"Песнь Хомейны" - читать интересную книгу автора (Робертсон Дженнифер)

Глава 6

Мухаара. О, Мухаара… Как орел на высокой скале над равнинами Хомейны, чье гнездо — розовый и красный камень…

Хомейна-Мухаар — такая же: розовая, красная, окруженная высокими стенами.

Она стоит на холме посреди Мухаары, возвышаясь над ней. Мы с Лахлэном въехали в Мухаару через главные ворота. И в то же мгновение я понял, что вернулся домой.

Впрочем, это было не правдой. В моем доме хозяйничали солиндские солдаты, в нем звенели кольчуги и сверкала холодная сталь. Они впустили нас только потому, что не знали, кто мы — не думали, что законный владыка Хомейны с такой готовностью сам въедет в свою тюрьму.

Солиндская речь звучала на улицах чаще, чем голоса хомэйнов. Мы с Лахлэном говорили по-элласийски — из соображений безопасности. Но я подумал, что даже если бы заговорил на родном языке, навряд ли меня кто-нибудь узнал бы: солдаты Беллэма устали и обленились. Пять лет прошло, а о нас не было ни слуху, ни духу, никакой угрозы извне не предвиделось, можно было спокойно жить в стенах Мухаары.

Исчезло величие Мухаары. Быть может, Я просто слишком много времени провел в чужих землях, вдали от дома? Нет. Казалось, некогда гордый город перестал заботиться о себе. Он стал домом Мухаара, укравшего трон у законного государя и хомэйны заботились более о прославлении имени Мухаара. чему тогда им заботиться о славе его города?..

Там, где прежде окна сверкали стеклом или поблескивали роговыми пластинками, теперь их глаза были темными и мутными, закопченными, а по углам набилась жирная грязь. Беленые стены теперь были серыми, покрылись разводами, а кое-где виднелись даже желтые потоки мочи. Мощеные улицы благоухали помоями, кое-где из брусчатки были выворочены камни. Я не сомневался, что Хомейна-Мухаар по-прежнему была достойным обиталищем для короля, а остальной город — нет.

Лахлэн посмотрел на меня — раз, другой:

— Если вы будете выглядеть таким разъяренным, они догадаются о том, кто вы.

— Мерзость запустения, — мрачно заметил я. — Я думал, меня вырвет. Что они сделали с моим городом?

Лахлэн покачал головой:

— То же, что делают все побежденные: они жили. Продолжали существовать. Вы не можете винить их в этом. Они утратили смысл жизни. Беллэм дерет с них три шкуры своими налогами, они даже поесть могут не всегда — что уж говорить о том, чтобы белить свои дома! А улицы? К чему расчищать их от грязи, когда на троне восседает мешок с навозом?

Я бросил на Лахлэна короткий внимательный взгляд. От человека, служащего Беллэму, навряд ли можно было услышать такие речи — разве что он говорил так именно для того, чтобы завоевать мое доверие и расположение. Он говорил как человек, понимающий причины прискорбного состояния Мухаары — быть может, не оправдывая тех, кто довел свой город до такого состояния, как это делал и я, но и не осуждая их. Может быть, потому, что он был элласийцем, а не хомэйном, и ему не нужно было отвоевывать трон.

— Мне жаль, что ты видишь город таким, — с чувством заговорил я. — Когда я…

Я остановился. Есть ли смысл говорить о том, что, быть может, никогда не произойдет?

— Вон там таверна, — жестом указал Лахлэн. Войдем? Может, здесь нам повезет больше, чем в деревенских харчевнях…

Хотелось бы верить. Конечно, я понимал причины нашего поражения: тяжело просить бедных фермеров отдать нам те жалкие крохи, которые еще оставались у них, и откликнуться на призыв принца, стоящего вне закона. В первую очередь мне были нужны солдаты, а потом уж все остальные.

Я мрачно воззрился на таверну. Такая же, как и все остальные: серая, грязная и обшарпанная.

Перевел взгляд на Лахлэна. Он улыбался — но улыбка его была невеселой, только губы скривились.

— Конечно, мой господин, мы можем пойти в другую — в ту, которая вам больше по нраву. В ту, которую выберете вы сами.

Я спешился, поскользнулся на какой-то дряни и выругался, пытаясь соскрести грязь о вывернутый из мостовой булыжник.

— И эта сойдет. Пошли — и не забудь прихватить свою арфу.

Лахлэн вошел первым — я пропустил его вперед, потом шагнул за порог сам, распахнув узкую дверь.

Я едва успел пригнуться. Потолок был таким низким, что я даже сморщился с неудовольствием. Пол — земляной, плотно утоптанный, но там и тут на нем остались борозды и кучки грязи — словно бы столы и табуреты передвигали не раз.

Передо мной с потолочной балки свисала паутина — я успел заметить и со драть ее раньше, чем она коснулась моего лица. Она тут же прилипла к пальцам, и освободиться от нее мне удалось только вытерев руку о кожу куртки.

С крюка на потемневшей от копоти центральной балки свисал единственный на всю харчевню светильник, еле освещавший зал. На столах чадно горели сальные свечи, почти не дававшие света.

Лахлэна с его арфой здесь встретили радушно. В зале было по меньшей мере человек двадцать, но ему немедленно освободили место, пододвинули табурет и попросили сыграть что-нибудь. Я отыскал свободный стол подле двери, сел и заказал пива, пиво оказалось превосходным — темное, бархатное, крепкое первую кружку я выпил с наслаждением.

Лахлэн тем временем начал петь. Сперва — какую-то веселую застольную, вызвавшую целый шквал восхищенных возгласов: потом — песню о девушке и ее возлюбленном, убитых ее отцом. Эта песня вызвала реакцию менее бурную, он отнюдь не менее восхищенную. И тут-то он. принялся играть Песнь Хомейны…

Допеть до конца, впрочем, ему не удалось. Подвыпивший солиндский солдат в кольчуге вскочил, пошатываясь, из-за своего стола и выхватил меч.

— Измена! — заорал он: я удивился, как он вообще стоит на ногах настолько он был пьян. — То, что ты поешь — измена!

По-хомэйнски он говорил скверно, но, без сомнения, его поняли все — тем более, что с этими словами он поднял сверкающий клинок…

Я мгновенно оказался на ногах и с мечом в руке — но солиндца уже схватили, силой усадили на массивный табурет и обезоружили, клинок со звоном упал на пол, его пинком отшвырнули подальше, Лахлэн положил свою Леди на, стол, его рука лежала на рукояти кинжала.

Четверо удерживали солдата, пятый подошел и встал перед ним.

— Ты здесь один, солиндец, — проговорил он медленно. — Совсем один. Это хомейнская таверна, и все мы здесь хомэйны, мы хотим, чтобы арфист закончил свою песню. А ты будешь сидеть и слушать… иначе с тобой будут говорить по-другому. Свяжите его и заткните ему рот!

Приказание было мгновенно исполнено — солиндца связали по рукам и ногам без особых церемоний, а в рот сунули тряпку. Молодой человек, так уверено отдававший приказы, настороженно оглядел зал. На мгновение пристальный взгляд его глаз, черных в тусклом свете, упал на меня — мне показалось, он рассматривает меня внимательнее, чем прочих.

Он улыбнулся. Ему было лет восемнадцать-девятнадцать, а движения его были такими точными, что он невольно напомнил мне Финна. К тому же он был смугл и черноволос.

— Мы заставили глупца умолкнуть, — спокойно проговорил он. — Теперь пусть арфист закончит свою песню.

Я вложил меч в ножны и медленно опустился на свое место, краем глаза заметив, что возле стены стоят еще несколько человек, вошедших после меня, а дверь заперта. Значит, случай с солиндским солдатом здесь не первый, и это не случайность. Эта мысль заставила меня улыбнуться. Лахлэн окончил песню.

Последняя нота затихла — но никто не говорил ни слова. Меня посетило какое-то странное и не слишком приятное предчувствие, я безуспешно пытался избавиться от него.

— Хорошо спето, — проговорил черноглазый молодой человек. — Похоже, ты неплохо знаешь наши нужды и беды, хоть ты и элласиец.

— Верно, элласиец, — согласился Лахлэн, отпив воды из кружки. — Но я прошел много земель и всегда восхищался Хомейной.

— А что, здесь еще осталось, чем восхищаться? — поинтересовался молодой хомэйн. — Хомейна — земля побежденных.

— Сейчас — да, но разве вы не ждете только того, чтобы вернулся ваш принц?

— Лахлэн, улыбаясь, тронул струну Леди, мгновение нота светло звенела в воздухе, потом затихла. — Слава и гордость прошлых лет может вернуться вновь!

Молодой человек подался вперед:

— Расскажи… ты говоришь, что много путешествуешь — скажи, ты думаешь, Кэриллон знает о тех бедствиях, которые терпим мы? Если ты поешь эту песню везде, где появляешься, должно быть, ты видел и отклик, который она вызывает!

— Страх, — тихо проговорил Лахлэн. — Люди страшатся кары солиндцев. Если Кэриллон решит вновь вернуться домой, какую армию он сможет собрать?

— Страх?.. — молодой человек кивнул. — Верно, есть и страх. Было бы странно, если бы ты не встретил страха в этой земле. Но нам нужен властелин человек, который сможет поднять свою землю на борьбу, — он говорил с истовой верой фанатика, но мне подумалось, что это не безумная и бездумная вера. Им руководила отчаянная решимость — как и мной самим.

— Я не стану лгать, не стану уверять тебя, что это легко, арфист — но мне кажется, что Кэриллон и сейчас сможет найти много сподвижников, готовых встать под его знамена.

Я подумал о фермерах, бормочущих что-то в страхе и топящих горькие раздумья в чаше вина. Я подумал о том, какой отклик прежде встречала песня Лахлэна — я успел начать сомневаться в том, что Хомейна вообще желает моего возвращения…

— Что бы вы сделали, — спросил Лахлэн, — если бы он вернулся?

Хомэйн горько рассмеялся, разом показавшись мне старше своих лет:

— Мы бы присоединились к нему. Ты видишь этих людей? Конечно, их немного, но все же это начало. Да и это еще не все. Мы встречаемся тайно. Мы обдумываем, какую помощь сможем оказать Кэриллону. Мы надеемся на то, что он возвратится.

— Но Беллэм силен, — заметил Лахлэн, снова заставив меня задуматься о том, насколько больше он знает, чем говорит: в его голосе звучала уверенность.

Хомэйн кивнул:

— Он действительно силен, за ним многочисленное войско, которое верно служит ему — и к тому же подле него всегда Тинстар. Но Кэриллон однажды уже привел Чэйсули в Хомейну-Мухаар и едва не победил Айлини. В этот раз, быть может, удача будет сопутствовать ему.

— Только если ему помогут.

— Ему помогут. Лахлэн кивнул:

— Но среди вас есть чужаки. Например, я — хоть я и элласиец.

— Ты арфист, — молодой человек сдвинул брови. — Арфисты — особый случай. А что до этого солиндского пса — он будет убит.

Лахлэн посмотрел в мою сторону:

— А вон тот?

Хомэйн только улыбнулся в ответ. Мгновением позже несколько человек уже стояли за моей спиной, требуя отдать им оружие — кинжал и меч. Я поколебался мгновение, потом передал им оба клинка. Теперь двое хомэйнов стояли за моей спиной, один — слева от меня. Как видно, молодой человек предпочитал не рисковать:

— Разумеется, он тоже будет убит.

Разумеется. Я улыбнулся Лахлэну, тот явно выжидал. Мой кинжал передали молодому человеку, он быстро оглядел его, нахмурился, пытаясь разобрать кэйлдонские руны, потом положил кинжал на стол. Затем ему передали меч. Он с удовольствием осмотрел великолепную заточку клинка, потом увидел врезанные в него руны и изумленно расширил глаза:

— Работа Чэйсули! — он бросил на меня острый взгляд. — Откуда он у тебя?

На миг мне показалось — что-то дрогнуло в его лице.

— Снял с мертвого, должно быть. Мечи Чэйсули — вещь редкая.

— Нет, — возразил я, — я получил его от живого человека. А теперь, покуда вы еще не убили меня, я повелеваю тебе сделать одну вещь.

— Повелеваешь — мне? — он изумленно поднял брови. — Ты можешь попросить… но это вовсе не значит, что я отвечу или исполню просьбу.

Я не пошевелился. — Срежь кожу с рукояти.

Хомэйн ощупал рукоять. Она была надежно скрыта кожаной обмоткой от любопытных глаз — я постарался на совесть. Что ж, видно, придется постараться еще раз…

— Срежь кожу.

Несколько мгновений он пристально смотрел на меня — но в конце концов вытащил кинжал и исполнил то, что я говорил.

И — безмолвно уставился на рукоять: королевский лев из чистейшего золота Чэйсули, великолепный рубин — Око Мухаара…

— Скажи же, что это — чтобы слышали все, — тихо велел ему я.

— Гербовый лев Хомейны… — он перевел взгляд с рукояти меча на мое лицо, и я улыбнулся.

— Кому принадлежат этот меч и этот герб? Его лицо побелело.

— Правящему Дому Хомейны… — он замолчал, потом выдохнул отчаянно, — Но ты мог и украсть этот меч!

Я задумчиво посмотрел на моих стражей:

— Ты разоружил меня. Позволь мне выйти на свет.

— Выходи.

Его лицо снова приобрело нормальный цвет. Хороший он все-таки мальчишка молодой, злой… и — как же боится того, что может услышать от меня!

Я поднялся, ногой отпихнув табурет, и медленно подошел к нему, не отрывая взгляда от его смуглого лица. Он был высок — высок, как Чэйсули — и все же я был выше его ростом.

Медленно я закатал рукав, открыв кольцевой шрам на левом запястье.

— Видишь это? На правой руке — такой же. Ты должен узнать оба, Роуэн.

Он отшатнулся, на лице его читалось изумление и крайняя растерянность.

— Ты был пленником Кеуфа Атвийского — как и я. Тебя высекли — за то, что ты опрокинул кубок с вином на самого Кеуфа — хотя я и просил пощадить тебя. На твоей спине должны остаться следы плети как на моих руках остались следы от атвийских кандалов, — я снова опустил рукав. — А теперь — могу я получить назад мой меч?

Ошеломленный и растерянный, Роуэн перевел взгляд на меч, который он держал в руках, потом, словно бы наконец осознав, что происходит, он порывисто протянул клинок мне — и, когда я принял его, упал передо мной на колени:

— Господин мой, — прошептал он, — о, господин мой… прости меня!

Я вернул клинок в ножны:

— Мне нечего прощать. Ты сделал то, что должно. Роуэн смотрел на меня снизу вверх. Теперь я видел, что его глаза в свете свечей — не черные, но желтые, потому-то я никогда не мог отделаться от ощущения, что он Чэйсули хотя сам Роуэн и отрицал это.

— Когда мы начнем сражение, господин мой? Я рассмеялся его нетерпению:

— Сейчас поздняя зима. Нам нужно будет время, чтобы собрать людей.

Возможно, весной мы сможем начать… — я жестом показал ему — встань. Поднимайся. Здесь не место для таких церемоний. Да и я еще не Мухаар.

Роуэн не пошевелился:

— Примешь ли ты мою службу? Я наклонился, ухватил его за рубашку и поднял на ноги:

— Я же сказал тебе, поднимись с пола, — проговорил я мягко, к моему удивлению, мальчишка за это время успел изрядно подрасти. Когда мы виделись в последний раз, ему было едва тринадцать лет.

Роуэн оправил одежду:

— Да, господин мой.

Я повернулся к остальным. Все они были людьми Роуэна, готовыми к восстанию и мятежу. Сейчас на их лицах читалась растерянность: они не до конца верили в то, что принц, которого они так ждали, действительно вернулся и теперь находится среди них.

Я прочистил горло:

— Большинство из вас слишком молодо, чтобы помнить Хомейну до кумаалин до тех времен, когда мой дядя Мухаар вынес всем Чэйсули смертный приговор. Вы выросли в страхе и недоверии к ним — как и я сам, — я поднял руку, исключая самую возможность каких бы то ни было возражений. — Они не демоны. Не звери.

Они не служат богам преисподней — они служат мне.

Я помолчал:

— Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел воина Чэйсули?

Нестройный хор отрицаний был мне ответом, даже Роуэн сказал — нет. Я заглянул в лицо каждому из них:

— Я не потерплю вражды и кровопролития между своими людьми. Чэйсули — не враги вам.

— Но… — начал было один из хомэйнов — и тут же умолк под моим взглядом.

— Не так просто забыть то, чему вас учили всю жизнь, — продолжал я уже спокойнее. — Я знаю это лучше, чем вы думаете. Но я полагаю также, что вы сможете пересилить суеверный страх перед тем, чего не понимаете — и тогда вы увидите, что они ничем не отличаются от остальных людей, — я помолчал. — Лучше бы вам так и поступить.

За моей спиной коротко рассмеялся Роуэн. И мне показалось, что в его смехе слышится облегчение.

— Будете ли вы служить мне, — спросил я, — даже если подле меня будут Чэйсули?

Согласились все. Я ожидал услышать в их голосах недоверие и нерешительность — ничего подобного не было.

— Итак, Песнь продолжается, — пробормотал Лахлэн, и я рассмеялся его словам.

Роуэн рассказал мне и о моей родне, оставшейся в живых: о матери и о сестре. Мы сидели вдвоем за угловым столом, обсуждая планы создания армии.

Роуэн говорил ясно и подробно: было видно, что он действительно всерьез обсуждал эти вопросы со своими единомышленниками, и я был благодарен ему за это. С его помощью подготовка к восстанию и войне пойдет гораздо быстрее.

Но когда наконец он вскользь заметил, что, должно быть, моей матери не хватает общества моей сестры, я жестом остановил его.

— Разве Турмилайн не в Жуаенне? Роуэн покачал головой:

— Беллэм держит ее заложницей. Уже несколько лет: мне кажется, это случилось вскоре после того, как вам удалось бежать из Хомейны-Мухаар.

Удалось бежать… Тинстар просто отпустил меня. Я угрюмо ковырнул ножом столешницу и знаком попросил Роуэна продолжать.

Он пожал плечами, не зная, что я хочу от него услышать:

— Госпожу Гвиннет держат в Жуаенне под надежной охраной. Принцесса Турмилайн, как я и говорил — в Хомейне-Мухаар. Беллэм старается заполучить в свои руки все, что только может привести тебя к нему. Он не смеет дать им свободу, страшась, что, находясь на воле, они дадут хомэйнам повод к восстанию.

— Вместо меня? — я задумчиво поскреб бороду. — Что ж, Беллэм будет слишком занят мной. Ему больше не нужны эти две женщины.

— Но он будет держать их в плену, — уверил меня Роуэн. — Он никогда не отпустит их, поверьте, господин мой.

На мгновение он умолк и внимательно посмотрел на меня:

— Идут даже разговоры о том, что Беллэм собирается жениться на твоей сестре.

Я выругался и вскочил на ноги, невольно схватившись за меч — мы уже успели снова замотать рукоять кожей — но тут же снова сел и с размаху всадил нож в дерево столешницы:

— Торри этого не допустит.

Я прекрасно понимал, что ее никто не станет слушать. Женщины в таких случаях лишены права голоса. Роуэн улыбнулся:

— Я слышал, что она — не слишком-то удобная Заложница. Тем более, две женщины в одном замке… — он весело рассмеялся.

— Две?

— Дочь Беллэма, принцесса Электра, — Роуэн нахмурился. — Поговаривают, что она — любовница Тинстара.

— Тинстара? — я выпрямился и внимательно посмотрел на Роуэна. — Беллэм отдал ему свою дочь?

— Я слышал, что это цена, которую назначил Тинстар за свою помощь Беллэму.

Мой господин, я немногое могу рассказать вам. По большей части, все это только слухи. Я не решусь утверждать, что все это правда.

— В слухах всегда есть толика правды, — задумчиво проговорил я, снова принявшись за пиво. — Что ж, если она — любовница Тинстара, я смогу использовать ее в своих целях.

— Ты хочешь использовать женщину против чародея? — Роуэн потряс головой. Прости меня, господин мой, но, мне кажется, ты совершаешь ошибку, — Принцы не совершают ошибок, — надменно проговорил я и тут же ухмыльнулся, заметив его смущение. — Да нет, глупости, любой человек может ошибиться, и только глупец не признает этого. Что ж, нам нужно составить план.

Вернее, два плана — как освободить мою мать из Жуаенны и Торри — из Хомейны-Мухаар.

Я нахмурился: ну, почему рядом со мной нет Финна! Тяжко будет обдумывать такое без него… Пристально взглянул на Роуэна:

— Для человека, который отрицает, что он Чэйсули, ты просто необыкновенно похож на воина.

Лицо Роуэна потемнело:

— Я знаю. Это мое проклятье.

— Не бойся. Мне ты можешь спокойно признаться… — Мне не в чем признаваться! Меня порадовало, что он не скрывает своего гнева — даже перед принцем. Во мне всегда вызывали подозрения люди, прячущие свои истинные мысли и чувства за угодливыми улыбками и раболепными поклонами.

— Я сказал уже, что я не Чэйсули, — уже спокойнее повторил он, и, подумав, прибавил, — господин мой.

Я рассмеялся — но смех замер у меня на губах: я услышал, как позади меня Лахлэн коснулся струн своей Леди, сплетая странное колдовство.

Я обернулся к моему загадочному союзнику. Элласиец. Чужак, который утверждал, что хочет стать моим другом. Был он слугой Беллэма? или — Тинстара?

Или — он просто сам по себе, слишком умный и хитрый человек, чтобы служить другим? Я по-прежнему сомневался в нем.

Медленно я поднялся, Роуэн последовал моему примеру — из, вежливости, но по его глазам я видел, что он озадачен. Я пересек комнату и остановился у стола Лахлэна, в желтом тусклом свете свечей его голубые глаза казались черными.

Он мгновенно перестал играть — пальцы замерли на мерцающих струнах. Его слушатели, заметив выражение моего лица, сочли за благо молча отойти в сторону.

Я вытащил меч из ножен. В глазах Лахлэна мелькнуло выражение страха.

Высокий резковатый аккорд сорвался со струн арфы — и тут же смолк, но свечи и светильник угасли.

В таверне стало темно — но не настолько, чтобы ничего не было видно: просто сумрачно. А колдовское сияние зеленого камня на арфе Лахлэна позволяло видеть достаточно ясно.

Пальцы арфиста касались струн. Но и острие моего меча — тоже. В лице арфиста отчетливо читался страх — он боялся, что я убью его арфу, словно бы дерево и струны были живыми, словно бы она была живым существом — зверем или человеком.

— Положи ее — твою Леди, — мягко проговорил я, мне уже дважды довелось ощутить на себе ее магию, и я предпочитал не рисковать.

Лахлэн не сдвинулся с места. Руны на моем клинке мерцали в свете колдовского камня, и в его сиянии я ощутил магию — древнюю, истинную, великую силу.

Клинок не касался струн, я повернул его — струна зазвенела, словно арфа вскрикнула от боли, но не оборвалась: я был достаточно осторожен.

Лахлэн слегка подался вперед и бережно освободил арфу, так же бережно он положил свою Леди на стол и отнял руки. Он ждал.

Я перехватил меч левой рукой у основания клинка и протянул его Лахлэну рукоятью вперед.

— Солиндский солдат, — спокойно сказал я. — Убей его ради меня, арфист.