3

Больница была не особенно старой, но здание было плохо построено и быстро износилось. К тому же оно было запущенным. Под закопченным потол­ком развевалась паутина, краска на стенах облу­пилась. И никто не обращал внимания на то, что каждый раз, когда открывалась дверь, под крова­тями перемещались облака пыли.

Ведь это была общественная больница. Хотя «общественность» обычно лечилась у себя дома под присмотром родственников. Сюда же попада­ли только те, у кого не было родственников. Это заведение можно было назвать приютом для бед­ных, если бы одна милосердная христианская орга­низация, пожелав сделать хоть что-то для мало­имущих, не оснастила здесь операционную и не отдала ее в распоряжение врача и его маленького штаба помощников. Эффективных средств лече­ния здесь не было, и каждый раз, когда больному оказывали милость и помещали его в больницу, бедняга горько плакал и прощался с жизнью.

И правильно делал. Смертность здесь была высокой, те же, кто выживал, выходили отсюда еще более ослабевшими, чем были в самом нача­ле.

Возможно, говорить так было бы преувеличени­ем, но образцовым заведением эта больница не была.

Врач делал обычный обход. Подойдя к постели одного из пациентов, он со вздохом спросил:

– Собственно говоря, что у тебя болит? Диаконисса, сопровождавшая его, шагнула впе­ред и и с упреком произнесла:

– Мы не можем вышвырнуть его на улицу, док­тор.

– Да, да, это верно, – пробормотал врач. – Ему ведь негде жить. Поступил кто-нибудь еще?

– Да, в женское отделение. Мы не знаем, где разместить этих людей, но наше чувство милосер­дия подсказывает нам, что мы должны оставить их здесь.

– Разве не могут они отправиться в какую-ни­будь ночлежку? Здесь они только занимают мес­то.

– В данный момент все переполнено. Остается только ждать, что кто-нибудь умрет.

– Если только этот не опередит всех, – тихо сказал врач. – Он просто кожа да кости. Он ест что-нибудь?

– Да, его кормят сестры милосердия. Им уда­ется впихнуть в него что-нибудь утром и вечером. Но он даже не реагирует на это.

Доктор приподнял руку больного, лежащую на сером шерстяном одеяле.

– У него только два пальца. Со второй рукой дело не лучше. Но нам удалось, по крайней мере, предотвратить омертвение ткани в ногах. Хотя… какая польза от этого?

Он снова повернулся к диакониссе.

– А женщина? Есть какие-нибудь признаки улучшения?

– Она хорошо ест и ходит. Но она не в состоя­нии жить вне стен больницы, доктор. У нее полная неразбериха в голове.

– И что же она говорит?

– Сплошной вздор. И к тому же на каком-то другом языке, я лично ничего не понимаю.

– И они единственные, кто выжил?

– Да. Все остальные погибли.

Врач снова вздохнул и посмотрел на лежащего в постели доходягу. Глаза человека были закры­ты, он был похож на скелет.

– Пусть остается здесь, пока не освободится место в доме отдыха, – сказал врач. – С такими, у кого нет родственников, дело безнадежно… Ведь должен быть такой закон, который…

Не закончив предложения, он направился даль­ше. Взгляд диакониссы стал очень строгим, пото­му что она хорошо понимала, что имел в виду док­тор.

В ее обязанности входило присматривать за этим бедным мужчиной. За женщиной тоже, но та была не в своем уме, и ее можно было поместить в соот­ветствующее заведение. Куда хуже было с этим красивым мужчиной…

Снова голоса!

Он давно уже слышал голоса, но был не в состо­янии ответить. Иногда ему казалось, что он отвеча­ет, но с губ его не срывалось ни звука. Он чувство­вал себя таким усталым, таким усталым, ему хотелось только спать.

Эти люди, иногда приходившие, чтобы засунуть ему что-то в рот… Он злился на них, но ничего не мог поделать. Его рот заполнялся какой-то жид­кой кашей, и он вынужден был глотать. Каша была невкусной, клейкой и вязкой, ему совершенно не хотелось ее есть, но они настаивали. Они не ухо­дили, пока он не проглатывал несколько ложек. Эта каша застревала в горле.

Что произошло, где он находился, почему мозг его отказывался работать? Стоило ему о чем-то подумать, как мысли улетучивались, словно ту­ман на ветру.

Он даже не помнил, кто он такой, и никак не мог понять это. Временами в его сознании всплы­вали какие-то лица и имена, но, прежде чем он успевал разобраться, что это было, они исчезали.

Это был кто-то… кто должен был получить от него известие?

Нет, нет, все ускользало от него.

Однажды среди обычных голосов послышался новый. Какой-то властный голос, которого он рань­ше не слышал. Он вообще с большим трудом по­нимал, что говорилось вокруг него, он различал только отдельные слова и тут же забывал их. Ему казалось, что окружающие его в пустом простран­стве голоса говорят слишком быстро и неразбор­чиво.

Но этот новый голос говорил громко и ясно, на каком-то странном языке. Но теперь он начал по­нимать этот язык лучше.

Человек с властным голосом говорил что-то о плохом лечении. Здесь нужно было то-то и то-то, еда была плохой, а от этих слабеньких лекарств никто никогда не поправится. А впрочем, это не­плохая больница, успокаивал громкий голос, но что можно ожидать от провинции, в которой нет того-то и того-то…

Прошло какое-то время, и он стал замечать, что ему стало намного лучше. Возможно, еда стала луч­ше? Он уже не чувствовал такой смертельной уста­лости, веки уже не были так налиты свинцом. И вот наступил день, когда он смог поднять руку. Но она показалась ему какой-то странной, что-то было с ней не в порядке. Часть руки отсутствовала?

Он напряг свою память. Слабые, слабые воспо­минания. И на первом плане здесь был страх – страх по ту сторону всякого понимания. Страх за кого-то другого, человека, который был ему дорог. И страх за того, который должен был получить от него известие. Этот человек так близок был его сердцу, он испытывал к нему столько теплых чувств, к этому… маленькому?.. Нет, воспомина­ния снова ускользали от него.

Как тяжелы его веки…

Кто-то крикнул возле него:

– Позовите доктора! Он открыл глаза! Шум и гам вокруг него. Какой-то голос сказал:

– Ты слышишь меня? Ты что-нибудь слышишь?

Он снова попытался открыть глаза, но это ему не удалось. Он попробовал пошевелить пальцами, но пальцев у него не было.

– Смотрите, он шевелит губами, он пытается что-то сказать!

– Сестра, принесите что-нибудь покрепче! При­несите вина!

Во рту у него стало горячо. Но это было прият­ное ощущение, он помнил этот вкус. И, внезапно вспомнив, что это было ему запрещено, он попы­тался отвернуть голову в сторону.

Но несколько капель попало в горло, и он за­кашлялся. И пришел в себя.

Теперь ему было легче открыть глаза.

Мрачный, закопченный потолок. Он и раньше видел его, поскольку время от времени приходил в сознание. Вокруг него были чьи-то лица. Совер­шенно незнакомые лица; он остановил взгляд на одном строгом, но дружелюбном женском лице. Лицо было немолодым, но он знал, что эта женщина поймет его. Она испытывала симпатию к нему. Женщины здесь были одеты в униформу сестер милосердия. Или это была одежда диако­нисе?

Он попытался что-то сказать, но из горла у него вырвался только хрип. В конце концов, не отры­вая глаз от женщины строгого вида, он сумел вы­давить из себя:

– Где я?

Она тут же ответила:

– Ты находишься в Тистеде, в Дании. Ты норве­жец?

Подумав, он ответил:

– Думаю, что да.

Они смотрели друг на друга.

– Ты-то норвежец! Но другая говорит на совер­шенно непонятном языке.

«Какая еще другая?» – хотелось спросить ему. Но силы у него уже иссякли. Он снова впал в за­бытье, совершенно не замечая, как они трясли его, чтобы снова привести в чувство.

Прошло двое суток, прежде чем он снова от­крыл глаза, на этот раз на более длительный срок. Строгая, но дружелюбная диаконисса время от времени подходила к нему и пыталась установить с ним контакт, но он чувствовал себя слишком усталым и обессилевшим.

Но однажды утром, когда она подошла к нему, он заметил, что его спутанные мысли начинают выстраиваться в какую-то последовательность.

Ему надо было что-то спросить у нее.

– Та… другая… – хрипло произнес он.

– Какая другая? – спросила она.

Но он уже потерял ход мысли.

Медленно к нему возвращались картины. И в них неизменно присутствовал страх. Страх не за себя, а за того, кого он держал в своих руках, кто был уже на грани смерти. Он должен был обере­гать этого человека. День и ночь он пытался это делать…

Холод, жажда…

Он промерз до костей.

В памяти возникла страшная картина: вода! Вода, вода, повсюду эта холодная, соленая вода! Он ненавидел эту воду, потому что она хотела от­нять у него того, кого он любил.

Но ненависть была не самым сильным чувством. Еще более сильным было чувство ответственности за другого. Ответственности за ту, кого он держал в своих руках.

– Белинда! – произнес он вслух. Диаконисса, стоявшая рядом, тут же поверну­лась к нему.

– Что ты сказал?

– Белинда. Ее зовут Белинда.

– Кого?

– Мою жену. Которую я держал на руках. Где она? Если она жива, я должен…

Он вдруг почувствовал страшное беспокойство, которое было ему во вред.

– Ну, ну, успокойся, – сказала диаконисса, по­удобнее укладывая его в постель.

– Вы говорили о другой, – сбивчиво шептал он, чувствуя, что силы опять покидают его. Ему нуж­но было все узнать, пока он снова не провалился в небытие.

Сев на край его постели, она решительно при­слонила его к подушке.

– Сейчас я тебе все расскажу, молодой чело­век…

Он не чувствовал себя особенно молодым, но все-таки немного успокоился. Он наконец понял, что так лучше для него.

И она спокойно сказала:

– Ты приплыл сюда на маленькой шлюпке, на крохотном ялике. Рыбаки заметили шлюпку неда­леко от берега. В шлюпке было четверо. Двое были мертвы. Ты и еще одна женщина выжили. Вот и все.

– Она была у меня на руках? – перебил он ее.

– Об этом я ничего не знаю. Я знаю только, что она теперь находится в этой больнице и что разум ее помутился. Что же касается тех бед, которые вы пережили, то об этом я ничего не знаю.

Белинда? Разум ее никогда не отличался осо­бой силой, особой одаренности никто в ней не за­мечал. Но она всегда была в здравом уме.

– Мне нужно увидеть ее! Диаконисса колебалась.

– Я попробую уладить это, – сказала она нако­нец. – Но не надейся на многое! Может быть, это вовсе не она, или же ты будешь совершенно разо­чарован, увидев ее душевное состояние.

Он горячо кивнул ей. Главное для него было узнать все. Сердце его готово было выскочить из груди, он понимал, что такое напряжение для него теперь вредно, но ничего не мог поделать с собой. Ему бы только не потерять сознание, остальное не так важно.

Сестра милосердия нерешительно огляделась по сторонам. И тут он обнаружил, что не один в ком­нате, что там стояло множество кроватей, заправ­ленных грязным, нищенским бельем, на которых лежали в основном старики, тупо смотревшие в его сторону. Кто-то непрерывно стонал в другом углу. Все помещение было пропитано затхлой во­нью, но он так долго лежал здесь, что уже привык к этому. Во всяком случае, мог это выносить. И даже запах карболки не мог пересилить эту вонь.

Он понял, почему диаконисса медлит. Можно ли было впустить сюда женщину? Но поскольку он сам не мог встать с кровати, он горячо упраши­вал ее привести к нему ту женщину с лодки.

В конце концов она кивнула и вышла. Она ска­зала, что поговорит об этом с доктором.

Ожидая ее, он пытался осознать собственное состояние, взглянуть на себя глазами окружаю­щих. Ему хотелось произвести на всех благопри­ятное впечатление. Теперь он знал, кто он такой. Вильяр Линд из рода Людей Льда, а то маленькое существо, которое согревало его сердце и должно было получить известие о том, что он жив, был его сын Хеннинг, оставшийся в Норвегии.

Все становилось на свои места. Он прикиды­вал, сколько он уже лежит здесь. Какое-то внут­реннее чувство подсказывало ему, что он лежит здесь уже долго. Ощупав свой подбородок, он об­наружил, что у него выросла длинная борода. А ведь он всегда был гладко выбритым! Но он обна­ружил и кое-что еще. Рука, прикоснувшаяся к под­бородку, не была целой. Он не осмеливался взгля­нуть на свои руки. И когда он наконец решился на это, он был глубоко потрясен. Почти все паль­цы у него отсутствовали. Ему показалось, что он лишился части себя самого – это было очень стран­ное чувство.

Он спрятал свои изуродованные руки под ды­рявое шерстяное одеяло.

Время шло. Что же они не идут? Он чувствовал усталость, но ожидание заставляло его бодрствовать.

А если это не Белинда? А если она погибла?

Нет, нет, только не это!

А если она не узнает его? Он стал таким худым, кожа да кости. Волосы были длинными и спутан­ными, глаза глубоко запали. Он подумал, что по­хож теперь на Иоанна Крестителя в пустыне с длинными волосами и бородой, в истрепанной одежде, питавшегося травами.

Но теперь ему хотелось выглядеть прилично. Словно он собирался встретиться с Белиндой в первый раз!

Если это только она!

Он попытался вспомнить остальных, находив­шихся в шлюпке. Сначала их было шестеро. Двое утонули. А те, что остались…

Он был тогда таким истощенным, обморожен­ным и измотанным, что не мог даже пошевелить­ся. Он помнил только свои руки, сжимавшие нахо­дившуюся без сознания Белинду. Была ли в шлюпке еще женщина? Да, была.

И это она могла теперь находиться в больнице.

Он не желал ей смерти, но…

Дверь открылась. Вошла диаконисса. Она вела за руку какую-то женщину.

– Белинда! – хотел сказать он, но от волнения не мог вымолвить ни звука.

– Вот твоя жена, – сказала диаконисса и под­вела Белинду к его кровати. Ее появление вызва­ло настоящий переполох в комнате, но сестра ми­лосердия шикнула на остальных.

– Смотри, вот твой муж! Ты узнаешь его?

Разве это глаза Белинды? Господи, что же стряс­лось с ней?

Она бессмысленно смотрела на него. В ее опус­тошенном взгляде был испуг. И все-таки… Разве не промелькнуло в ее взгляде что-то вроде удивле­ния, как при виде человека, которого когда-то знал, но никак не можешь вспомнить?

Что-то такое в нем было Белинде знакомо.

Она была худой и непричесанной, одета в выц­ветший больничный халат, однако она показалась ему такой же красивой, как и прежде. Ведь в гла­зах Вильяра Белинда всегда оставалась красави­цей, хотя другим ее внешность казалась весьма посредственной. Он так горячо любил ее! И было больно видеть, что она лишилась рассудка. Но он не осмеливался показывать ей свои руки, не хотел пугать ее, напуганную его видом, готовую в лю­бую минуту убежать.

В глазах ее было замешательство, совсем как у сбитого с толку ребенка.

Он видел ее, как в тумане, потому что глаза его были полны слез.

И тут она заговорила.

Вильяр был в шоке. Он-то понимал ее бессмыс­ленные слова!

Повернувшись к диакониссе, он сказал:

– Много лет назад я слышал от нее такую бол­товню: она имела обыкновение говорить так с на­шим маленьким сынишкой.

Диаконисса ничего не ответила. Вид у нее был обеспокоенный. Она решила, что их сын был с ними в лодке и что Белинда лишилась рассудка, поте­ряв ребенка.

– Белинда, ты узнаешь меня? – умоляюще про­изнес он – Я же Вильяр, твой муж! Мы прожили вместе столько лет!

Тень набежала на ее глаза, но взгляд ее остал­ся по-прежнему пустым.

И у него сжалось сердце от невыносимой тоски.

Из груди вырвался болезненный стон, все поплы­ло перед глазами, его душа и тело не могли при­нять этого, не могли смириться с таким разочаро­ванием, с таким отчаянием.

Ему так много надо было сказать ей. Но созна­ние одолела тьма, как он ни старался противить­ся этому.

Белинда осталась возле него. Сев на край его постели, она продолжала разговаривать с ним на своем детском языке.

Диаконисса внимательно смотрела на нее. Все движения Белинды, ее голос и выражение ее лица были ужасно неестественными. Похоже, она не понимала, с кем имеет дело, она считала, что пе­ред ней грудной ребенок, нуждающийся в ее по­мощи.

Этот мужчина был теперь для нее грудным ре­бенком, которого она должна была опекать. Диакониссе оставалось только гадать, что еще взбре­дет ей в голову. Похоже, она не боялась своего мужа, наоборот, она по-своему узнавала его. Но не могла соотнести свои представления о нем с действительностью.

Бедная женщина! Она была безнадежно поме­шанной.

Диаконисса попыталась увести ее обратно в женское отделение. Но Белинда изо всех сил вце­пилась в край постели, боясь, что ее заставят поки­нуть этого человека, который теперь так нуждал­ся в ней.

Нуждался в ней? Диаконисса была женщиной христианского склада , лицемерие или расчетливость были ей чужды. И она поняла, что Белинда чувству­ет что-то вроде ответственности за этого человека.

– Ты можешь помочь мне подстричь ему воло­сы? – сухо спросила она. – И побрить его?

К своему собственному изумлению она обрати­лась так к Белинде. До этого ни у кого с ней не было контакта, но теперь Белинда поняла, о чем идет речь.

Это был огромный прогресс.

Диакониссе принесли ножницы и все, что тре­бовалось для бритья. Терять время было нельзя.

Казалось, угасшие чувства Белинды снова про­снулись, когда у нее появилась возможность забо­титься о ком-то. Она стригла находящегося без сознания Вильяра так осторожно, так осторожно, что диаконисса была просто тронута. И когда бо­рода была сбрита, а волосы острижены, в глазах Белинды зажглось что-то вроде удивления.

«Рано или поздно она начнет узнавать его, – подумала диаконисса, – Но желательно ли это вообще? Тогда она вспомнит о сыне, которого они потеряли. Может быть, ей лучше остаться в ее нынешнем состоянии? В мире своих фантазий?»

Когда наступил вечер, диакониссе пришлось хитростью уводить Белинду в женское отделение. Ей пришлось пообещать лишившейся рассудка женщине, что на следующий день ей снова позво­лят ухаживать за ним.

На следующее утро диаконисса пришла в па­лату и увидела, что Белинда уже сидит на посте­ли Вильяра и кормит его жидкой кашицей, кото­рая так пошла ему на пользу последнее время. Он был уже не в бессознательном состоянии, а скорее в каком-то полусне, и это давало возможность кор­мить его.

Мужчины в палате были страшно возбуждены ее присутствием: одних это возмущало, другие вели себя просто бесстыдно, остальные же ничего не понимали, находясь в состоянии прострации.

Белинда не видела и не слышала ничего вок­руг, для нее существовал только Вильяр.

Диаконисса переговорила с врачом.

И он тут же принял решение:

– Мы выпишем их, тем самым освободив место для новых пациентов! Очередь просто бесконечна! Пусть она ухаживает за ним! Ему стало уже луч­ше, и со временем он сам сможет заняться ею.

– Но им негде жить!

– Старому Йепсену из Хвидемосе давно пора перебраться сюда, просто не было места. Если мы их выпишем, он придет на их место. Их просто нужно поменять местами.

– Но ведь домик Йепсена такой убогий, это просто одинокая хижина!

Они принялись спорить, и в конце концов диаконисса сдалась. Она уже привязалась к несчаст­ной паре и позаботилась том, чтобы их перепра­вили в маленький домик Йепсена, чтобы у них была еда и топливо. Когда их доставили в больницу, у Вильяра при себе был кошелек с деньгами. Она сберегла этот кошелек и теперь вернула ему, по­весив на шею, как это и было в самом начале.

–Храни вас Господь, – сказала она, когда они уже сидели в карете; он был по-прежнему в полубессознательном состоянии, а женщина была явно рада тому, что он теперь находится на ее попечении.

На этой же карете в больницу доставили тяже­лобольного Йепсена.

И вот Белинда осталась одна со своим беспо­мощным мужем.

Она старалась изо всех сил, но у нее, как пра­вило, ничего не получалось. Ей далеко было до того, чтобы самостоятельно справляться с хозяй­ством, а тем более – ухаживать за другим челове­ком.

Но ее желание заботиться о нем было безгра­нично. Она не знала, кто он такой, просто он так или иначе был ее знакомым и теперь нуждался в ее помощи. В этой грязной маленькой хижине, за­валенной старым, вонючим тряпьем и остатками пищи, среди мышей и блох, она думала только о том, чтобы ее «маленький ребенок» чувствовал себя хорошо. Она не замечала вокруг себя грязи. Но она кормила Вильяра и ухаживала за ним так, словно он был принцем. Вскоре он очнулся от об­морока, но был слишком слаб, чтобы встать, и ему оставалось только лежать и принимать ее заботу.

Вильяр хорошо понимал, что его нынешнее пла­чевное состояние объясняется не только тем, что он в течение долгих дней мерз в открытой шлюп­ке. Впрочем, испытаний на его долю выпало не­мало; большинство в шлюпке погибло – от обмо­рожения или от голода, он точно не знал. Возможно, от того и другого. Нет, он был серьезно болен, и он понимал, в чем дело. У него осталось смутное вос­поминание о боли в груди и о сильном кашле, это было в первое время его пребывания в больнице. Смертельная опасность миновала, но с легкими у него было не в порядке, он ощущал это, когда пово­рачивался или делал глубокий вдох. Однажды, когда Белинды не было дома, у него начался страш­ный приступ кашля с кровью. Он скрыл это от нее, опасаясь, что она на захочет иметь дело с настоящим больным.

Сам же Вильяр был напуган.

Им нужно домой, как можно скорее, а он лежит тут, совершенно беспомощный! Он даже не в си­лах разговаривать!

Тем не менее ему казалось, что это он несет от­ветственность за нее. Их отношения были такими трогательными!

Диаконисса тоже так считала. Она теперь час­то думала о них, гадала, как они так справляют­ся, ей хотелось увидеть их. Но у нее было слишком много забот в больнице, у нее не было ни одной свободной минуты. И у каждого несчастного, по­павшего в больницу, была своя история, своя судь­ба, своя трагедия. Всем им она должна была от­давать свое сердце и свою душу. Она заставляла себя забыть о норвежской паре, которая теперь жила так далеко, что ей пришлось бы отпраши­ваться, чтобы навестить их.

Йепсен не вернулся домой: переезд в больницу был таким потрясением для него, что он умер от страха. Возможно, он попал на небо и вкушал те­перь вечное блаженство? Во всяком случае, Вильяр и Белинда ничего не знали о его судьбе, они полагали, что живут в чужом доме, и от этого им не становилось веселее.

И вот однажды Вильяр почувствовал себя дос­таточно сильным, чтобы разговаривать. Он не ос­меливался говорить с ней с тех самых пор, как они покинули больницу.

– Белинда, – хрипло прошептал он.

Быстро повернувшись к нему, она испуганно посмотрела на него и сказала: – Тсс!

Ему пришлось долго и настойчиво объяснять ей, что они муж и жена. Он говорил, чувствуя, как иссякают его силы.

– Белинда, ты должна написать домой.

Ах, как мучила его мысль об этом все то долгое время, когда он был даже не в состоянии пошеве­лить рукой, произнести слово!

Она смотрела на него, совершенно ничего не понимая.

– Я… не могу сам написать, Белинда. И не смо­гу впредь, мне просто нечем держать перо. Ты должна написать Хеннингу, нашему маленькому мальчику! Он должен знать, что мы живы.

Покачав головой, Белинда закрыла руками уши, ей не хотелось слышать, что он говорил.

– Дорогая, ты помнишь Хеннинга? – ласково спросил он.

Она помнила его, но эти воспоминания были искаженными.

– Хеннинг слишком мал, он не умеет читать, – ответила она. И это были ее первые слова на нор­мальном языке.

– Хеннингу уже одиннадцать лет! Она испуганно воскликнула:

– Нет, нет! Ты не должен так говорить! Он еще грудной ребенок.

Вильяр закрыл глаза.

– Тогда кто же я, Белинда?

– Маленький ребенок.

– Нет, нет, нет, ты просто фантазируешь! Я же отец Хеннинга. А ты его мать, Белинда. Чего же ты так испугалась? Какой правде ты не хочешь смотреть в глаза?

Она ничего не ответила, вид у нее был несчаст­ный.

– Ну, хорошо, – устало произнес он, – тогда напиши Саге…

Он уже был не в силах говорить.

– Сага? – удивленно спросила она.

О, Господи! Как же можно ей объяснить все это?

– Дорогая, не могла бы ты просто написать письмо, без всяких лишних вопросов?

Сначала она просто стояла, опустив голову, удивленно, непонимающе, тупо глядя на него. По­том произнесла слова, которые можно было на­звать разумными:

– У меня нет бумаги.

Вильяру не следовало бы на нее сердиться, по­скольку она была не виновата в своем недомыс­лии. Однако он уже открыл рот, чтобы выкрик­нуть ей, чтобы она, черт побери, достала бумагу… Но тут что-то стало не так в его легких, и он раз­разился страшным приступом кашля.

В его памяти остались только обрывки происхо­дящего: испуганное лицо Белинды, кровь на лос­куте, который она держала в руках… А потом все вокруг него погрузилось во тьму.

Последняя мысль его была совершенно безна­дежной: «Мы никогда не вернемся домой!»

Диаконисса с восхищением смотрела на священ­ника, посетившего больницу.

– Вы собираетесь в Норвегию, пастор? Это в самом деле так?

Он улыбнулся ей. Они хорошо знали друг дру­га.

– Ты рада отделаться от меня хоть ненадолго?

– Нет, нет, пастор, просто я хотела бы попро­сить вас об одной услуге…

– Конечно, сестра, ты же знаешь, я всегда вни­мал твоим маленьким просьбам. Диаконисса всплеснула руками:

– Но это не маленькая просьба, пастор! Этот вопрос мучает меня, я давно чувствую угрызения совести.

– Я готов выслушать тебя, – любезно произнес пастор.

И она рассказала ему о норвежской паре, кото­рую ей пришлось выдворить из больницы и кото­рая теперь вызывает у нее такое беспокойство. Ведь они не могли жить самостоятельно! Но что остава­лось ей делать? Поэтому не будет ли пастор так добр взять их с собой в Норвегию? У них есть не­много денег, но она не уверена, хватит ли этого на дорогу.

Пастор озабоченно наморщил лоб. Такой просьбы он от нее не ожидал, но идти на попятную было уже поздно.

Ему предстояло плыть из Фредериксхавна в Кристианию, но сначала придется ехать в карете. С двумя больными?.. Взять их на борт корабля? Еще хуже! И в довершение всего ему следовало позаботиться о том, чтобы они попали домой.

Все это нарушало его планы.

– Конечно, я возьму их с собой, сестра, – с еле слышным вздохом произнес он.

Но когда он вошел в дом Йепсена, он пришел в ужас. И этих людей ему предстояло взять с со­бой? Умирающего от болезни легких мужчину и совершенно безумную женщину? Что скажут на это его попутчики? А капитан судна? Возможно, им не дадут даже подняться на корабль!

Но слово есть слово, это был честный священ­ник. У него были правильные представления о вере, и он взвалил на себя, как крест, эту поездку. Он готов был служить Богу и людям со всем прису­щим ему смирением.

Поездка в карете через Ютландские пустоши была длительной и изнурительной. Вильяр пришел в себя после приступа, сопровождавшегося кровохарканьем, но был еще настолько слаб, что не мог разговаривать. Даже шепот был для него большим напряжением, поэтому он ехал молча.

Но он понял, о чем говорил этот приветливый священник. Они ехали в Норвегию! Мог ли кто-нибудь принести ему более радостную весть?

Он перестал убеждать Белинду в том, что ей нужно написать письмо. Он теперь не осмеливал­ся больше разговаривать с ней о Хеннинге.

Он замечал, что она стала лучше понимать происходящее. Перемены, конечно, были малоза­метными, но, по крайней мере, она говорила те­перь нормальным языком.

То, что они едут в Норвегию, ни о чем ей не говорило. Мир ее представлений замкнулся на том факте, что она нужна этому человеку, и она по-прежнему относилась к нему как к грудному ре­бенку, хотя и не несла прежнего вздора. Вильяр считал это большим прогрессом.

Весенним вечером они приехали во Фредериксхавн и отправились сразу на пристань, потому что они и так очень задержались в пути, то и дело останавливаясь из-за Вильяра.

Но когда они были уже на пристани, произо­шел неожиданный казус.

Корабль был уже готов отплыть поутру. Но ког­да Белинда поняла, что им предстоит, она закри­чала как безумная.

– Нет! Нет! Все что угодно, только не корабль! Никогда!

И уверения пастора в том, что в Норвегию можно попасть только морем, не помогли. Вильяр хоро­шо понимал ее. Она была слабее его, а ведь и он чувствовал дурноту, горячий протест при одной мысли о том, что им придется подняться на ко­рабль.

Он хотел объяснить ей, что скоро лето и уже нет таких холодных штормовых ветров. Но он не мог говорить, легкие не позволяли ему вымолвить ни звука. И он был совершенно раздавлен безнадеж­ностью и разочарованием, когда его на носилках внесли на борт корабля. «Мы никогда не вернем­ся домой…» – устало думал он.