"Дети набережной" - читать интересную книгу автора (Кармен Лазарь)IIIЗлым и возмущенным оставил Сенька палату. Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков – Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу. Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос. – Как бароха твоя? – спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт. Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан. – Амба! – мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. – Ну и шмырник же там! – Он сжал кулаки и скрипнул зубами. – Драться полез!.. Сестрица у них тоже… с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать! – Стерва! – процедил Мельница. – Голодом, стало быть, морят? – вставил Сатана. – Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет! – И какой арестант больницу выдумал? – спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: – Пас! Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе. А было о ком вспоминать! Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь… Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина. «А что, если ее заморят голодом и она умрет?» – подумал он, и ему сделалось жутко. Сенька вспомнил, как они сошлись. То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком. Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом – у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних. Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи. Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого. Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи. Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам – чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика. Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной. Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь. В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате – усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье – они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают. Сенька жаждал другой жизни – вольной, размашистой, независимой. Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки – деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям. В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто – сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[3] Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные – воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности. Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов. И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары – все, чем богат порт, эта грандиозная житница. Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком. Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное. Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал… Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним: – И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи? Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать – стрелять. Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет: – Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную – вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику… У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь… Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил: – Но где достать эту самую бароху? – Где? Вот еще!.. Их как собак! – Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?… – Захочет! – уверенно заявил Куцый. – Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!.. Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи. Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову. – Не быть мне никогда блатным, – жаловался он Куцему. Но вот портовый бог сжалился над ним. Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней. – Чего, девочка, плачешь? – спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: «А хорошая из нее бароха вышла бы… Одни буфера чего стоят!» Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво: – Я го-о-лодная! Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть. Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку. Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка. – Мама у тебя есть? – спросил он ее вдруг. Она отрицательно покачала головой. – А папа? – Тоже нет. – Где же они? – Померли! – И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали… – А Гришка-то твой где? – Не знаю! – Она снова закрылась платочком и заплакала. – Ну, чего раскудахталась? – спросил он презрительно. – Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет. – Не пропадет. Его доставят в участок, – с уверенностью заметил Сенька, – а оттуда – в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. – И он звонко расхохотался. Она перестала плакать. – Может быть, хлеба хочешь? – У-у! – мотнула она головой. Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное. По мере того как она ела, она становилась все веселее и веселее. На порозовевших щечках ее зайчиками заиграли ямочки, и глаза забегали, как мышенята. – Как тебя звать? – спросил он. – Лизой! – ответила она бойко. – А по фамилии? – Сверчкова! Он сделался смелым и ущипнул ее сзади. – Ой! – воскликнула она и посмотрела на него с удивлением. – Как же так можно?! – А что? – спросил он лукаво. – Больно. – Скажите пожалуйста, какие мы нежные! Оба захохотали. – Ты видела когда-нибудь, как грузят баранов? – спросил он. – Нет. – Идем. Покажу. И, не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку и помчался вместе с нею по набережной. – Ой, упаду! – смеялась она громко, поправляя на бегу сползшую косынку и растрепавшиеся волосы. Сенька ловко лавировал меж биндюгов, вагонов, гор угля и клепок, шмыгал то в один двор агентства, то в другой, перепрыгивал то через балку, то через кучу брезентов, попутно здороваясь со встречными мальчишками, не упустил случая стянуть брошенный кем-то, должно быть, сносчиком, в кучу верхнего платья алый бумазейный пояс и наконец остановился возле небольшого черного судна, на корме которого сверкала золотая надпись: «Gumbert». Судно было сильно нагружено и сидело глубоко в воде. Через полчаса оно должно было сняться, и капитан, маленький и круглый, как мяч, генуэзец, в кепи и куртке с галунами, торопил команду и Schippshаnd1еr'ов – поставщиков товара. Оставалось только принять на палубу баранов. Бараны в количестве пятьсот – шестьсот штук, серые, курчавые, толпились внизу у сходни и не двигались с места. Вот уже второй час, что с ними бились-бились и никак не могли загнать их наверх. На них со всех сторон градом сыпались удары кнутовищ, палок, и чем больше их били, тем теснее они смыкались в одно неразрывное целое. Они напоминали собой кусок серого гранита. Зрелище это собрало массу праздного люда. Капитан потерял наконец терпение и распорядился привести козла. Привели козла и поставили его впереди упрямого четвероногого воинства, но бараны и теперь не тронулись. Не потому ли, что козел имел жалкий вид? Ну точь-в-точь мелкий чиновник, плюгавый, поджарый. Пришлось послать за другим. Этот оказался на вид внушительнее, чем-то вроде директора департамента. Взгляд у него был пронзительный, рога в пол-аршина и кренделем, борода до земли, и весь он был черен, как сажа. Не успел он вскарабкаться на сходню и мотнуть бородою, как серая масса заколыхалась и, подобно фонтану, с грохотом и шумом взмыла кверху, посыпалась, как из мешка, и в несколько минут затушевала всю палубу. Сходня под ними заскрипела. Несколько баранов попадали в воду. – Ура! – раздалось в публике. Сенька выразил свой восторг тем, что вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником, а Лиза, вся сияющая, захлопала в ладоши. – Теперь я покажу тебе, как бычков ловят, – сказал Сенька и повел ее в конец мола. Над водой, на набережной, сидели рядышком тесно человек двадцать, серьезные и озабоченные, с длинными прутами и самоловами, и удили. Сеня и Лиза присоединились к пожилому господину в чесучовом пиджаке, в наезднической шапочке и с громадным фиолетовым носом, усеянным сплошь горошинами н похожим на кисть винограда. Сидевший рядом заморыш гимназист называл его дядей. Дяде удивительно везло. Не проходило и минуты, чтобы он не выхватывал ловко из воды бычка, и тот извивался и сверкал на солнце, как серебряный. Лиза, когда взвивался колечком бычок, всплескивала руками и заливалась тихим, протяжным смехом. Сеня таким образом показал ей почти все достопримечательности порта – царский павильон, судовую, общую кухню на Арбузной гавани, где на ярко и весело пылающих очажках – их там сорок – матросы с отстаивающихся в бухте судов готовят себе горячую пищу; новостроящуюся гавань, укладку массивов. Настал вечер. Порт сразу, точно по сигналу, осветился сотнями электрических огней, заключенных в матовые, стеклянные шары на высоких, как мачты, железных штангах; осветились пароходы в бухтах и на рейде, баржи, катера, дубки, землечерпалки; они разбросали вокруг себя по темной, зыбящейся воде слитки золота, букеты цветов, ожерелья красных, извивающихся змей, исчертили ее и исписали огненными письменами, которые под ее дыханием мешались, как в калейдоскопе, образуя фантастические чарующие узоры; затрепетал, наподобие бабочки, красный огонь маяка у входа в бухту. Зажглись огни и наверху, в городе. Осветилось и небо. Высыпала масса звезд. В порту сделалось таинственно тихо. Повсюду легли странные громоздкие тени от эстакады, пустых, остановившихся и как бы уснувших товарных вагонов, железных приземистых пакгаузов и массивных и тупых пароходных корм; резкая черта, отделяющая воду от набережной, стерлась, и они, казалось, слились. На Приморской улице, в угольном складе, звонко лаяла дворняжка, и мерещилось, что лают не здесь, в порту, а там, далеко, за брекватером, что там – город, улицы, дома. Вдоль эстакады, как вор, медленно крался одинокий локомотив, пуская вверх облака серебристого, пушистого пара… – Постой! – хлопнул себя с размаху по лбу Сенька. – А я совсем забыл про Сименс-институт! Самое главное!.. Идем! Он взял Лизу снова за руку и повел по хорошо вымощенной улице за таможней. Возле одного домика он остановился и сказал: – Вот! Домик этот был двухэтажный, деревянный, с острой треугольной крышей и по бокам опушен зеленью. Из четырех окон и стеклянных дверей струилась на террасу масса свету. Над домиком белела вывеска с надписью по-английски: «Seamen's britisch institute» – Британский морской институт. Назначение его было отвлекать английских seilоr'ов – матросов, прибывающих в порт, от всяких «Old main top» и «Old Cardiff castle» – таверн, где они пропивали в обществе всяких мисс Фанни и мисс Лилли все свои деньги, даже фуфайки, и устроители его, местные английские крезы – экспортеры и пароходовладельцы, сделали все для привлечения к себе матросов. Они превратили его в настоящую тихую пристань, где душа матросов, мотавшихся несколько месяцев по всем морям и океанам, обретала покой и отдых. Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку. Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну. Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер. Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных. – Ух, какой черный! – проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра. Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол. Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней. Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, – типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав. – Я боюсь, – прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке. – Дурочка! – засмеялся он. Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс «Deisy». Он потом заиграл британский гимн «God save the Queen», и весь институт подхватил его. Лиза зевнула. – Хочешь спать? – спросил Сеня. – Да! – Идем! Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал: – Ложись! Она покорно легла. Он лег рядом. – Не жестко? Она отрицательно мотнула головой. Он потянулся и сказал: – Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя – заедят, анафемы!.. – Хорошо! – согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. – Всю жизнь спала бы здесь. – Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: – У тети всегда было душно, грязно… Мы в подвале жили. – А ты хочешь назад? – Куда?! К кому?! – К тете! – Подохну лучше, а не вернусь! – ответила она решительно. – Молодчина! – похвалил Сеня. – Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться? – Хочу! – Вот и хорошо! – Тсс! – она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. – Играют. Где? До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр. – На бульваре. Она повернула голову. Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика. – Весело там, – протянула она задумчиво. – А ну их, – презрительно махнул рукой Сенька. Он не любил города. Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио – трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы. Лиза видела таких человечков в Сименс-институте. – Индусы! – улыбнулся всем лицом Сенька. – Должно быть, из «Олд кардиф кастл»[4] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку. Он поднялся с клепок и направился к веселой компании. – Гуд ивининг! – сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый. Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз: – Evening! – Гив ми смок, – обратился он к одному. Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку. – Дзеньк ю! – поблагодарил Сенька. Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался: – Гуд найт! – Good night! – И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая. Сенька возвратился к Лизе. – Фартовый народ, – сказал он, укладываясь, – хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, – похвалился он, – как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный… Хочешь? – Он протянул ей кусочек табаку. – А что с ним делать? – Положи в рот и жевай. Как я! Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его. – Фи! – Дура!.. Веки у Лизы стали смыкаться. – Как красиво, – сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо. На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними. – Давай считать звезды, – предложила она. – Ол раит! – согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон. Они стали считать: – Раз, два, три!.. На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул. Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью. Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном… Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка. – Вставай! – И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза. – Хочешь умыться? – Хочу. – Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком. Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки. – Теперь вот что! – сказал деловито Сенька. – Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем! Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним. – Видишь? – сказал он, остановившись в двадцати шагах от приземистой белой стены, в широких воротах которой виднелся длинный двор, загроможденный тюками, бочками и ящиками. – Это агентство! Стань вот здесь, на цинке, настороже, значит, и гляди в обе глюзы. Я буду набирать хлопок, а ты, как увидишь шмырника (сторож), крикни: зеке! Не забудешь? Зеке! Зеке! Зеке! И сама плейтуй, тоись, – пояснил он, заметив ез большие глаза, – драло! Пониме? – Поняла. – Так становись!.. Господи, благослови! – И он, мелко крестясь, направился к куче громадных тюков, сложенных под стеной агентства. Лиза пошла на указанное Сенькою место. Наивная девочка не понимала, что с этого момента она становилась соучастницей его в краже. Она стояла на цинке больше десяти минут. Сеня в это время спешно засовывал за сорочку хлопок, выхватываемый им привычной рукой из надрезанного перочинным ножиком тюка. В воротах вдруг показался сторож с толстой суконной палкой. – Зеке! Зеке! – взвизгнула Лиза и метнулась в сторону. Сенька отклеился от тюка и метнулся также. Грудь его и правый бок сильно выгорбились от настрелянного хлопка. Сторож заметил его и крикнул: – Держи! Но он опоздал. Сенька нырнул под пустые вагоны и сгинул. Сенька и Лиза встретились возле эстакады. – Молодец! – похвалил он ее искренне. – Фартовая ты девчонка. А теперь вот что!.. Только раньше я покажу тебе что-то… Он повел ее к какой-то развалине, остаткам сторожки, одиноко стоявшей посреди набережной. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не подсматривает, он отшвырнул ногой грязную рогожу и открыл довольно глубокую яму. – Это моя ховира, – сказал он. – Склад, пакгауз. На дне ямы лежали кучки рельсовых гаек и еще какой-то предмет. Сенька стал извлекать из-за пазухи белый как пух хлопок и бросать в ховиру. Разгрузившись, он снова старательно заделал яму рогожей и сказал: – Гайда под арап! Он повел теперь Лизу на Приморскую улицу, по правой стороне которой развернулись угольные склады. По мостовой медленно тянулись караваны телег с углем, и меж ними и вокруг юлили стаями блотики. Пользуясь каждым удобным моментом, они вскакивали на задки телег, срывали куски арапа, или угля, и передавали своим барохам – девочкам, которые стояли поодаль, и те быстро спроваживали уголь по ховирам своих сожителей. – Видишь? – спросил Лизу Сенька, указывая на работу блотиков и барох. – Вижу! – Учись. Учение – свет, неучение – тьма! Сбоку неожиданно вырос Скелет, тоже блот. Руки и лицо его были выпачканы угольной пылью. Он окинул Лизу быстрым взглядом и спросил: – Бароха твоя?! – Бароха! – с гордостью ответил Сенька. – Гм!.. Ничего! Жить можно!.. Ну, помогай бог, товарищ! А нынче клюет! Я три пуда настрелял! И Скелет исчез. Сенька кивнул головой Лизе, надвинул студенческую фуражку на нос, сунул руки в карманы и пристроился к одной телеге. Лиза, следившая за ним издали, увидела, как вдруг он выпрямился, прыгнул кошкой на задок телеги и сгреб кусок угля фунтов в двенадцать – пятнадцать. – Неси! – сказал он, передавая ей уголь. Она взяла и пошла к ховире. Лиза три раза дорогой присаживалась, так как ноша была ей не под силу, и возвратилась спустя десять минут. Сенька давно поджидал ее. У ног его лежали три куска угля. – Годдем! Чего тащишься, как плашкоут?! – проворчал он, посмотрев на нее злыми глазами. – Тут работа кипит, а она себе гуляить! Он утер подолом куртки вспотевшие и выпачканные углем нос и шею и скомандовал: – Живее поворачивайся! Лиза с испугом посмотрела на своего повелителя и живо исполнила его приказание. Она начинала побаиваться его. – Ну, – сказал он полчаса спустя, – на сегодня довольно! Надо только загнать (спустить) товар, и пойдем чай пить! Сенька набил мешок углем, хлопком и гайками и вместе с Лизой поволок его по земле по направлению к Таможенной площади. – Стоп! – крикнул он, когда они поравнялись с грязной бакалейной лавчонкой. Сенька сунул голову в раскрытые двери и позвал: – Шмилик! На зов его вышел длинный и надломанный на середине, как шест, еврей в жилете поверх ситцевой рубахи с отложным воротником, в рыжеватой бородке и круглой замусоленной шапочке. – А! Горох! – расплылся в веселую улыбку Шмилик. – Здравствуйте, Шмилик, – проговорил скороговоркой и деловито Сенька. – Я принес вам товару. – Товару?! Опять товар?! И куда я дену все?! У мене – агентство?! – спросил он, пожимая плечами. Сеня нахмурил брови. – Что у тебя? – спросил потом Шмилик так, точно вопрос этот совсем не занимал его. Он даже зевнул. – Арап и пух (уголь и хлопок). – Я так и знал. Может быть, хочешь, я продам тебе два телеги с арапом? Ша, качкие! – крикнул он на жену, которая бранилась с его матерью, подслеповатой старухой. – Если бы ты принес рису, – обратился он снова к Сеньке, – или кофе, вот это я понимаю, мы бы сделали дело. Сенька закусил от злости нижнюю губу и проговорил: – Оставьте ваши французские фокусы, Шмилик! Слава богу, не первый год знакомы! Давайте деньги, а то отнесу Фильке и задаром отдам! – Какой ты, Горох, ей-богу! Такой маленький и такой гарачий. Ну, сколько тебе дать за все?! Они сторговались на полтиннике. Получив деньги, Сенька повеселел и сказал Лизе: – Теперь в «Испанию»! «Испания» была излюбленным трактиром блотиков. Придя туда, Сенька выбрал столик возле машины и крикнул на весь зал: – Каштан! – Сейчас! – послышался у буфета звонкий голос, и к столу подлетел мальчишка-половой, лет двенадцати, с грязной салфеткой под мышкой. – Полторы порции чаю и семитатних бубликов! – распорядился Сенька. – Слушаю-с! Каштан испарился. Лиза с любопытством оглядывала трактир. Глаза ее останавливались то на толстом буфетчике, ловко рассыпающем чай по чайникам, то на публике, на белых занавесках, на клетке с кенарем, люстре, статуе Венеры с отбитым носом и левой пяткой… Чай и бублики стояли на столе. Над пузатым, ярко раскрашенным фарфоровым чайником клубился ароматный пар. Лиза с жадностью протянула руку к семитатнему бублику и спросила: – Можно? Он утвердительно мотнул головой. Пока она грызла бублик, жадно подбирая осыпающуюся семитать липким пальцем, Сенька налил ей и себе два стакана чаю. Отпив полстакана, он вдруг сорвался со стула и подошел к чахлому человеку с японским лицом, в белой рубахе, сидевшему за деревянной балюстрадой, у машины. Сенька сказал что-то ему, сунул в руку мелочь и возвратился к Лизе. – Что ты говорил с ним? – спросила она. – Сейчас узнаешь, – ответил он многозначительно. Не прошло и пяти минут, как машина заиграла. Весь трактир наполнился звуками жалобного мотива. Лиза встрепенулась, и глаза у нее загорелись от удовольствия. – Знаешь, что это играют? «Устю»! – И он стал подпевать, покачивая в такт головой: Сеня велел потом машинисту завести «Сухою корочкой питалась», «Марусю», «По диким степям Забайкалья», «Дрейфуса» и «Исса». Машина играла без устали к полному удовольствию Лизы. – Видишь, какое у нас веселое житье?! – сказал Сенька. – Со мною никогда не пропадешь. Я фартовый! Хочешь халвы?! Она мотнула головой. – Каштан! На две копейки халвы и еще один семитатний! А ты любишь меня? – спросил он ее неожиданно. – Люблю. – Побожись! – Чтоб я не дождала до завтра! – Поцелуй! Она перегнулась через стол, крепко обхватила его шею руками и стала целовать. – Будет, – сказал он. Она оставила его. – Чего же это наших еще нет? – спросил самого себя с удивлением Сенька и посмотрел на дверь. – А вот они!.. В дверях один за другим стали появляться блотики со своими барохами – Петька Скелет с Манькой Беззубой, Пимка Апельсин с Нюней Коротконогой и Гришка Арбуз с Лелей Тронбоном. Завидя Гороха, блотики направились к нему. Послышались восклицания. – А! Здорово! Носит тебя еще земля?! – Менты легких не отбили еще?! – Бароха моя! – отрекомендовал Лизу Сенька. – Очень приютно! – комично расшаркался перед нею Арбуз. Товарищи познакомились с Лизой. Арбуз распорядился придвинуть к столу Сеньки еще один, и все уселись тесной компанией. – По шкалу, что ли? – спросил Скелет весело. – Обязательно! – ответила за всех Беззубая. – Каштан!.. Не успели приятели перекинуться несколькими фразами, как на столе уже стояла бутылка с водкой, рюмки и закуска – соленые огурцы и вобла. Скелет наполнил рюмки и провозгласил тост: – За здоровье карантинных шмырников! Дай, боже, им черную болесть! – Аминь! – поддержала компания хором. Шкалы были опрокинуты. – А ты чего не пьешь? – спросила Беззубая Лизу. – Я никогда не пила. – Так нельзя! Нечего ломоты строить! – Пей! – приказал Сеня. Лиза опростала рюмку и сильно поморщилась. Сенька подсунул ей под самый нос соленый огурец и кусок хлеба. – Фу!.. Печет! – проговорила она, с трудом переводя дыхание. – И какая ты бароха, коли не умеешь пить?! – воскликнула Беззубая. – Смотри! Она наполнила чайный стакан водкой и легко опростала его в один прием. Компания сидела за столом больше двух часов. И мужчины и женщины изрядно выпили. Не отстала от них поневоле и Лиза. Голова у нее сильно трещала, но ей было весело. Она стучала ложечкой по тарелке и все требовала «Устю». Беззубая завела ссору с Тронбон. Скелет показывал фокусы с серебряным пятачком, а двенадцатилетний Арбуз ломался: стучал с размаху кулаком по груди и говорил заплетающимся языком, подражая великовозрастным блатным: – Я двадцать пять лет кровь в карантине проливаю, и чтобы какой-нибудь ментяра (городовой) позволил себе слово сказать мне! Да я его, как селедку, надвое разорву! – Да будет тебе, товарищ, тень наводить! – остановил его Сенька. – Слава богу, видели, как ты вчера плейтовал от мента!.. С этого дня Сенька и Лиза сошлись как нельзя лучше. Она сделалась ему верной помощницей. А с течением времени у нее открылся настоящий талант, приводивший в умиление Сеньку и вызывавший зависть во всех его товарищах и озлобление в их барохах. Так наливать масло шмырнику, как она, не могла ни одна бароха. Сенька бацает хлопок в агентстве, а она отвлекает от него внимание шмырника всякими разговорами, прикидываясь дурочкой. – Дяденька! Скажите, пожалуйста, какой час? – Сколько тебе, стрекоза, надо? – заигрывает с нею суровый цербер. – Полтретьего. – На что тебе полтретьего? – Тятеньку проведать надо. Вы, быть может, знаете его? – А он кто? – Элеваторщик. На элеваторе работает. Дяденька, миленький, – продолжает она наливать масло, – вы, быть может, часом, платочек тут нашли? Обронила… – Очень нужен мне твой платочек! А Сенька в это время знай пощипывает из тюка хлопок и накладывает в карманы и за пазуху. Накладывает и сияет. – Ну и бароху же послал мне господь. Дай бог ей здоровья, а не двести тысяч на мелкие расходы!.. Ловкая она была шельма! В какой-нибудь месяц перещеголяла всех барох. Она не только хорошо на цинке стояла, но и хай (шум) делала, как никто. Случилось так, что Сенька засыпался. Лиза в этот момент выходила из мелочной лавочки на Таможенной и видит: ведут ее ясного сокола, муженька, с двух сторон под руки мент и дворник, а сзади важно шествует сам квертель, жирный, как бекас, с аршинными усищами, портфелем под мышкой, и командует: – В участок его, мерзавца!.. Я тебе покажу, как табак воровать! – Выручай! – крикнул ей Сенька. Лиза шариком подкатилась к нему, повисла у него на шее и как завизжит: – За что вы ведете его в часть?!. Он ничего не сделал!.. Карраул! Православные!.. Ой, ой!.. Сопровождавшие его мент и дворник растерялись. Растерялся и квертель. А Лиза не перестает хаять: – Православные!.. Режут!.. В какие-нибудь две-три минуты Лиза собрала тысячную толпу. – Люди добрые! – обратилась она к публике. – Я вот с братцем моим вышли на площадь, мама послала за керосином, вдруг городовой хватает его и тащит в участок. Ой, боже мой!.. Находившийся в толпе экстерн в прыщах, помятой шляпе и пенсне петухом наскочил на городового и крикнул: – Как ты смеешь?!. Немедленно отпусти его!.. Господа, надо вырвать его из когтей этих опричников, а то они убьют его! В толпе прошел гул. Она подалась вперед и оттерла полицейских от Сеньки. Заварилась каша. Явился полицмейстер, казаки. А Сенька и Лиза в это время сидели в Практической гавани на клепках и как ни в чем не бывало уплетали за обе щеки воблу… Дела Сеньки удивительно пошли в гору и даже заметно отразились на его внешности. Он округлился, стал носить «колеса» на высоких подборах и курить вместо «Ласточки» «Дюшес» и «Сенаторские». Округлилась и Лиза. Сенька не оставался в долгу перед своей барохой. Нередко в благодарность за любовь и помощь он делал ей обновки: покупал то новые туфли, то гамаши, брошку, колечко и водил в город в театр при чайной попечительства о народной трезвости. Их часто можно было видеть там, на галерке, рядышком, внимательно следящими за пьесой. Когда «работы» было мало, она, сидя на дубах, вышивала ему болгарскими крестиками лелю – рубаху, чинила штаны, куртку, набивала табаком гильзы или варила на массивах в котелке уху. Часто по вечерам все блотики вместе с барохами собирались где-нибудь на набережной под звездным небом в большой кружок и устраивали литературно-музыкальные вечера. Известные всему порту – Монах рассказывал занимательные сказки, а Хандри-Мандри – пел. Он пел «Стогнет, стогнет голубочек», «Падший ангел беспокойный», «Трубочка-заветочка». «Трубочка-заветочка» была любимой песней блоти-ков, и они заставляли Хандри-Мандри петь ее по нескольку раз. Все бы хорошо, если бы только в Сеньке не сидел бес ревности. Стоило Лизе бросить даже равнодушный взгляд на мимо проходящего гимназиста с рыболовным прутом или на кого-нибудь из товарищей Сеньки, как он уже хмурился, подступал к ней с кулаками: – Ты чего до них ливеруешь? – Что ты?! Ей-богу, Сенечка, ты запонапрасно!.. – Я тебе дам запонапрасно! – И он влеплял ей затрещину. Он следил в оба за ее нравственностью и всегда мстил за свою попранную честь. Когда однажды блатной Рашпиль ущипнул ее за ногу, Сенька выхватил нож и сказал ему со злобой: – Если еще раз тронешь, зарежу! Я, брат, теперь такой же фартовый, как и ты. Мне что тюрьма, что дом – все единственно. И если бы его не удержали товарищи, он обязательно пырнул бы Рашпиля. Досталось также от него и шарикам. Они позволили себе такую выходку: заманили в пароходный котел Лизу под предлогом познакомить ее с устройством его. Сперва они вели себя честь честью, по-джентльменски, но потом вдруг потушили свечи и давай щупать ее. Лиза со слезами на глазах прибежала к Сеньке. Тот обозлился, созвал всех блотиков и вечером, когда шарики сходили со сходни, они набросились на них и жестоко избили… – Удивляюсь тебе, – сказал как-то Сеньке большой практик Арбуз. – У тебя такая хорошая бароха, а ты из кожи лезешь. Возьми с меня пример. Я весь день ничего не делаю, а придет вечер, Маня принесет мне рубль, два, а то и три. Запряги Лизу, пусть одна работает. Мысль эта очень понравилась Сеньке, и с этого же дня он предался полному dolce far niente,[5] a Лиза работала за двоих. Сама стреляла хлопок, арап и приносила выручку. Сенька от безделья пристрастился к картам. Он весь день пропадал на обрыве, над портом, в кустах и играл с чистильщиками сапог в «три листика». Сеньке не везло. Он проигрывал всю выручку Лизы и, не довольствуясь этим, постепенно забрал у нее все свои подарки – шелковую косынку, колечко, туфли, брошку – все… А она и не думала роптать. Но вот она исчезла. День, два… Ее нет… Сенька не на шутку всполошился. – Не сманил ли ее Косой? Тот давно уже зарился на нее. Сенька бросился к нему, но тот поклялся, что и не думал сманивать ее. – Куда же она делась?! Он строил тысячи предположений. Думал, что ее увезли в Константинополь, что попала под поезд… Он затосковал, опустился и только теперь понял, как она была ему дорога и близка. Он припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его. Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками,[6] и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся. Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и сна грела его своим телом. Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем. – Что шьешь? – спросил он. Она вспыхнула и ответила, заикаясь: – Ничего. – Скажи! – Платьице для… Зины… – Какой Зины? Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала. – Вот еще… вздумала!.. Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка… А как он обирал ее?! Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину. – Господи! Если бы только она отыскалась! – молил он. И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице. Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку. Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе. – Скорее бы отпустили! – проговорил он вполголоса. – Вот заживем! На все медные! – И он улыбнулся… |
||
|