"Почему ты меня не хочешь?" - читать интересную книгу автора (Найт Индия)

9

Пятница, утро, хаос. Из еды в доме только сухари, бананы и остатки вчерашнего карри. Я как раз собиралась сбегать за продуктами в супермаркет, но тут звонит телефон. Это Руперт. Говорит, что решил из Шотландии добираться не поездом и не самолетом, а на своей машине, поэтому не может точно сказать, во сколько приедет завтра.

– Поэтому, – сообщает он мне, – я попросил Крессиду – это девушка, с которой у меня свидание, Крессида Леннокс, – чтобы она сразу пришла к тебе к половине седьмого. Я к тому времени буду уже у тебя или где-то близко. Ты не против?

Полагаю, что нет. Руперт заказал столик в ресторане “У Одетты”, что в десяти минутах ходьбы от моего дома.

– Нет, я не против. Только, пожалуйста, постарайся быть вовремя. У меня приезжает папа, к тому же я собираюсь на вечеринку, и мне надо подготовиться. А если тебя здесь не будет, мне придется сидеть в гостиной и развлекать твою подружку, вместо того чтобы наводить марафет перед выходом.

– Тебе понравится Крессида, – беззаботно отвечает Руперт. – Можете поболтать о детях и всяком таком.

– С чего это? Потому что у нас обеих есть матки?

Руперт неприлично фыркает. За что я его люблю, так это за покладистость – он никогда не обижается на мои злые шутки.

– И поэтому тоже. Но кроме этого, она работает с детьми, так что вам будет о чем поговорить. Наверное. В любом случае, я к ее приходу уже буду у тебя. Не волнуйся. Чао.

Перед тем как уйти, пишу записку Мэри, чтобы немного прибралась в гостиной, пока Хани будет спать. Тут кто-то опять звонит – на сей раз в дверь.

– Бонжур, – тянет Тим, мой сосед. Стоит в дверях, сунув руки в карманы и оттопырив штаны.

– Здравствуйте, – отвечаю я. – А я как раз ухожу. Жду сегодня гостей, а в доме ни крошки. Надо успеть пробежаться по супермаркету, пока няня не ушла.

Тим все так же стоит в дверях, шевеля пальцами в карманах и пялясь на меня. На той неделе примерно в это же время он стриг мой газон. Значит, по пятницам он не работает.

– Вы слышите? – Я бренчу ключами. – Тим, вы простите, но у меня очень мало времени.

– Я вас отвезу, – наконец отвечает он странным глухим голосом, как водолаз со дна моря.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я, выходя на крыльцо и захлопывая дверь.

Он не двигается с места, так что мы оказываемся вдвоем на узкой верхней ступеньке. Почему он такой странный?

– Я сама съезжу.

– Я бы хотел вас отвезти.

– Очень мило, но...

– Пока Дженис и детей нет дома, я не знаю, куда себя приткнуть, – говорит он уже как нормальный человек и добропорядочный семьянин, немного уставший от своей долгой семейной жизни. – Мне тоже нужно кое-что купить. Пойдемте, – добавляет он, видя мое озадаченное лицо. – Будет весело.

Тим направляет брелок на улицу, и большой черный мини-вэн (понятное дело) мигает фарами и щелкает замками.

– Ну же, – зовет меня Тим, быстрым шагом устремляясь к машине.

Не поехать с ним уже нельзя – сочтет за грубость. Он действительно странный и похож на кенгуру. Но раз ему так скучно и одиноко, а в супермаркете ему так “весело”, то, пожалуй, я могу составить ему компанию.

– Пристегнитесь, – командует Тим, когда я вписываю свой зад на переднее сиденье.

Сам он уже пристегнулся. Покосившись, я отмечаю, что ремень натянут поверх его гордой груди, словно орденская ленточка. Наверняка Тим в детстве был из тех мальчишек, чьи брюки всегда слишком коротки и слишком сильно обтягивают круглые ягодицы (по нему видно, что он всю жизнь был толстозадый). И еще заправлял в брюки трикотажную жилетку и носил на обед ужасные сандвичи, которые воняли тухлыми яйцами, а злые шутки своих ровесников игнорировал, погружаясь в мир фантазий, населенный троллями или хоббитами. Мне вдруг становится его жалко.

– Что, – оживленно начинаю я, – по пятницам не работаете?

– Сейчас нет, – не вдаваясь в подробности, отвечает он.

– Это, наверное, удобно – три выходных кряду?

– Да.

– Больше времени на детей.

– Ага.

– Хорошие у вас мальчишки.

– Хорошие, мамзель, хорошие.

Какое-то время мы едем молча, пока не доезжаем до “Швейцарского домика”. Сам деревянный домик, словно картинка с рекламы Альпийского горнолыжного курорта, всегда казался мне нелепым, неуместным на загруженном шоссе. Но как только он показался впереди, Тим вдруг хватает меня за колено и во все горло вопит:

– Йодел-и-хи-хо!

От неожиданности я подпрыгиваю:

– О господи!

Тим, одной рукой держась за руль, другой ободряюще машет перед моим носом:

– Ну же! Давайте!

Я непонимающе улыбаюсь. Чего он от меня хочет?

Тим глубоко вздыхает.

– Йодел-и-хи-хо, – орет он снова. А потом вежливо шепчет: – А теперь вы должны ответить мне: “Йодел-и-хи-хи”. – И выжидательно вздергивает брови.

– А, ха-ха, да, – запинаюсь я. – Швейцарскийдомик. Поняла. Это вы йодлем поете. Ага. Ха-ха.

– Йодел-и-ХИ-ХО! – заливается Тим с тупым и довольным выражением лица. – Ну, присоединяйтесь же! Господи, да чего вы не поете?

– Не хочу.

– Йодели-хи, йодели-хи, – в ярости орет он все громче и громче. – Йодели-хи-хи, йодели-хи-хо, йодел-едл-йодл-едл-йодел-и.

Черт возьми. Я не знаю, что делать, поэтому просто смотрю в окно.

Тим замолкает и не произносит ни звука, пока мы не доезжаем до Финчли-роуд.

– Слушайте, – вдруг заговаривает он, – я буду с вами откровенен.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Откровенен в чем?

– В том, что у меня есть потребности. У меня есть потребности.

– А... – Я в полном замешательстве. – Какие потребности?

– Вполне реальные потребности. А вы меня впечатляете. Вы – необычная женщина.

– А, – повторяю я. Жаль, я сейчас не помню, что написано в инструкции по самозащите о том, как выпрыгивать из машины на ходу.

– Ну, вы иностранка, понимаете, и все такое, – продолжает он.

– Это верно. Только, мне кажется, вы преувеличиваете мою экзотичность, Тим. Я ведь наполовину англичанка.

– Но выросли не здесь, так ведь? Это заметно.

Я соглашаюсь, что действительно в основном росла за границей. Тим понимающе кивает и паркует машину. Мы выпрыгиваем и направляемся к ряду тележек.

– Тим, о чем это вы?

– Об этом самом. – Он берет меня за руку и ведет к бетонной скамеечке, на которой обычно сшивается всякая пьянь. – Присаживайтесь, – торжественно предлагает он и сует руки в карманы. – Это я все вот о чем. Я знаю, какие вы, незамужние женщины. Вот о чем.

– Понятно, – говорю я, взглянув на часы. – Тим, у меня очень мало времени, так что...

– Вот и я об этом же. Вам сколько? Тридцать пять?

– Даже тридцать восемь.

– И времени осталось мало, – довольно продолжает Тим.

– Для чего? Для чего мало осталось времени?

– Для вашей красоты. Посмотрите на себя. Вы разведены, не замужем и с каждым годом не становитесь моложе...

– Совершенно точно, – радостно соглашаюсь я. Как же он мне осточертел. Его “мамзели” я еще сносила худо-бедно, но теперь он меня точно достал.

– И вам до смерти хочется мужика. Всем вам.

– Я тут, вообще-то, одна.

– В смысле, вам, бабам. Вашего типа.

– Хочется мужика?

– Еще как! – подтверждает Тим. – Пойдемте в магазин. А то у них йогурт с ревенем вечно кончается.

Вкратце теория Тима такова (в деталях он мне объяснял ее, пока мы обходили ряды с макаронами, чипсами и молочными продуктами): я с ним обязана завести интрижку. Так, ничего серьезного. У Дженис, очевидно, началась менопауза, что значительно снизило ее сексуальное влечение. Наверняка это временное явление. Но тем не менее в данный момент у Тима имеются вполне реальные потребности, а я – я почти старая, не замужем и до смерти хочу трахаться. Да, на длительные отношения я рассчитывать не могу, но зато сейчас в моих силах поиметь столько секса, сколько мне захочется. С Тимом. Днем. И мне это очень понравится, потому что: а) я – француженка, а следовательно, хочу секса даже больше, чем мои английские сестры по несчастью, и б) это даст мне возможность вспомнить родной язык, поскольку в интимной обстановке его заводит французский прононс.

– Итак, – резюмирует Тим, останавливаясь у полки с сырами и потирая руки, – что скажете?

Да ничего не скажу. Я смотрю на стилтон с голубикой и думаю, отчего англичане, при таком огромном разнообразии сыров, недооценивают это богатство и настойчиво их портят? Голубика в стилтоне. Представляете? Что дальше? Кишмиш в бри? Мармеладки в брынзе?

– Это унизительно, – говорю я Тиму, указывая на прилавок. – Это унизительно для всего сырного сословия.

– Мне нравится ярлсбергlt;Сорт норвежского твердого сыра.gt;, – отзывается он.

– Я не могу завести с вами интрижку, Тим, – резко заявляю я. – Но спасибо за предложение.

– Почему нет? – искренне изумляется он. – Почему нет?

Мой отказ, похоже, нисколько его не смутил. Он возмущен – так же, как когда я отказалась петь йодлем.

– Ваши представления о хорошем сыре оскорбительны для меня, – честно отвечаю я.

– А вы, я так полагаю, любите эти французские вонючки, которые на вкус все равно что грязные носки, – фыркает он.

– Представьте себе. Но “Веселая буренка” мне тоже нравится.

– Женщине это не идет, – продолжает Тим, отпрянув от меня так, словно, угостившись сначала сыром с плесенью, я вознамерилась лизнуть его.

– Ну вот, – говорю я.

– “Ну вот” что?

– Ну вот, значит, мы не можем завести интрижку, потому что я целыми днями ем вонючий сыр. На завтрак. На второй завтрак. На ланч и обед. И на ужин.

– Правда?

– Да. Вот такая я француженка. Целыми днями ем сыр, а по ночам хожу в полосатой тельняшке с красным платком на шее и в беретке.

– В тельняшке, значит? Тельняшка. “Браун” выпускает отличные электрические зубные щетки. Очень эффективные. У Дженис такая есть.

– Не сомневаюсь.

– Вы могли бы пользоваться такой, прежде чем идти ко мне. И полоскать рот мятным зубным эликсиром.

Все, с меня хватит. Странно, но я не могу разозлиться на Тима, не могу всерьез на него обидеться, хотя должна бы. Отчего-то мне его жаль. Он настолько несуразен, и он – англичанин в худшем смысле этого слова. Лопух. Инвалид в плане общения. Он думает, что можно предложить своей соседке переспать только потому, что она иностранка, и, видимо, с ней все позволено. Он поет йодлем. Он носит слаксы вместо нормальных брюк и наверняка, придя в паб, называет бармена “владельцем заведения”. Еще подозреваю, что он ненавидит женщин, а с друзьями общается этак по-мужицки, и по выходным после игры в сквош они в раздевалке лупят друг друга полотенцами по голым задницам.

– Я к вам не приду, – говорю я, запихивая в переполненную тележку пачку риса басмати и две банки индийской приправы чатни, – потому что никакой интрижки у нас с вами не будет.

– Да я ничего против сыра не имею. Сейчас столько полосканий для рта, так что ничего страшного.

– Вы мне не нравитесь, – рявкаю я уже без церемоний и кладу в тележку несколько бутылок бордо.

– К вам в гости алкоголики приезжают?

– Нет.

– Зато вы мне нравитесь, хоть вы уже и немолоденькая.

– Очень мило.

– Ох, черт, – вздыхает Тим, когда мы стоим в очереди к кассе. – Черт возьми. А что же мне теперь делать?

– Подождать, пока Дженис не начнет гормонозаместительную терапию. Или мастурбировать, – громко рекомендую я, выкладывая содержимое тележки на бегущую дорожку. Похоже, последняя часть моего предложения его особенно вдохновила, потому что Тим вдруг переступает с ноги на ногу, краснеет, лыбится и только потом дарит меня взглядом, якобы полным отвращения.

Домой мы возвращаемся в молчании, объехав “Швейцарский домик” стороной. Видите ли, вся эта ахинея насчет того, что незамужние женщины старше двадцати пяти готовы на все ради секса, – полная хрень. Да, может быть, некоторым из нас и не хватает секса, но не настолько, чтобы прыгать в постель к нездоровому на голову соседу.

Тим помогает мне выгрузить сумки с продуктами и уходит к себе, сердито кинув на прощанье: “Когдапередумаете...” Следующие два часа я готовлю и убираюсь. Вообще-то у нас есть горничная, но я никогда не могу определить, приходила она или нет, и с этим уже пора что-то делать.

Папа приезжает около четырех, когда Хани еще спит, утомленная утренними занятиями по “музыке и пластике” в детском саду.

– Эстель! – кричит он с крыльца, даже не удосужившись постучаться. – Я приехал. Помоги мне.

Я в это время вожусь с камином в гостиной, но его голос мне слышен даже через две комнаты и входную дверь.

– Привет, – говорю я, открывая дверь и обнимая его. – Рада тебя видеть. Хорошо добрался?

– Сносно, – отвечает папа, передавая мне багаж. – В туннеле как-то не по себе, словно на тебя давит вся толща океана. Ты не замечала?

– Странно, не правда ли. Давай, проходи. Кофе? Может, пообедаешь?

Вопреки естеству, наш диалог происходит не на французском. Мой папа обожает говорить по-английски.

– От бокала вина не откажусь, пожалуй. И хорошо бы еще такой английский сандвич, какие ты делаешь. У тебя замечательно получается. Ааа-х, – вздыхает он, со счастливым видом оглядывая гостиную. – Сейчас тут гораздо уютнее, чем в мой прошлый приезд. Более эстетично. Не так все уродливо.

– После развода я тут все переделала. Белое или красное? – спрашиваю я из кухни.

– Красное, дорогая. Красное, как кровь. Я возвращаюсь в гостиную.

– Вот, пожалуйста. А вот несколько сандвичей с огурцом, сделала специально для тебя. Чин-чин.

Папа научил меня говорить “чин-чин”, когда я была еще совсем маленькая, ибо был уверен, что это очень по-английски и очень мило. Мне не встречалось в жизни человека моложе шестидесяти, кто в самом деле говорил бы “чин-чин”, если только не был французом.

– Санте! – улыбается он, отпив большой глоток. – Ах, бокал жаркого южного солнца, – продолжает он, размахивая руками, как третьесортный актер. Я не стану вас утомлять деталями его произношения, скажу только, что говорит он с жутко-смешным французским акцентом, но очень быстро. – “Живой источник муз, источник вдохновенья”. – Этому он тоже меня научил.

Лет до шестнадцати я была уверена, что всякий раз, когда мне наливали стакан вина, я должна была процитировать эту строчку из стихотворения Китса, ибо папа меня уверял, что так поступают все настоящие лондонцы. На это моя мама только слабо улыбалась (слабая улыбка была ее коньком) и ни разу не пыталась разубедить ни его самого, ни меня.

Папе сейчас семьдесят, он очень высокий и занимает много места. Мне кажется, что он заполонил всю комнату. Он не просто присаживается, он заполняет собойдиван, а его скрещенные лодыжки экспроприируют всю площадь ковра. Мой отец – мужчина весьма дородный, размер его пуза, которое было бы под стать какому-нибудь шароглотателю, ясно свидетельствует о пристрастии папы к хорошим закускам и вину, только при этом у него еще и длинные ноги, так что он похож на большое дерево с наростом посередине. Некогда черные как смоль волосы теперь пестрят сединой, а маленькие, окруженные морщинками, голубые, почти бирюзовые глаза сверлят собеседника, как пара лазеров, и искрятся, как бенгальские огни.

Сегодня он надел розовую рубашку – у него их не меньше сотни, хотя он также любит фиолетовые и бледно-желтые – и свободный, но отлично скроенный вельветовый костюм цвета кофе с молоком. От него пахнет духами “Mouchoir de Monsieur”, и носки у него светло-зеленые. У папы женственные руки – длинные тонкие пальцы, слишком выразительные и часто украшенные кольцами. Я обожаю своего отца.

– Где Хани? – вопрошает он, уничтожая сандвичи – он их даже не откусывает, просто засовывает в рот целиком.

– Спит. Скоро проснется, наверное. Пап, ты надолго приехал? И чем будешь заниматься?

– Думаю, только на выходные. Так, погуляю здесь. Похожу по своим старым любимым местам. По следам былых преступлений. Но главное, схожу к своему портному. Только англичане еще помнят, что значит хороший стиль. В Париже мужчины одеваются как арабы-сутенеры.

– Что, все?

– Конечно.

– Дай знать, если захочешь прогуляться со мной.

– Ты могла бы встретить меня завтра, часов в шесть, в баре отеля “Риц”?

– Да.

– А где тот самый Фрэнк?

– Думаю, скоро будет.

– Ты с ним спишь?

– Нет.

– Хм, – папа бросает на меня лазерный взгляд. – Половое воздержание очень вредно для здоровья. И главное, это старит.

– Фрэнк очень мил, но не думаю, что мне стоит с ним спать.

– Очень плохо сказывается на нервах это воздержание, – настаивает папа. – Ты с кем-нибудь встречаешься?

– Нервы у меня в порядке, папа. Нет, но у меня есть... предложения. Не далее как сегодня утром поступило еще одно.

– Прекрасно. Так и должно быть. Можно мне еще вина?

– Конечно. – Я иду на кухню и возвращаюсь с бутылкой, наливаю и себе стаканчик.

Еще какое-то время мы сплетничаем, потом я иду будить Хани: если она разоспится днем, то ночью мы обе не сомкнем глаз. Папа визжит от восторга, объявляет Хани “красавицей” и тут же, к ее великому удовольствию, начинает играть в прятки, прячась за подушкой, но уже через пару минут ему это надоедает. Хани тем не менее продолжает смотреть на него влюбленными глазами и устраивается с плюшевой собачкой у ног дедушки.

– Я оставила тебе пирог с помидорами и салат, – говорю я, – и на десерт клубнику со взбитыми сливками. Кстати, – я смотрю на часы, – позже приедет Руперт. Со своей девушкой Крессидой.

– Муж?

– Да, он.

– Прекрасно, – хищно улыбается папа. Он обожает пугать Руперта – папа не перестает удивляться его английской поверхностности и бесхарактерности.

– А я иду на вечеринку с Фрэнком, помнишь?

– С которым ты не спишь.

– Точно.

В этот момент в замке поворачивается ключ, и через пару мгновений в гостиной появляется Фрэнк.

– Рад знакомству. – Папа вскакивает и сверлит Фрэнка взглядом. – Впечатляет.

– Взаимно, – улыбается в ответ Фрэнк. – Привет, милочка, – говорит он Хани, ероша ей волосы. – Привет, Стелла.

– Волосы – как на полотнах Тициана! – говорит папа ни к кому при этом не обращаясь. – Comme un renardlt;Как лис (франц.).gt;. Как росомаха.

– Лис, – поправляю я.

– Лис. Восхитительно. Молодой человек, вы – красавец.

– Стараюсь, – пожимает плечами Фрэнк. Он явно нравится моему папе больше, чем Руперт или Доминик. Что бы там ни думал себе Руперт, бывший тесть считает его не самым лучшим экземпляром мужской половины человечества. Что касается Доминика, то о нем, как о мужском материале, папа говаривал так: “Очарователен, спору нет. Но больше смахивает на лесбиянку”. А вот Фрэнк – как раз в его вкусе.

Думаю, дело в мужественности Фрэнка. Он не мог бы родиться девочкой, то есть ему на роду написано быть мужчиной. Руперт смазлив, Доминик – неженка, а вот Фрэнка в женственности никто и никогда обвинить бы не смог. Он отлично сложен – высокий, мускулистый, с длинными конечностями. И челюсть у него очень мужественная. Это верно, он красавец. Но цвет! Такойрыжий. Если бы он был другого цвета – брюнет, блондин или шатен, – то был бы просто находкой. Впрочем, похоже, он и так находка – судя по огромному количеству женщин, перебывавших в его постели, так что вряд ли он нуждается в моей жалости. Мимоходом спрашиваю себя, переспала бы я с Фрэнком, если бы он перекрасил волосы. И признал свою дочь, конечно.

– Стелла? – окликает меня Фрэнк. – Стелла? Ау, проснись.

– М-м?

– Я говорю, не пора ли тебе собираться? Я займусь твоими гостями, – он улыбается папе, – и присмотрю за Хани. Она уже полдничала?

– Нет.

– Омлет пойдет?

– Ой, Фрэнк, ты же не няня. Не надо, я сама.

– Ты с ней почти весь день сидела. Лучше прими ванну, – он подхватывает Хани мускулистой, рыжеволосой рукой, – а мы с папой о ней позаботимся.

– С папой?..

– Да, твой отец попросил меня так его называть. Я польщен.

– Этот мужчина просто феноменален, – радостно комментирует папа. – Разве нет, Стелла? Он – феномен.

Я лежу в ванне, купаясь в аромате “Шалимар” (этот запах не очень приятным образом ассоциируется у меня с моей матерью; я убеждена, что бисексуальность моего папы отчасти развилась потому, что он вынужден был быть мне и отцом и матерью одновременно). Мысли перескакивают на Фрэнка. Он замечательно справляется с Хани и, мне кажется, очень ее любит. Он добровольно вызывается кормить ее, укладывать спать, выгуливать. И ему очень нравится с ней играть, потому что если человеку не нравится играть с маленьким ребенком, он не сможет хорошо притворяться больше пятнадцати минут. И я вижу, что она его тоже очень любит.

И временами мне от всего этого неловко. Не из-за себя или Хани, нет, просто я знаю, что у него есть свой собственный ребенок.Ребенок, о котором он никогда не упоминает, но о существовании которого меня предупредил Доминик. Неужели поэтому Фрэнк так привязан к Хани? Она заменяет ему того ребенка, которого он никогда – как это ужасно, – никогда не навещает? А если все называть своими словами – ребенка, которого он бросил. Доминик сказал, что это девочка. Жизнь, конечно, – штука сложная. Можно найти достаточно серьезные причины, объясняющие душевную жестокость, но с этим случаем я просто не могу смириться. Фрэнк – бабник, но он хороший человек. Почему же он делает вид, будто его дочери просто не существует в природе?

Мне странно, что мы никогда о ней не говорим. Мы с Фрэнком можем обсуждать что угодно и порой даже не стесняемся в выражениях. Но я никогда не упоминаю Ньюкасл, его дом и вообще все, что касается его прежней жизни. Он рассказывает мне о барах, пабах, своей матери, братьях и сестрах, о футболе и о верфях, о чем угодно, но только не о том, что мне действительно хотелось бы знать. Поэтому у меня фактически нет возможности поднять этот вопрос. Наверное, я могла бы спросить его напрямую, если бы я не так плохо относилась к мужчинам, которые бросают своих детей. Но поскольку мне противна даже сама мысль об этом, я знаю, что принялась бы осуждать Фрэнка и поучать. Все кончилось бы тем, что я не смогла бы больше дружить с ним. Поэтому для нас эта тема – табу. Сам он не говорит, у меня не получится завести об этом речь и быть беспристрастной. Но и не думать об этом я тоже не могу. А потому думаю даже слишком часто. Наверное, надо все же порасспрашивать Мэри, она ведь давняя знакомая его матери.

Мои депрессивные мысли прерывает входной звонок. Я слышу, как папа открывает дверь, потом доносится женский голос: должно быть, это Крессида (удивительно английское имя; Крессида – все равно что назвать кого-то Томата. Но больше всего меня приводит в замешательство имя Кандида – в точности как название грибка молочницы, вагинальной инфекции. “Это малышка Кандида, это ее братик,

Уретрит, а это – важная и большая – Кондилома Остроконечная, наша старшенькая”).

И где, скажите пожалуйста, этот Руперт, который клялся и божился, что приедет вовремя? Я выпрыгиваю из ванны и бегу в спальню, думая – опять! – что же надеть женщине тридцати восьми лет, желающей подцепить мужика. Потому что в этом и состоит цель сегодняшнего вечера – Фрэнк великодушно предложил поделиться со мной своими навыками Казаковы. Я не слишком жажду повторить неудавшийся эксперимент недельной давности, но напоминаю себе, что клин клином вышибают. Если человек потерпел неудачу и получил душевную или физическую травму, например упал с лошади или переспал с бледным членом, то самое лучшее средство – снова забраться в седло.

Я рада, что пришла Крессида. Надо спуститься в гостиную и поздороваться, так что нет времени торчать перед зеркалом и раздумывать, что надеть. Я читала о богатых женщинах, которые каждый день одеваются одинаково – как бы носят униформу. Раньше мне казалось, что это глупо, ведь так они лишают себя прелестей моды. Но сейчас думаю, что есть в такой позиции немалый смысл. Открываешь шкаф, достаешь оттуда один из десяти черных джемперов, к нему выбираешь одну из десяти пар черных брюк и одну из двадцати пар черных туфель – нет, в этом явно что-то есть.

Десять минут спустя я вплываю в гостиную. На мне маленькое черное платье (на котором вышиты очаровательные розовые и красные цветочки), босоножки на низком каблуке и нитка жемчуга, что, возможно, выглядит немного официально. Но я слишком боюсь одеться чересчур просто, поскольку не знаю, на какую вечеринку мы собираемся. Лучше уж я оденусь чересчур нарядно, чем потом прятаться по углам в своих потрепанных джинсах и прикидываться “неформалкой”, когда все остальные будут гордо расхаживать в смокингах и кринолинах. (Терпеть не могу, когда люди так поступают. Якобы своим видом стремятся показать, что им безразличны условности и людское мнение. На самом же деле весь этот выпендреж – очевидная попытка привлечь к себе внимание. Подростки так делают.)

Крессида – ухоженная блондинка лет двадцати семи-двадцати восьми, невысокая, стройные ножки, хорошая грудь. Крессида тоже в маленьком черном платье, туфли на плоской подошве, сумочка в цвет. Блестящие волосы собраны в аккуратный хвост, косметика – бесцветный блеск для губ и слегка подкрашенные ресницы. Она беседует с Хани, которая сидит на полу и строит башенки из кубиков.

– Привет, – говорю я, протягивая ей руку. – Я – Стелла. Руперт скоро будет. Хотите чего-нибудь выпить? Фрэнк, ты почему не предложил Крессиде выпить?

– О, здравствуйте, – говорит Крессида. – Я бы выпила белого вина, если можно. Сухого. Славная девочка, – добавляет она, кивая на Хани. – Такая умница, знает почти все цвета.

– Да, мы как раз их учим.

– Я только собирался, – сухо отвечает Фрэнк – обиделся, что я усомнилась в его радушии. – В смысле, предложить выпить. Но тут на кухню пришел папа, попросил рассказать ему о картинах...

– И не отпускал тебя, – заканчиваю я. – Понимаю. Он всегда так. А где он сейчас?

– Пошел “освежиться” и взять что-то у себя в комнате. Сейчас принесу вина. – Фрэнк улыбается Крессиде: – Белого, как я понял? А ты что будешь, Стелла?

– Папа, наверное, предпочтет красное, а я выпью белого.

– Знаете, – тихо говорит мне Крессида, когда Фрэнк уходит на кухню, – он симпатичный.

– Если вам нравится такой тип, то да, – улыбаюсь я ей. – Должна признаться, что Фрэнк не в моем вкусе. Но он действительно прелесть, – корректно добавляю я. – Самый приятный мужчина из всех, кого я знаю. Во всех отношениях. Но... – я обвожу рукой вокруг головы, – понимаете, очень уж он... рыжий. И... в общем, закроем эту тему.

– Боже мой, – восклицает Крессида, – как вы современно отзываетесь о своем муже.

– Нет, вы неправильно поняли. Фрэнк мне не муж. Он – мой друг, снимает у меня комнату.

– Ой. – Крессида совершенно сбита с толку. – Нетрудно ошибиться, – утешаю я.

– А малышка?

– Хани? Она от Доминика. Мы с ним расстались пару лет назад.

– Сожалею.

– Не стоит.

Крессида смотрит на меня выжидающе, ее взгляд требует подробностей.

– Мы расстались друзьями, – пожимаю я плечами. – Сейчас Доминик большую часть времени живет в Токио. Он торгует картинами, в том числе работами Фрэнка.

– Так он художник? Как романтично. И все-таки в разводе, наверное, трудно.

– Да мы, собственно, и не были женаты официально. Это Руперт...

– Да? Где? – Крессида вскакивает и разглаживает платье. – Он такой милый, правда? Он мне нравится, признаюсь. Мы познакомились на свадьбе Гарри Редстона, знаете его? Боже, у вас отличный слух. Но некоторые машины действительно можно узнать по звуку. У моей соседки был “фиат-чинквеценто”, и у этой машины был очень характерный звук. Я за полквартала могла точно сказать, что она едет.

– Нет... – начинаю объяснять я. Но по странному стечению обстоятельств раздается звонок.

И в самом деле – Руперт, как всегда взъерошенный, с газетным свертком в руке.

– Привет, Руперт.

– Привет, дорогая. Привез тебе лосося. Настоящего, не из питомника.

– Как здорово. Входи. Как доехал? Не хочешь освежиться, привести себя в порядок? Крессида уже тут.

– Ты от нее без ума? Я – да.

– Да, она ничего.

– Хм. – Руперт слоняется по прихожей. Похож на Хью Гранта, только не такой ухоженный и холеный. – Знаешь, если ты можешь продержаться еще пять секунд, то я сбегал бы наверх, почистил зубы, помыл руки. Я в машине засиделся.

– И еще от тебя немного несет псиной.

– Да, но это хороший запах. Женщинам он нравится. – Руперт улыбается и убегает наверх, а я возвращаюсь в гостиную.

Крессида стоит посредине комнаты. На щеках румянец.

– Он пошел наверх освежиться. Дорога была долгой, – говорю я ей.

Крессида вся светится от восторга.

– Давайте я вам еще вина налью.

– Сейчас так сложно познакомиться с хорошим человеком, – выпаливает она, делая пару больших глотков. – Все или женаты, или разведены, или голубые, или странные...

– Но Руперт... – подсказываю я, но тут меня прерывает папа. Он переоделся в темно-бордовый бархатный пиджак, более подходящий к его сегодняшним обязанностям няни.

– Добрый вечер, – говорит он Крессиде. – Жан-Мари де ла Круа.

– Мой отец, – поясняю я. – Папа, у Крессиды свидание с Рупертом, он сейчас наверху.

– С Рупертом? – Папа одаривает Крессиду неприятно-проницательным взглядом. – Миленько.

– Рада познакомиться, – говорит Крессида немного нервно. – Вы из Франции? Обожаю Прованс.

– Конечно, – отвечает папа и вежливо кланяется. – Какой англичанин не любит Прованс?

Ils ont si peu d'imagination, les pauvreslt;Бедняги, они же совершенно лишены воображения (франц.)gt;. Стелла, где Фрэнк? Я бы хотел угостить его сигарой. Ромео и Джульетта! – восклицает он, размахивая коробкой. – А это, ma cherie, – тебе, – и папа сует мне в руки большой прямоугольный сверток, украшенный широкой лентой с бантом.

– Спасибо, папа. Как приятно. Фрэнк на кухне. Пойду позову его. Заодно положу рыбу в холодильник.

– А потом обязательно открой мой подарок.

– Не могу дождаться. А что это?

– Сюрприз, конечно.

Я ковыляю на кухню. Фрэнк наполняет льдом ведерко.

– Я сделал кростиниlt;Итальянская закуска – тосты из длинного французского батона, намазанные паштетом домашнего приготовления.gt;, – сообщает он.

– Что?

– Пока ты утром ездила в магазин. Я вернулся забрать кое-что из дома и заодно приготовил кростини.

– Ты серьезно?

– Да, Стелла, – терпеливо говорит Фрэнк. – Они вон на тех зеленых тарелках под кухонным полотенцем.

– Но откуда?

– Что откуда? Кстати, у тебя классный отец.

– Откуда ты знаешь, как их готовят? Фрэнк смотрит на меня и встряхивает лед.

– Я учился в швейцарском пансионе благородных девиц, – холодно говорит он. – Еще я умею садиться в машину и вылезать из нее так, чтобы никто не видел мой зад. Отлично выглядишь, Стелла. Думаю, нам надо выйти около восьми. Может, сначала зарулим куда-нибудь выпить?

– Фрэнк, ты само совершенство. – Я целую его в щеку. – Это очень мило с твоей стороны. Ты меня просто поразил.

– Это всего лишь кусочки хлеба, намазанные всякой ерундой, – скромничает Фрэнк. – Нечем тут особо восторгаться. Пожалуйста, вынеси гостям тарелки и представь меня своему бывшему мужу.

Очень скоро вечер в гостиной превращается в трогательную вечеринку. Папа ни на шаг не отпускает от себя Фрэнка, он к нему явно неравнодушен, хотя время от времени и Руперту перепадают долгие проникновенные взгляды с подмигиваньем.

– Вот, – шепчет Руперт, стоя рядом со мной и прожевывая кростини с грибным паштетом, – опять он за свое. Я тебе сто раз говорил, Стелла. Твой папаша на меня запал.

– Не мели ерунды. Он же нарочно подначивает тебя. Если бы ты не реагировал так драматично, папа давно бы перестал тебя донимать.

– Ну нет, – возражает Руперт. – У него это непроизвольно получается. На меня и мальчишки в школе иногда так смотрели.

– Фу, – кривится Крессида. – Не собираешься же ты сказать, что папа Стеллы хочет...

– Хочет, – утверждает Руперт. – Я точно знаю. Я так радвидеть тебя снова, Крессида.

Лицо Крессиды, на котором только что недоумение мешалось с испугом, расплывается в улыбке.

– Я тоже рада.

Некоторое время мы молча попиваем белое вино.

– А твой Фрэнк, – снова заговаривает Руперт, – классный парень. Отличный малый. Мне он очень нравится. А ты с ним...

– Нет.

Меня что, теперь все и всегда будут об этом спрашивать?

– Ну и зря. Он очень добр к моей крестнице. И она его тоже, по-моему, любит.

– Да, они прекрасно ладят.

– С ним очень легко. Я смеюсь:

– Легко? Да, пожалуй.

– Ну, мне он точно нравится, – говорит Руперт. – Никакого сравнения с противным Домиником. Фрэнк абсолютно не похож на него. Тот был подлый манипулятор, если хочешь знать. И мне он не нравился.

– Руперт, я знаю, что он тебе не нравился – ты мне сто раз говорил. Ладно, забудем. Не переживай особо.

Крессида, которая не участвовала в нашей беседе, трогает Руперта за рукав и спрашивает:

– А ты его откуда знаешь? Папу Стеллы? Я только собралась ответить ей, откуда кто кого знает, но тут, к моему изумлению, Руперт незаметно придавливает своим огромным старым башмаком мою ногу (а я, между прочим, босиком, потому что босоножки ждут меня в прихожей). Он проделывает это быстро, словно решил раздавить удирающего муравья, но одновременно таким плавным движением, что Крессида ничего и не замечает.

– Мы со Стеллой старые друзья – знакомы с университета. Так что я давно знаю ее отца.

– Ах да, ты же мне говорил. А где вы учились? – затаив дыхание, спрашивает Крессида.

– В Кембридже, – как бы мимолетом отвечает Руперт.

– Ох, ты, наверное, такой умный! – восклицает она.

– Ну так, – скромно пожимает плечами отличник Руперт.

– Нам нужно еще вина, – объявляю я. – Руперт, поможешь мне со льдом?

– Не хочется, – говорит Руперт, к удовольствию Крессиды. – Мне и тут неплохо.

– Ты мне нужен. Прямо сейчас.

Руперт театрально закатывает глаза, а Крессида хихикает.

– Никуда не уходи, – шепчет он ей. Ухажер, черт бы его побрал!

– Только не говори мне, – начинаю я, как только мы переступаем порог кухни, – что ты ей не сказал.

– Не сказал чего? – невинно спрашивает Руперт. – У тебя славная кухонька.

– Ты не сказал Крессиде, что мы были женаты?

Руперт надувает щеки и с шумом выдыхает.

– Я не думаю, что ей это понравится.

– Вообще-то большого выбора у нее нет, Руперт. Это факт. И не настолько важный, чтобы его скрывать.

– Ну спасибо.

– Ты понял, о чем я. Но если ты и дальше будешь его утаивать, все усложнится. Потому что тут мой папа и Фрэнк. Кроме того, по-моему, это оскорбительно по отношению ко мне.

– Мне так нравится, что она старомодна. Знаешь, наивная, неискушенная. Наверное, до сих пор верит, что подарки под елку кладет Санта-Клаус.

– Что же, должна заметить, это сильно отличает ее от тех девиц, что увивались вокруг тебя в Лондоне. Наркоманки, транжирящие папочкины деньги.

– Не напоминай мне о них. Но об этом я тебе и толкую. Она не похожа на лондонских девиц. Она не знает даже названий модных клубов и ресторанов. Она наверняка ни разу в жизни не пробовала наркотики. Она очень, очень миленькая. Как котенок. Представляешь, она до сих пор ездит верхом.

– Только не говори об этом Фрэнку, он будет смеяться.

– Почему?

– Он же с севера.

– Странно. Все равно, ты меня понимаешь, Стелла? Я не думал, что захочу еще раз жениться...

– Эй, притормози. Ты с ней знаком три минуты.

– Да, конечно. Но она мне очень нравится. Думаю, это та женщина, что мне нужна. Мы могли бы жить с ней на острове, и, знаешь, она бы там прекрасно вписалась. Я представляю, как она пекла бы домашний хлеб... Чистая, прекрасная жизнь.

– И ты скрываешь от нее свое ужасное прошлое, потому что боишься ее спугнуть? Но нет ничего страшного в том, что ты был слегка женат, да к тому же десять лет назад.

– Со временем я все ей расскажу, Стелла. Но мне бы не хотелось делать это сейчас, если ты не против.

– Я не против, – пожимаю я плечами. – Но в таком случае нам лучше вернуться в гостиную, пока кто-нибудь не сказал чего не следует и не превратил вечер в...

– Во французскую комедию.

– Точно.

– Стелла, ты – ангел. Спасибо. Я твой должник.

Папин подарок, который меня вынудили открыть прилюдно, как и ожидалось, оказался маскарадным костюмом, прикидывающимся платьем. На этот раз папу вдохновил костюм индейской скво – замшевое одеяние с бахромой, под стать ему сапоги, повязка с перьями на голову и колчан. Несмотря на расстроенные папины возгласы, я не стала тотчас же примерять костюмчик и не пошла в нем на вечеринку.

Хани уложили спать пораньше, и она в тот же миг уснула, к большому сожалению папы.

– Надеюсь, она еще проснется, – простонал он, – а то мне одному будет ужасно скучно.

Без десяти восемь Крессида с Рупертом улизнули в ресторан, а через полчаса ушли и мы с Фрэнком. Папа остался, уютно устроившись с бутылкой бордо, сигарами и кабельным телевидением.

– Развлекайтесь, дети мои, – напутствовал он нас. – И возвращайтесь поздно.

Я надеваю пальто и уговариваю Фрэнка тоже одеться теплее (он обычно выпендривается, выходя на улицу без пальто, особенно если стоит мороз). И мы с ним выходим в ночь.