"Флорентийский волшебник" - читать интересную книгу автора (Мурани-Ковач Эндре)

Глава четвертая Восточная история

Когда после долгого отшельничества Леонардо вышел на улицу, его встретила раскрывающая сердца и бутоны весна. Рядом с ним шагал друг детства, сообщник давнишних ребячьих шалостей, игр, тайн. Ничего, что он стал усатым и бородатым морским капитаном: особой важности, серьезности он и сейчас на себя не напускал. Судя по проведенным вместе последующим дням, сей суровый на вид муж больше всего, пожалуй, ценил бокал с вином, пряным от веселых песен и озорных шуток. Он быстро сошелся с певцом Аталанте и его собутыльниками и теперь они все вместе – как сами откровенно в этом признавались – катили колесницу Вакха, и если кто-нибудь чувствовал себя в их компании залетным гостем, так это был не Никколо, а Леонардо. Он любезно улыбался, пел, когда его просили, или заставлял петь лютню, но, приглядевшись к нему, можно было заметить: Леонардо и теперь наблюдает, следит, изучает. Возвращаясь домой, он часто набрасывал в альбоме то одно, то другое показавшееся интересным лицо, запечатлев схваченный им выразительный жест.

После хмельных ночей Никколо брал обычно друга под руку и приглашал на прогулку. Прогулки эти чаще всего уводили друзей за стены города. Фруктовые сады были удивительно хороши в весеннем вихре цветов, а сладостные ароматы пьянили молодые головы покрепче любого тосканского вина.

Не забираясь далеко, они ложились в траве где-нибудь на нежно клонившемся к Арно пригорке. Отсюда, как когда-то со склонов Монте-Альбано, они смотрели на ландшафт, на странствующие облака, делились самым сокровенным, говорили о пережитом за годы разлуки, поверяли друг другу свои мысли.

Хотя Леонардо и находил слова своего друга чистосердечными, тем не менее, от его внимания не укрылось, что тот, порою умолкая, размышляет о чем-то своем или, опустив глаза, со вздохом следит за суетливым шествием муравья.

– Ну, так чем же кончились ваши поиски? – спросил однажды Леонардо собиравшегося уже в обратный путь друга. – Ты мне так и не рассказал, удалось ли вам найти греческие статуи. Привезли ли вы что-нибудь интересное?

– Разве не странно, Нардо, что мы с тобой одновременно подумали об одном и том же? Я как раз собирался рассказать тебе об этом. – Никколо ухарским, вовсе не соответствовавшим растроганному голосу жестом стал крутить ус. – Так вот, той осенью, когда мы получили от тебя карту, мой капитан очень обрадовался ей – я только много времени спустя узнал, почему, – более того, он не без удовольствия принял к сведению, что Чести не сможет следовать с нами – прострел в пояснице пригвоздил его к постели, он даже шевелиться не мог, не только что пускаться в путешествие. Лежа на спине, он отдавал нам приказания, снабжал добрыми советами, которых, сколько ни давай, все мало. Так что Чести не было на пристани во время нашего отплытия, на этот раз он не смотрел, как мы подымаем якорь, раскрываем паруса и, взмахивая руками, прощаемся с оставшимися на берегу добропорядочными христианами.

Нас тут же приласкал попутный ветер, да и удача сопутствовала нам до самой Александрии, где мы выгрузили свои шелка, набрали восточных пряностей и получили от бека Кайта рекомендацию к паше-наместнику острова Анафи. Дело в том, что синьор Чести, потолковав кое с кем из ученых, решил, что мы должны высадиться на острове Анафи и там оглядеться. Я забыл упомянуть, что с нами еще ехал один лысый грек, бежавший когда-то из осажденного Константинополя, знаток всевозможных книг о давно минувших временах. Но как голова грека ни была набита разными премудростями, утроба его оказалась весьма непригодной для плавания. Он приник к борту и только и делал, что загашивал волны, возвращая вездесущему создателю не только те блага, которые приняло перед этим его нутро, но и те, что залегали до той поры в его голове. Даже вечером не смел он оторваться от борта, так что капитан Балтазар Болио во избежание несчастья вынужден был с помощью двух здоровенных ребят уволочь беднягу мудреца. Таким образом, Болио убил сразу двух зайцев: во-первых, обеспечил лысому некоторый отдых и, во-вторых, отсеял стаю акул, которые сопровождали судно в надежде на скорую добычу.

Грека того звали Тинополосом. Замечу, судьба наградила этого неудачника еще одним недугом. Если его что-нибудь волновало, он начинал подмигивать, а уж раз начал, значит, не скоро перестанет. Сейчас ты узнаешь, какую беду навлекла эта хворь на его плешивую голову.

Итак, судно наше приближалось к Анафи. Поскольку ангелы-хранители не изменяли нам, мы плыли и плыли, все чувствовали себя превосходно, за исключением, правда, доктора Тинополоса. Впрочем, его страдания нас только забавляли. Уж таковы мы, моряки.

То и дело обходя мели в этом грозившем сотнями опасностей Архипелаге, мы наконец увидели цель нашего путешествия – Анафи. Остров легко можно было узнать по скале. Она напоминала плачущее человеческое лицо, обращенное к юго-западу. Я вдруг заметил, что капитан Болио, вместо того чтобы держать курс прямо к острову, стал менять направление. Подойдя к нему вплотную, я пристально поглядел на него. Мы ведь немного говорим на судне во время работы. Мой капитан тотчас же понял, о чем я, хоть и не очень вежливо, но все же в рамках существующих между нами товарищеских отношений, осведомляюсь.

Балтазар Болио посмотрел на меня и пробурчал:

«Готовься к великолепному, из ряда вон выходящему приключению».

Я тебе уже говорил, мой друг Нардо, что своего капитана всегда считал человеком, любящим все преувеличивать. Поэтому в ответ на его сообщение я равнодушно пожал плечами. Подождал немного и, так как синьор Балтазар указывал на маленький островок, знаком предложил ему говорить ясней. И тогда он перешел на шепот – должен сказать, привычка шептаться была ему несвойственна. А шептал он вот что:

«Хочешь – верь, хочешь – нет, но мы здесь с тобой, Никколо, разбогатеем. Мы станем богаче Чести, возможно даже, богаче самих Медичи!»

И, отдав команду причаливать, капитан скороговоркой поведал мне о том, что некогда на этом необитаемом острове император Византии, узнав о приближении турецких орд, зарыл под фундаментом часовни свои сокровища.

«Что нам статуи, целые или битые, из мрамора или из бронзы, мы разыщем клад! Золото!»

Это, не стану скрывать, и я нашел весьма заманчивым.

«Только смотри, чтоб никому ни слова, – шепотом добавил синьор Балтазар. – Вот когда найдем – тогда уж будем решать, поскольку придется на брата».

«А мне что от этого перепадет?» – поинтересовался я.

«Друг мой сердечный, помощник мой, ты убедишься в моей щедрости: одна десятая часть сокровищ будет твоя».

«Одна десятая?!» – возмутился я, и мы заспорили.

Остров был уже весь как на ладони, со своими скалами и косматыми деревьями, мы даже убрали паруса и бросили якорь, когда наконец наш тихий, но оснащенный едкими словечками спор окончился соглашением: мне была обещана одна пятая доля находки, вторая пятая, согласно уговору, должна была быть разделена между матросами, сам синьор Балтазар рассчитывал получить втрое больше, чем вся команда вместе взятая. По правде говоря, такое решение вопроса я находил не только справедливым, но и весьма выгодным: ведь мне-то самому и в голову бы не пришло искать клад, матросы же пусть радуются тому, что нежданно-негаданно перепадет им. Я даже почувствовал прилив чего-то вроде радости. Тогда я, увы, не подумал, что раздел шкуры неубитого медведя может принести только несчастье, что медведь возьмет да разгневается.

На этот раз тем медведем оказался остров. Как же это остров может гневаться, спросишь ты. О, лучше не спрашивай, не заставляй рассказывать о том, как, добравшись с несколькими матросами на лодке до берега, я отправился на розыски часовни, и как под нами с ошеломляющим грохотом ходуном заходила земля. Здесь у нас жители насмерть пугаются при малейшем оползне. Там же затряслась вся земля. Весь остров. Сверху валились скалы, между двумя холмами разверзлась глубочайшая пропасть, казалось, загляни туда – и перед тобой раскроется сама преисподняя. Хотя преисподней мы там не увидели, зато перед нашими глазами, гудя и волнуясь, молниеносно из ничего возникло огромное озеро. И удивительней всего то, что в озере этом вода была сладкая, как на дне ада. Так и сказал мне Болио, оправившись немного после перенесенного кошмара:

«Это озеро, брат ты мой, – подношение твоего дьявольского обиталища». Ты, конечно, помнишь, что матросы прозвали меня Черным дьяволом. Но не буду разглагольствовать.

Я постараюсь рассказать тебе, какие бедствия свалились на наши отчаянные головы, особенно на голову доктора Тинополоса, который упросил нас забрать его с собой на остров в надежде передохнуть от качки. Теперь эта столь желанная для старика суша швыряла его из стороны в сторону, пуще самого что ни на есть грозного моря. Словом, его морская болезнь возобновилась, причем в десятикратном размере. Но разве нам до него было в те минуты! Оправившись немного, мы переглянулись с синьором Балтазаром – нам было страшно подумать, что землетрясение разнесло часовню вместе со спрятанным под ней кладом.

Но часовня стояла на месте, только крышу ее смело стихийным бедствием. Но что крыша! Нас-то интересовало основание. Мы с синьором Балтазаром как ошалелые понеслись к часовне. Сопровождавшие нас матросы никак не могли взять в толк, что с нами произошло. Синьор же Тинополос – как поздней он промямлил – решил, что мы взбесились, и, увидев наш безумный бег в сторону часовни, тоже побежал, но в противоположном направлении. Однако тут же растянулся, споткнувшись о корягу. Но что было его потрясение в сравнении с тем, которое перенесли мы, когда, приблизившись к часовне, увидели, что остров… обитаем…

Перед часовней околачивалось с дюжину женщин, которые, завидев нас, кинулись врассыпную. Было похоже, мой Нардо, что на острове том все вдруг посходили с ума. Тогда я не предполагал, что среди них я и мой капитан оказались в самых что ни на есть дураках. Хотя, должен сказать тебе теперь, много времени спустя: я благословляю после этого всяческий бег и в особенности тот побег… не удивляйся, сейчас ты все поймешь.

Значит, мы бежали и весело махали руками женщинам. В особенности увлекся синьор Балтазар – ему с первого взгляда приглянулась одна толстушка в красных шальварах, которую с обеих сторон поддерживали подруги. Капитан Болио уже почти было настиг ее, когда из-за кустов и скал с воинственными воплями и обнаженными мечами на нас ринулись здоровенные чернокожие воины.

Я уже решил, что это – наше последнее приключение на грешной земле, ибо моя шпага и шпаги моих спутников выглядели игрушечными в сравнении с мечами чернокожих верзил. Повторяю, я не уверен, не полегли ли бы мы тут же, на месте, если бы дородная красавица в красных штанах не помахала своей белой вуалью чернокожим и не прикрикнула на них.

Это была курьезнейшая из всех возможных историй. Мы нарвались на турецкий гарем. И не какой-нибудь, а на гарем анафийского паши, который по обыкновению решил гульнуть со всеми своими женами на необитаемом острове. Конечно, его удовольствие тоже было омрачено землетрясением и достопочтенным Тинополосом.

Дело в том, что, споткнувшись, доктор кубарем скатился к ногам паши. Паша как раз вылез из-за какого-то куста, где, очевидно, в испуге укрылся. Он, по-видимому, чувствовал себя не лучше Тинополоса. Хоть Омера-пашу и поддерживали под руки двое дюжих евнухов, как только грек упал ему под ноги, он тут же присел на корточки и стал истошно взывать к аллаху.

Паша был не на шутку ревнив, быть может, это объяснялось его преклонным возрастом. Он тут же обвинил Балтазара в том, что он дерзнул поднять глаза на любимейшую из его жен – что греха таить, тут паша не ошибся – и, поскольку его слова доктор Тинополос сопровождал беспрерывным подмигиванием, паша вполне мог себя почувствовать престарелым супругом из новелл Боккаччо. Только ты, Нардо, не думай, что все это сказки. Капитан Балтазар Болио хорошо говорил по-турецки, во время плавания на востоке и ко мне пристало столько турецких слов, что продать меня было бы нелегко.

А на этот раз речь шла именно о продаже, и не какой-нибудь, а продаже в вечное рабство. И это, замечу, в лучшем случае. А в худшем? Чик – и готово! Какая иная судьба могла ожидать неверных, оскорбивших священное уединение вельможи? К счастью, синьор Балтазар хранил в кармане, у сердца, рекомендацию, которой он заручился у важной особы. Подпись на ней возымела свое действие на пашу. Злоба его уже немного улеглась, но вдруг он хлопнул себя по лбу.

«В таком случае, для чего вам понадобилось явиться сюда? Почему вы высадились именно на этом заброшенном острове, который с высочайшего разрешения светлейшего из падишахов я занимаю, когда мне вздумается, для отдыха?»

Так как уже много недель не наблюдалось на этих водах бури, мой почтенный капитан не мог ответить, что мы выброшены сюда, на островок, волной. Не мог он также очернить команду, сказав, что мы просто заблудились, плохо ориентируясь на море. Таким образом, синьору капитану пришлось рассказать, что мы изменили курс, так как на Этом казавшемся нам необитаемым острове хотели произвести раскопки в надежде найти статуи разных там богинь.-

«Ты снова на моих жен намекаешь, несчастный!» – воскликнул паша, и его негодование вспыхнуло с такой силой, что синьор Балтазар вынужден был, защищая свою жизнь, сказать правду.

«Зарытый клад?! Сокровища византийского императора, говоришь?»

Взгляд Омера-паши загорелся, Похоже было, что его отношение к нам сразу изменилось. Он до того раздобрился, что пригласил капитана Болио сесть перед ним на искусно отшлифованный камень, который, едва капитан на него опустился, зашевелился и пополз в сторону. Приглядевшись к камню, мы поняли: он живой, да и вообще не камень, а панцирь здоровенной черепахи.

Ну, что тебе езде сказать, Нардо? Человек настроения, паша стал вдруг ласков с капитаном Болио, с грехом пополам терпел меня и наших матросов, и только на неудачника Тинополоса настороженно косился, и то лишь потому, что грек то подмигивал, то делал вид, что должен срочно куда-то удалиться.

Паша меж тем успел убрать своих жен с глаз иноверцев. Скрыв нежные лица под густыми вуалями, женщины удалились на берег моря, где их поджидала шлюпка, на которой они должны были отплыть домой на Анафи.

«А теперь – за дело!» – скомандовал паша.

И мы взялись за кирки; ломы, лопаты. Все вместе дружно налегли на скалу под часовней. Результатом первых усилий было то, что на ноги неудачника Тинополоса свалился огромный камень, отчего тот навеки охромел. Но если бы только Это!

Один из чернокожих вдруг дико взвыл и высоко поднял над головой свой трофей: заржавленную металлическую шкатулку. Плотным кольцом окружив счастливца, мы как ошалелые принялись громить фундамент часовни, дробя и выворачивая камни. Каждому было ясно: там, где оказался один сундучок, найдутся и другие. Но в разрыхленной земле больше ничего не было, кроме змеи, которая, извиваясь, выползала из своего разоренного убежища. Ее голову тотчас же размозжили, но напрасно: змея оказалась безобидной медянкой.

«Ох, не миновать нам теперь беды! – процедил один из матросов. – Убивать неядовитую змею – к несчастью».

Мы же стояли и вздыхали, еще бы: ведь нашли-то всего навсего единственную шкатулку. Правда, в ней что-то гремело, когда ею трясли, но пусть там даже полно драгоценных камней – разве это можно назвать сокровищем?

Один из евнухов, видно, бывший вор откуда-нибудь из Багдада или Дамаска – я слыхал, будто, кроме Неаполя, и Эти города славятся искусными жуликами – вмиг открыл заржавленный замок шкатулки. Истину мы, к сожалению, отгадали только наполовину. Верней, мы переоценили содержимое шкатулки, предполагая, что там драгоценные камни. Оказались просто камни. И хоть мы за них заплатили дорогой ценой, они оставались всего лишь камнями. Округлившейся на прибрежном песке, отшлифованной волной проклятой галькой была набита шкатулка. Паша, неистовствуя, выгребал из нее содержимое, которое, как град, тут же обрушилось на наши головы. На счастье, камни стучали только по шапкам да шлемам, никому из нас не причиняя боли – если не считать злополучного доктора Тинополоса. Он давно утерял свой головной убор, а крайне раздосадованному Омеру-паше особенное удовольствие доставляло целиться в плешивую голову ученого. А как скоро понадобилась нам Эта голова! Со дна шкатулки был извлечен на свет божий кусок пожелтевшего пергамента. Мы уставились на вестника прошлого, на котором было написано… Нет, лучше ты сам прочти. Я захватил его с собой, храню как память, как талисман. Талисманом считает его и Хайла.

– Хайла? – переспросил Леонардо.

– Об этом после, – покачал головой Никколо, доставая из внутреннего кармана на груди маленькую пожелтевшую записку. – Посмотри, – и он протянул ее Леонардо.

Перед глазами Леонардо появились почти стертые буквы:

– Ты понял? – спросил Никколо.

Леонардо прочел текст по слогам и стал его переводить:

– Да-да, слово в слово! Так истолковал нам и Тиноподос, а синьор Балтазар перевел паше на турецкий язык.

Никколо взял назад записку и продолжал:

– Если бы ты видел лицо паши! На нем было такое выражение, будто нечистая сила клочьями выдергивала его роскошную бороду. Но брань при этом извергал сам бородач. Он призывал аллаха и его пророка Магомета проучить ничтожных генуэзцев за дерзкую шутку. О, если бы паша ограничился только просьбами к аллаху! Но, на беду, он дал сигнал, и пошли в ход кулаки его чернокожих телохранителей. В мгновение ока вся наша шестерка оказалась в плену У паши, предоставленная его полнейшему произволу. Положение наше было весьма незавидным. На этот раз капитан Болио, опытная лиса, выходец из Специи, придумал – да-да, именно он придумал, – как нам выпутаться из капкана.

«Не знаю, всемогущий паша, – начал он, – куда приведет тебя твоя необузданная, бескрайняя ярость! Имей в виду, наше судно стоит на якоре в заливе, на другом берегу острова. Если мы не вернемся до захода солнца, оно тотчас же поднимет паруса и не остановится до самой Александрии. И тогда берегись, паша, шелковой бечевки!»

Ты ведь хорошо знаешь, мой Нардо, что шелковый шнур у турок не считается предметом роскоши. И Омер-паша задумался, что с нами делать. Он уже готов был отпустить нас, не начни несчастный Балтазар – и надо же, в таком отчаянном положении! – подавать знаки глазами и руками подкравшимся опять к нам хихикающим женщинам. Старший евнух шепнул что-то паше, и тот хлопнул себя по животу.

«Вы, – указал он на меня и матросов, – вернетесь на судно и подведете его к соседнему острову, где я, как вам известно, состою в должности самого наимилостивейшего наместника. Вы будете ожидать в порту до тех пор, пока кади[21] не вынесет решения по делу капитана, которого в качестве заложника я увожу с собой. Необходимо выяснить более обстоятельно, имеем мы дело с заговорщиками, злоумышленниками или попросту с невежами? Кади справедлив… Что, не веришь? – напустился он на Тинополоса, без конца подмигивавшего ему. – Ты осмелился усомниться в справедливости нашего правосудия? Стало быть и ты поедешь с нами».

Балтазар только успел шепнуть мне на ухо: «Будьте готовы к отплытию, я сбегу», – и мы направились к судну.

То, что последовало за этим, мне известно лишь понаслышке. Очевидцем я уже не был. Вернее, я стоял на корме «Санта-Кроче» и, напрягая зрение, следил за разворотом событий. Вначале я заметил только, что на берегу возник переполох, хотя здесь, в заливе, кроме нашего, не было никаких судов. Потом вдруг берег опустел, а со стороны острова Анафи стали доноситься крики, шум, грохот. Нас охватило предчувствие недоброго, я скомандовал к оружию, и мы с напряженным вниманием стали ждать, что будет дальше.

Откуда нам было знать, что в это время перед дворцом Омера-паши собралась толпа недовольных. С зарей из глубины острова стали выходить скрывавшиеся в горах греки. На острове в это время было сравнительно мало турецких солдат, да и те не из бывалых. Ведь жители острова казались народом безобидным – Омер-паша и не заметил угольков под золой. И вот в это самое утро угольки вспыхнули. А то, что двух христиан потащили на суд к мусульманину, только подлило масла в огонь. Дорогу, ведущую от казармы, запрудили жители гор, толпа ринулась к дворцу паши. Я не буду расписывать бой, скажу лишь, что чернокожие телохранители паши дрались отважно, но перед превосходством сил противника им пришлось отступить.

Наш почтенпый Болио, воспользовавшись смутой, оторвался от конвоя и шмыгнул – куда бы ты думал? – в гарем. Паша в это время пламенными речами вдохновлял своих воинов, попутно и евнухов. Капитан же стремглав бросился к своей дебелой избраннице, госпоже Ирен. Остальные женщины пустились наутек, только Хайла, дочь госпожи Ирен, осталась при матери. Первая жена паши была гречанкой, стало быть, христианской веры.

«Спасайся, – сказала она Болио, передавая ему кафтан и чалму паши. – На, одень скорее. Хайла, – она указала на свою дочь, – отведет тебя потайным ходом в порт».

И, как во сне, как в сказке, капитан, влекомый девушкой, с глазами чернее ночи, уже мчался через дворцовый сад. Но в это время повстанцы, неистово крича, как раз ворвались туда. Увидев спасающегося коренастого мужчину в чалме, они приняли его за пашу, и один из них, сидевший верхом на ограде, выпустил в капитана стрелу. Капитан упал ничком и в муках стал извиваться среди растоптанных цветочных клумб. Только подбежав к нему, повстанцы поняли свою роковую ошибку. Синьор Болио, чувствуя приближение смерти, с трудом прохрипел:

«Беги, девушка, беги изо всех сил к судну, и скажи, чтобы команда поднимала паруса и отправлялась домой. Пускай меня не ожидают, я умираю».

Хайла бросилась было бежать, но услыхала окрик:

«А ты кто будешь?»

Но спрашивали не ее, а Тинополоса. Трудно сказать, как, какими путями пробрался грек сюда, но только он стоял тут же, в саду. Ответить он не успел – раздались невообразимые крики. Ко дворцу прибыли солдаты паши, разогнав запрудивших дорогу к казарме повстанцев. Сам паша во главе своих чернокожих воинов тем временем занял ^сад. Испуганная Хайла, выскользнув через калитку в глубине сада, помчалась, понеслась во весь дух к нам.

Я увидал девушку в ту секунду, когда она появилась в порту. В малюсеньких башмачках, в шальварах, вся окутанная белой дымкой вуали, она из последних сил подстреленной птицы летела к нам.

«Спустить шлюпку!» – приказал я, тотчас же сообразив, что безумный бег незнакомки каким-то образом связан с судьбой капитана Болио. Но девушка не стала ожидать лодки. Она бросилась в воду и быстро поплыла к судну.

Не без труда мы выловили ее. Вся мокрая, стуча от холода и страха зубами, она с плачем проговорила:

«Спасайтесь!»

«Что капитан?!» – воскликнул я.

«Умер», – еле вымолвила она и, дав волю слезам, едва живая, упала в мои объятия.

«Как это так умер?» – подумал я, но приказ к отплытию тотчас отдал. Признаюсь, о достопочтенном Тинополосе я тогда совершенно забыл. Так и не знаю его дальнейшей участи. Зато меня обеспокоила судьба девушки.

«Что же с тобой теперь будет?» – беспомощно повторял я.

«Возьмите, о, возьмите меня с собой!» – шептала Хайла, прижимаясь к моей груди, отчего и я в конце концов весь промок, вернее, размок.

Позднее-то она призналась, что еще во время раскопок там, у часовни, она не в силах была оторвать от меня глаза, я даже не заметил! «А может, заметил?» – допытывался я у самого себя. Этот вопрос я решал не одну проведенную без сна ночь. Так я и не мог понять, видел ее тогда или нет. Путь наш, совершенный на Восток, подходил к концу. Путь, принесший смерть капитану, а нам – бесконечные мытарства и пятнадцатилетнюю девчонку в придачу. Нет, шалишь, не заставит меня больше никакая сила пускаться в плавание на поиски древних памятников, погребенных на греческих островах. Я прямо так и сказал синьору Чести по возвращении. И, несмотря на мою неучтивость, даже резкость, капитаном «Санта-Кроче» был назначен я.

– А что сталось с Хаилой? – спросил Леонардо, когда Никколо умолк.

– С Хаилой? Черноглазая уже знает несколько слов по-итальянски. Теперь она в Генуе, начала свыкаться с нашими обычаями.

– А как же дальше?

– Дальше? Что ж, будет такой же морячкой, как и все прочие жены моряков. Будет ждать мужа из плавания. А когда состаримся, осядем в гнезде Винчи. Поселимся в родовом поместьи. Это – проще простого! – добавил он, рассмеявшись.

Над головами двух друзей и весенних цветов зажужжала первая пчела.

– А как там синьор Чести? – осведомился Леонардо.

Никколо зажал в зубах травинку.

– Стареет понемногу. Его теперь уже заботят не греческие статуи, а собственные недуги.

– У него была дочь…

– Дочь? Совершенно верно. Она и будет его наследницей. Уже пятый год, как она замужем за каким-то богатым хлыщом.

– Она хороша?

Никколо выронил травинку изо рта. Быть может, вопрос его друга вовсе не случаен?

– Я же ее никогда не видел. Она живет в Милане.

«В Милане…» – мысленно повторил Леонардо, вскочив на ноги. Взгляд его синих глаз обратился к северу, как бы стремясь преодолеть пространство, время, просверлить преграждающие путь высокие горы и привести его туда, куда улетели его мечты, – в незнакомый город.

Встал и Никколо. Он обнял за талию своего друга, казавшегося рядом с ним колоссом, и тоже подумал при этом о другом городе. Может быть, мысли Никколо были теперь в генуэзском доме, где его ожидала девушка с глазами темнее ночи, а может, мечты увлекли его в море, в бескрайние морские просторы, к новым полным неожиданностей странствиям?

Никколо и теперь ни словом не обмолвился о самом сокровенном, что так просилось на уста. Но, расставаясь с Леонардо снова надолго, он все же выдал себя:

– А здорово сказал старый Тосканелли, а? С запада пробраться в Индию! В сказочную, богатую сокровищами Индию…

Окончательно простился он со своим другом и с собутыльниками, с весенней Флоренцией на заре 23 апреля, в страстной четверг.