"Преступление падре Амаро" - читать интересную книгу автора (Эса де Кейрош Жозе Мария)

IV

На следующий день в городе только и было разговоров что о новом настоятеле собора; все уже знали, что он привез с собой окованный жестью баул, что он худ и высок ростом и зовет каноника Диаса «дорогим учителем».

Приятельницы Сан-Жоанейры из числа самых близких – дона Мария де Асунсан, сестры Гансозо – в то же утро явились к ней, чтобы «увидеть все своими глазами».

Было девять часов; Амаро уже ушел с каноником. Сан-Жоанейра, сияющая, преисполненная сознания своей значительности, встречала гостей на верхней площадке лестницы. Она даже не успела спустить засученные рукава: ее оторвали от утренней уборки. С великим воодушевлением она описала прибытие молодого священника, похвалила его приятные манеры, пересказала его речи…

– Пойдемте вниз, я хочу, чтобы вы сами посмотрели.

Она показала комнату падре Амаро, окованный жестью баул, полку, на которой он расставил книги.

– Очень хорошо; все устроено очень хорошо, – приговаривали старухи, медленно, почтительно обходя комнату, точно были не в пансионе, а в церкви.

– Плащ дорогой! – заметила дона Жоакина Гансозо, щупая широкие отвороты плаща, висевшего на вешалке. – Да, такой плащ стоит немалых денег!

– Белье у него тоже тонкое, хорошее! – отметила Сан-Жоанейра, приподнимая крышку баула.

Старухи сгрудились над баулом, восхищаясь бельем падре Амаро.

– А мне нравится, что он молодой, – благолепно вздохнула дона Мария де Асунсан.

– Мне тоже, – веско поддержала дона Жоакина Гансозо. – А то куда это годится: приходишь исповедоваться и видишь коричневую от табака соплю, – вспомните Рапозо! Фу, гадость! А этот мужлан Жозе Мигейс! Нет, при молодом священнике и умирать веселей.

Сан-Жоанейра между тем демонстрировала прочие диковины, которыми владел ее новый жилец: распятие, завернутое в старую газету, альбом с фотографиями, в котором на первом листе красовался портрет папы римского, раздающего благословение верующим. Старухи млели от восторга.

– Чего еще желать! – твердили они. – Чего еще желать!

Перед уходом они истово расцеловались с Сан-Жоанейрой и поздравили ее с таким почетным постояльцем: ведь, дав приют соборному настоятелю, она стала важным лицом в городе, чем-то вроде причетницы собора.

– Приходите вечером! – крикнула она с верхней ступеньки лестницы, провожая посетительниц.

– Придем! – откликнулась дона Мария де Асунсан, уже открывая дверь на улицу и плотнее запахивая на Груди кружевную мантилью. – Придем!.. Надо хорошенько его рассмотреть!

В полдень явился Либаниньо, самый неутомимый ханжа во всей Лейрии; еще на лестнице он закричал тонким фальцетом:

– Можно к тебе, Сан-Жоанейра?

– Входи, Либаниньо, входи! – отвечала Сан-Жоанейра, сидевшая с шитьем у окна.

– Что, новый соборный уже здесь, а? – любопытствовал Либаниньо, просовывая в дверь столовой свое пухлое желтое лицо, увенчанное лысиной; затем мелким шажком, виляя бедрами, засеменил к окну.

– Ну, каков он из себя? Хорош? Обходителен?

Сан-Жоанейра снова принялась расхваливать падре Амаро: его молодость, благостный вид, белые зубы…

– Ах он голубчик! Ах он голубчик! – восторгался Либаниньо, исходя благочестивым умиленьем. – Жаль, нельзя побыть у тебя подольше! Пора в контору… Прощай, душенька, надо бежать! – И он похлопал Сан-Жоанейру своей пухлой ручкой по плечу. – А ты с каждым днем все аппетитней!.. Знай, неблагодарная, что я читал за тебя «Славься, небесная владычица», как ты просила.

Вошла служанка.

– До свиданьица, Русинья! Что это ты все худеешь? Помолись-ка поусердней нашей матушке, небесной заступнице.

Тут он заметил через приоткрытую дверь Амелию:

– Ай, Мелинья, экий ты симпомпончик! Вот бы мне вдвоем с такой молитвенницей душу спасать!

И, суетясь, юля, визгливо покашливая, он начал спускаться по лестнице, а в дверях еще раз пропищал:

– До свиданьица, до свиданьица, девочки!

– Слушай, Либаниньо, приходи сегодня вечером!

– Ох, душенька, не могу! Невозможно! – пропел Либаниньо слезливой фистулой, – ведь завтра святая Варвара: надо раз шесть, не меньше, прочитать «Отче наш»!

Амаро вместе с каноником Диасом нанес визит декану капитула и вручил ему рекомендательное письмо от графа де Рибамар.

– Я был близко знаком с графом де Рибамар, – сказал декан, – мы часто встречались в сорок шестом году, в Порто.[44] Можно сказать, старые друзья! Я служил тогда в соборе святого Илдефонсо; быстро годы летят!

И, усевшись в старое парчовое кресло, он стал с удовольствием вспоминать молодость: рассказывал анекдоты из истории Шунты, нарисовал портреты нескольких выдающихся личностей того времени, изобразил в лицах их разговоры (его преподобие был великий мастер подражать чужим голосам), рассказал об их смешных привычках, чудачествах – особенно хорошо у него получался Мануэл Пассос: как он расхаживал по Новой площади в узком сером сюртуке и широкополой шляпе, восклицая: «Мужайтесь, патриоты! Шавьер стоит насмерть!»

Священники смеялись до упаду. Визит прошел удивительно тепло и сердечно. Амаро ушел из епископской резиденции весьма польщенный.

Он отобедал у каноника Диаса, затем оба пошли прогуляться по шоссе на Марразес. Над полями стоял светлый, чуть подернутый дымкой день. Все вокруг – и холмы, и голубое небо – дышало покоем и миром. Белесый дым тянулся вверх над крышами хуторов, меланхолично позвякивали бубенцы возвращавшегося с пастбища стада. Амаро остановился у моста и сказал, окидывая взглядом этот приветливый пейзаж:

– Кажется, мне будет здесь хорошо.

– Преотлично! – подтвердил каноник, втягивая в ноздрю понюшку табака.

Было около восьми, когда они подошли к дому Сан-Жоанейры.

Ее старые приятельницы уже были в сборе и поджидали обоих священников в столовой. Амелия шила при свете керосиновой лампы.

Дона Мария де Асунсан нарядилась в свое парадное платье черного шелка; ее рыжеватый шиньон был украшен черными кружевами; костлявые руки в митенках, сверкая перстнями, важно покоились на коленях. От приколотой у шеи броши до самого пояса свисала массивная золотая цепочка. Держалась дона Мария церемонно и очень прямо, слегка склонив голову набок; на ее горбатом носу сверкали золотые очки; из бородавки на щеке торчал пучок волос; когда речь заходила о церковных обрядах или чудесах, она дергала головой и в безмолвной улыбке приоткрывала огромные желтые зубы, сидевшие в деснах, как вбитые в дерево железные клинья. Она была вдова, очень Богата и страдала хроническим насморком.

– Познакомьтесь с нашим новым соборным настоятелем, дона Мария, – сказала ей Сан-Жоанейра.

Та привстала и сделала проникновенный реверанс.

– Вот обе сеньоры Гансозо, вы, конечно, слышали это имя, – продолжала Сан-Жоанейра, обращаясь к своему постояльцу.

Амаро застенчиво поздоровался. Дамы Гансозо были сестрами; по слухам, у них водились деньги, но все же они пускали к себе жильцов. Старшая, дона Жоакина Гансозо, была сухопарая особа с огромным лбом, быстрыми глазками, острым носом закорючкой и узкими губами. Завернувшись в шаль, скрестив руки, она сидела прямо, точно аршин проглотила, и беспрестанно говорила пронзительным, напористым голосом. Она дурно отзывалась о мужчинах и уверяла, что безраздельно отдала себя служению церкви. Ее сестра, толстая дона Ана, была туга на ухо, а потому в разговоре не участвовала, почти не поднимала глаз и все время неторопливо крутила большими пальцами. В своем неизменном черном платье в желтую полоску, с горностаевой горжеткой на шее, она дремала весь вечер, напоминая время от времени о своем присутствии шумными вздохами. В городе говорили, что она безнадежно влюблена в почтмейстера. Ей сочувствовали от души; кроме этого, она славилась уменьем вырезывать бумажные кружевные салфеточки для подносов со сластями.

Была тут и сеньора дона Жозефа, сестра каноника Диаса. В городе ей дали прозвище «Жареный каштан». Это было сухонькое крючкообразное создание, со сморщенным желтым личиком и свистящим голосом. Она постоянно пребывала в состоянии глухого бешенства, глазки ее злобно горели, тощее тело, насквозь пропитанное желчью, то и дело дергалось от раздражения. Ее боялись. Местный вольнодумец Годиньо называл ее дом «городской конторой сыска и оповещения».

– Значит, вы сегодня нагулялись всласть, сеньор священник? – тотчас же спросила она, выпрямившись.

– Мы дошли почти до конца шоссе, – ответил каноник, тяжело опускаясь в кресло позади Сан-Жоанейры.

– Понравились вам здешние места? – поддержала разговор дона Жоакина Гансозо.

– Очень понравились.

Поговорили о живописных уголках Лейрии, о местных красотах. Сеньора дона Жозефа больше всего любила аллею на берегу реки; она слышала, что даже в Лиссабоне нет подобных видов. Дона Жоакина Гансозо предпочитала пейзаж, открывающийся сверху, от церкви Благовещения.

– Оттуда виден весь город.

Амелия, улыбнувшись, сказала:

– А я больше всего люблю гулять у моста, под плакучими ивами! – И, перекусив зубами нитку, прибавила: – Такое грустное, задумчивое место!

Амаро посмотрел на нее в первый раз за этот вечер.

На Амелии было синее облегающее платье; аккуратный отложной воротничок охватывал ее шею, между свежими губами то и дело поблескивали зубы; в уголках рта, как показалось Амаро, темнел тонкий, нежный пушок.

Наступило короткое молчанье; каноник Диас, распустив толстые губы и полузакрыв глаза, уже начинал дремать.

– Что это нигде не видно падре Брито? – спросила дона Жоакина Гансозо.

– Верно, мучается мигренью, бедный, – предположила дона Мария де Асунсан жалостливым голосом.

Тут какой-то молодой человек, молча сидевший возле буфета, сказал:

– Я видел его сегодня: он ехал верхом в сторону Баррозы.

– Странно! – немедленно и едко отозвалась дона Жозефа Диас. – Как это вы умудрились его заметить?

– А почему бы мне его не заметить, любезная сеньора? – отвечал молодой человек, вставая и направляясь к кружку старух.

Он был высок ростом, белолиц, одет во все черное, На правильном, чуть утомленном лице ярко выделялись тонкие черные усы, свисавшие по обе стороны рта; молодой человек имел привычку покусывать зубами их загнутые книзу кончики.

– Еще спрашивает! – воскликнула дона Жозефа Диас. – Ведь вы даже не изволите с ним раскланиваться!

– Я?!

– Он сам рассказывал, – отрезала дона Жозефа, затем прибавила: – Ах, сеньор падре Амаро, придется вам заняться сеньором Жоаном Эдуардо, вернуть его на путь истинный! – и злобно хихикнула.

– А я, по-моему, вовсе не на плохом пути, – ответил молодой человек, улыбаясь и не вынимая рук из карманов. Глаза его то и дело обращались к Амелии.

– Полно вам зубы скалить! – вмешалась дона Жоакина Гансозо. – Ведь вспомнить страшно, что вы давеча говорили про святую из Аррегасы. Нет, кто такое слово вымолвил, тому на небе не бывать!

– Вот как! – встрепенулась сестра каноника, резко поворачиваясь к Жоану Эдуардо. – Что же такое вы сказали про святую? Может быть, что она шарлатанка?!

– Иисусе, какой грех! – ахнула дона Мария де Асунсан, всплескивая руками и устремляя на Жоана Эдуардо взгляд, полный благочестивого ужаса. – Неужели он сказал это? Святители Божии!

– Нет! нет! – с глубокой серьезностью вмешался каноник, сразу проснувшись и развертывая свой красный носовой платок. – Нет, нет! Сеньор Жоан Эдуардо не мог сказать ничего подобного!

Амаро спросил:

– А кто такая эта святая из Аррегасы?

– Как! Неужели вы о ней не слышали, сеньор настоятель? – с глубоким удивлением вскричала дона Мария де Асунсан.

– Конечно, он слышал! – возразила дона Жозефа не допускающим возражений тоном. – Даже лиссабонские газеты о ней шумят!

– Надо признать, это женщина необыкновенная, – вдумчиво и глубокомысленно произнес каноник.

Сан-Жоанейра бросила вязанье, сняла очки и сказала:

– Ах, сеньор падре Амаро, не умею вам объяснить… только это действительно чудо из чудес!

– Еще бы не чудо! Еще бы не чудо! – запричитали старухи. Благочестивое волнение охватило гостей.

– Что же это за чудо? – полюбопытствовал Амаро.

– Судите сами, сеньор настоятель, – торжественно начала дона Жоакина Гансозо, выпрямляясь и плотнее завертываясь в шаль, – святая живет совсем недалеко, в соседнем приходе; уже двадцать лет она не встает с постели…

– Двадцать пять, – поправила вполголоса дона Мария де Асунсан, слегка ткнув рассказчицу веером в плечо.

– Двадцать пять? Не знаю, сеньор декан говорил – двадцать.

– Двадцать пять, двадцать пять, – подтвердила Сан-Жоанейра; каноник поддержал ее, несколько раз внушительно кивнув головой.

– Она вся парализована, сеньор настоятель! – перебила ее дона Жозефа; ей не терпелось завладеть разговором. – Кажется, в чем только душа держится. Ручки худенькие-прехуденькие, не толще вот этого! – Она показала свой мизинец. – А когда говорит, надо прижать ухо к самым ее губам, а то ничего не слышно!

– Пищи не принимает! Чистой благодатью божьей питается! – заныла дона Мария де Асунсан. – Бедняжка! Подумать страшно!

Старухи в волнении умолкли.

Тогда Жоан Эдуардо, стоявший позади старух, заложив руки в карманы, сказал, улыбаясь и покусывая ус:

– Поверьте, сеньор падре Амаро, врачи знают, что говорят, у этой женщины просто-напросто нервное заболевание.

Столь явное безбожие привело в неописуемый ужас старых святош. Дона Мария де Асунсан в испуге осенила себя крестным знамением.

– Бога вы не боитесь! – закричала дона Жозефа Диас. – Рассказывайте гадости кому угодно, только не нам! Это оскорбительно!

– За это может молнией поразить! – растерянно озираясь, бормотала дона Мария де Асунсан; она испугалась не на шутку.

– Я же говорю! – кричала дона Жозефа Диас. – Этот господин не верит в Бога, не почитает святынь! – И, повернувшись к Амелии, она прошипела: – Знаешь, милочка, я бы подумала, прежде чем выходить за такого замуж!

Амелия вспыхнула; Жоан Эдуардо, тоже покраснев, насмешливо поклонился:

– Я говорю лишь то, что слышал от врачей. А насчет прочего… Поверьте, ни к кому из вашей почтенной семьи я свататься не намерен! Даже к вам, сеньора дона Жозефа!

Каноник захохотал довольно грубо.

– Тьфу! Пакостник! – взвизгнула в бешенстве дона Жозефа.

– Но какие же чудеса совершает святая? – спросил падре Амаро, чтобы унять разгоревшиеся страсти.

– Всякие, сеньор падре Амаро! – ответила дона Жоакина Гансозо. – Она не встает с постели, но знает молитвы от всех напастей; за кого ни помолится, на того нисходит благодать Божия; народ к ней так и валит, она может исцелить от всякой болезни. А когда ее причащают, она приподнимается над постелью, и тело ее само держится на воздухе, а глаза смотрят на небо, даже, знаете, мороз по коже подирает…

В этот момент новый голос произнес в дверях:

– Мир честной компании! Ба, сегодня тут собрались сливки общества!

Голос этот принадлежал необыкновенно длинному молодому человеку с желтым, худым лицом, кудреватым начесом на лбу и усами а-ля Дон Кихот. Когда он улыбался, во рту его на месте передних зубов зияла темная дыра. В глубоко сидящих обведенных синими кругами глазах тускло светилась какая-то баранья меланхолия. В руках он держал гитару.

– Ну, как ваши дела? – спросили его хором.

– Плохо, – уныло ответил он, садясь. – Боли в груди, кашель.

– Значит, рыбий жир не помогает?

– Э! – Он безнадежно махнул рукой.

– Я знаю, что вам нужно! – заявила дока Жоакина Гансозо. – Поезжайте на Мадейру!

Он захохотал с неожиданной веселостью.

– Поехать на Мадейру! Славно придумали, дона Жоакина Гансозо. Вы умеете пошутить! Вот так совет чиновнику, который на восемнадцать винтенов[45] в день кормит жену и четверых детей… На Мадейру!

– Как поживает милая Жоанита?

– А что ей делается! Слава Богу, здорова. Толстеет, аппетит отличный. Вот дети, особенно двое старших, те болеют. Да еще и прислуга свалилась; лежит, головы не поднимает. Уж одно к одному! Что поделаешь? Надо терпеть! Надо терпеть! – заключил он и пожал плечами.

Затем он вдруг повернулся к Сан-Жоанейре и хлопнул ее по колену:

– Как живете-можете, матушка игуменья?

Все засмеялись, а дона Жоакина Гансозо объяснила новому священнику, что молодого человека зовут Артур Коусейро, что он завзятый остряк и обладатель прекрасного тенора: никто в городе не поет романсы лучше него.

Руса принесла на подносе чай. Сан-Жоанейра, разливая его, приговаривала:

– Идите к столу, милые мои, чай крепкий, душистый. Брала в лавке у Соузы…

Артур подносил дамам сахарницу, каждый раз повторяя свою неизменную шутку:

– Если кисловато, подбавьте соли!

Старухи прихлебывали чай с блюдца мелкими глоточками и заботливо выбирали себе самые поджаристые сухарики. Некоторое время в столовой слышался сосредоточенный хруст; чтобы уберечь платья, гостьи предусмотрительно разложили на коленях носовые платки.

– Не хотите ли сладкого, сеньор падре Амаро? – сказала Амелия, подавая ему блюдо со сластями. – Все самое свежее, только что из кондитерской.

– Благодарствуйте.

– Возьмите вот это. Называется «небесный клубочек».

– Ну, если небесный… – ответил он с улыбкой и, не отрывая от Амелии глаз, взял кончиками пальцев сладкий шарик.

После чая сеньор Артур обычно не отказывался что-нибудь спеть. На рояле, возле пюпитра с открытыми нотами, горела свеча. Как только Руса унесла поднос, Амелия пробежала пальцами по пожелтевшим клавишам.

– Что же будем сегодня петь? – спросил Артур.

Посыпались заказы:

– «Вольный стрелок»![46] «Любовь за могилой»! «Неверный»! «Навеки»!

Каноник Диас проговорил в своем углу сонным голосом:

– Нет, Коусейро, лучше спой: «Дядя Козме, ух, плутяга!»

Дамы запротестовали:

– Фи! Уж вы придумаете, сеньор каноник! Что за идея?

Дона Жоакина Гансозо вынесла решение:

– Все это вздор. Спойте что-нибудь чувствительное, чтобы сеньор падре Амаро мог оценить ваш талант.

– Да! Да! – подхватили все хором. – Да, Артур, что-нибудь чувствительное!

Артур прокашлялся, сплюнул в платок, изобразил на своем лице глубокую меланхолию и запел:

Это был романс «Прощай», песня романтического пятьдесят первого года.[47] В ней говорилось о расставании влюбленных в лесу пасмурным осенним вечером; герой, внушивший роковую страсть, бродил, отверженный людьми, по берегу моря, и волосы его развевались на ветру; в романсе фигурировала также одинокая могила в дальнем краю и девы в белых одеждах, приходившие плакать над ней при лунном свете…

– Ах, как красиво! Какая красота! – вздыхали слушатели.

Артур пел с чувством, со слезой; но в промежутках, пока шел аккомпанемент, он улыбался на все стороны, и в зиявшей у него во рту яме мелькали остатки гнилых зубов. Немного взволнованный грустной мелодией романса, падре Амаро курил, стоя у окна, и смотрел на Амелию; она сидела против света, и ее тонкий профиль был как бы обведен светящейся чертой, мягко круглившейся на груди; Амаро следил не отрываясь за плавным движением ее ресниц; они то поднимались, когда девушка взглядывала на ноты, то опускались, когда она переводила глаза на клавиатуру. Жоан Эдуардо стоял рядом и перевертывал страницы.

Но вот Артур, прижав одну руку к груди и воздев другую вверх полным страсти и скорби жестом, пропел последнюю строфу:

– Браво! Браво! – закричали со всех сторон.

А каноник Диас тихонько сказал молодому коллеге:

– Да! В чувствительном роде он не имеет себе равных!

Потом зевнул во весь рот:

– Признаться, у меня в животе весь вечер крабы дерутся.

Наступило время садиться за лото. Каждый выбрал свои излюбленные карточки; дона Жозефа Диас, поблескивая скупыми глазками, возбужденно трясла мешком с бочонками.

– Садитесь здесь, сеньор падре Амаро, – сказала ему Амелия, указывая на стул рядом с собой. Он заколебался; но остальные отодвинулись, освобождая ему место, и он сел, слегка краснея и застенчиво кладя в банк свой взнос.

Вскоре воцарилась напряженная тишина. Каноник начал сонным голосом выкликать номера. Дона Ана Гансозо спала в углу, слегка похрапывая.

Лампа была затенена абажуром, и головы играющих оставались в полутьме; зато в ярком кругу света, на темной скатерти, четко выделялись карточки, замусоленные от частого употребления, и костлявые руки старух, перебиравшие стеклянные фишки. На открытом рояле оплывала свеча, горя ровным, прямым пламенем.

Каноник выкликал номера, сопровождая каждую цифру привычными и тем более почтенными прибаутками: номер один, кабанья голова! Тройка на десерт!

– Требуется двадцать первый! – вздыхал чей-то голос.

– У меня ряд закрылся! – радостно сообщал другой.

Сестра каноника лихорадочно бормотала:

– Получше перемешивай, получше! Ну!

– До зарезу нужен сорок седьмой! Тащите его сюда, хоть волоком, а тащите! – молил Артур Коусейро, обхватив голову руками.

Каноник, первым из играющих, закрыл свою карту. Амелия обвела взглядом столовую и воскликнула:

– А вы что же, сеньор Жоан Эдуардо? Где вы?

Жоан Эдуардо появился из темноты – он стоял у окна, скрытый портьерой.

– Возьмите хоть вот эту карту и садитесь с нами.

– И кстати, соберите взносы, раз вы все равно на ногах, – сказала Сан-Жоанейра, – будьте нашим казначеем!

Жоан Эдуардо обошел всех игроков с фарфоровой тарелочкой. При подсчете обнаружилось, что не хватает десяти рейсов.

– Я положила! Я положила! – восклицали взволнованные старухи.

Виновницей переполоха была сестра каноника: она даже не подумала трогать свои медяки, сложенные в виде пирамидки. Жоан Эдуардо сказал, наклонившись к ней:

– Сеньора дона Жозефа, вы, кажется, забыли сделать взнос.

– Я?! – воскликнула она, сразу вскипев. – Да как вы смеете? Я первая положила деньги! Ах вы… Две монеты по пять рейсов, да будет вам известно! Хорош молодец!

– А, ну простите, – отвечал он, – значит, это я забыл положить деньги. Вот они!

И пробормотал про себя: «Ханжа и в придачу воровка!»

А сестра каноника говорила вполголоса доне Марии де Асунсан:

– Видали? Каков гусь! Хотел увильнуть от взноса. А все оттого, что Бога не боится.

– Больше всех не везет сеньору настоятелю, – заметил кто-то.

Амаро улыбнулся. Он устал и был рассеян, иногда даже забывал закрыть фишкой выпавший номер, и Амелия говорила, прикоснувшись к его локтю:

– Вы не положили фишку, сеньор падре Амаро!

У обоих были уже закрыты два ряда; обоим не хватало для выигрыша номера тридцать шесть.

Сидящие рядом заметили это.

– Может получиться, что вы оба сейчас выиграете, – заметила дона Мария де Асунсан, обволакивая их слащаво-умиленным взглядом.

Но тридцать шестой не выходил. На чужих карточках заполнялись все новые ряды. Амелия уже не на шутку боялась, что выиграет дона Жоакина Гансозо, которая возбужденно ерзала на стуле, требуя сорок восьмого номера. Амаро смеялся, невольно поддавшись общему увлечению.

Каноник вынимал бочонки из мешка нарочито медленно, с напускным хладнокровием.

– Ну! Ну же! Давайте скорей, не томите, сеньор каноник! – стонали вокруг.

Амелия, навалившись на стол и блестя глазами, взволнованно шептала:

– Я бы все на свете отдала, чтобы вышел тридцать шестой.

– Да? А вот как раз и он… Тридцать шесть! – возгласил каноник.

– Мы кончили! – торжествующе закричала Амелия, вся раскрасневшись от радости и гордости, и подняла обе карточки, свою и Амаро, чтобы ни у кого не осталось сомнений.

– Что ж, дай вам Бог! – весело сказал каноник и высыпал из тарелочки на стол все десятирейсовые монеты.

– Оба сразу! Да это просто чудо! – благочестиво ахала дона Мария де Асунсан.

Но уже пробило одиннадцать. Кончилась последняя партия, и старухи начали собираться восвояси. Амелия села за фортепьяно, чтобы на прощанье сыграть польку. Жоан Эдуардо подошел к ней и сказал, понизив голос:

– Поздравляю с двойным выигрышем. Сколько было радости!

Она собиралась ответить, но он бросил:

– Спокойной ночи! – и сердито запахнул плед.

Руса светила гостям. Старухи, тщательно закутываясь в пелерины, пищали: «До свиданья! До свиданья!» Сеньор Артур бренчал на гитаре, напевая романс «Неверный».

Амаро ушел к себе и стал молиться по своему требнику. Но он то и дело отвлекался; перед ним вновь и вновь возникали лица старух, гнилые зубы Артура и – чаще всего – профиль Амелии. Сидя на краю кровати с открытой книжкой в руках и глядя на огонь лампы, он видел ее прическу, маленькие смуглые руки с исколотыми иглой пальцами, нежный пушок в уголках губ…

После обеда у каноника и игры в лото он чувствовал тяжесть в голове; к тому же от крабов и портвейна ужасно хотелось пить. Он вспомнил, что в столовой стоит пузатый эстремосский кувшин со свежей водой из родника в Моренале. Амаро надел ночные туфли, взял подсвечник и тихонько поднялся по лестнице. В столовой горел свет, портьера была задернута: Амаро отодвинул ее и, ахнув, отступил. Там в кругу света, падавшего от лампы, стояла Амелия в нижней юбке и распускала шнуровку на корсете. Сорочка с глубоким вырезом и короткими рукавчиками едва прикрывала ее белые руки и красивую грудь. Она тоже тихонько вскрикнула и скрылась в своей комнате.

Амаро замер на месте как громом пораженный: на лбу его выступил пот. Что, если его заподозрят в оскорбительных намерениях? Сейчас из-за этой двери, на которой все еще колышется портьера, полетят гневные обличения!

Но голос Амелии спокойно спросил:

– Что вы хотели, сеньор падре Амаро?

– Мне бы стакан воды… – пробормотал он.

– Уж эта Руса! Все-то она забывает! Извините, сеньор настоятель. Рядом со столом стоит кувшин. Нашли?

– Да, да, вижу.

Наполнив стакан, он медленно сошел вниз по лестнице; рука его дрожала, вода лилась по пальцам.

Он лег, не помолившись. Глубокой ночью Амелия услышала в комнате внизу беспокойные шаги: накинув халат, падре Амаро нервно ходил из угла в угол и курил сигарету за сигаретой.