"Вольный стрелок" - читать интересную книгу автора (Миленина Ольга)

Глава 11

— Володю? А кто его спрашивает?

Женский голос, ответивший на звонок, был явно не рад меня слышать, просто совсем. Но я к этому привыкла за столько лет работы в газете. Особенно за последние годы. Раньше мне радовались — когда я освещала какие-то мероприятия, делала репортажи о спорте или брала интервью у самых разных людей, — но с тех пор как я занялась расследованиями, число тех, кому я звоню по работе и кто приветствует меня радостным голосом, не кривя при этом душой, сократилось раз так в пятьдесят.

Правда, сейчас мне в принципе не были рады — кем бы я ни была. Но мне показалось почему-то, что стоит мне назваться, как безрадостность перерастет в активную антипатию с соответствующими последствиями типа кидания трубки.

— О, это с работы его беспокоят, — произнесла я уверенно, не сомневаясь, что это лучший ответ. — Из редакции.

— Да? — В голосе, принадлежавшем, судя по всему, женщине лет за тридцать, послышалось сомнение. — Из «Сенсации»? Я вообще-то вчера со всем начальством вашим разговаривала — и с завотделом, и с замом главного редактора, с Кулагиным. Так вы вообще кто? Русским языком вас спрашиваю — вы вообще кто?!

Тут было что-то не так. Потому что она — явно не мать, так что, выходит, жена Перепелкина — знала, что никто из «Сенсации» спрашивать ее мужа не может. По какой-то непонятной мне, но очевидной для нее причине.

— О, вы знаете, я… — Я замялась на мгновение, я не готова была к такому повороту в разговоре. — И я из редакции, да, но…

— Из редакции?! Знаю-я, из какой ты редакции, прошмандовка херова! — Голос накинулся на меня так внезапно и так агрессивно, что я растерялась. — Ты думаешь, если алкаш этот тебя по пьяни где отымел, он на тебе женится, что ль?

Другого мужика себе ищи, сука драная — поняла?! Раз поняла — иди на х…й!

В трубке слышались гудки, и я посмотрела на нее недоуменно, не понимая, как все получилось и почему. Я так вежливо разговаривала и уже готова была сказать, откуда я, собственно, звоню. И тут…

Нет, тут точно было что-то не так. С самого начала, как только я позвонила в «Сенсацию» и попросила к телефону Перепелкина — а меня начали расспрашивать, кто я такая и зачем он мне нужен.

Мне не хотелось говорить, кто я, — Перепелкин был мне неприятен, но все-таки он помог мне кое-что узнать. И подставлять его, представляясь спецкорреспондентом «Молодежи Москвы», мне не хотелось. Черт его знает, что там подумают, — может, что он пишет по моему заказу какие-то статьи, то есть халтурит, — и что сделают. Еще предъявят ему за меня — а мне хотелось кое-что у него узнать. В принципе мелочь. А именно то, не помнит ли его сосед хоть какие-то приметы той девицы, которая сидела в машине с Улитиным в ту злополучную для банкира субботу.

Я не знала, что мне может это дать, — но уточнить на всякий случай стоило. Может, он ее разглядел более-менее, может, мог сказать, что девица была, скажем, высокого роста, с выбеленными волосами, огромными глазами и гигантской грудью.

Мне бы это пригодилось. В конце концов, тот же Реваз наверняка видел Улитина с разными девицами — и знай я хоть какие-то приметы, я бы у него уточнила. Села бы на телефон, дозвонилась бы, сколько бы на это ни потребовалось времени, и уточнила бы — ведь не будет он из-за меня менять номер мобильного. И возможно, был кто-то еще, кто наблюдал господина Улитина в женском обществе и опять же мог мне помочь.

Не то чтобы я рассчитывала найти ту, которая его убила — случайно либо намеренно, я все никак не могла определиться с этим вопросом. Но по крайней мере можно было попытаться выяснить, как ее зовут, и получить более точное ее описание. А это уже немало.

Именно поэтому я и позвонила в «Сенсацию». В ответ на вопрос: «Кто это?» — сказав, что я знакомая Володи Перепелкина, очень хорошая знакомая, — так кокетливо сказав. И что он мне ужасно нужен по одному очень важному делу — потому что я кое-что ему пообещала и мне надо договориться с ним о встрече.

Нет, я не могу сказать, что именно пообещала — это вообще очень нескромный вопрос, — но если бы мне сообщили, когда он будет, если бы я знала, когда смогу его застать на работе, я бы была так благодарна, так благодарна…

— А вы ему через недельку звякните. — Мужской голос в трубке стал поприветливее. Он, кажется, решил, что я любовница его коллеги — хотя само слово «любовница» казалось мне несовместимым с образом оборванного, алкоголичного Перепелкина. И вообще у меня не сложилось впечатления, что у такого, как он, могут быть женщины. Если только не считать упомянутой им жены, с которой, впрочем, у них могла быть чисто платоническая любовь. Но тот, кто мне отвечал, похоже, решил, что с его коллегой я состою в интимных отношениях.

— Может, через десять дней. Заболел ваш Володя…

«Ой, да что вы!», «Ой, да неужели?», «Надеюсь, это не серьезно?», «О, как ужасно!» Я целый град этих и подобных этим восклицаний обрушила на собеседника, погребая его под ними. И через пару минут как бы невзначай поинтересовалась, не даст ли он мне его домашний телефон — потому что у меня был, но я не могу его найти никак, и если бы он оказал мне любезность, он бы сделал меня такой счастливой, такой фантастически счастливой…

— Ну не знаю…

Голос в трубке замялся, и мне показалось это странным. Конечно, в нормальных редакциях не принято давать домашние телефоны корреспондентов неизвестным, кем бы они ни представлялись, — последствия могут быть не очень хорошими. Конечно, при большом желании номер можно и так узнать — запустил ведь какой-то идиот в продажу еще несколько лет назад компьютерную программу, которая продается на рынках за копейки и из которой можно по фамилии узнать номер домашнего телефона. По крайней мере меня так находили-бывало такое, что мне звонили домой некоторые особо активные читатели, и далеко не всегда с целью высказать восхищение моими статьями.

Кстати, телефон я потом поменяла — главный помог, благо я живу в том же районе, в котором находится редакция. Вот по его звонку и официальному письму мне и поменяли номер год назад — и якобы засекретили, чтобы нельзя было его вычислить.

Но одно дело «Молодежь Москвы» и другое дело «Сенсация» — которую нормальной газетой не назовешь. Так что мне непонятно было немного это замешательство. И я снова начала сокрушаться по поводу отсутствия на работе так нужного мне Володи, нести весьма эмоциональную ахинею и вопрошать, что же мне делать теперь?! В принципе в случае его отказа я собиралась воспользоваться той самой телефонной программой — тем более что вряд ли поголовье Владимиров Перепелкиных в Москве было слишком велико. Но он сжалился вдруг, попросив только на него не ссылаться — мол, ничего я вам не давал и вообще с вами не разговаривал, — что я и пообещала охотно. И тут же набрала добытый номер — не ожидая, что наткнусь на его жену и что она будет так подозрительно выяснять, кто я. Вот и растерялась — за что и была послана на три буквы.

Наверное, все дело было в том, что я не очень хорошо соображала с утра — потому что накануне ночью пребывала как раз там, куда меня послала перепелкинская супруга. Не всю ночь пребывала, всего пару часов — но зато прилично выпила вдобавок, пришлось. И плюс ко всему проснулась посреди ночи, потому что тот, кто лежал рядом, это чертово животное пробудилось и, обнаружив рядом с собой женское тело, решило попользовать его еще разок. Вот я и проснулась — оттого что пристроившийся сзади мужчина брал меня быстро и жадно.

Он, правда, через пять минут отключился — как сделал свое грязное дело.

А я заснула только часа через полтора. Сначала в ванную сходила — хотя от беременностей я застрахована, я по прихоти природы физически не могу иметь детей. Постояла под душем, а потом тупо сидела и курила, попивая воду со льдом, а когда решила снова заснуть, обнаружила, что это невозможно. По той простой причине, что тот, кто лежал в моей постели, издавал жуткий храп.

Господи, что я только не делала! И перевернуть его пыталась, и нос ему зажимала — все без толку. И попытка уйти из спальни на диванчик в гостиную ничего не дала — потому что храп был слишком громким и эхо от него носилось по моей небольшой квартире, отражаясь от стен, проникая под двери. И я лежала без сна и вспоминала, как все было. Как вернулась в редакцию после поездки к Ревазу и зашла к Леньке, сказав, что интервью принесу завтра. И как он спросил меня, узнала ли я то, что хотела, — ты мне, мол, не заливай, что ради интервью с ним встречалась, был у тебя корыстный интерес.

Наверное, он увидел по мне, что я выяснила что-то важное для себя, — он меня все-таки давно знал. И мог помнить времена, когда я работала в его отделе и возвращалась с задания в редакцию, пытаясь скрыть, что набрала суперфактуру и рассчитываю написать суперматериал, — но радость и предвкушение того, какой вкусной будет статья, из меня лезли. И хотя я повзрослела и поумнела за то время, что прошло с тех пор, как я работала в спортотделе, — он сразу все понял.

— И куда — к тебе или ко мне? — Вайнберг спросил это так, словно наша, так сказать, встреча была чем-то само собой разумеющимся. — Коньяк с меня — выпьем, повспоминаем хорошие времена. А то ни вспомнить не с кем, ни коньяку принять, молодежь одна…

Он и вправду мне помог с этим Ревазом — но я прекрасно знала, что стоит за предложением выпить, и потому пожала плечами неуверенно. Этого давно не было — и у меня были сомнения насчет того, стоит ли возвращать прошлое. Правда, Леня мог мне еще понадобиться. Коль скоро Улитин так любил спортсменов, могло выясниться, что он общался не только с борцами, но и с хоккеистами, скажем, — и тут без Вайнберга было не обойтись. И раньше бы я, наверное, не раздумывала — потому что раньше я была моложе и ни большее готова, — но сейчас…

— Во, бля, времена — вспоминаешь Леню, только когда нужен, а как за бутылкой вместе посидеть, уже никак. — В голосе его слышался пусть легкий, но упрек. — Я вон молодым всем говорю — смотрите на Ленскую, со спорта начинала, а как поднялась. И девка класс — и башка варит, как вам не снилось. А Юлька, смотрю, крутая стала, старых друзей вспоминает, только когда чего надо от них…

— Да брось, Лень, — я тебя, между прочим, своим учителем считаю. — Это было верно лишь отчасти, но Вайнберг расцвел, в нем все-таки присутствовало тщеславие, несмотря на весь его пофигизм. — Просто мне писать надо — тебе же завтра материал нужен…

— Завтра и напишешь — с утра в редакцию приходи и пиши. — Ленька встал, подходя к двери и запирая ее изнутри на ключ. — А сейчас давай по соточке махнем — мне тут презентовали кое-что, попробуем заодно…

И мы попробовали. И еще достаточно долго пробовали и пробовали хороший французский коньяк — Ленька старой закалки человек, он за пропихивание материала, о котором просят его близкие, денег не возьмет, но от коньяка не откажется — и вспоминали старые времена. Те самые, когда в кабинетах пили и трахались, в коридорах стоял мат и смех, а дежурная бригада могла напиться так, что отказывалась подписывать номер в свет, пугая ночную смену верстальщиков; как спьяну умудрялись тем не менее заметить все ошибки на полосах и их поправить — хотя сейчас, когда никто не пьет и все модернизировалось вдобавок, набор стал компьютерным, ошибок в каждом номере хватает. И случаев, когда одна строчка в какой-нибудь статье набрана два раза подряд, а где-то, наоборот, строчка пропущена, ломая смысл всего материала, — их более чем достаточно.

В Ленькину дверь стучал кто-то время от времени, и мы отвлекались, а потом продолжали вспоминать. Про то, какие проходили юбилеи газеты, когда вся редакция выезжала в какой-нибудь загородный дом отдыха — и какой беспредел там творился. Вспоминали, как Ленька, под влиянием момента жутко возжелавший секретаршу главного, туповатую грудастую девицу, затащил ее в одну из комнат и долго уламывал, и она согласилась наконец. Но только с презервативом — у нее жених был иностранец, и она жутко боялась, что брак сорвется, а Ленькина слава внушала опасения, что с половым, так сказать, здоровьем у него не все в порядке.

И они разделись быстренько, и предусмотрительная секретарша извлекла из кармана джинсов упаковку презервативов — которые по иронии судьбы рвались, когда она пыталась натянуть их на соответствующее место. То ли размер был не тот у жениха, то ли перевозбудился Вайнберг — но в любом случае секса не получилось. Хотя девица была расстроена куда больше уставшего от ненужных формальностей и уже начавшего скучать Леньки.

Вспоминали, как один из недавно пришедших в редакцию напился настолько, что умудрился затащить в постель самую некрасивую корреспондентшу — проще сказать, самую уродливую, — после чего в течение месяца уволился, потому что каждый день минимум десяток человек приносили ему соболезнования. Вспомнили, как любовница тогдашнего зама главного, которую тот поставил руководить одним из отделов, на одном из таких выездов на природу воспылала безадресной похотью в отсутствие задержавшегося в Москве любовника и начала приставать ко всем подряд. Но зама того не любили и опасались — и потому и ее обходили стороной. И только один клюнул — невзрачный плюгавенький внештатник, которому накануне подписали заявление и который, по сути, в редакции работал первый день.

А в разгар событий из Москвы приехал-таки тот, кого она не дождалась, — и, быстренько получив последние известия от намеренно скорбных «доброжелателей», скорее всего Антоновой, в ее стиле поступок, — начал ломиться в запертую дверь, на которую ему указали. И неудавшийся донжуан попытался, наспех одевшись, уйти по балконам — там такие двухэтажные домики были деревянные, старые и скрипучие — и, обрушив одну из конструкций, рухнул со второго этажа в сугроб. И хотя остался цел и невредим, по возвращении в Москву его заявление о приеме на работу порвали и в редакции он больше не появлялся.

И еще мы вспоминали, как после ежегодного праздника газеты, отмечавшегося летом, отправлялись на всю ночь на теплоходе по Москве-реке — и странно, что никто ни разу не вывалился за борт, хотя все предпосылки к этому были. Вспоминали, как ждали в августе 91-го и во время октябрьских событий 93-го, что вот-вот в редакцию ворвется толпа с оружием и разнесет все к чертовой матери, — но не уходили, сидели на местах. И как однажды, днем тридцать первого декабря, мы втроем отмечали в редакции наступающий Новый год — я, Вайнберг и наш главный.

Напились мы тогда так, что Ленька приехал домой и лег спать, едва не проспав праздник, главного увез водитель, буквально дотащив до машины, а я доплелась до дома и несколько часов тупо лежала в ванне. В итоге никуда не поехав и зачем-то пригласив в гости позвонившую мне однокурсницу по Инязу — по настоянию мамы с папой вечерний я все-таки закончила, хотя странно, как меня не отчислили за пропуски. А однокурсница, между прочим, оказалась лесбиянкой и весь праздник провела между моих ног, пользуясь моей слабостью и бессилием.

Нам было что вспомнить — и бутылка коньяка пустела постепенно. Это были хорошие времена — до середины девяностых. До того момента, как главный повзрослел сразу как-то, из бесшабашного газетчика солидным бизнесменом стал, разъезжающим на бронированном «шестисотом» «мерее», а на смену двум раздолбанным редакционным «Волгам», днем катавшим замов главного, а по ночам развозившим ответственных за выпуск, пришли корейские «хенде», а грохочущие, но такие приятные пишущие машинки заменили на компьютеры. И появилось свое рекламное агентство и пара приложений — и веселое занятие превратилось в чистый бизнес. А приходящие в редакцию новички уже ничем не напоминали корреспондентов прошлого.

Не то чтобы я любила пьянство и ежедневную смену партнеров — я и в выпивке, и в сексе сдержанна, — но та атмосфера мне нравилась по-настоящему.

Творческая она была, и люди были поярче, и писавшиеся тогда материалы были куда интереснее того, что пишут сейчас. Да, тогда правительство не хаяли и коррупцию в верхах не разоблачали в каждом номере — но сейчас это делают все, а тогда материалы были штучные.

Помню, какой фурор был, когда в 87-м, кажется, у нас статья вышла про собирающихся у Большого театра голубых. Сейчас все грамотные и просвещенные — а тогда про тусовку эту мало кто знал, и, естественно, такие темы не обсуждались в газетах, и потому и эффект был такой оглушительный. Голубые, проститутки, откровения рок-певцов, допинг в спорте — все это тогда было ново. А сейчас хоть фотографии министра с голыми девками в бане публикуй, хоть рассказ о том, что известный политик отдыхал на яхте в Средиземном море в обществе популярных фотомоделей, — никого уже ничем не удивишь.

В общем, весело тогда было — и это стоило вспомнить. И потому не было ничего удивительного в том, что часов в девять мы перебрались из редакции в один небольшой ресторанчик — а оттуда ко мне домой. И я, пригласившая его совершенно искренне — потому что перенеслась в то прекрасное прошлое, о котором мы говорили, — только усмехнулась, когда Вайнберг сказал, что скоро уйдет, но прежде хочет убедиться, не забыла ли я его уроки и не разучилась ли делать то, чему он меня учил когда-то. И долго убеждался с перерывами на возлияния — а потом сам проявил неслыханную активность, словно тоже в былые времена перенесся. Но часа через два заснул-таки — хотя, проснувшись посреди ночи, снова захотел, быстренько сделав свое черное дело.

А я в итоге заснула часов в пять — и встала в девять довольно разбитая, и даже получасовое стояние под душем не помогло. И ровно в пол-одиннадцатого мы вернулись в редакцию, и я села писать интервью, пропустив из-за него планерку.

А где-то в час дня, сдав Леньке материал, вдруг вспомнила о Перепелкине.

Которого не оказалось на работе — а дома меня посылали туда, куда мне совершенно не хотелось сейчас.

Что-то было не так — это я чувствовала. И потому, закурив черт знает какую по счету сигарету, посидела молча, глядя на телефон, — а потом решительно сняла трубку, снова набирая тот же номер.

— Добрый день, вас беспокоят из редакции газеты «Молодежь Москвы». — Голос мой был сух и официален. — Я могу поговорить с Владимиром Перепелкиным?

— А вам зачем? — Перепелки некая женушка явно была плохо воспитана — хотя вряд ли могло быть иначе с учетом того, с кем она состояла в браке. — Вам что надо?

— Видите ли… — Я произнесла это подчеркнуто строго, показывая ей, что мне не нравится такой тон. — Это строго конфиденциальный разговор — но вы, наверное, его жена, я не ошиблась? Видите ли, мы хотели предложить Владимиру работу, хорошую высокооплачиваемую должность. На наше начальство его статьи произвели впечатление — и нам кажется, что Владимир заслуживает большего, чем должность корреспондента в скандальной непрестижной газете. К сожалению, мы не можем дать Владимиру много времени на раздумья, поскольку нам срочно нужен человек его уровня на вакантную должность — на которую очень бы не хотелось приглашать кого-то другого. Так я могу с ним побеседовать?

Это был бред, конечно, — хотя она так не считала, внимательно меня слушая. И я не сомневалась, что и Перепелкин поверит, когда она ему передаст наш разговор, — и возьмет трубку. Вот что я буду плести ему, я пока не знала — но ведь и разговаривала я пока не с ним.

— Да он… Заболел Володя. — Тетка, такая крутая и резкая со мной каких-то пятнадцать минут назад, сейчас была растеряна. — Заболел, да. Я… я жена его, Володи Перепелкина. А он…

— О, как неудачно — надеюсь, с вашим мужем ничего серьезного? — Я отбросила сухость, сразу став необычно мягкой и человечной, прямо матерью Терезой какой-то или принцессой Дианой. — Если есть проблемы — думаю, мы могли бы помочь. Мы очень заинтересованы в том, чтобы Владимир работал в нашей газете — и…

— Он это… — На том конце смешались. — Он не дома болеет, вот. Ну… то есть…

— Скажите, я могу с ним связаться? — Я уже говорила с ней как с хорошо знакомым мне человеком — приветливо, этак по-родственному. — Было бы жаль упустить время, вы понимаете?

— А вам ответ прям сегодня нужен? — Тетка, похоже, забеспокоилась всерьез. — Там телефона у него нет, может, завтра? Он мне позвонить сегодня обещал, я ему скажу…

— Может быть… Может быть, вы могли бы дать мне адрес, мы бы послали к нему нашего сотрудника с проектом договора? — Я не знала сама, зачем настаиваю, зачем продолжаю этот пустой разговор — возможно, мне просто показалось, что тут что-то не так. Возможно, Перепелкин просто запил, вот и реагируют на мои звонки таким образом в его редакции и дома. Но что-то внутри — предчувствие какое-то — заставляло не вешать трубку. Хотя давно уже было пора. — Признаться, жаль, что такой способный журналист работает в «Сенсации». Нет, я не хочу сказать ничего плохого — но согласитесь…

— А про них если и говорить чего — так только плохое! — В голосе появилась злость. — Как за копейки человека использовать — пожалуйста, а как сложности — ничего не знаем. Володя мне говорит — позвони им, скажи, что мне помощь нужна. Я и позвонила — от завотделом до зама главного дошла. А никто слышать ничего не хочет — говорят со мной как с дурой…

— Может быть, я могу вам помочь? — поинтересовалась участливо. — Вы ведь понимаете, что у нас серьезная газета и соответственно есть серьезные связи…

— Охрана ему нужна — чтоб не убили! — Она произнесла это таким громким шепотом, что у меня даже заложило ухо. — Он там написал чего-то — довольный такой ходил. А позавчера вечером соседка к нам зашла — сказала, ее муж в реанимацию попал, в подъезде избили. Он охранник, сутками работает с выходными, дома сидел, пошел в магазин, а на него прямо посреди бела дня в подъезде и напали. И избили так, что реанимация увезла. А Володя услышал, аж в лице переменился и вышел — мы с соседкой сидели, а он там, оказывается, собирался уже. Она уходит, а он мне и говорит — это со статьей моей связано. И раз Петьку избили до полусмерти, меня вообще убьют. Я ему объясняю, что это хулиганы какие-то, наркоманы, может, или алкаши, из-за денег — кто-то видел, как молодые ребята выходили из подъезда, а у Петьки, когда нашли его, карманы вывернуты.

Думала, может, крыша у него поехала с этой работой. А он меня одеваться тащит — чтоб до метро проводила, при мне не нападут. Сказал, к матери уедет, в Орел — а я чтобы с редакцией связалась и им рассказала, что его убить хотят и ему срочно охрана нужна и вообще. Он уехал, а я им звоню, а они…

Наверное, мне надо было ее утешить — и сообщить ей, что Перепелкина трогать никто не будет, просто потому, что он никому не нужен. Если бы за каждую подобную статью — я имею в виду расследование, а не тот бред непонятного стиля и жанра, который написал Перепелкин, — убивали, то поголовье журналистов в Москве резко сократилось бы, а газеты стали бы беззубыми и пресными.

Болтливого охранника наказали, это да — преподав тем самым урок его напарникам и Перепелкину заодно. Знал бы охранник больше, чем рассказал своему соседу, — его бы не избивали, ему бы нож воткнули в сердце. А так просто наказали — за длинный язык. Зная, что он сделает выводы, как и Перепелкин и все остальные.

Но боюсь, она бы меня не поняла — и ей ни к чему было знать, что я в курсе ситуации, в которую влез ее муж. Так что я повесила трубку, пробормотав ей фальшивые слова утешения и заверяя, что с ее мужем все будет в порядке и мы очень ждем его звонка. И снова закурила, пытаясь обобщить то, что узнала вчера и услышала сегодня — и вообще все, что мне известно про господина Улитина и его смерть.

Теперь я точно знала, что его убили, — иначе бы никто не трогал проболтавшегося охранника. Убили у него в доме при непосредственном участии какой-то девицы, чьи приметы мне уже не сообщат. И еще я точно знала теперь, что Улитин был тесно связан с криминалом — с теми самыми людьми, которые послали быков вырвать пленку из Яшкиной камеры. Теми самыми людьми, о которых говорил Реваз — и которые, как я поняла из его рассказа, одно время к Улитину относились хорошо, как к близкому человеку, а потом стали им недовольны. И именно их отношение выражал Реваз, говоря, что Улитин скользкий тип, не отвечающий за свои слова.

А еще я знала, что из «Нефтабанка» он уходить не хотел — дураку понятно, по какой причине главу государственной, по сути, структуры тормознули сотрудники какого-то спецподразделения, наставив на него стволы и обнаружив в машине кокаин. Не исключено, что я ошибалась — но Хромов мне сказал, что выдавливать Улитина из банка начали примерно 6 сентябре, а история с кокаином произошла в октябре. Видно, сдаваться без борьбы банкир не собирался, на увещевания не реагировал — вот ему и дали понять, что тогда он уйдет по-плохому. И он ушел вскоре — почему-то не обратившись за помощью к бывшему шефу, который мог бы, наверное, что-то сделать. Но Улитин к нему не обратился и от предложенной Хромовым кампании в прессе отказался.

Значит, был еще какой-то искусственно полученный компромат типа кокаина — а то и самый настоящий компромат, огласки которого Улитин не хотел. И вряд ли это было связано с женщинами, как у одного экс-министра, — одно дело глава правового ведомства, застуканный с проститутками в сауне, принадлежащей одной криминальной группировке, и другое дело банкир, которого можно застукать с кем угодно, но это ни о чем не скажет. Значит, то ли в прошлом его что-то было — то ли компромат связан был с его, так сказать, профессиональной деятельностью.

Но нужно ли было тем, кто выдавил-таки Улитина из «Нефтабанка», убивать его почти пять месяцев спустя? Зачем, если он ушел, проиграв сражение, ушел тихо, без публичного скандала? Знал что-то, чего не должен был знать?

И хотя никому ничего не сказал, мертвым он казался безопаснее, чем живым?

Это было возможно — что именно «Нефтабанк» был причастен к его смерти.

Точнее, те люди, которые им руководили и за ним стояли. Но точно так же к ней могли иметь отношение и те криминальные структуры, с которыми Улитин был связан. И даже «Бетта-банк», чья служба безопасности быстренько договорилась с милицией и история о том, что в момент смерти Улитин находился в доме не один, была похоронена. А сам банкир признан скончавшимся от сердечного приступа. Вот это было, конечно, маловероятно — но зато первые две версии вполне реальны.

Я знала уже не так мало — в принципе этого хватило бы для материала.

Интересного, легко читаемого материала — но, увы, полного не фактов, которые бы никто не подтвердил, но слухов и намеков. А я хотела, чтобы у меня получилась суперстатья — в конце концов, под ней моя фамилия будет, а собственный престиж мне дороже желания избавиться поскорее от темы — и значит, мне надо было узнать больше. Хотя бы чуть-чуть побольше. И я уже догадывалась, кто вопреки собственному желанию может сообщить мне хотя бы кое-что, чего я не знаю.

Не хочет — но сообщит. Хотя в отличие от меня об этом пока не догадывается…