемная, будто она вовсе не кистью нанесена на плоскость, а вылеплена из твердого материала, как на рельефах. Так ли воспринимает это и мессер Андреа? Обратит ли он внимание на новшество, уловит ли стремление воплотить с помощью кисти и красок живую природу? Почувствует ли, что ангел этот не просто созерцает мистическое явление, но сам олицетворяет юность. Юность, красоту, жизнь.

Напрасно ждал Леонардо. Мессер Андреа долго не произносил ни слова. Он молча, углубившись в свои мысли, изучал сияющее лицо «другого ангела», его одеяние, ландшафт, каждую деталь. Потом смежил веки.

В тишине слышался шепот, затем вздох Лоренцо ди Креди.

– Чудесно!

– Чудесно, – кивнул мессер Андреа, все еще не открывая глаз. – Сын мой, Леонардо! – наконец посмотрев на ученика, продолжал он. – Что ты сделал? Ты, как волшебник, вдохнул жизнь в деревянную доску. Ты меня пристыдил. Я поставил себе целью жизни догнать учителя, Донателло. И чем? Моего Давида, знаю, чувствую, недаром хвалят. Но это мелочь в сравнении с плодом творчества всей жизни Донателло. Ибо он не только Давида создал. Но и великолепный памятник Гаттамелате – самую совершенную конную статую, какую создали человеческие руки после величественных античных мастеров. Я видел статую Марка Аврелия в Риме. А теперь в Падуе имел возможность снова восхищаться Гаттамелатой. И вот я спрашиваю, что остается на мою-то жизнь? Единственная цель, порожденная отчаянием: приблизиться к этому бронзовому кондотьеру. Ибо кисти я больше не должен касаться. Ученик превзошел учителя. Живописец – ты, а не я. Так будь же им. Что до меня, то я попытаюсь догнать моего учителя на стезе ваяния.

В глазах Верроккио стояли слезы. И вдруг крупные капли скатились по его лицу, и мессер Андреа оглядел присутствующих. Никто не решался произнести ни слова. Не только ученики, но и закаленный в бурях моряк смотрели на Верроккио безмолвно. В его печали чувствовалась решимость, сила, которая пронзит грядущие столетия.

Но Леонардо уловил во взгляде учителя и гордость. Гордость? Чем?

Верроккио, как уже много раз за прошедшие двенадцать лет, положил отеческую руку на плечо Леонардо, просто и уверенно, с любовью отца и друга, с гордостью учителя и товарища по призванию. Его слова проникали в глубину души:

– Ты будешь самым великим художником Италии!