"Песнь Хомейны" - читать интересную книгу автора (Робертсон Дженнифер)

Глава 7

— Прошу простить меня, господин мой, — тихо проговорил Роуэн, — но разумно ли тебе отправляться туда — тем более, в одиночку?

Я сидел на трухлявом пеньке на пригорке за фермой Торрина. Приемный отец Аликс был все еще жив — и весьма удивился тому, что я тоже выжил, когда я несколько недель назад добрался до его дома. Он рассказал мне историю нападения Айлини на Обитель — почти ничего не добавив, впрочем, к рассказу Лахлэна подтвердив, что те из клана, кто остался в живых, ушли за реку Синих Клыков, на север. Теперь ферма Торрина стала моим временным штабом, я старался собрать хоть какую-то армию. Здесь я был в безопасности, а армия моя разбила лагерь в лесу на холмах неподалеку: там мои люди обучались владению мечом и кинжалом.

Я пошевелился и принялся сбивать снег с сапог, постукивая каблуками о пенек. День был чистым и ясным, таким светлым, что мне приходилось щурить глаза от солнца.

— Достаточно разумно — если никто меня не узнает.

Я бросил взгляд на Роуэна, который почтительно стоял поодаль, как и положено верному слуге, возможно, со временем это пройдет, и он станет служить мне не из преданности, а из любви.

— Я не рассказывал о своем плане никому, кроме тебя и Торрина.

Роуэн кивнул и слегка покраснел — еще не привык к тому, что я настолько доверяю ему. Сколько бы раз я не повторял ему, что для меня он более, нежели просто слуга, он никак не мог поверить в это.

— Но есть еще и арфист, — быстро проговорил он. Я хмыкнул:

— Лахлэн полагает, что доказал свою верность, убив солиндского солдата.

Что ж, пусть думает. В какой-то мере так оно и есть… но не до конца, — я поднял камешек и забросил его в сторону деревьев — так, от нечего делать. Скажи, что у тебя на уме, Роуэн. Я прошу тебя.

Он кивнул — вернее сказать, склонил голову, заложив руки за спину, смотрел не на меня, а на утоптанный снег у своих ног:

— Ты по-прежнему не доверяешь арфисту, потому что недостаточно хорошо знаешь его. Но, господин мой… меня ты знаешь немногим лучше.

— Я знаю достаточно, — ответил я. — Я помню, тринадцатилетнего мальчишку, попавшего в плен к атвийцам вместе со мной. Я помню мальчика, которого заставили прислуживать самому Кеуфу и который получал за это только затрещины и тычки. Роуэн поднял на меня потрясенный взгляд.

— Я тоже был в шатре, Роуэн. Ты наверняка помнишь это. И я видел, что они с тобой сделали.

Он передернул плечами, поежился, словно бы от удара хлыста. Я понимал его

— я тоже иногда вспоминал кандалы на своих руках и непроизвольно касался запястьев.

Так было и сейчас. Я снова ощутил под пальцами рубцы старых шрамов, кольцами охватывающие обе руки.

— Я знаю, как это было с тобой, Роуэн, — против воли мой голос дрогнул. Человек, переживший такое, никогда не станет по доброй воле служить врагу. Тем более когда вернулся его законный властитель.

Роуэн снова уперся взглядом в снег:

— Я сделаю все, чего ты ни потребуешь. Его голос был очень тих, но слова звучали отчетливо.

— Я требую только, чтобы ты оставался здесь, покуда я отправлюсь в Жуаенну, и чтобы ты был осторожен и внимателен, — я улыбнулся. — В конце концов, Лахлэн может одурачить нас — если окажется именно тем, кем, по его словам, является — но я предпочитаю знать, не враг ли он, прежде чем подставлю ему спину. Я полагаюсь на тебя и на Торрина. проследите за тем, чтобы арфист не отправился в Мухаару и не сообщил Беллэму о том, где я нахожусь. Проследите за тем, чтобы он никого не выдал.

Из-за деревьев доносились звон оружия и раздраженные крики мастера меча.

Мои люди упражнялись до полного изнеможения, проклиная эти занятия, хотя все они прекрасно осознавали их необходимость. Слишком давно они не брались за оружие — а некоторые и вовсе никогда не воевали. Люди приходили из городов, из деревень и даже с отдаленных ферм в долинах, услышав шепотом передававшиеся слова вести.

Кэриллон. Кэриллон вернулся…

Я поднялся, снег уже стал влажным, липким — я подумал, что скоро должна наступить оттепель. Но не теперь. Я молил богов о том, чтобы это случилось не теперь. Мы все еще были далеки от того, что хоть как-то напоминало бы армию — а весной я уже собирался начать свою кампанию против Беллэма.

Я улыбнулся. Да, весной — во время сева, когда никто не будет Ожидать военных действий. Беллэм будет ожидать летней кампании, и наше раннее выступление сломает его планы.

По крайней мере, я так надеялся.

— Он узнает, — проговорил Роуэн, — солиндский король. Он пошлет своих людей. Я кивнул:

— Уведи армию дальше в леса. Не оставляй с Торрином никого, я не хочу подвергать его ни малейшей опасности. Я не хочу сейчас никаких сражений. Лучше уж прятаться, чем отдаться на милость солдат Беллэма теперь, когда мы не готовы к бою. Проследи за этим, Роуэн.

Он скрестил руки на груди, словно бы внезапно ощутил холод.

— Мой господин… береги себя. Я усмехнулся:

— Сейчас мне еще слишком рано умирать. Если уж я и встречу смерть, я встречу ее в бою.

Я повернулся к коню и отвязал повод от тоненького молодого деревца. Я выбрал своего старого приятеля — мышастого пони-степнячка, страшненького и лохматого. Ничем не похожего на того боевого скакуна, которого подарил мне отец пять лет назад.

На лице Роуэна обозначились морщины — он действительно тревожился за меня.

Я мог прочитать все его мысли по его глазам: он боялся, что я умру, и на том придет конец восстанию.

Я взобрался в седло и натянул поводья, — Она — моя мать и госпожа. Я хочу, чтобы она знала, что я жив, Он еле заметно кивнул:

— Да, но отправляться туда, где полно солдат…

— Они ожидают армию, но не одного человека, — я коснулся обмотанной кожей рукояти меча, притороченного к седлу. — Со мной ничего не случится.

И, не оборачиваясь, поехал прочь, оставив позади молодого человека, которому научился доверять. Я знал, что он стоит у кромки леса, щуря глаза от яркого солнечного света и глядя мне вслед.

Краска, приготовленная из каштанов, сделала мои волосы тусклыми, темными и жесткими. К тому же, они были покрыты изрядным слоем жира. На левое ухо спускалась одна прядка, перевязанная кожаной тесьмой. Борода тоже стала темной — к тому же никто здесь еще не видел меня с бородой.

У меня всегда были хорошие крепкие зубы — было чем гордиться. Я втер в них специальный состав, сделавший их желтыми, а мое дыхание — смрадным. Одежда на мне была с чужого плеча, и я сомневался в том, что получу свою назад: человек, с которым я поменялся одеждой, явно предпочитал мою своим обноскам. Сейчас на мне была туника из грубой ткани, когда-то — темно-зеленой, а теперь побуревшая от грязи, шерстяные штаны пузырями вздувались на коленях и доходили только до середины икр, сапоги мне также пришлось снять и заменить их кожаными грубыми башмаками.

Кожаные браслеты наручей скрывали мои запястья — вернее, шрамы на них.

Несомненно, эта моя примета была хорошо известна Беллэмовым стражникам. Беллэм наверняка описал меня как высокого молодого человека с темно-золотыми волосами, голубыми глазами и с кольцевыми шрамами на запястьях. Что ж, я по-прежнему был высок — но теперь сутулился, приволакивал ногу при ходьбе, и одно плечо у меня было выше другого, словно бы кости когда-то были переломаны и теперь не правильно срослись. Короче говоря, во мне ничего не оставалось от принца-самозванца, которого разыскивал Беллэм. Когда я вошел в деревню подле Жуаенны, при мне не было даже меча и лука — и то, и другое могло выдать меня, а потому я схоронил их в снегу под деревом, расколотым молнией. Из оружия у меня оставался только нож, да и тот я прятал под туникой.

Я пробирался сквозь грязь и снежную кашу, пинками разгоняя собак, заинтересовавшихся одиноким путником. Город Жуаенна был всего лишь разросшейся деревней, окружающей замок, стен не было — только домишки, да люди, которым не было до меня ни малейшего дела.

Я знал, что от меня отвратительно разит — но сильнее был иной запах: тяжкий запах разоренной земли. Я с детства знал эту деревню — в ней всегда было шумно, весело, оживленно: кое-кого в ней я знал довольно хорошо, и мог даже сейчас припомнить несколько женщин, которые с радостью дарили своей благосклонностью рослого и статного наследника их господина. Впервые в жизни мне пришла в голову мысль, что у одной из них мог быть ребенок от меня…

Главная дорога вела прямо к замку Жуаенна, стоявшему на холме. Стены и башни, сверкающие на солнце стекла в сетчатых свинцовых переплетах… Моему отцу доставляло огромную радость построить замок, которым можно было гордиться.

В Жуаенне мы жили, а не воевали: это не был бастион, о который могли бы разбиться атаки врагов — это был дом, предназначенный, чтобы растить в нем детей. Но так, видно, рассудили боги, что все дети рождались мертвыми или умирали в раннем детстве — покуда назовет не появилась Торри, а за ней и я.

Жуаенна была залита солнцем: золото, бронза, камень — теплый, коричневый, и светлый, цвета охры, за годы приобретший нежный, почти пастельный оттенок.

Главные ворота были закрыты железной решеткой: во времена моего отца ее почти не опускали — Жуаенна была открыта для всех, кто имел желание поговорить со своим господином.

Однако, теперь решетка была опущена — огромная пасть ворот щерилась железными клыками. На стенах стояли стражники с алебардами: их кольчуги в солнечном свете сверкали ярким серебром. С каждой из башен свисало знамя Беллэма — восходящее белое солнце на темно-синем фоне.

Я был бедняком — грязным, оборванным и смердящим — а потому дороги к главным воротам мне не было, вместо этого я пошел к маленьким воротам, прихрамывая и подволакивая ногу. Стражники остановили меня, окликнув на скверном хомэйнском: что, собственно, мне нужно было здесь? спрашивали они.

Хочу увидеть свою мать, робко ответил я, и заискивающе улыбнулся, показав желтые гнилые зубы. Изо рта у меня воняло, и это заставило стражников с ругательствами отступить на пару шагов. Свою мать, повторил я унылым глухим голосом, мать, которая служит в замке.

Я назвал имя женщины, которая действительно, насколько я помнил, служила в замке. Правда, я не знал, была ли она еще жива — когда я отправился на войну, ей было уже много лет — но и одного вопроса хватило бы стражникам, чтобы убедиться, что я не лгу. Я знал, что у нее действительно был сын, в детстве тяжело болевший и на всю жизнь оставшийся калекой. Он был ее позором, и потому она отослала его в отдаленную деревню. Но теперь, решил я, ему пришло время вернуться. Хотя бы ненадолго.

Стражники совещались между собой, поглядывая на меня с явным отвращением и презрением. Они говорили на солиндском, которого я не знал, но их тон был достаточно ясен. Понятно было, что вонь и грязь защитят меня от более тщательного досмотра. Оружие есть? — спросили они грубо. Нет, ответил я и вытянул руки, предлагая, им обыскать меня. Они не стали этого делать, только показали жестом — проходи, мол.

Так Кэриллон вернулся домой, чтобы повидать госпожу и мать свою.

Я поковылял внутрь, вытирая нос рукой, отчего лицо мое стало только грязнее, миновал мощеную булыжником площадку перед воротами — неуверенно, почти робко, словно все еще опасался, что меня прогонят. Проходившие мимо меня солиндцы брезгливо морщились и старались отодвинуться подальше — только что носы не зажимали, я демонстрировал им желтые зубы в заискивающей покорной улыбке: такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.

Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях — а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.

Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось — и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.

Я нашел нужную лестницу — винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж — и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь — слишком большой, быть может — но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы — в темнице, в оковах, в унижении.

Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.

Галерея моего отца — здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.

Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было — но я успел узнать, что люди — и мужчины, и женщины — в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…

Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать — и понимал, что она постарела.

Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки — но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах — но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных — но теперь в ней было холодно и пусто.

В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой — даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…

Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах — руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием — но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.

И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.

На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы — только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые — совершенно седые волосы — а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.

Она была в своем любимом темно-синем — но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.

Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату — ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом…

Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи

— но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.

Я не смел поднять глаза к ее лицу — вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок — хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину — в детстве мать часто говорила мне, что этот воин — мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике — себя самого.

Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы — но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась — улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.

Я бережно взял ее руки в свои — осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими — рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.

— Госпожа, — хриплым дрожащим голосом проговорил я, — я виноват в том, что не пришел раньше — даже не послал весточки…

Она прикрыла мне рот рукой:

— Нет.

Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:

— Ты это специально сделал — или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?

Я рассмеялся — глуховато и не слишком весело:

— Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.

Морщинки у ее глаз — таких же голубых, как и мои собственные — стали резче и заметнее. Потом она отняла руки — и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком — но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.

Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:

— В тебе живет Фергус.

Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:

— Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову — я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:

— Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.

Боги избрали только двоих для жизни в этом мире — но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. — Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.

— И каков же твой ответ? Это ее удивило:

— Там, где есть долг, таких вопросов не существует. Ты сам теперь Правящий Дом Хомейны, Кэриллон — что же тебе еще остается делать, как не отнять свой трон у Беллэма?

Ничего другого я и не ожидал — и все-таки было странно видеть в своей матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь это мой отец — такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не было

— и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.

Я отошел от окна:

— Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?

— Нет, — улыбнулась она.

— Я все рассчитал, — с нетерпеливым жестом проговорил я. — Ты наденешь платье служанки с кухни и выйдешь из дворца вместе со мной. Это можно сделать.

Я сумел это сделать. Они ничего не заподозрят, — я коснулся своего перемазанного лица. — Надень засаленное платье, попытайся подражать манерам служанки… Ты будешь рисковать своей жизнью — но у тебя все получится.

— Нет, — снова ответила она. — Разве ты забыл о своей сестре?

— Торри в Хомейне-Мухаар, — мне показалось, этого ответа достаточно, я снова выглянул в окно. — Мне тяжелее пробраться в Хомейну-Мухаар, чем в Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.

— Нет, — в третий раз повторила мать. — Кэриллон, не сомневаюсь, что ты продумал все до мельчайших деталей — но я на такое не пойду. Турмилайн в опасности. Она — заложница Беллэма, и заложница именно на такой случай, ты думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?

Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.

— Он очень скоро узнает все — узнает, что я бежала от его стражи. И за это покарает твою сестру.

Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:

— Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь, что я смогу спокойно жить, зная, что ты здесь? Здесь — в запустении, в холоде, пробирающем до костей — в этом убожестве!.. Мама…

— Мне никто не причиняет вреда, — отчетливо проговорила она. — Меня не бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку — ты сам это видишь, — она коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами. — Я знаю, чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности, я ушла бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.

— Значит, он все это сделал специально — на случай, если я вернусь!

Я давно должен было понять это — но то ли не мог, то ли не позволял себе.

— Раздели сокровище — обманешь воров, — я выругался — и тут же прикусил язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.

Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.

— Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь пропала. Но ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь — иди и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не задерживала тебя, — она жестом заставила меня удержать готовые сорваться с губ возражения. — Ты видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого — ведь тебе еще предстоит отвоевать свое королевство.

Я невесело рассмеялся:

— Вот и рухнули все мои прекрасные планы. Я думал освободить тебя и отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где ты была бы в безопасности. Потом я собирался заняться спасением Торри — даже если бы мне для этого пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар…

Я вздохнул и безнадежно покачал головой.

— Ты хорошо указала мне мое место.

— Твое место — в Хомейне-Мухаар, — она поднялась, не выпуская моих рук, сжимая их хрупкими пальцами. — Иди же туда. Отвоюй свой трон и освободи сестру.

Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.

Я обнял ее, прижал к себе — и тут же отпустил, выругавшись сквозь зубы: боги мои, я же был так грязен…

Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и рассмеялась — а потом заплакала — и я снова прижал ее к себе, и больше уже не отпускал — долго, долго…