Ю. К. Колосовская Глава четвертая РИМСКИЙ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД, ЕГО ИДЕОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА

Римский провинциальный город, его культура и идеология возникали и развивались неодновременно в различных областях римского мира, что было обусловлено прежде всего тем, когда именно та или иная провинция вошла в состав римского государства и на каком уровне общественного развития находилось ее население накануне римского завоевания. Развитие города зависело также от характера колонизации, что влекло за собой распространение в провинциях римских институтов в сфере социально-экономической жизни, а также в сфере идеологии и культуры и что повсюду в империи составляло содержание того процесса, который в литературе обычно именуют романизацией.

Римская колонизация западных провинций началась со времени Августа, когда в состав империи вошли большие области, населенные различными племенами. Отдельные западные провинции оказались более или менее сходными по своей этнической и социальной структуре, что позволяет говорить о наличии в Римской империи нескольких культурно-этнических и географических регионов. Одним из таких регионов были дунайские провинции. Завоеванные почти все, за исключением Дакии, в правление Августа, они по целому ряду признаков составляли в системе империи единый комплекс. В колонизации дунайских провинций значительная роль принадлежала ветеранам римских легионов, и само развитие городского строя на Дунае началось с основания колоний ветеранов. В то же время в эти области империи направился большой поток переселенцев из других провинций. Сходство в общей картине романизации дунайских провинций состояло также в том, что в начальный период римской истории боги, традиции и культура местного населения оказались отодвинутыми на задний план. В то же время именно романизация дала возможность проявиться доримскому наследию в различных сферах провинциальной жизни, а его взаимодействие с римскими институтами и традициями обусловило своеобразие каждой из провинций и каждой из провинциальных культур. Однако развитие римского провинциального города отличалось известным единообразием, поскольку и каждый отдельный город, и каждая провинция были частью римской политической системы и их развитие следовало общим закономерностям развития римского рабовладельческого общества. Античная цивилизация была прежде всего и по преимуществу цивилизацией городской, а потому каждый город заключал в себе те главные черты и признаки, которые так отличают античную цивилизацию от всех остальных.

Источники позволяют судить о различных сторонах жизни провинциального города. Однако картина эта неизбежно будет частной по отношению ко всей провинции. Объединение же сходного и однотипного материала из нескольких городов и из нескольких провинций одного и того же региона империи помогает шире и полнее представить характер римской идеологии и культуры, такой, какой она сложилась на провинциальной почве. В этом отношении города дунайских провинций, где совершенно отсутствовало греческое наследие и где уровень социального развития был более низким, дают, может быть, наибольшую возможность познакомиться с римским провинциальным обществом, его культурой и идеологией, так сказать, в чистом виде. Свидетельства из двух самых значительных дунайских провинций — Паннонии и Дакии — здесь, пожалуй, наиболее показательны. Эти провинции находились примерно на одном уровне общественного развития накануне римского завоевания, а их доримское население составляли кельтские, иллирийские и фракийские племена. На развитие обеих провинций оказывало воздействие активное соседство варварской периферии. Но если Паннония вошла в состав империи уже при Августе, в конце I в. до н. э., то Дакия была завоевана Траяном в 106 г. н. э. и явилась последним территориальным приобретением Римской империи. В то же время Дакия была первой провинцией, которую римляне оставили, и развитие здесь римской городской культуры прекратилось ранее всего. В 271 г. император вывел из Дакии войска и, несомненно, большую часть романизированного населения городов, создав на правом берегу Дуная новую провинцию — Правобережную Дакию. Римское провинциальное общество Паннонии развивалось много дольше, вплоть до захвата провинции готами и гуннами в первые десятилетия V в., когда она была предоставлена этим племенам для поселения в качестве федератов империи. Но эпиграфические свидетельства в большинстве своем практически и здесь прекращаются после середины III в. Поэтому о римском провинциальном городе как центре римской культуры, религии, общественной жизни для обеих провинций можно судить главным образом на основании памятников второй половины I в. — первой половины III в. И римский город на Дунае может быть обрисован преимущественно в этих хронологических рамках.

Несколько слов о характере источников, которыми располагает исследователь. В большинстве своем — это дошедшие до нас сотни и тысячи латинских надписей — строительных, вотивных, дарственных, которые граждане городов ставили на площадях, посвящали в храмах или укрепляли на фронтонах и стенах общественных и культовых зданий, а также множество эпитафий, открытых в римских некрополях. Свидетельства этих памятников носят документальный характер. Они живо и непосредственно передают тот неповторимый колорит давно минувшей эпохи, поражающей всякий раз своей глубокой оригинальностью.

В развитии городского строя на Дунае можно выделить несколько этапов. До времени Адриана города основываются преимущественно как колонии ветеранов, а сами ветераны происходят из городов Северной Италии, Нарбоннской Галлии, Далмации. После Адриана и до Северов включительно в города преобразуются главным образом прежние центры племен или гражданские поселки — канабы, выросшие со временем близ крупных римских воинских крепостей. Для этого периода характерна также восточная колонизация, последовавшая на Дунай, особенно в правление Марка Аврелия и Северов. При Северах процесс урбанизации нашел в сущности свое завершение, хотя это вовсе не означало того, что к середине III в. империя вся была покрыта городами. В ее предела», прежде всею на Дунае, оставались большие сельские территории и существовало множество сел. Дальнейшая судьба городского строя после середины III в. повсюду в империи была следствием социально-экономических причин — упадка торговли и ремесла после внешнеполитических событий кризиса III в., от которого более всего пострадали города, а также общего кризиса рабства и прогрессировавшей натурализации хозяйства, столь очевидных для времени Поздней империи. В I–III вв., от которых известно большинство интересующих нас свидетельств, происходит рост городов, увеличивается их население, расширяется застроенная площадь. Численный рост городов характерен для Ранней империи, и каждый город представлял собой типичную и основную для римского рабовладельческого общества организацию граждан, которые были гражданами города и одновременно землевладельцами на его сельской территории. Гражданский и землевладельческий статусы были главными структурообразующими элементами античного города. Именно эти статусы делают античный город образованием, столь непохожим на города позднейших эпох.

В провинциях статус города предоставлялся тому или иному поселению по распоряжению императора, нередко в его присутствии, когда император находился в провинции, как, например, Адриан, посетивший едва ли не все римские области (SHA, Hadr., 21, 1). Население нового города с нравом римского гражданства вписывалось в трибу императора, и город в этом случае добавлял к своему прежнему названию почетный эпитет, образованный от родового имени императора, например: Элиев муниципий Ка-рнунт (municipium Aelium Carnuntum) или Элиев муниципий Аквинк (municipium Aelium Aquincum) в Паннонии, получившие статус города от Адриана в 124 г. и возведенные Септимием Севером в 193 г. в статус колоний, после чего оба города стали именоваться: colonia Septimia Aurelia Antoniniana Carnuntum и colonia Septimia Aurelia Antoniniana Aquincum. Александр Север дал некоторым дунайским городам, в частности Аквинку, титул «блистательных колоний» (colonia splendi-dissima) (CIL, III, 10481). Сармизегетуза в Дакии получила тогда же титул metropolis, что указывало на ее превосходство перед другими городами провинции и на положение главного города для всех трех Дакий, трех округов провинции, на которые она была разделена при Марке Аврелии.

Хотя городская автономия могла быть предоставлена или в статусе муниципия, или в статусе колонии, все города на провинциальной земле по степени своей автономии были в сущности одинаковыми, если только колония не получала одновременно италийского права (ius Italicum), т. е. такого же права, какое имели города в Италии. Города с италийским правом, которое в провинциях давалось обычно колониям ветеранов, имели некоторые экономические и юридические привилегии. На провинциальных землях такие города представляли собой как бы часть самой Италии. Они изымались из юрисдикции наместника провинции, и потому их автономия была много большей. Города с италийским правом не платили земельного налога (tributum soli). Земельные владения римских граждан были их полной собственностью и могли свободно отчуждаться, в то время как провинция во всей своей совокупности, как земля побежденных и завоеванных врагов, считалась собственностью римского народа или императора и даже для римских граждан было возможно только владение (dominium populi Romani vel Caesaris.-Gai. Inst., II, 7, 26a). В III в., к которому относится большинство сведений о статусах провинциальных городов, предоставление статуса колонии не влекло за собой никаких экономических привилегий и не означало для города в сущности ничего, кроме перемены самого названия (Dig., 50, 15, 1, 3).

В Дакии и Паннонии италийское право имели несколько городов. Так, в Паннонии италийским правом обладала Эмона (совр. Любляна), где Тиберий в 15 г. поселил ветеранов паннонских легионов с предоставлением им земельных наделов, а также Савария (совр. Сомбатхей), где ветеранов поселил Клавдий. В Дакии италийское право имела Сармизегетуза, столица провинции (совр. Гредиште Мунчелулуй). Здесь после окончания Дакийских войн Траян поселил в 107 г. ветеранов легионов, принимавших участие в этих войнах.

Предоставление поселению статуса и достоинства города (ius et dignitatem civitatis), которого провинциальные города постоянно добивались (CIL, III, 6886), означало образование гражданской и землевладельческой общины. Город получал приписанную к нему земельную территорию, обычно из числа земель, изъятых у покоренного провинциального населения, которое в этом случае выводилось на другие, менее плодородные земли. Римские землемеры и дошедшие до нас кадастры некоторых провинциальных городов знакомят с системой межевания полей у римлян, которая производилась в определенном порядке с соблюдением соответствующей религиозной церемонии[174].

Вначале плугом опахивалось пространство, где предстояло стоять городу. Пропаханная плугом борозда (померий) фиксировала, где должны были стоять стены города; там, где предстояло быть воротам, плуг приподнимался. Близ города в удобной точке располагался землемерный инструмент — groma, указывавший ориентировку всего поля и его двух главных линий (лимитов) — decumanus maximus, которая шла в направлении с запада на восток, и cardo maximus, которая следовала с севера на юг. Параллельно этим двум главным лимитам поля на расстоянии в 20 или в 40 актов (20 актов составляли около 800 м) друг от друга разбивались другие лимиты. Все поле оказывалось, таким образом, разбитым на центурии — участки по 200 югеров (югер = 0,25 га), если лимиты отстояли друг от друга на 20 актов, и на участки по 400 югеров, если расстояние между лимитами было в 40 актов. И для главных, и для остальных лимитов поля была установлена определенная ширина: decumanus maximus — 40 шагов (римский официальный шаг составлял 0,33 м), т. е. 12 м, и для cardo maximus — 20 шагов (6 м); лимиты между центуриями были в 8 шагов (2,5 м); каждый пятый лимит, квинтарий, имел 12 шагов (4 м). Лимиты выкладывались камнями и служили сельскими дорогами, по которым отвозился урожай, доставлялись сельскохозяйственные орудия, проходил скот и пр. Эти дороги были в собственности всей колонии. Местонахождение каждой центурии было занесено в опись земель колонии, и определялось оно относительно ее расположения к cardo и decumanus. Эта опись колонии, которую землемеры называют forma или aes, так как она вырезалась на медной доске, находилась в архиве колонии и в императорской канцелярии Рима. Оба экземпляра имели подпись основателя колонии, которая закладывалась обычно в день рождения императора. Городу отводились также луга для выгона скота, леса для вырубки на дрова и для пастьбы скота. Леса ценных пород и дубовые леса были собственностью императора.

Каждый вновь основанный город получал от императора свой устав — Lex coloniae, определявший административное устройство города и регулировавший управление его имуществом, а также общественную и религиозную жизнь города.' Неизвестные для дунайских провинций, такие уставы колоний происходят из Испании (ИЛН, № 1045, 1046). В сочетании с эпиграфическими свидетельствами они позволяют воссоздать сословно-социальную структуру города и судить о характере городских магистратур, а также культовых должностей, относящихся к римской государственной религии.

Во главе города стояло сословие (или совет) декурионов — ordo decurionum. Оно комплектовалось из лиц, уже отправлявших городские магистратуры, и обычно насчитывало 100 человек, хотя в городах небольших сословие декурионов могло быть и меньшим. Это было высшее сословие города, и оно выносило решения относительно всех сторон его жизни. Для вхождения в сословие декурионов требовался соответствующий возрастной и имущественный ценз. Определенный Августом возрастной ценз для декуриона в 30 лет был затем понижен до 25; имущество декуриона должно было быть не меньше 100 тыс. сестерциев. Для избрания в сословие декурионов необходимо было также доверие самой гражданской общины. Магистраты города составляли, коллегию из четырех мужей (quattuorviri); два магистрата в этой коллегии имели высшую административную и судебную власть в городе (duoviri iure dicundo). В их ведении находилось судопроизводство в городе, взимание налогов, набор рекрутов, проверка списка полноправных граждан и состава самих декурионов с точки зрения имущественного ценза и морального образа жизни. Они ведали также вопросами, связанными с религией и строительством храмов, а также отправкой различных посольств в Рим. В их компетенцию входило и заключение договоров с частными лицами об аренде городских земель, пастбищ или лесных угодий, о поставках и подрядах для нужд города. В ведении двух других дуумвиров находилась охрана общественного порядка в городе, надзор за рынками, за состоянием мер и весов. На эдилов возлагалось также обеспечение города продовольствием, контроль за строительством и содержанием дорог, а также устройство общественных игр и зрелищ. Городские магистратуры были годичными; их занимали по рекомендации сословия декурионов, наместника провинции и даже императора. Обязанности городского магистрата с пятилетним сроком службы (quinquennalis) были высшей магистратурой города. Главным и первым из городских магистратов, которому подчинялись все остальные, был praefectus quinquennalis primus.

Гражданин, добивавшийся городской магистратуры, должен был быть незапятнанным в моральном отношении и обладать достаточным имуществом, так как от него требовался не только соответствующий его положению образ жизни, но и необходимая в подобных случаях неприкосновенность общественной казны. Так, декурионы, которые были ответственны за зрелища и сценические игры в честь Юпитера, Юноны и Минервы, длившиеся в продолжение четырех дней, должны были истратить на эти игры не менее 2000 сестерциев из собственных денег и столько же денег из общественных средств[175]. Домогательство городской магистратуры рассматривалось как выражение почетного тщеславия гражданина (ambitus). За получением должности обычно следовало дарение городу какой-то общественной постройки, а также устройство банкета для магистратов и декурионов. Для простого народа, упоминания о котором в надписях периода Империи практически отсутствуют и который в городах составляли мелкие свободные ремесленники и торговцы, среди них — во множестве отпущенники, производились в этом случае бесплатные раздачи оливкового масла, вина, хлеба, а также небольшой суммы денег.

За право занятия должности городского магистрата, как и при вхождении в сословие декурионов, в казну города уплачивался определенный денежный взнос (summa honoraria, summa legitima), который был различным и в отдельных провинциях, и даже в городах одной и той же провинции. Денежный взнос зависел от величины города, его богатства и от общей численности его граждан. Так, в Карфагене, одном из богатейших городов Африки и всей империи, за должность квинквенала уплачивалось 38 тыс. сестерциев[176]. Должность городского магистрата могла быть предоставлена бесплатно, очевидно, за широкую благотворительную деятельность гражданина в пользу города.

Сословие декурионов именовалось «блистательным сословием» (ordo splendidissimus). Декурионов отличала особая одежда — римская тога с пурпурной каймой (toga praetexta), особая обувь; они имели лучшие и специально отведенные для них места в театре, цирке и амфитеатре, где сидели в широком, двойном кресле (bisellum). При следовании декурионов по городу дорогу через толпу перед ними должны были прокладывать ликторы с фасцами, а ночью перед ними должны были нести факелы. Декурионы представляли свой город во время особо важных и торжественных церемоний. Представители этого сословия не подвергались штрафам, телесным наказаниям и пыткам, а со времени Адриана — и смертной казни. Их сословные привилегии распространялись на их жен и детей.

В сословной иерархии городов почетное место занимали также лица, обладавшие культовыми и религиозными полномочиями. Понтифики, составлявшие коллегию из трех лиц, были ответственны за римский государственный культ Юпитера Капитолийского. Фламины несли жреческие обязанности в отношении богов римского пантеона. Коллегия из трех авгуров вела наблюдения за небом, которым придавалось большое значение в римской государственной практике при принятии решений политического, религиозного и военного характера. Все эти культовые должности не были полностью отделены от гражданских магистратур, и вчерашний декурион мог быть избран понтификом, фламином или авгуром.

Вторым после декурионов сословием в городах были августалы, в ведении которых находилось отправление в городах культа здравствующего и умершего императора. Августалы несли также некоторые обязанности полумуниципального характера. На свой пост они назначались по рекомендации декурионов сроком на один год, по окончании которого могли быть приняты в ordo augustalium. Августалы могли быть избраны на свой пост вторично и даже пожизненно. За особые заслуги перед городом августалам могли быть декретированы решением совета декурионов инсигнии декурионов — ornamenta decurionalia. Это означало для них право появляться в праздничных шествиях и церемониях в такой же тоге, что и декурионы, в сопровождении ликторов и сидеть в театре или амфитеатре на специально отведенных местах, как это известно, например, для августалов Карнунта, которые имели в городском амфитеатре свои отдельные места. Организованы были августалы как жреческая коллегия и существовали только в колониях и муниципиях. Комплектовались августалы преимущественно из богатых отпущенников. Во главе коллегии августалов стоял magister augustalis.

Участие августалов в отправлении муниципального императорского культа, учреждение которого, как известно, восходит ко времени Августа (когда в 12 г. до н. э. отпущенникам разрешено было отправлять культовые обязанности в отношении императорских Ларов как и в Италии, так и в провинциях), сделало возможным участие отпущенников в общественной жизни городов. Более того, оно сделало их ответственными за те мероприятия, которые были связаны с публичным выражением лояльности в отношении правящей династии. Эта культовая должность открыла сыновьям богатых отпущенников доступ к городским магистратурам. Надписи неоднократно упоминают отцов-августалов и сыновей-декурионов и даже всадников. Деятельность августалов проходила в тесном контакте с декурионами и городскими магистратами, и между этими двумя высшими сословиями городов существовали тесные хозяйственные и общественные связи. Упоминания об августалах, удостоившихся инсигний декурионов, нередки в памятниках из провинций. Как заметила однажды М. Гордон, «ornamenta decurionalia кричат в эпитафиях отпущенников»[177].

Каждый город имел своего покровителя из числа богов греко-римского пантеона. Так, покровительницей Карнунта была Фортуна — Fortuna Karnuntina, как она именуется в надписях[178]. Она имела храм в Кариунте и известен жрец богини (antistes dei), Юлий Флорентин[179]. Покровителем Апула был Асклепий — Aesculapius Dominus[180].

Немалую часть населения провинциальных городов составляла такая категория лиц, которые, будучи гражданами одного города, который являлся их отечеством, проживали в другом городе. В отличие от граждан города (cives) римские юристы называют их поселенцами (incolae). Присутствие поселенцев в городах в период Империи было явлением постоянным вследствие возросших хозяйственных и культурных связей между провинциями. В городах поселенцы имели торговые лавки, ремесленные мастерские и могли приобретать также землю (Dig., 50, 16, 239). Они имели доступ к общественно-политической жизни города и могли пользоваться общественными банями и посещать зрелища (Dig., 50, 1, 27). Поселенец должен был подчиняться магистратам и того города, где он был гражданином (apud quos civis est), и того, где он был поселенцем (apud quos incola est).

На положении поселенцев находились и те из местных жителей, земли которых были приписаны к городу. Специальным императорским рескриптом наиболее богатым и знатным из местных уроженцев, а также лояльным в отношении римской администрации могло быть позволено занимать низшую из городских магистратур — должность эдила, что давало им право римского гражданства (CIL, V, 532; ИЛН, № 1055). В религиозной жизни городов в доступной для них форме участвовали и рабы как частных лиц, так и императора[181].

В городах Дакии и Паннонии — провинциях, пограничных с варварским миром, большую роль играли ветераны римских легионов. По своему правовому и имущественному положению это военное сословие близко стояло к декурионам. Многие из ветеранов в дунайских городах становились городскими магистратами и несли жреческие обязанности.

Большинство свидетельств, относящихся к общественной и культурно-идеологической жизни города, принадлежит представителям двух первых сословий. Эта жизнь во всем своем многообразии проходила главным образом в пределах городских стен. В ней участвовало преимущественно городское население, хотя город, как всегда, втягивал в сферу своего влияния сельские слои. Но в гораздо большей степени римские институты, традиции и латинский язык усваивались вследствие службы в римских легионах и вспомогательных войсках, во множестве стоявших в каждой провинции. Провинциальный город представлял собой достаточно открытую гражданскую общину, так как пополнение римских граждан в городах происходило постоянно и вследствие предоставления права римского гражданства местному населению провинций, и в результате включения в состав гражданских общин отпущенников, а для более позднего времени — и за счет поселяемых на землях городов отдельных групп варварских племен. Для римского города было характерно и то, что городские магистратуры и культовые должности были доступны, в сущности, всем социальным слоям городского населения свободного статуса, причем гражданские и жреческие должности не являлись взаимоисключающими. Это совмещение обязанностей придавало общественный характер и самим культовым должностям, когда религиозная деятельность оказывалась одновременно частью деятельности административно-общественной.

Статус города обязывал граждан возводить общественные здания и храмы, устраивать форум в центре города, осуществлять прямоугольную планировку города и застраивать его домами типа инсул, образовывавших свободно стоявшие жилые блоки. В городе сооружались амфитеатр, театр, цирк, общественные термы, рынок, портики, храмы, святилища, строился водопровод и выходившие из городских ворот дороги. Сам город окружался стеной. Там, где в город преобразовывалась канаба, как, например, канаба XV Аполлонова легиона в Эмоне, город возникал обычно на основе прямоугольной планировки римского военного лагеря. Там, где городом становилось местное поселение, как это известно для Аквинка (совр. Буда), племенного центра эрависков, существовавшая система улиц приспосабливалась к новой, римской планировке.

Археологические исследования дунайских городов позволяют представить их внешний облик и численный состав городского населения. Так, Эмона представляла собой прямоугольник со сторонами 522,3X435,5 м, ширина ее улиц была от 10 до 16 м (ARP, р. 260). Пересекавшиеся в центре две главные улицы города — cardo maximus и decumanus maximus, по которым было ориентировано направление всех других улиц города, делили город на 48 инсул, жилых многоэтажных и многоквартирных блоков. Жилые дома были украшены росписью и мозаикой. Водопровод в городе был построен во II в.; до этого времени каждый жилой блок имел собственный источник воды, обычно небольшой фонтан. Город был обнесен стеной при Тиберий, о чем сообщает вмонтированная в стену надпись того же времени. Он имел несколько ворот, и по всему периметру стены находилось 26 башен. В конце II в. Эмона стала считаться италийским городом.

Аквинк, возникший на основе местного поселения, представлял собой трапецию со сторонами 600–800 м. Его площади и улицы были небольшими (ширина улиц достигала 4–6 м). В центре города, в месте пересечения двух главных улиц, находились форум, капитолий, здание для заседания совета декурионов, общественные термы, рынок. По фасаду этого рынка с северной и южной сторон располагались два ряда торговых лавок (было открыто 30 таких лавок). Вдоль торговых рядов шла крытая галерея, защищавшая покупателей от солнца и дождя. Внутренний дворик рынка имел колоннаду, в середине дворика находился круглый крытый бассейн с живой рыбой, предназначенной для продажи (ARP, р. 255–256). Крупные ремесленные мастерские находились вне городских стен. Так, керамический квартал Аквинка, занимавший площадь в 4 га, располагался на берегу Дуная, близ римской гавани. Здесь были открыты 22 керамические печи для обжига, сушильные камеры и склад готовой продукции. Город имел водопровод; поступала также горячая вода из находившегося близ Аквинка термального источника. В начале II в. город был окружен стеной; ее толщина не везде была одинаковой (110, 150–170, 210 м), что свидетельствует о разновременном ремонте стены[182]. Во II в. в Аквинке был построен амфитеатр на две-три тысячи человек. В начале III в., когда канаба II Вспомогательного легиона (II Adiutrix) была инкорпорирована в состав города, где составила его самый большой квартал, вся оставшаяся свободной площадь подверглась застройке. В это время вне стен города находилась гостиница и многие ремесленные предприятия. Застройка в Аквинке не представляла собой систему инсул; дома были длинными и располагались вдоль улиц, богатые дома, украшенные с большей роскошью, чем общественные здания, соседствовали с домами бедными. В городе были триумфальные арки и ворота. Одна такая арка была построена в 150 г. легионерами II Вспомогательного легиона в честь императора Антонина Пия, другая была сооружена Диоклетианом и Максимианом во время их пребывания в Аквинке.

Раскопки Горсия (близ нынешней деревни Тац в Венгрии, комитат Фехер), который получил статус муниципия при Адриане и стал местом заседания провинциального собрания (concilium provinciae) Нижней Паннонии, показывают, что сооружение общественных зданий в городе началось еще до получения городской автономии, когда Горсий был одним из поселений на землях племенной общины эрависков[183]. Форум в Горсии начал строиться при Траяне и был завершен при Адриане. На форуме был сооружен капитолий — храм Юпитера, Юноны и Минервы, который, согласно Витрувию (I, 7, 1), должен был располагаться на возвышении; к капитолию Горсия с форума также вели три широкие ступени. На форуме находилось здание — templum provinciae — для проведения общепровинциальных собраний. Раскопками была открыта надпись, из которой следует, что некий Луций Вирий Меркатор был во II в. верховным жрецом императорского культа в Нижней Паннонии, отправление которого происходило в Горсии, и что он распорядился поставить алтарь за здоровье персонала, обслуживавшего или только храм императорского культа, или все храмы, находившиеся в священном участке форума. На этом священном участке был также храм божественного Августа, Марка Аврелия и большой алтарь (ara Augusti), у которого происходило Управление общепровинциальиого императорского культа Нижней Паннонии. На форуме были открыты фонтаны, один — с нимфой и другой — с речным божеством. В сравнении с другими городами Паннонии площадь Горсия была довольно большой — 80—100 га. Город сохранял свое значение в IV в. и был крупным христианским центром Паннонии.

Другие города провинции располагались на меньшей территории. Так, Эмона занимала площадь в 23 га, Савария — в 42 га; небольшой город Паннонии — Скарбанция (совр. Шопрон), получившая статус муниципия при Флавиях, занимала площадь в 25 га. Население Аквинка в середине II в. вместе с населением канабы и численностью легиона составляло 50–60 тыс. человек; город располагался на площади в 50 га. Водопровод, доставлявший воду в город Невиодун в Паннонии (совр. Дрново), был рассчитан на 10 тыс. человек.

Некоторые, наиболее значительные и важные в стратегическом отношении провинциальные города, в том числе города дунайских провинций, являлись императорскими резиденциями. В Паннонии, в Саварии и Сирмии, были императорские виллы и дворцы. В Карнунте Марк Аврелий провел три года (168–171), воюя против квадов и маркоманнов. Здесь он начал писать свое знаменитое сочинение «Наедине с собой». Император и умер в Паннонии (18 марта 180 г.), в Виндобоне (совр. Вена), не успев начать военных действий против германских племен. На императорской вилле Муроцинкте находился малолетний император Валентиниан II, когда в Бригеционе (совр. Сцёнь) во время приема посольства квадов скоропостижно умер его отец Валентиниан I (17 ноября 375 г.).

Городской образ жизни в провинциях характерен также для канаб. Канаба представляла собой гражданский поселок, возникший по соседству с легионом или какой-то другой воинской частью, обычно на расстоянии 2–3 км от лагеря. Отличие канабы от города состояло в том, что канаба не имела собственной территории и располагалась на земле, находившейся в собственности легиона. Это исключало возможность для населения канабы занятия земледелием, поэтому там процветала торгово-ремесленная деятельность, в немалой степени связанная с обеспечением потребностей легиона и ориентировавшаяся также на торговлю с варварской периферией. Население канабы составляли жены и дети легионеров и ветеранов, их рабы и отпущенники, а также римские граждане, уроженцы других провинций и городов и местное население перегринского статуса. Ветераны и римские граждане образовывали в канабе общину римских граждан, существовавшую при легионе: veterani et cieves Romani consistentes ad legionem II Adiutricem, как она именуется, например, в канабе II Вспомогательного Легиона в Аквинке (CIL, III, 3505). Эта община римских граждан вначале была организована в форме conventus civium Romanorum (своего рода сходки или собрания римских граждан) и в юридическом отношении была ближе к коллегии, хотя фактически являлась городом и имела квазимуниципальное устройство. Во главе такого собрания стоял куратор римских граждан. Conventus имел двух магистров и двух эдилов. Луций Силий Максим, ветеран, первым исполнявший обязанности магистра в канабе (magistrans primus in canabis) XIII Сдвоенного легиона в Апуле (совр. Альба Юлия), посвятил алтарь Фортуне Августе и Гению проживающих в канабе (Genio canabensium) (CIL, III, 1008). Но по мере муниципализации канаб, что началось со времени Адриана, они стали иметь свой совет декурионов. Ветераны XIII легиона были декурионами в канабе (CIL, III, 1093, 1110). Для ветеранов канаба была истинным отечеством. Так, ветеран V Македонского легиона Тит Валерий Марциан вернулся после отставки в канабу легиона Нижней Мезии и женился там (Dobo, 819а). Здесь этот легион стоял ранее, до того как был переведен в 168 г. в Дакию и был размещен в Потаиссе (совр. Турда).

Для канаб характерен был городской характер застройки: прямоугольная планировка улиц, форум, водопровод, канализация, общественные термы, амфитеатр, собственный некрополь. В городах на лимесе канаба, соседний муниципий и сам легион были тесно связаны в хозяйственной и культурно-идеологической сферах. Гай Домиций Смарагд, сирийский торговец из Антиохии, ставший декурионом в Карнунте, построил во второй половине II в. на свои средства в канабе XIV Сдвоенного легиона каменный амфитеатр (CIL, III, 14359), посетителями которого были прелюде всего легионеры. Марк Фовиаций Вер Младший, декурион в муниципии в Аквинке, дуумвир, квинквеннал и фламин, был принят также в сословие декурионов канабы. Причиной послужило совместное строительство водопровода для канабы и для муниципия. Этот водопровод доставлял воду из источников севернее муниципия. Как показали раскопки, у каждого источника стоял вотивный алтарь с посвящением различным богам: Юпитеру, Асклепию, Гигии, Аполлону и Си-роне, Лесному Сильвану, Непобедимому Солнцу. Канаба участвовала в отправлении общепровинциального императорского культа и посылала своих представителей на общепровинциальные собрания[184].

К III в. канабы представляли собой значительные городские поселения с высокоразвитой торговлей и ремеслом. Они имели полумуниципальное устройство. Септимий Север дал статус города канабам наиболее крупных рейнских и дунайских крепостей. Статус муниципия получила канаба XIII Сдвоенного легиона в Апуле и канаба V Македонского легиона в Потаиссе. В Апуле по соседству оказалось два города: новый муниципий (municipium Septiimum Apulense) и старый муниципий, местное поселение Апул, которое Марк Аврелий сделал муниципием, а Ком-мод — колонией. Муниципий, возникший из канабы, был возведен при императоре Деции в статус колонии (CIL, III, 1054). Канаба II Вспомогательного легиона в Аквинке, как уже упоминалось, была инкорпорирована в состав города. Население новых городов было вписано в трибу императора, а земельные территории они получили за счет изъятия части земель у легионов.

В этих небольших по теперешним масштабам городах наблюдалась оживленная общественная, религиозная и культурная жизнь. Такими местами в городе, где в той или иной форме провинциальное общество могло выражать себя как гражданский коллектив, были форум, амфитеатр, театр и цирк, а также коллегии, общественные бани и общественные дороги города, так как вдоль таких дорог обычно разбивались некрополи и происходили соответствующие церемонии, носившие у римлян, как известно, публичный характер. Саму общину граждан объединяло то, что было их общим достоянием и что находилось внутри стен города: форум, здание сената, храмы отеческих богов, амфитеатр. Как писал Сервий, гражданскую общину образует то, что находится внутри стен, когда построен храм и театр, форум, здание сената, к которым прилегают частные дома (Aen., IV, 655). Всякая деятельность гражданина, связанная с несением обязанностей в отношении этих общественных зданий и культовых мест, приобретала в древности широкий общественный характер. Такой общественный характер носила и строительная деятельность в городах, имевшая целью благо всей гражданской общины в целом и каждого из ее граждан в отдельности. Надписи, сообщающие о произведенном в городе строительстве новых общественных зданий или ремонте старых, как и надписи дарственные или вотивные, имели в древности огромное общественное звучание. Они были рассчитаны на широкую читающую аудиторию, и, начиная от надписей императора и кончая надписями декурионов небольших провинциальных городов, строительные надписи, как и сами сооружения, несли определенную идеологическую нагрузку. Об ориентации античной культуры на зрительное и слуховое восприятие, на устное, живое, звучащее слово уже говорилось в нашей литературе[185]. Строительные и вотивные надписи, как и все остальные эпиграфические памятники, оставленные древними, — свидетельство именно этой ориентации греко-римской культуры. Эта ее особенность отчетливо выступает во многих других культурных явлениях римских провинциальных городов.

Богатые граждане строили храмы и святилища, портики с колоннадой и росписью, арки и круглые своды, парадные входы и архитектурные украшения для них, фонтаны, крытые каменные беседки со скамьями в общественных садах и парках, а также при храмах, где, по словам Витрувия (V, 11, 2), могли беседовать со своими учениками философы и риторы «и все прочие, увлекающиеся научными занятиями, могли бы вести свои споры». Строили пиршественные залы и кухни при культовых зданиях и при зданиях, где собирались коллегии. Римляне, как известно, любили общение за столом и придавали ему большое значение. Это была часть их общественной жизни, и надписи нередко содержат упоминания о пиршествах коллегиатов, происходивших по случаю различных памятных дат.

Богатые граждане финансировали и очень крупные общественные здания и были инициаторами строительства таких сооружений, внося большую часть требовавшихся на это средств. Так, в Дакии, в Сармизегетузе, некий Марк Процилий Никета (не исключено, что отпущеннического происхождения), дуумвир и фламин в Сармизегетузе, а также жрец в Лавренте и Лавинии, италийских городах, образовывавших сакральный союз, верховный жрец императорского культа в провинции Дакии, распорядился построить на свои средства в середине II в. здание для отправления общепровинциального императорского культа (aedes augustalium). Постройку завершил и освятил его сын Марк Процилий Регул, декурион и всадник на государственном коне[186]. Этот дворец августалов в Сармизегетузе был самым значительным из известных подобных сооружений в империи. Он был построен близ форума, и его общая площадь составляла 5525 кв. м. Здание имело несколько помещений: пиршественный зал, портик, сокровищницу, фонтаны и водоемы. В сере-Дине двора, атрия, находился алтарь — ara augusti — для совершения жертвоприношений в честь императора и правящей династии, а также богини Ромы[187]. Дворцу августалов принадлежало здание, называвшееся accubitum. Это было помещение типа обширного триклиния, предназначавшееся дли пиров и банкетов августалов и использовавшееся, очевидно, с той же целью во время ежегодных провинциальных собраний представителей муниципальной знати дакийских городов. К этому банкетному залу примыкал портик с росписью. Все это построил на свои средства Тиберий Клавдий Януарий, августал и патрон первой декурии в коллегии августалов. Его сын, Тиберий Клавдий Вер, за ту же почесть патрона коллегии увеличил портик вдвое, пристроил кухню и украсил каким-то архитектурным сооружением парадный вход (CIL, III, 4441). Тиберий Клавдий Августин, верховный жрец императорского культа в Дакии в правление Александра Севера, был, очевидно, их потомком. Известен также Тиберий Клавдий Аникет, августал в двух колониях Апула, восстановивший на свои средства пришедший в ветхость храм Юпитера Капитолийского и царицы-Юноны (CIL, III, 1069). Тит Варений Пудент, всадник, фламин в двух городах Дакии — в Сармизегетузе и Апуле, — в память своего отца замостил в Апуле половину какой-то площади, видимо, форума, истратив на это 50 тыс. сестерциев (CIL, III, 7907). Марк Юлий Юст, декурион в Сармизегетузе за почесть понтифика застроил остававшуюся свободной какую-то площадь в городе и поставил там статую (CIL, III, 7983 — IDR, ΙII/2, № 3). Подобные примеры, не единственные для Дакии, известны и для Паннонии. В Аквинке декурион Гай Тиций Антоний Пекулиарис построил в начале III в. какое-то сооружение для украшения форума (CIL, III, 10495-10496), а поскольку известно, что он построил нимфей, то, очевидно, этот нимфей и был украшением форума. Для этого нимфея, представлявшего собой стену ниспадавшей в бассейн воды, была специально подведена вода посредством ответвления от городского водопровода. Гай Эмилий Гомуллин за почесть фламина построил в Мурсе (совр. Осиек) на свои деньги 50 лавок с двойными портиками, в которых происходила торговля (CIL, III, 3288). Марк Коминий Квинт, всадник на государственном коне, возвел на свои средства в Сармизегетузе храм богине-царице, очевидно, Исиде (CIL III, 7907== IDR, HI/2, № 19). Семья Марка Аврелия Комация Супера построила в Апуле на свои средства несколько сооружений, относящихся, вероятно, к культу Митры (cryptam cum porticibus et apparatorio et exedra pecunia sua — CIL, III, 1096). Луций Апулей Марк, декурион и квестор в Сармизегетузе, стоявший во главе канцелярии города (obscri-batum), с разрешения сословия декурионов отремонтировал на свои средства сгоревший от пожара портик с помещением для отдыха (porticus cum cubiculis).

Эта деятельность богатых граждан в пользу всей городской общины, будучи актом благотворительности, нередко диктовалась узкополитическими целями — таким путем можно было получить городскую магистратуру или жреческую должность. Но корни ее — в принципах полисной морали, и она традиционна для античного города вообще. Благотворительная деятельность являлась публичным выражением гражданских добродетелей провинциального римлянина.

Подобная деятельность нередко была связана с обязанностями в отношении коллегий, в которых богатые граждане, обычно декурионы, выступали как патроны, «отцы» и кураторы. В коллегиях, как культовых, так и ремесленных, проходила общественная жизнь в своеобразных и характерных только для античности формах. Эти объединения «маленьких людей» получили большое распространение на западе империи во II–III вв.

Разрешая коллегии, правительство освобождало себя от заботы о низших социальных слоях городского населения, перекладывая ее на города и, соответственно, на муниципальную аристократию. В то же время императорское правительство держало коллегии под своим наблюдением, и для их создания требовалось специальное разрешение. Коллегии могли быть дозволенными, а могли быть и недозволенными; в последнем случае создание коллегии приравнивалось к вооруженному захвату общественного здания или храма, и такая коллегия должна была быть распущена (Dig., 47, 22). Никому не дозволялось состоять одновременно в двух коллегиях. Коллегии создавались обычно как погребальные, и коллегиаты вносили ежемесячно в общую кассу определенный уставом коллегии денежный взнос. В период Империи коллегии эти выполняли и социально-вспомоществовательные функции, и в известном смысле идеологические. У «маленького человека» возникала, таким образом, иллюзия его причастности к общеимперской гражданской деятельности, а также иллюзия некоего социального равенства с богатыми, так как именно в коллегии во время совместных пиршеств, заупокойных трапез или праздничных шествий по городу он мог общаться не только о себе подобными.

Каждая коллегия имела собственное здание (schola), где происходили собрания коллегиатов и хранился архив, а также отдельное помещение (cocinatorium, culina), где происходили пиршества. Об устройстве одного такого пиршества известно из Дакии. Сохранилась запись конца II в., сообщавшая о поступлении продуктов, потребовавшихся для устройства этого пира: было куплено пять ягнят за 18 денариев, один поросенок — за пять денариев, на два денария белого хлеба. На вино было истрачено 97 денариев: хорошего вина было куплено три секстария, обычного вина — два квадранта и две гемины; были куплены также салат, соль, лук, уксус. Запись была произведена накануне майских календ, т. е. 30 апреля (CIL, III, р. 952, XIV).

Подобные собрания коллегиатов, как и их шествия по городу по случаю праздников, были одним из проявлений общественной жизни. О таких собраниях и шествиях сообщалось публично, так как и на собраниях коллегиатов, и во время праздничных церемоний коллегия выступала как часть провинциального общества. Декурион в Аквинке Клавдий Помпей Фауст вел коллегию пожарных и портных в праздничном шествии по городу (CIL, III, 3438; 10475). Гай Юлий Виаторин, декурион в Аквинке, подарил этой коллегии в 228 г. небольшой водяной орган (hydrauliam), который можно было носить в руках при праздничных церемониях[188]. Некий Элий Анниан был знаменосцем этой коллегии; Публий Элий Респектиан, отпущенник ветерана, — инструктором коллегии. Аврелий Марин в коллегии кузнецов в Тибиске, в Дакии, носил знамя коллегии, а Юлий Фабриций — изображение императора (imaginifer) (IDR, III/2, N 186).

О выборных должностях в коллегиях упоминалось в надписях так же, как и о городских магистратурах. Тит Варений Галликан, поставивший алтарь Немесиде в Сармизегетузе, упомянул о том, что трижды был магистром в ремесленной коллегии (CIL, III, 13779). Публий Флакциний Феликс, поставивший алтарь Асклепию и Гигии за здоровье своей дочери, отметил и то, что был декурионом в коллегии (CIL, IIΙ/2, № 136). В эпитафии патрона и декуриона коллегии Публия Элия Валериана сказано, что надгробие ему поставили лица, стоявшие у руководства коллегией, согласно их решению, на деньги, собранные всеми коллегиата-ми (CIL, III, 1210).

Патронат в коллегиях рассматривался как почесть, и его получение также отмечалось дарениями коллегиатам, сооружением зданий для собрания коллегий; на украшение этих зданий жертвовались деньги. Квинт Ульпий Фавентин, «отец» в коллегии кузнецов в Бригеционе, в Паннонии, построил в 220 г. на свои средства здание для коллегии и оставил средства для содержания в порядке его могилы, возложения на нее роз, а также для проведения совместных трапез с поминовением усопших коллегиатов (CIL, III, 11042). Марк Аврелий Хрест за то, чтобы быть патроном в коллегии, дал шесть тысяч сестерциев для сооружения архитектурного украшения на фасаде здания коллегии (CIL, III, 1212). На деньги некоего лица (его имя в надписи не сохранилось) было оштукатурено и расписано какое-то помещение для двух коллегий, а также подарены подставки для статуй, занавес и бронзовые канделябры (IDR, III/2, № 4). Гай Юлий Север за почесть магистра в коллегии кузнецов построил в Аквинке в 201 г. фонтан, вода которого текла из уст Силена (CIL, III, 3580). Тит Анхарий Октавий, декурион в Сармизегетузе в правление Александра Севера, за почесть патрона в XV декурии ремесленной коллегии построил на свои средства портик (IDR, III/2, № 10).

Сами коллегиаты по случаю праздников получали от принципалов бесплатные угощения и небольшие подарки. Такой подарок (sportula), обычно съестное и небольшая сумма денег, дарился в плетеной корзиночке в дни государственных праздников, Нового года, а также праздников самой коллегии. Подобный подарок не был унизительным в глазах гражданина, но воспринимался как естественная забота и попечение высших о низших. Эта система социальных связей, покоившаяся на староримском институте клиентелы, сохранялась и при Империи, когда каждая провинция, город и коллегия имели своего покровителя, а общим патроном всего населения страны был император. Представление об императоре как всеобщем патроне римского народа играло немалую роль в поддержании императорского культа. Подарок, полученный от патрона коллегии или городского магистрата, мог восприниматься и как подарок от императора, патрона и заступника всей Римской империи. В Сармизегетузе Марк Аврелий Фортунат, отпущенник, судя по широко распространенному в рабской среде имени Фортунат, член третьей декурии в ремесленной коллегии, посвятил алтарь за то, что получил двойной такой подарок (CIL, III, 1494).

Упоминания о простом народе, плебсе, для императорской эпохи крайне редки. Лишь однажды в Дакии, в Сармизегетузе, плебс поставил на собранные деньги (plebs аеге conlato) посвятительный алтарь в честь Марка Опеллия Адьютора, который поочередно исполнял все городские должности в городе: квестора, эдила, дуумвира с судебной властью, а также был префектом в ремесленной коллегии (IDR, III/2, № 116). Квинт Аврелий Терций, декурион в Сармизегетузе, за предоставление ему жреческой должности фламина дал в 142 г. 80 тыс. сестерциев ad annonam publicam (CIL, III, 1448). Обычно это было частное пожертвование для уплаты городом полагающихся с него государству податей или зерно, розданное гражданам в случае неурожая. Семья Аврелиев была одной из богатых в Сармизегетузе — она имела на некрополе города собственный мавзолей (его диаметр составлял 21 м).

Привилегией самого императора и членов императорской семьи, которую он осуществлял прежде всего в отношении городской общины города Рима, было сооружение общественных бань[189]. Термы, как и форум и коллегии, также были своеобразной частью общественной жизни римлян; общественные термы посещали самые разные слои римского общества. Хорошо известно, какое множество сюжетов в эпиграммах Марциала связано с термами Рима и сколь разнообразны социально-психологические типы столичного общества, запечатленные в них. Один из эпизодов «Сатирикона» Петроний также перенес в термы: здесь встречались все слои римского общества, и разбогатевший отпущенник, подобно Тримальхиону, мог демонстрировать там и свое богатство (Тримальхиона из терм несли на носилках четверо здоровенных молодцов), и свои вкусы и способности (он играл в мяч, пил вино, и его растирали три массажиста) (Sat., 27–28). Общественные бани Рима мог посетить и император: общеизвестен анекдот с Адрианом, который, увидев в бане ветерана без раба для услуг, подарил этому ветерану и рабов, и деньги (SHA, Hadr., 17, 6). Когда Плиний Младший просил Траяна разрешить ему построить термы в Прусе, то это не являлось свидетельством его административной беспомощности, как иногда считают. Плиний отлично знал, что общественные термы в провинциях наместник мог возводить только с разрешения императора (Ер., X, 23, 70).

Ремонт или восстановление общественных терм, обрушившихся от времени или пострадавших от военных катастроф, были делом общественным, что отмечалось постановкой специальных строительных надписей или вотивных алтарей. На лимесе Дакии, в небольшой военной крепости на севере провинции, были отремонтированы термы, и префект стоявшей там конной части, Элий Целер, посвятил алтарь Фортуне Возвращающей ob restitutionem balnei[190]. Для Паннонии известно, что одни термы для II Вспомогательного легиона построил в канабе Аквинка Александр Север, когда куратором строительства был консул Флавий Марциан (CIL, III, 10489). Другие термы, большие (tbermas maiores), пострадавшие во время событий кризиса III в. и долгое время лежавшие в развалинах, восстановил в 268 г., улучшив их входы и зал с колоннами, император Клавдий П. Он распорядился, чтобы бани были предоставлены в пользование легионеров, поручив наблюдение за этим всаднику Клеменцию Сильвию и префекту II легиона Аврелию Фронтину[191]. В Аквинке было, по крайней мере, 15 терм, из них четыре бани — общественными[192]. Общественные бани могли насчитывать от 15 до 20 помещений с несколькими бассейнами с постепенно понижающейся температурой воды. Такие термы имели залы для гимнастических и спортивных упражнений, а также для игры в мяч; при термах были библиотеки и комнаты для бесед.

Непременной принадлежностью каждого более или менее крупного провинциального города были театр, амфитеатр, цирк, ипподром. Об их ремонте и восстановлении заботились как частные лица, так и провинциальные власти. Так, известно, что в III в. прокуратор Поролисской Дакии Тиберий Клавдий Квинтиан распорядился заново отстроить разрушившийся от времени амфитеатр города Поролисса (совр. Мойград) (CIL, III, 836). Гай Домиций Смарагд, декурион в Карнунте, построил на свои средства каменный амфитеатр в канабе XIV Сдвоенного легиона, вмещавший, как полагают, восемь тыс. человек.

В амфитеатрах происходили гладиаторские игры и сражения с дикими зверями. В Вируне (близ совр. Клагенфурта) выступали во II в. рабы-бестиарии и рабы-гладиаторы, принадлежавшие местной богатой семье Альбиев. К гладиаторским играм относится редкое граффито из Вируна: [libertatem meruimus hie ser]vi fuimus domi: «свободу мы заслужили здесь, рабами мы были дома» (очевидно, в Италии)[193]. На алтаре из Теурнии (совр. Шпитталь), посвященном Немесиде, были изображены три бестиария в битве с медведем и Диана с чашей. На рамке алтаря вверху была вырезана надпись: «Сираск, Валериан, Евтих, (рабы) Альбия Максима, Немесиде Августе (посвятили)»[194]. В начале IV в. в Сирмии еще в 374 г. был построен театр, где выступал гладиатор из племени вандалов, сражавшийся ранее на арене Рима и Фессалоник.

Набор рабов в гладиаторы и наблюдение за ними находились в руках государства, и осуществлялась эта служба специальным прокуратором, которому могло подчиняться несколько провинций. Так, Цезий Антиан в первой половине III в. был procurator famil(iarum) glad(iatorum)r в ведении которого находились обе Паннонии, Далмация, а также области Италии — Эмилия и Транспадана (ILS, 9014; ARP, р. 129).

Амфитеатры раньше были построены в канабах, чем в муниципиях. Так, амфитеатр в канабе Карнунта (вначале деревянный) был построен во второй половине I в. Во II в. он был переоборудован в каменный на средства уже упоминавшегося Гая Домиция Смарагда; арена амфитеатра была 71,3X44,25 м. Амфитеатр в муниципии Карнунте был построен в середине II в. и имел арену 68 мХ50 м. Каменный амфитеатр в канабе Аквинка впервые упоминает надпись от 145 г.; он имел арену 89,6Х Х66,1 м. Амфитеатр муниципия Аквинка датируется серединой II в.; его арена была 53,36X44,54 м; западнее амфитеатра находились казармы гладиаторов. Большой амфитеатр был в Скарбанции (125X85 м). Здесь ветеран XV Аполлонова легиона был ответствен в I в. за проведение гладиаторских игр (magister ludorum) (APR, p. 173).

Для канабы Интерцизы (совр. Дунауйварош) мы можем предполагать цирк еще в IV в. Раскопки раннехристианского некрополя в Интерцизе открыли черепицу, служившую в качестве крышки составленного из черепиц гроба[195]. На этой черепице до обжига, по мягкой глине, была нарисована молодая девушка в короткой, как у детей, тунике, с вышитой каймой. В правой руке девушка держит пальмовую ветвь — символ награды, в левой — колесо со спицами. Уже было замечено сходство в образе этой девушки с обликами акробаток на мозаике позднеимператорской виллы Пьяцца Армерина в Сицилии. На этой мозаике были представлены две акробатки — одна с такой же пальмовой ветвью в руках и в такой же одежде, другая — с таким же колесом. Такое колесо употреблялось в цирке и в гимнастических залах. Прическа девушки из Интерцизы сходна с прическами женщин на фресках римских катакомб конца III-середины IV в. и не встречается ни ранее, ни позднее. Волосы у девушки из Интерцизы разделены посередине на пробор и связаны бантом на голове, их пряди спадают вдоль щек — прическа, которая характерна для Рима середины IV в. и даже для Паннонии. Изображение девушки взято, скорее всего, из жизни, и именно из жизни Интерцизы, где очевидно, в IV в. в цирке выступала какая-то акробатка.

Немногие данные относятся к театральной жизни римских городов на северной границе империи. Так, для Аквинка известно, что актеры имели здесь собственную коллегию. Тит Флавий Секунд суфлер (monitor) посвятил алтарь Genio collegio scaenicorum (CIL, III, 3lt;±23) В надписи из Сискии (совр. Сисак) упомянут magister mimariorum Лебурна, раб или отпущенник (CIL, III, 3989), что свидетельствует о существовании коллегии мимических актеров в городе. В Норике, столице провинции, театр был построен в правление Адриана. В надписи из Вируна назван Тит Флавий Элиан — homerista. Как считает издатель надписи этот гомерист стоял во главе труппы актеров-гомеристов, и сама надпись, сохранившаяся только в своей нижней части, представляла собой театральную афишу[196]. Как известно, гомеристами назывались актеры, разыгрывавшие сцены из гомеровских поэм на основе их текста. Большей частью они представляли сражения греков и троянцев. Зрители, не знавшие греческого языка, держали в руках латинский текст либретто. Представления гомеристов носили пародийный характер и по своему натурализму были сходны с представлениями мимов и биологов (так называли актеров, изображавших жизнь), при этом допускались фривольные и двусмысленные намеки. У Артемидора приведен анекдот о том, как некий врач Аполлонид, пускавший кровь при заболеваниях, называл свое занятие δμηρίζβιν: подобно гомеристам, он ранил многих людей (Artemidor. Onirocr., IV, 2).

Такие спектакли, получившие известность с конца II в. до н. э., были очень популярными и на греческой, и на римской сцене. О выступлениях гомеристов в Италии I в. упоминает Петроний в «Сатириконе» (59)[197]. Актера-гомериста II в. изобразил Ахилл Татий в романе «Левкиппа и Клитофонт» (III, 20, 4)[198]. Надпись с упоминанием гомериста из Вируна принадлежит второй половине II в. Тит Флавий Элиан был, скорее всего, отпущенником, что следует из его профессии. О существовании концертного зала в Аквинке известно из эпитафии Элии Сабины, жены органиста II Вспомогательного легиона. Эта эпитафия примечательна во многих отношениях: она принадлежит бывшей отпущеннице и жене Тита Элия Юста, органиста II легиона, который выучил ее игре на органе, и она выступала перед публикой Аквинка, т. е. Сабина была профессиональной актрисой, пела и играла на органе. Эпитафия Элии Сабины — не частое явление в латинской надгробной поэзии и заслуживает того, чтобы быть приведенной полностью: «В этом каменном гробе покоится моя жена, дорогая, несравненной скромности Элия Сабина, совершенная в искусствах, она одна только превосходила в них мужа. Ее голос был нежен, и пальцы легко перебирали струны. Но, внезапно похищенная смертью, она молчит теперь. Прожила она трижды по десять лет… Она сама и ее образ сохраняются в памяти народа — она так приятно играла на органе. Ты, что читаешь эти строки, будь счастлив; Да хранят тебя боги, и ты воскликни с благоговением: Элия Сабина, я приветствую тебя. Тит Элий Юст, получающий специальную плату органист легиона II Вспомогательного, озаботился изготовить этот каменный гроб» (CIL, III, 10501).

Зрелища, раздачи, гладиаторские игры, цирк, ипподром, амфитеатр создавали тот же тон и колорит жизни в провинциальных городах, который отличал императорский Рим и который с такой страстью, гневом и болью описал в своих сатирах Ювенал, готовый бежать из столицы «хоть к ледяному океану, за савроматов» (Sat., II, 1–3). Потребность в зрелищах и раздачах в провинциальных городах стала такой же привычной и обязательной, как и в Риме: «Римский народ сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: хлеба и зрелищ» (Sat., X, 78–81). «Если бы не было игр, ты увидел бы Рим наш печальным и потрясенным, как в дни поражения консулов в Каннах» (Sat., XI, 199–200)[199].

Общественная жизнь провинциального города, проходила ли она на форуме, в коллегиях, в амфитеатре или на ипподроме, на всех своих уровнях была связана с прославлением здравствующего и почитанием умершего императора. Император был символом, в котором сосредоточилось величие государства. Это представление распространялось и на других членов правящей династии. Изображение императора и его статуя не были только его личным портретом, но были также объектом государственного религиозного культа и почитания. К статуе императора припадали, когда искали спасения или защиты. Ни один военный лагерь, ни одно общественное здание не существовало без императорского изображения. В литературе уже давно было замечено, что императорский культ представлял собой новую религию, призванную сплотить и объединить многоэтничное и разнившееся в культурном отношении население империи. Императорский культ формировался постепенно и свое завершение нашел при Северах. Его истоки лежат отчасти в обожествлении эллинистических правителей, а также в прославлении римских наместников, что в восточных провинциях имело место уже в период Республики[200]. Но культ императора как некая религиозно-политическая доктрина ведет свое начало от тех божеских почестей, которые были оказаны римским сенатом Цезарю. Как известно, сенат после убийства диктатора вынес несколько решений об увековечивании его памяти, прежде всего решение о его обожествлении, т. е. о причислении к сонму богов (CIL, IX, 2628). Цезарь был объявлен divus, и на форуме ему был определен храм «божественного Юлия», получивший жрецов и дававший право убежища, подобно культовым местам, основанным Ромулом. Поскольку Цезарь, будучи причислен к богам, переставал быть частным лицом, то его потомкам запрещалось носить при похоронных процессиях в числе изображений своих предков изображение Цезаря (Dio Cass., XLVII, 19, 2–3). Статуя Цезаря и статуя Венеры-Родительницы были установлены на ипподроме. Новые победы римского оружия должны были справляться прежде всего как победы Цезаря. Было постановлено праздновать день его рождения, и всякий уклонявшийся от этого должен был считаться проклятым в глазах Юпитера и самого Цезаря. День рождения Цезаря был передвинут на один день, чтобы не совпасть с играми в честь Аполлона. День, в который Цезарь был убит, был объявлен днем несчастливым (dies nefastus), и в этот день не должны были происходить заседания сената. Помимо своей непосредственной цели — объединить сторонников Цезаря для окончательной борьбы, эти меры имели также религиозно-политическую окраску.

Дальнейшее развитие эти установления, как и императорский культ, получили в правление Августа, обожествление которого началось еще при его жизни. Уже само имя Август («умножающий»), пожалованное ему сенатом в 27 г. до н. э., имело значение некоей божественной силы (numen). Оно отличало обычно божество и выделяло Августа из числа простых смертных[201]. Одновременно в сенате ему был поставлен золотой Щит. У дверных косяков дома Августа с двух сторон были прибиты две лавровые ветви; над входом в дом был повешен дубовый венок как награда за спасение граждан (corona civica)[202]. Золотой щит, гражданский венок и два лавровых дерева с 27 г. до н. э. постоянно присутствуют на монетной чеканке Августа[203]. В 12 г. до н. э., когда Август получил жреческий сан великого понтифика, рядом с его домом на Палатине был построен новый храм богини Весты, так что боги домашнего очага Августа, Веста и пенаты, стали теперь рассматриваться как боги всего римского государства, а он сам — как глава фамилии в государственном масштабе[204]. Тогда же почитание гения Августа (Genius Augusti) было возведено в государственный культ. Учреждение культа Гения Августа и Ларов (Lares Augusti) последовало в связи с разделением города Рима, которое происходило с 12 г. до п. э. до 7 г. до н. э., на 14 городских районов с 265 кварталами (vici): в каждом из них почитались Lares Augusti и Genius Augusti, и таким образом культ Гения императора Августа получил распространение во всей столице. Еще ранее, в 29 г. до н. э., Август позволил сооружать в свою честь — сначала только в восточных провинциях — храмы вместе с богиней Ромой, в которых изображениям Августа воздавались жреческие почести[205]. После смерти Август получил отдельный храм и специальную коллегию жрецов (sodales augustales) для отправления его культа, выбиравшихся из представителей высших слоев — сенаторов и всадников. Дом в Ноле, где Август умер в 14 г. н. э., был объявлен культовым местом, день его рождения и день его женитьбы на Ливии были объявлены государственными праздниками, сопровождавшимися жертвоприношениями (Dio Cass., 51, 19, 2). Официальные и частные обеды и пиршества должны были сопровождаться жертвенными возлияниями в честь Августа. Его статуя была поставлена в храме Марса на форуме.

Почитание Августа началось еще в 12 г. до н. э. — сначала только в провинциальных городах, а затем и в городах Италии. В провинциях менее романизированных императорский культ был введен раньше, чем в провинциях более романизированных. Вначале Август почитался вместе с каким-нибудь из богов римского пантеона (обычно Геркулесом, Меркурием, Конкордией), но затем императорский культ принял санкционированные государством определенные формы. При Флавиях происходит слияние культа богини Ромы, здравствующего императора и культа умерших императоров. Появившееся в правление династии Юлиев — Клавдиев понятие божественной правящей династии (domus divina) находит свое выражение также в виде Aeternitas — «космической долговечности империи и императора»[206]. Эта идея получила еще большее развитие при Северах, когда в терминологии III в., относящейся к императору, постоянно присутствует «Вечный мир», «Вечная Победа», «Вечное счастье» (Pax Aeterna, Victoria Aeterna, Felicitas Aeterna)[207].

Первостепенное значение в развитии императорского культа имело то, что на императора было перенесено понятие божественной силы и природы божества, его numen[208]. Если ранее mimen прилагалось только к богам, как numen Iovis, например (божественная сила Юпитера), и только в исключительных случаях — к римскому народу и сенату, то со времени Августа numen отличает и императора, т. е. личность императора стала считаться носителем божественной мощи и силы и, соответственно, всеобъемлющих функций божества. Его деяния, его воля, проявление его власти расценивались как явления божественного характера, и он сам выступал как носитель божественной власти. Эту божественную природу император получал и вследствие обожествления после смерти, что было акцией сената, и вследствие того, что каждый здравствующий император был «сыном божественного» (divi filius) и внуком и правнуком своих божественных предшественников, в действительном кровном родстве с которыми он, как известно, мог и не состоять и обычно не состоял. Как имеющий божественных предков, здравствующий император был богом и имел свой numen[209].

С божественной природой императора соединялись и такие добродетели и общественно-политические понятия, как Согласие, Счастье, Благая судьба, Слава, Доблесть, Вечность, Мир, Победа. В конечном итоге в императорском культе объединились две тенденции: сакральная, когда культ был выражением религиозности, и государственно-политическая, когда культ стал свидетельством проявления верности и преданности императору, что нашло свое отражение в появляющейся при Северах формуле: devotus (и даже devotissimus) numini maiestatique eius[210]. Этот акцент на личной преданности императору свидетельствовал не только о завершившейся к III в. сакрализации императорской власти, но и о том, что всякий гражданин империи был прежде всего подданным императора.

При Северах настойчиво развивалась мысль о божественной природе всех членов правящей династии — domus divina, хотя сама эта идея наличествовала уже во II в. Практически отсутствующая в надписях II в. формула in honorem domus divinae широко представлена в эпиграфических памятниках времени Северов, которые проводили целенаправленную политику обожествления представителей императорской династии. Императорский культ получил новую опору в идее связи императорского дома с армией. После победы Септимия Севера над Парфией в 195 г. императрица Юлия Домна получила титул «мать лагерей» (mater castrorum)[211]. Это означало, что отныне в каждом военном лагере вместе с изображением императора должно было находиться и изображение императрицы[212]. Впервые такой титул стал известен для императрицы Фаустины, жены Марка Аврелия, постоянно сопровождавшей его в военных кампаниях. Он был дан ей в Паннонии в 174 г. в связи с победой над сарматами. Для Фаустины этот титул известен только на монетах, и она получила его незадолго до своей смерти[213]. Императрице Юлии Домне этот титул был пожалован в 195 г. в связи с победой над Парфией. В действительности за этим актом стояли политические мотивы, так как уже принятием предков Коммода в число своих предков, а также актом обожествления Коммода, что сначала было провозглашено в армии, а затем и в сенате, Септимий Север хотел утвердить законность своей династии. Возведением императрицы в титул mater castrorum подчеркивалась ее связь с войском, а в сфере религиозной Юлия Домна оказывалась законной преемницей жены Марка Аврелия[214]. Отныне титул mater castrorum присутствует часто в надписях императриц III в.

После смерти Севера в 211 г. во время совместного правления Геты и Каракаллы, когда оба брата, как известно, проявляли враждебность и подозрительность в отношении друг друга и каждый имел свой собственный двор, Юлия Домна получила титул «мать отечества и мать сената» (mater patriae et mater senatus). В период единоличного правления Каракаллы в официальных надписях она именовалась как mater castrorum et senatus et patriae. Титул mater patriae соответствовал титулу императора pater patriae и не имел аналогий в раннее время[215]. Монетная чеканка и надписи как на западе империи, так и на востоке прославляли императрицу Юлию Домну, отожествляя ее с Исидой, Кибелой, Новой Герой и Деметрой, с Небесной богиней; монеты с ее изображением имели легенду Seculi Felicitas. Септимий Север и оба его сына — Каракалла и Гета — именовались на Востоке «Новыми Солнцами»[216].

Посвящения in honorem domus divinae, а также pro salute imperatoris многочисленны и в городах на Дунае. В большинстве своем они принадлежат императорской администрации, воинским частям, а также городским магистратам и муниципальной аристократии. Декурион в Сармизегетузе Марк Помпоний Север и патрон в коллегии кузнецов Марк Урбий Валериан построили здание коллегии, посвятив его здоровью императора Антонина Пия (IDR, III/2 № 6). Во здравие императора Каракаллы дуумвиры и квинквеиналы Аквинка — Флор и Меркатор — восстановили на свои средства в 214 г. пришедший в ветхость храм Немесиды (CIL, III, 10439). Во здравие Сеитимия Севера некие Луций Септимии — Валерий и Валериан — отремонтировали в Карнунте за свой счет пришедшее в ветхость святилище Митры (CIL, III, 4540). Публий Турраний Фирмин, ветеран из канцелярии наместника, отремонтировал в 216 г. на свои деньги помещение для хранения военных знамен и императорских изображений (exciibitorium ad tiilelam signornm et imaginum sacrarum — CIL, III, 3526). Августалы в колонии Саварии Квинт Клавдий Секунд и Квинт Клавдий Лукан подарили городской общине изображение Гения колонии и храм для него (CIL, III, 4153). Магистры коллегии Гения Верхней Паннонии Квинт Гавий Максим и Квинт Торий Присциан, а также писцы этой коллегии Публий Элий Эксуперат и Аврелий Пекулиарис подарили коллегии в 228 г. изображение богини Победы (CIL, III, 4168). В 204 г. Юлий Евангелиан, командовавший когортой мавров в Дакии, восстановил на свои средства пришедший в ветхость «храм отеческих богов» и посвятил это деяние «здоровью непобедимейших наших императоров Септимия Севера и Каракаллы и Геты Цезаря, а также двух август — Юлии Домны и Плавтиллы и префекта претория Плавтиана, отца нашей августы Плавтиллы». Августал в Сармизегетузе Марк Корнелий Стратоник поставил алтарь Гению пата Миции in honorem domus divinae. За здоровье «наших августов» посвятил алтарь Юпитеру Наилучшему Величайшему декурион столицы Дакии Гай Юлий Марциан (CIL, III, 1407). Эти примеры — не единственные.

Для дунайских городов известно о существовании особых коллегий, почитавших императорские победы и здоровье императора, а также коллегий, почитавших императорских Ларов и заботившихся о сохранении в надлежащем порядке изображений императоров. Одна из наиболее ранних таких коллегий, возникшая в Италии, существовала и на Дунае — Великая коллегия императорских Ларов и императорских изображений (collegium magnum Larum et imaginum dominorum nostrorum Caesarum), носившая полувоенный характер: во главе коллегии стоял трибун Гай Валерий Теттий Фуск. Бывший в Петовионе декурионом и префектом в ремесленной коллегии, отправлявший также жреческую должность авгура, он приобрел на свои средства отдельные места для погребения членов этой коллегии, за что ему была предоставлена должность трибуна (CIL, III, 4038). В Аквинке была коллегия, избравшая предметом своего почитания императорское здоровье — collegium cultorum salutis augustae.

Активная деятельность этой и других подобных коллегий приходится на время Северов, с которыми связано большинство соответствующих свидетельств. В Аквинке возникла специальная коллегия (collegium victorianorum), почитавшая императорские победы. В 223 г. в правление Александра Севера эта коллегия построила на сборы коллегиатов здание для пиршеств и банкетов. Коллегия имела свое знамя и небольшое святилище. Она вела регистрацию своих членов и подразделялась на декурии (в надписи их названо шесть). Магистрами коллегии и ее патроном были лица с правом римского гражданства; некоторые из них, как Тит Септимий Инген, получили римское гражданство в правление Септимия Севера. Постройка трапезной, как и вся сообщающая об этом надпись, была посвящена на благо и здоровье императора Александра Севера[217]. Подобная коллегия существовала и в Дакии. Марк Кокцей Луций посвятил алтарь Victoriae augustae et Genio collegii eius (CIL, III, 1365).

Императорские победы популяризировались всеми доступными средствами. В день Нового года, в памятные дни династии народу раздавались в цирке или в амфитеатре большие пряники с рельефными изображениями, представлявшими императора в одежде великого понтифика или триумфатора, а также членов императорской семьи. Керамическое производство в Аквинке, связываемое с именем местного мастера Ресата, выпускало в 60-х годах II в. рельефные керамические формочки (их диаметр достигал 20 см и немногим более) с изображением соответствующих той или иной дате сцен, использовавшиеся пекарями для выпечки пряников. На таких пряниках изображались целые картины. Так, на одной из дошедших таких керамических формочек был представлен Марк Аврелий в одежде триумфатора, въезжающий на колеснице в триумфальную арку: его лошадь ведет легионер, копье императора занесено над поверженным варваром; Победа увенчивает императора венком, внизу и наверху — вражеское оружие[218]. Другая подобная формочка имела изображение богини Тутеллы и латинскую надпись: «Если император в безопасности, мы живем в золотом веке» (Salvo Augusto aurea saecula videmus), внизу — «Славе» (Honori). Так на уровне провинциальных вкусов далекой пограничной северной провинции была представлена навязчивая идея Римской империи, что каждый император несет с собой еще большее благополучие для государства и именно при нем его подданные живут в золотом веке.

В согласии с идеологией императорской эпохи действовали и коллегии, объединявшие молодежь. Одной из таких коллегий, происхождение которой связано с именем Августа и с установлением императорского режима, была коллегия юношества (collegium iuvenum или collegium iuventutis). Впервые такая коллегия была образована самим Августом в Риме из молодежи знатных родов с намерением воспитать в соответствующем направлении молодое поколение римлян[219]. Но своему характеру это была полувоенная, полурелигиозная организация. Юноши, члены этой коллегии, учились верховой езде и обращению с оружием, охоте и фехтованию. Свое искусство они демонстрировали перед старшими на триумфальной площади или в цирках и амфитеатрах. Относительно деятельности коллегии юношества в Риме известно, что в коллегии происходили ежегодные конные спортивные состязания с оружием в руках — Iusus Troiae. Их описание оставил Вергилий (Aen., V, 553–603). Официально патроном таких коллегий, как и всего юношества империи, состоял кто-нибудь из членов императорской семьи. Так, в правление Марка Аврелия его сын Коммод был princeps iuventutis.

В провинциях состав коллегии юношества был пестрым в социальном отношении и в этническом. В коллегию входили и местные уроженцы с правом римского гражданства, и отпущенники. Известная для Вируна, столицы провинции Йорик, эта коллегия насчитывала около 120 человек, среди них были и отпущенники. В Паннонии такая коллегия существовала по крайней мере в трех городах провинции: в Петовионе, Карнунте и Бригеционе. В Петовионе квесторы коллегии юношества, управлявшие ее имуществом, Геллий Марцеллин, Публии Антоний Терций и Элий Валерий, поставили алтарь за здоровье всей коллегии, ее префектов — Ульпия Марцеллина и Элия Марцеллина, а также «отцов» коллегии — Максима и Урса (CIL, III, 4045 = HS, 341). Эти «отцы» коллегии были ее почетными членами и, может быть, духовными наставниками. В соответствии с общей традицией деятельности богатых граждан в пользу юродов они несли, очевидно, и какие-то материальные затраты в пользу подобных коллегий. В Бригеционе коллегия юношества упомянута в дарственной надписи. Элий Мартин, магистр коллегии, подарил ее членам статую Геракла за то, что удостоился в коллегии должности магистра (CIL, III, 4272). В Карнунте коллегия юношей имела своим покровителем и объектом почитания Юпитера Долихена (inventus colens Iovem Doiichenum). Коллегия участвовала в строительстве храма Юпитера Долихена, посвятив это деяние на благо императора Адриана[220].

Отправление императорского культа, помимо муниципиев, происходило также на общеировннциальных собраниях представителей зиати городов. Такие собрания происходили ежегодно в один и тот же определенный день в самом богатом городе провинции, на форуме, в каком-то из общественных зданий или под открытым небом[221]. Во главе такого собрания стоял верховный жрец императорского культа всей провинции и культа богини Ромы, защитницы и покровительницы города Рима и, соответственно, всей империи — sacerdos arae Augusti et Romae. Общепровинциальные собрания были органом представительным и не имели никакой реальной административной власти. В Дакии такое собрание заседало в Сармизегетузе, в Верхней Паннонии — в Саварии, в Нижней Паннонии — в Горсии. Провинциальное собрание выносило решения об установке статуй императорам, почетные декреты в честь наместников провинции (спустя два месяца после окончания срока наместничества). Оно могло также привлечь к ответственности наместника, для чего требовалось согласие всех депутатов. Собрание утверждало бюджеты для храмов и их персонала, решало вопрос о посылке депутаций в Рим, выбирало из числа присутствующих верховного жреца императорскою культа на следующий год.

Но главной целью провинциальных собраний было отправление общепровинциального императорского культа, сопровождавшееся пышными и торжественными церемониями. В дни заседания собрания у алтаря Августа и Ромы совершались жертвоприношения за здоровье императора и всей правящей династии, ставились посвятительные алтари, возносились моления и давались обеты. В этих торжествах участвовал хор, происходили сценические игры, спортивные, музыкальные и литературные состязания, на которые приезжали из других провинций[222]. Пышные церемонии требовали огромных затрат, и покрывались они прежде всею из средств самого верховного жреца императорского культа, который был председателем собрания и принадлежал к всадническому сословию. Собрание и его аппарат содержались за счет средств самих юродов. Такие общепровинциальные собрания в декретированных ими посвятительных надписях в честь императора и правящей династии именовали себя как «блистательнейшая и преданнейшая провинция» (splendidissima et devotissima provincia). Так, относительно провинциального собрания Дакии известно, что в 161 г. оно вынесло решение почтить наместника провинции Публия Фурия Сатурнина за то, что «с момента своего прибытия в провинцию и до того времени как он оставил ее, он так расположил к себе всех вместе и каждого в отдельности своей благожелательностью и даже облегчил повинности, что счастливейшая и обязанная его милостям, а также всецело преданная ему провинция охотно поставила этот памятник»[223]. Здесь следует отметить, что наместник провинции из всех других должностных лиц имел в ней самую большую после императора власть. Ему надлежало заботиться о том, чтобы провинция, которой он управляет, была «мирной и спокойной» (Dig. 1, 18, 6).

С императорским культом были связаны многочисленные в Римской империи государственные праздники, длившиеся в течение нескольких дней и сопровождавшиеся процессиями, зрелищами и гладиаторскими играми, особенно пышными и разнообразными в самом городе Риме. Празднества устраивались также по случаю побед императорского оружия. Так, после победы Траяна над даками после Второй дакийской войны в Риме давались блестящие игры всю вторую половину 107 г. и почти весь 108 и 109 гг. На арене цирка боролись тысячи пар гладиаторов. В период с 4 июня но 1 ноября 109 г. игры давались 117 дней (согласно Фастам Остии)[224] и 123 дня, согласно Диону Кассию (Dio. Cass., 68, 15, 1). Причем игры не могли проводиться в дни судебных разбирательств, а также по другим праздничным дням, так что практически игры Траяна происходили в каждый возможный день; на играх присутствовали посольства от варварских народов. Траяном была дана римскому народу также навмахия и трижды раздавались деньги, когда каждый получил ио 500 денариев[225].

Такие же, но более скромного характера зрелища имели место и в провинциальных городах, и здесь государственные праздники также были обязательными. Плиний Младший писал, что в управляемой им при Траяне провинции Вифинии государственными праздниками были 1 января, день Нового года, когда к присяге на верность императору приводилось все гражданское население империи, а также армия; 3 января было днем всеобщих молитв (votorum nuncupatio) о здравствующем императоре и членах правящей династии, праздновался также день рождения императора (dies natalis) и день, когда он был провозглашен императором (dies imperii)[226]. Еще в III в. праздновался день рождения Августа (23 сентября 63 г. до н. э.)[227]. Праздничными днями были дни рождения членов императорской семьи; отмечалась также передача трибунской власти императору, провозглашение его всякий раз императором (acclamatio imperatoris) в случае победы над варварскими народами с присвоением победного титула — Germanicus Maximus, Sarmaticus Maximus, Parthicus Maximus и другие подобные титулы. Так, Траян по случаю принятия им титула «Величайший Парфянский» в 116 г. дал для римского народа цирковые представления, длившиеся три дня. Праздновались также 10-летний (decennalia) и 20-летний (vicennalia) периоды правления императоров. Впервые такое десятилетие своей власти отпраздновал Август. Со времени Антонина Пия они справлялись регулярно, а в III в. стал отмечаться также 20-летний период императорской власти. Деценналиям предшествовали молитвы и обеты, которые производились магистратами и жрецами, арвальскими братьями (vota decennalia pro salute et incolumi-täte imperatoris). Молитвы и обеты возносились и на следующее десятилетие. Деценналии сопровождались жертвоприношениями и гладиаторскими играми для народа, раздачами продовольствия и денег. Септимий Север, справляя свои деценналии в Риме в 202 г., истратил на них 200 млн. сестерциев; римскому народу было роздано зерно, преторианцы получили по 10 золотых, согласно числу лет Севера у власти. Праздничным днем был объявлен день бракосочетания Каракаллы и Плавтиллы, когда для народа были устроены угощения, а в цирке — травля диких зверей (Dio Cass., LXXVI, 1, 1–3; Herodian., III, 10, 1–2). В период военной анархии III в., когда Римское государство едва не развалилось, Галлиен «отпраздновал десятилетие своего правления небывалыми играми, невиданными дотоле торжественными шествиями, изысканными удовольствиями», описание которых оставил биограф императора (SHA. Gallieni duo, VII, 4—VIII). Праздничным днем для всей империи был день основания Рима (dies natalis Urbis Romae). Культ города Рима и богини Ромы, покровительницы «вечного города», получил особенно большое значение при Адриане[228]. Все эти празднества, сопровождавшиеся зрелищами, сценическими и гладиаторскими играми, а также раздачами для народа, стали традиционными при Империи и отмечались также в провинциальных городах. И во всех своих чертах муниципальной жизни, религии и идеологии римский провинциальный город обнаруживает связь с идеологией и культурой города Рима и имперской идеологией вообще.

Главным проводником самой идеи императорского культа в провинциальных городах была муниципальная аристократия, державшая в своих руках городские магистратуры и жреческие должности. Обязанности верховного жреца императорского культа были вершиной карьеры для богатых провинциалов. Тит Варений Проб в Дакии, декурион и квинквеннал в Сармизегетузе, римский всадник на государственном коне, был верховным жрецом императорского культа (CIL, III, 1482, 1513). Марк Коминий Квинт, римский всадник на государственном коне, понтифик колонии Сармизегетузы, патрон в коллегии кузнецов, был также sacerdos arae augusti (CIL, III, 1497). Марк Антоний Валентин, римский всадник, декурион в муниципии Апуле, верховный жрец императорского культа в Дакии посвятил алтарь Марсу Августу за здоровье императора Гордиана III (CIL, III, 1433).

Эти высшие городские магистраты в некоторых случаях занимали свои посты, замещая самого императора. Муниципальными законами колоний разрешалось предложить императору занять в городе самую высокую из городских магистратур — префекта квинквеннала или первого квинквеннала. Император, в свою очередь, мог передать эту должность кому-либо из дуумвиров города, позволив отправлять ее вместо себя[229]. В Сармизегетузе уже упоминавшийся Марк Коминий Квинт был префектом квинквенналом за императора Каракаллу (praefectus quinquennalis pro Antonino imperatore). Сословие декурионов поставило ему статую ob merita ipsius (CIL, III, 1497). Квинт Януарий Руф, уроженец Тавия в Галатии, был также первым квинквенналом pro imperatore (его имя в надписи не названо). Декурионы Сармизегетузы декретировали статую и ему (CIL, III, 1503).

Эта имперская идеология, когда даже ремесленная коллегия была обязана в той или иной форме воздавать должное императору и когда обращение к традиционным богам римского пантеона непременно сопровождалось эпитетом Augusta или Augustus, оказывала влияние на атмосферу общественной и интеллектуальной жизни. Отчасти это нейтрализовалось широкой возможностью найти выход в сфере религии. Помимо государственных богов Римской империи — Капитолийской триады: Юпитера, Юноны и Минервы, почитание которых было обязательным для всего населения империи и свидетельства о которых в городах многочисленны, алтари ставили также Аполлону и Асклепию, Немесиде, Гераклу, Либеру и Либере, Диане, Фортуне и прочим богам и богиням греко-римского пантеона.

Но отличительной чертой эпохи Империи, и особенно II–III вв., явилось то, что в это время получили широкое распространение восточные культы и боги — боги Египта, Сирии, Пальмиры, Ирана и других областей. Они были занесены на Запад легионерами, колонистами с Востока, рабами восточного происхождения, таможенной императорской администрацией. Это были боги в большинстве своем неизвестные в греко-римском пантеоне, местные божества тех областей, из которых происходили их почитатели. Свое признание они получили на Западе империи, где их культы преобразовались, в сущности, в новые религии и по оформлению ритуала, и по характеру его содержания. Здесь, на Западе империи, эти восточные боги получили новую жизнь, и из местных малоизвестных за пределами своих родных городов божеств некоторые из них превратились во всемогущих богов всей Римской державы. Как показывает иконография соответствующих памятников и тексты посвятительных надписей, многие из таких богов ведут свое происхождение от религиозных представлений древних малоазиатских народов — хеттов, ассирийцев, персов, египтян. Это взаимовлияние различных верований и традиций, бытовавших на огромной территории Римской империи, стало возможным вследствие регулярных хозяйственных, культурных и иных связей целых провинций и отдельных городов. В большинстве своем эти связи возникли и установились в период Империи, когда религия становится столь важной частью идеологической жизни римского общества. Всегда выступающая в древности, как важнейшая составная часть духовной культуры общества, как основа его морали, гражданского права и семьи, религия в Римской империи была также связующим звеном между обществом и человеком, между государством и гражданином. В религиозных общинах, братствах и союзах выражались трансформировавшиеся вследствие включения в римское государство различных политических систем и различных этнокультурных групп населения гражданские связи. Чтобы дать некоторое представление о многообразии религиозной и одновременно идеологической жизни времени Ранней империи, целесообразно несколько подробнее остановиться на самих этих религиях, которые, пожалуй, проливают наиболее яркий свет на общую культурно-идеологическую атмосферу эпохи.

О сущности восточных религий и некоторых особенностях их культов известно немного, так как в большинстве своем эти религии носили мистериальный характер; их суть, как и сам ритуал, открывались только посвященным. Известны лишь некоторые черты таких религий из свидетельств древних авторов, из изображений, относящихся к символике культа, которые дошли до нас на вотивных памятниках, а также из аксессуаров культа, открытых в результате археологических раскопок.

В городах Дакии и Паннонии нашел широкое признание культ египетской богини Исиды, широко известный во всем Средиземноморье. В Италии культ Исиды стал известен ранее II в. до н. э. На Дунай он был занесен в конце I в. н. э. торговцами из Северной Италии и обрел здесь своих почитателей среди рабов, торговцев, таможенной администрации и во множестве — среди женщин, так как Исида олицетворяла собой прежде всего богиню плодородия, госпожу мира и создательницу всей человеческой культуры. Ее культ в Риме пользовался покровительством императоров, особенно Коммода и Каракаллы, который в 217 г. построил в Риме новый храм Исиды. В Паннонии центром культа Исиды была Савария, где существовала религиозная община ее почитателей и где было святилище Исиды[230]. Археологические данные говорят о его былом великолепии. Над входом в храм Исиды находилась надпись, сообщавшая, что храм был посвящен Gloriosus Isis; мраморные рельефы на фасаде храма представляли богиню в разных сценах: скачущей на собаке Сотис — символ вечерней звезды Сириуса, с систром в руках, музыкальным инструментом (типа трещотки), использовавшимся во время отправления культа. Фронтон и фасад храма были украшены мраморными плитами с изображением Анубиса, Осириса, богини Победы, Геракла, а также Фортуны с Рогом Изобилия (Fortuna Abundantia), символизировавшей обещанный каждым из императоров золотой век.

Суть богини Исиды ярко раскрывается в надписи II в. с острова Хиоса. В этом тексте отражены древние египетские черты в культе Исиды и концепция человеческой культуры вообще: «Я — Исида, богиня всей вселенной. Пока Гермес не научил меня писать, эти самые письмена не использовались. Я дала людям законы, и я запретила их изменять. Я самая старшая дочь Кроноса. Я жена и сестра царя Осириса. Летом я пребываю в созвездии Сотис. Женщины называют меня своей богиней. Это для меня был построен город Бубастис. Я отделила землю от неба. Я указала движение звездам. Я соединила путь Солнца и Луны. Я научила людей мореходству. Я установила царство высшей справедливости. Я сделала так, что мужчина и женщина познали друг друга. Я освобождаю в родовых муках десятимесячного зародыша[231] женщины. Я повелела детям нежно любить родителей. Я приношу горе тем родителям, которые живут без любви. Вместе с моим братом Осирисом мы остановили людоедство. Я сделала обязательными для людей обряды. Я научила человека чтить изображения богов. Я указала пределы богов. Я сокрушила власть тиранов. Я повелела мужчинам любить женщин. Я сделала истину более могущественной, чем золото и серебро. Я сделала истину подобной красоте…»[232]. В римский период Исида выступает как богиня всего универсума — Исида Паптея, Исида-царица или, как она именуется в надписи из Дакии, Исида-тысячеимепная (CIL, III, 7907). В Сармизегетузе Марк Коминий Квинт построил на свои средства храм «Богине Царице» (Deae Reginae), очевидно, Исиде (CIL, III, 7907).

Большое число приверженцев нашел на Дунае культ Митры, иранского божества света, хранителя договора и союза, побеждающего зло. В Риме он был введен при Флавиях. И своим содержанием, и мистическим ритуалом Митра импонировал различным слоям населения Римской империи. Особенно много его приверженцев было в военной среде, которой принадлежит огромное количество памятников на Рейне, Дунае, в Британии и в самой Италии.

Митраизм, как и иконография памятников Митры, детально исследован в литературе[233]. Согласно мифу, Митра родился из скалы в пещере с ножом и факелом в руках, с фригийским колпаком на голове. Увидев свет факела и подобное чудо, пастухи принесли Митре дары в виде первинок скота и плодов. Вскоре Митра начал борьбу со злом. В результате спора и борьбы с богом Солнца Митра подарил Солнцу корону с лучами. Затем последовало первое сражение Митры с быком, олицетворявшим зло, грубые и темные силы природы. Раненого быка Митра тащит в свою пещеру; этот путь бога (transitus dei) труден и опасен, и он олицетворял собой аллегорию всей человеческой жизни вообще. Но бык убегает, и борьба продолжается. От вестника Солнца через посредство ворона Митра получает приказание убить быка, что он и делает с помощью ловкой собаки. Смерть быка дает рождение благим силам природы, и Митра превращается в подателя всех благ человеку: из хвоста быка произрастает колос пшеницы, символизирующая землю змея пьет его кровь, собака кусает быка и скорпион впивается в его гениталии. Эта сцена Митры-тавроктона была представлена во всех святилищах Митры. Далее следовал ряд восходящих подвигов Митры, пока в конечном итоге он не побеждал зло мировым пожаром, символизировавшим очищение и обновление всего мира.

Приверженцы Митры в служении богу проходили несколько ступеней от низшей к высшим: Ворон, Скрытый, Воин, Лев, Перс, Солнечный бегун, Отец, нравственно возвышаясь по мере перехода от одной ступени к другой. Самой высокой была ступень «Отца», требовавшая от миста особой нравственной чистоты. Во главе «Отцов» стоял их глава, pater patrum, осуществлявший одновременно руководство всей религиозной общиной Митры, именовавшей себя братьями. У адептов Митры был обряд, призванный очистить их души от скверны, они обращались друг к другу со словами «Милый брат», у них существовала культовая трапеза, когда «братья» вкушали хлеб и пили воду. На алтарях Митры возжигался священный огонь; в мистериях Митры использовалась музыка, возносилась молитва, обращенная к Солнцу, и 25 декабря праздновался день рождения Митры. Митраизм существовал как религия еще в IV в. и оказался самым упорным противником христианства.

Сами святилища были подземными, надписи так и называют их — speleum или crypta. Они освещались особыми светильниками, символизировавшими божественный свет. В таком искусно освещаемом помещение из тьмы выступал бог Митра, чтобы дать людям свет и добро. Где отсутствовали естественные пещеры, которые могли бы быть превращены в митреумы, эти храмы сооружались искусственно. В такой подземной крипте со сводчатым потолком на широких каменных скамьях вдоль стен тихо сидели мисты. В глубине крипты находилось культовое помещение (cella) для самого божества — для убивающего быка Митры.

На Дунае Митра получил особенно большое распространение и в армии, и среди гражданского населения провинций. Почитателями Митры были легионеры и ветераны, декурионы и августалы, отпущенники и рабы. В надписях Митра называется «Рождающая скала» (Petra genetrix), «Бог непобедимый» (Dens Invictus), «Источник бога» (Pons dei), Бог-родитель (Deus genitor), «Бог Ариман» (deus Arimanius). В Карнунте «Скале рождающей» посвятил алтарь в 193 г. жрец культа Митры Публий Элий Нигрин (CIL, III, 4424). «Пути бога» (transitu dei) поставил алтарь Гай Кассий Апрониан (CIL, III, 4447=11092). «Источнику бога» посвятил в Аквинке алтарь Юлий Север[234]. Мист Либелла, находившийся на ступени «Льва», поставил алтарь богу Ариману, посвятив его братьям своей религиозной общины (CIL, III, 3415).

Общину Митры могла составить рабская челядь богатой семьи, как, например, рабы наместника Нижней Паннонии в 161–163 гг. Тиберия Гатерия Сатурнина. Арпократ, мист в степени «Отца», поставил в Аквинке алтарь Непобедимому Солнцу pro salute familiae Ti. Hateri Saturnini[235]. Рабы и отпущенники декуриона в Аквинке, Гая Юлия Викторина, были также почитателями Митры. Один из его отпущенников, Гай Юлий Прим, поставил в 198 г. алтарь Митре за здоровье своего господина (CIL, III, 3478). В Аквинке существовало, по крайней мере, семь митреумов (ARP, р. 167–168). В надписи из Карнунта, где было открыто пять митреумов, назван некий Ульпий Виталис, panchrestarius, выпекавший хлеб для священных трапез митраистов. Почитатели Митры сооружали на свои средства митреумы. В Карнунте некий Гай Юлий Проиинкв построил две стены святилища Митры, Флавий Виатор пожертвовал центральное культовое изображение, Магний Геракл — главный алтарь храмах. Братья Марки Аврелии — Фронтон и Фронтониан, легионеры II Вспомогательного легиона, восстановили в Аквинке храм Митры (CIL, III, 3383).

В Дакии, где восточные культы получили очень широкое распространение, Митру почитали и в римской армии, и среди колонистов из Сирии и Пальмиры. Во многих городах провинции стояли вспомогательные войска (numeri), набранные в Пальмире, вместе с которыми прибыли и их семьи[236]. Они стойко держались своих местных семитских богов (Бела, Малагбела, Ярибола), храмы которых были и в столице Дакии. В Сармизегетузе, религиозная жизнь которой отличалась обилием восточных культов, существовал храм пальмирских богов. Публий Элий Теймет, дуумвир колонии, построил при храме трапезную, посвятив ее отеческим богам (diis patriis) Малагбелу, Бебеламмону, Бенефалу и Манавату (CIL, III, 7954). Эти пальмирцы, образовавшие в городах собственные религиозные общины, почитали не только Митру, но и свое главное семитское божество — Баала. Посвятительные рельефы из Дакии с изображением Митры-тавроктона поставлены «Юпитеру Солнцу, богу-родителю, рожденному скалой». Луций Элий Гила, императорский раб, а затем отпущенник Коммода, посвятил такой рельеф с изображением бога в нише (signum numinis cum absidata) за здоровье своего сына Гориента и жены Апулеи (CIL, III, 7729; 13798).

Приверженцы Митры проводили целенаправленную миссионерскую деятельность по привлечению его адептов в общины митраистов[237]. В надписи из Апула упомянут декурион Публий Элий Артемидор. Посвященный в таинства Митры и принятый в общину, он был избран жрецом культа Митры проживавшими там уроженцами Пальмиры66.

Этика митраизма, требовавшая от его приверженцев постоянного внутреннего совершенствования, образ бога, побеждающего зло, способствовали тому, что Митра получил особенное признание в тех городах и провинциях, где стояли римские войска. Императорское правительство видело в Митре и солярных культах идеологическую опору в борьбе с христианством. При Диоклетиане, когда происходили сильные гонения на христиан, тетрархи восстановили в 308 г. в Карнунте обрушившееся святилище Митры, «покровителя своей империи» (fautor imperii sui — CIL, III, 4413).

Преимущественно в этой же военной среде, но также и среди гражданского населения провинций обрел почитателей другой восточный бог — Юпитер Долихен, которому посвящено множество памятников на Рейне и на Дунае. Примечательно, что у себя на родине Юпитер Долихен был малозаметным божеством и свою популярность, организацию и оформление культа получил именно в Римской империи[238]. Юпитер Долихен, до того как стал общеимперским богом при Северах, был местным божеством (Баалом) небольшого города Долиха в Северной Сирии (в Коммагене). И хотя в Римской империи благодаря легионерам Юпитер Долихен стал известен со времени Адриана, вплоть до Марка Аврелия свидетельства о его почитании редки. Культ Юпитера Долихена начинает возрождаться при Коммоде и особое признание находит при Северах. В основе своей это было божество синкретическое, восходящее к религиозным верованиям и представлениям древних малоазийских народов. При Северах Юпитер Долихен, как уже было замечено Домашевским, был приравнен к общеримскому государственному культу Юпитера Капитолийского и стал именоваться Jupiter Optimus Maximus Dolichenus; он должен был заменить в лагерях, т. е. в римской армии, Юпитера Капитолийского, ее защитника и покровителя[239]. Его иаредрой стала Юнона. В надписях из Рима, где на Авентине Юпитеру Долихену был при Северах построен храм, он именуется как «вечный хранитель мира или всего города Рима», как «святой, превосходящий, всемогущий и все рождающий», выступая, таким образом, как божество космическое, божество всего универсума[240].

Приверженцы культа Юпитера Долихена, как и митраисты, были организованы в отдельные религиозные общины и именовали себя братьями. Эти общины имели своих жрецов, патронов и кураторов, писцов. Святилища Юпитера Долихена располагали штатом соответствующих служителей бога: известны те, кто носил изображение бога в религиозных процессиях, позолотчики его статуй. Каждая религиозная община Юпитера Долихена имела своего патрона, который наблюдал за поведением и воспитанием тех, кто готовился стать жрецом. Отправление культа сопровождалось священной трапезой. Из надписей известно о трапезных и пиршественных помещениях при храмах Юпитера Долихена.

При Северах Юпитер Долихен выступает преимущественно как божество армии и военных, о чем свидетельствует и сама иконография памятников Долихена, и состав дедикантов. Для легионеров Юпитер Долихен был ботом сражений, защитником и покровителем сражающихся, богом-триумфатором. Он изображался в одежде римского легионера, с перевязью и поясом, в военном плаще полководца; в правой руке у него двойная секира, в левой — пучок молний, и он твердо стоит на быке, олицетворявшем темные силы зла; на его голове фригийский колпак или персидская тиара; нередко присутствует также изображение Солнца и Луны, орла и Диоскуров. Изображения многоярусны и обычно представлены на бронзовых или серебряных треугольных пластинах.

О том, что почитание Юпитера Долихена предписывалось прежде всего римской армии, красноречиво свидетельствует сравнительно недавно открытый памятник в Дакии. Это алтарь, поставленный Юпитеру Долихену и Великой Сирийской Небесной богине на благо Римской империи и XIII Сдвоенного легиона жрецом Юпитера Долихена при легионе Флавием, сыном Бархадада[241]. Flavius, известное как императорское родовое имя, в имени этого жреца не является указанием на то, что он — римский гражданин, но, как и Marinus, Bassus, Bassianus, Flavius в семитских языках означал жреческий титул[242]. Юпитер Долихен назван в этом посвящении вместе с Dea Suria, с которой в правление Северов ассоциировалась Танит, Исида, Кибела, Великая Мать богов, Селена, Гера и под именами которых нередко выступала императрица Юлия Домна. Она почиталась и как Небесная Дева (Caelestis Virgo) или Небесная богиня (Dea Caelestis)[243].

Из Дакии, из Апула, происходит одно из наиболее ранних посвящений Юпитеру Долихену времени Антонина Пия. Оно принадлежит сыну первого наместника Дакии, Децима Теренция Скавриана, Теренцию Гентиану. В принятом в литературе восстановлении эта надпись звучит так: «Божественной сущности и Доблести вечного бога, Юпитеру Наилучшему Величайшему Долихену, рожденному там, где зарождается железо, Юноне Царице Августе, Природе Благого случая за здоровье императора Тита Элия Адриана Антонина Августа благочестивого Теренций Гентиан исполнил по обету» (CIL, III, 1128). В III в. святилище Юпитера Долихена в Апуле было отрехмонтировано на свои средства ветераном Элием Валентином, который был жрецом Юпитера Долихена (CIL, III, 7760).

Посвящения Юпитеру Долихену из городов Дакии известны от сирийских торговцев, для которых он был отеческим богом. Аврелий Марин, Адда, сын Барсемии, Океан, сын Сократа, поставили алтарь Iovi Optimo Maximo Dolicheno et deo Commaceno; посвятил алтарь также жрец Юпитера Долихена Марин, сын Марина, Басе (CIL, III, 1614; 7824; 7835). Некие Марк Басе Аквила и Гай Гайян из четвертой декурии в ремесленной коллегии в Сармизегетузе поставили по обету алтарь Юпитеру Долихену (CIL, III, 1431).

В большинстве своем эти переселенцы с Востока прибыли на Дунай из сельских местностей, как о том свидетельствуют надписи из городов Паннонии[244]. Для них Долихен был прежде всего отеческим богом, о чем говорит алтарь из недавно открытого (1968 г.) в Саварии святилища Юпитера Долихена. Он был поставлен неким Фабием Лон [--]

«Юпитеру Наилучшему Величайшему Долихену и Гению села Ханациба и Гению общины Цезареи Германиции» (в Каппадокии, совр. Мараш)[245]. Как показывает археологический материал и ономастика римских надписей, эти переселенцы держались в провинции изолированно и не смешивались с местным населением (ARP, р. 108, 151).

Юпитер Долихен получил особенно большое распространение в паннонской армии. Покровителем этого бога здесь был сам император Септимий Север, как известно, провозглашенный императором паннонскими легионами в 193 г. в Карнунте[246]. В 202 г., возвращаясь с Востока, Септимий Север вместе со всем императорским семейством прибыл в Паннонию. Здесь Первая Тысячная Эмесская когорта, набранная в Сирии, в Эмессе, и стоявшая с 176 г. в Интерцизе, посвятила в честь императорской семьи храм Богу Солнцу Элагабалу (Deus Sol Elagabalus), покровителю Эмессы, откуда, как известно, происходила императрица Юлия Домна, и соответственно — Эмесской когорты; другой храм был посвящен Диане Тифатине, богине из Капуи, которая стала считаться паредрой Баала из Эмессы. Жрецы культа Юпитера Долихена всей провинции посвятили алтарь этому богу за здоровье императора и его сына Каракаллы (CIL, III, 3343).

Своего апогея культ Долихена достиг при Элагабале и Александре Севере. Но вскоре после 235 г., в правление Максимина Фракийца, произошло крушение этого бога, когда едва ли не одновременно (во всяком случае, на Дунае и на Рейне) были разрушены святилища Юпитера Долихена. Позднее они не были восстановлены: приверженцы бога или погибли вместе с его падением, или бежали[247]. На Дунае святилища Юпитера Долихена находят разрушенными или сожженными в Реции, Норике, в обеих Паннониях (в Карнунте, Бригеционе и Саварии), в Верхней Мезии. Происходящие из святилищ находки вотивных надписей или монет не заходят далее времени Александра Севера.

Святилище Юпитера Долихена в Бригеционе было сожжено и тоже не восстановлено. Вотивы и предметы, относящиеся к отправлению культа, как показывают раскопки, были разломаны и разбросаны вокруг святилища[248]. В том случае, если приверженцы бога были своевременно предупреждены, такие предметы находят спрятанными в специально вырытых ямах. Раскопки святилища в Бригеционе в числе вотивных предметов, аксессуаров культа, деталей архитектурных украшений святилища открыли также фрагменты римского парадного бронзового панциря, лежавшие отдельно от остальных предметов. Эти и другие предметы и аксессуары культа чрезвычайно выразительны и дают возможность представить театральность разыгрывавшихся в святилище действий и ритуалов. Это парадное оружие предназначалось для самого бога, статую которого, скорее всего, деревянную, в полный рост, одетую в военное платье римского полководца с панцирем на груди, носили или возили на колеснице вокруг святилища во время религиозных церемоний[249]. Для древних религий, особенно мистериальных, хорошо известно, что статуи богов, одетые в дорогие одежды, стояли в святилищах, их возили и носили вокруг святилищ в торжественных случаях, а также во время религиозных церемоний. Это известно и для Юпитера Капитолийского, и особенно для греческих, египетских и восточных богов. Так, статую Исиды и Великой матери богов в религиозных процессиях везли на колеснице, в которую впрягался человек. Для храма Юпитера Долихена в Риме на Авентине известен lecticarius dei, носивший статую бога во время священных процессий. Такая деревянная статуя могла быть позолоченной или покрытой серебром. Можно привести в пример известную надпись из Мизена (Италия), прочитанную и истолкованную недавно Р. Ноллем. Эта надпись сообщает о том, что четверо лиц за предоставленные им обязанности жрецов культа Долихена подарили каждый по фунту серебра, а один из них — даже полтора фунта. Эти почти полтора килограмма серебра предназначались для украшения статуи Юпитера Долихена; в число ornamenta бога могло входить и украшенное торевтикой парадное римское оружие, которое могло быть сделано из драгоценных металлов. В святилище Юпитера Долихена в Бригеционе парадный панцирь был бронзовым. Парадное римское оружие принадлежало к числу существенных черт в почитании Юпитера Долихена и по форме, и по существу, так как оно олицетворяло связь официальной римской религиозной идеи с практикой римской армии[250]. Парадное оружие римского воина, присутствующее в культе Юпитера Долихена, играло определенную роль и в поддержании самого культа, который занимал центральное место в религиозной жизни римской армии первой трети III в.

Заслуживают упоминания также археологические находки в Норике, где обнаружено святилище Юпитера Долихена в одном из небольших римских кастеллов на дунайском лимесе. Этот кастелл («Стены на Урле» — Mauer an der Url) находился близ крупной римской крепости на Дунае, Лавриака (совр. Лорх), где после Маркоманнских войн был поставлен II Италийский легион. На территории кастелла, близ которого существовало также гражданское поселение, были открыты две специально вырытые ямы, где были спрятаны посвящения Юпитеру Долихену и другие предметы, относящиеся к его культу. Всего было найдено 88 предметов, из них — 28 серебряных вотивов и несколько бронзовых. Опубликовавший эти находки Р. Нолль связывает их захоронение с нашествием аламанов в 233 г. на Норик и Рецию[251]. Само святилище ие было найдено. Но то обстоятельство, что предметы, связанные с ним, позднее не были извлечены из ямы и возвращены в святилище, свидетельствует скорее о том, что святилище было разрушено, а почитатели Долихена погибли или оставили провинцию[252].

Вотивы и бронзовые скульптуры Юпитера Долихена были положены в два больших бронзовых котла. Среди вотивов — небольшая бронзовая статуэтка Юпитера Долихена, стоявшего на быке (высота ее — 31,3 см), которая была приношением ветерана Мария Урсина, сделанным «по велению бога». Этот Марий Урсин оставил еще одно посвящение Юпитеру Долихену «по велению бога», поставив его за свое здоровье и здоровье своих близких[253]. Другая подобная статуэтка представляла Юнону. Среди вотивов находилась также небольшая статуэтка богини Победы, вотивиая бронзовая рука и несколько серебряных треугольных пластинок с иконографией символики культа Юпитера Долихена.

Были спрятаны также и предметы обихода: большое бронзовое сито с надписью, из которой следует, что оно было сделано Луцием Кассием Амброзией в Риме, в одном из кварталов города — «в цирке Фламиния», Два меньших бронзовых сита, маленькие железные и бронзовые колокольчики, железная сковорода, решетка и треножник, железный нож, безмен, большие чаши от весов, гири и светильники. Эти предметы имели, скорее всего, отношение к культовым трапезам Юпитера Долихена.

Серебряные треугольные вотивные пластинки (одна из них была двусторонней) показательны для символики культа Долихена. Так, односторонняя пластинка (высотой 54,3 см) имела пять ярусов изображений. Эти пластинки играли роль штандартов; их укрепляли на древках и носили в руках во время религиозных процессий. В вершине треугольника изображен сидящий орел; в следующем ярусе — бюст Солнца в короне из шести лучей и бюст Луны с месяцем на голове. В третьем ярусе пластинки — колесница с четверкой лошадей, повернутых попарно вправо и влево. На колеснице — мужская и женская фигуры в рост, мужская фигура обнажена, и за ее плечами развевается плащ, в правой руке она держит предмет типа палки, левая рука — за спиной. Женская фигура в длинном платье, за ее спиной также развевается плащ, и она держит в левой руке двойную секиру, в правой — поводья лошадей. В четвертом ярусе в центре был представлен круглый профилированный дымящийся алтарь; слева от него на резко осевшем на задние ноги быке стоит на коленях обнаженная мускулистая мужская бородатая фигура, в правой руке она держит похожую на молоток секиру, в протянутой левой руке — ветвь растения. Направо от алтаря в той же позе, что и бык, изображен козел, на котором стоит одетая женская фигура, ее голова непокрыта, и волосы завиты в локоны; как и мужская фигура, она повернута в сторону алтаря; в руках у женщины ветви растений. Пятая, самая широкая полоса пластинки имеет в центре круглый алтарь, на котором находится глобус, расчлененный радиальными линиями. На глобусе, опираясь на правую ногу, стоит богиня Победа, в платье без рукавов, перехваченном поясом под грудью; в левой руке у нее пальмовая ветвь, в правой — венок с развевающимися лентами. Слева от Победы — бык, идущий влево, на котором стоит бог, Юпитер Долихен. Его бородатая голова непокрыта, за спиной развевается плащ, в вытянутой правой руке — пучок молний, в левой — ветвь растения. Справа от алтаря — женская фигура в длинном платье, олицетворявшая Юнону; в ее правой руке — двойная секира, в левой — ветвь растения. Слева и справа изображения этого яруса ограничивают римские военные штандарты с орлами. Каждый ярус пластинки был отделен один от другого позолоченной рельефной полосой. Внизу под пятым ярусом пластинки точками было выгравировано имя посвятившего эту пластинку богу: Постумий Целер, командир небольшой кавалерийской части, «по велению бога».

В этом маленьком кастелле на дунайском лимесе Юпитер Долихен нашел почитателей и среди гражданского населения поселка, и даже среди женщин (нередко перегринского статуса), что объясняется тем, что здесь он почитался вместе со своей паредрой Юноной-царицей[254].

В литературе было высказано несколько предположений относительно внезапной гибели святилищ Юпитера Долихена. Считают, что эти святилища располагали большими сокровищами и потому были разрушены при Максимине Фракийце, нуждавшемся в средствах. Обычно ссылаются на известное сообщение Геродиана об ограблении храмов при этом императоре и его репрессиях по отношению к приближенным Александра Севера (VII, 3, 1–6). Приверженцами же культа Юпитера Долихена были в большинстве своем, помимо армии и императорской администрации, сирийские торговцы и финансовые дельцы[255]. По мнению других исследователей, святилища были разрушены в период военной анархии в середине III в., так как известны немногие посвящения Юпитеру Долихену из Рима времени Галлиена. Храмы Юпитера Долихена существовали в Северной Африке во второй половине III в., на которую власть Максимина практически никогда не распространялась. Отмечают также то, что еще до правления Северов, уже после Маркоманнских войн, на Дунай переселялись и менее состоятельные слои из восточных областей, притом нередко лица перегринского статуса, в большинстве своем происходившие из сельских местностей, «маленькие люди», которым, как считают, Северы покровительствовали; они прибыли на Дунай в надежде разбогатеть и занялись здесь торговой и финансовой деятельностью или стали жрецами культа Юпитера Долихена[256]. Но, как писал А. Мочи, причины массовой иммиграции из восточных областей на Дунай еще не ясны, хотя они, несомненно, коренятся в исторических условиях как дунайских провинций, так и восточных. По его мнению, иммиграция не была вызвана каким-то правительственным актом и не являлась следствием опустошительных Маркоманнских войн, так как переселенцы с Востока селились в крупных и процветавших городах, а не в городах, пострадавших от войны, и совсем не селились в маленьких поселениях во внутренних областях дунайских провинций. Эпиграфические свидетельства и археологические данные показывают, что они обосновались в городах и жили изолированно, не вступая в семейные связи с местным населением. Разрушение святилищ Юпитера Долихена, по мнению А. Мочи, носило политический характер и было, скорее всего, реакцией со стороны иллирийского войска, недовольного засильем сирийских элементов и в высшем командовании армии, и в правительстве, в то время как практическое значение иллирийского войска как в войнах, так и в качестве материальной опоры императорской власти всегда было огромным и особенно сказалось во время Маркоманнских войн и гражданских междоусобиц, последовавших после гибели императора Пертинакса, а также в период кризиса III в.[257]

Мистериальная религия Юпитера Долихена, которой Северами был придан государственный характер, несомненно, оставила равнодушной большую часть населения дунайских городов. Популярности этого культа не способствовала и навязчивая идея о превосходстве этого нового бога над старыми греко-римскими и италийскими богами, а также магические ритуалы и действия, связанные с культом Юпитера Долихена. В посвятительных текстах Юпитеру Долихену наличествует иногда латинский алфавит с магическим и сакральным значением букв. Из Карнунта происходит посвящение Юпитеру Долихену, поставленное Гаем Спурием Сильваном, центурионом X Сдвоенного (X Gemina) лешона, стоявшего в Виндобоне (CIL, III, 11134). В тексте посвящения после имени дедиканта стояли прописные буквы латинского алфавита: ABCMNHIKLTVXYZ и ниже — «вследствие видения» (ex visu) (CIL, III, 11186). Использование алфавита в музыке и в магических текстах было характерно для античной культуры. Сама идея мистического значения буквы и письменности вообще восходит к глубокой древности, когда письменность находилась в руках немногих, обычно жрецов, оставаясь таинственной и непонятной для подавляющего большинства населения.

К такой группе памятников со скрытым в них магическим содержанием принадлежат так называемые надписи с буквами латинского алфавита — памятники ABC, как они именуются в литературе. Эти памятники, довольно долго считавшиеся образцами школьных упражнений учеников или каменотесов, высекавших надписи, раскрывают еще одну сторону религиозного сознания древних. Алфавит мог быть воспроизведен полностью или частично, с удвоением каких-то одних букв и пропуском других. В Карнунте на большой кровельной черепице (54X42 см) с клеймом XIV Сдвоенного легиона по мягкой глине до обжига был прочерчен весь алфавит от А до Ζ (CIL, III, 11453). На черепице из Дакии буквы алфавита были написаны трижды и только во второй строке полностью. На черепице из Паннонии в четырех строках одна под другой был воспроизведен весь алфавит от А до Ζ (CIL, III, XXVII, 1). Подобные памятники представляют собой обращения к божеству, но сами просьбы и желания зашифрованы для других, но не для самого божества: предполагается, что, поскольку алфавит содержит элементы всех слов и, соответственно, желаний, божество возьмет из него то, что сочтет нужным[258]. Из дунайских городов известны и некоторые другие памятники I–III вв., содержащие магический текст или заключенные в нем отдельные магические слова и знаки.

Эта многосторонность религиозной жизни римского провинциального города, отражающая отчасти многоэтничность его населения, не могла не воздействовать на коренное население дунайских провинций. Оно не было задето греческим влиянием до римского завоевания, поэтому процесс романизации мог проходить здесь в наиболее римских формах в сфере как социально-экономической жизни, так и культурно-идеологической.

Местное население дунайских провинций — кельтские, фракийские и иллирийские племена — были вовлечены в последовательный процесс романизации. Распространение римского гражданства, а также многолетняя служба в римских войсках способствовали тому, что римский образ жизни, римская идеология и культура, латинский язык, бывший единственным языком, который делал возможным общение разноэтничного населения западных провинций, в том числе и рабов, — все это формировало местное римское общество. Его представляли городские магистраты, члены ремесленных и культовых коллегий, лица, исполнявшие жреческие обязанности при отправлении культа императора и различных богов римского пантеона. В самых разных надписях мы сталкиваемся с этим романизированным населением, носившим родовые императорские имена Юлиев, Клавдиев, Флавиев, Элиев, Аврелиев и Септимиев.

Процесс романизации позволил обнаружиться и местным традициям, религиозным верованиям и представлениям, которые продолжали существовать в римский период в среде романизированных слоев, воспринявших римскую религию и этические нормы. Это особенно очевидно для племенных общин бойев и эрависков, сельские территории которых были отнесены к городам (Карнунту и Аквинку) в связи с предоставлением им статуса муниципиев. Местные культы, верования и традиции, которые дошли до нас обычно в римской интерпретации вследствие усвоения самого обычая постановки посвятительных стел, алтарей или надгробий, в начальный период римской истории провинций были связаны с прежней аристократией племен. Ее представителям принадлежит большинство соответствующих памятников, преимущественно эпитафий, особенно многочисленных начиная со второй половины I в. и до середины II в.

В этой среде долго удерживаются местные имена и местные традиции в женской одежде, а также в системе религиозных представлений. Надгробные стелы содержат изображения умерших бойев и эрависков (нередко имевших право римского гражданства) в местной одежде. Так, Флавия Узайу, дочь Таттуна, из племени эрависков, родившаяся в правление Тиберия и умершая 80 лет, изображена в местной одежде, скрепленной на плечах большими «крылатыми» фибулами, известными в литературе как фибулы паннонско-норического типа. На ее шее цепь, признак знатного происхождения, на руках широкие браслеты, в руках — зеркало и веретено; на голове Флавии Узайу надет платок в виде тюрбана, поверх которого на плечи спускается покрывало. В нижней части надгробия изображена крытая повозка, запряженная двумя лошадьми с кучером на козлах и слугой сзади, символизирующая путешествие умершей в загробный мир[259]. Семья этой Флавии Узайу получила римское гражданство от императоров из династии Флавиев; надгробие поставил ее сын Квинт Флавий Титук. Римский городской магистрат, декурион в муниципии Горсии — Публий Элий Респект, который получил римское гражданство от Адриана при возведении Горсия в статус муниципия, распорядился изобразить умерших — свою жену и десятилетнюю дочь — в местной одежде эрависских женщин. Жена, Ульпия Амасия, и дочь, Элия Материона, представлены в платьях, скрепленных фибулами на плечах, в головных уборах типа тюрбана, с шейной цепью и медальонами на груди. В эпитафии стоит типичная римская формула: hic sita est и ob pietatem memoriae posuit, датирующая памятник первыми десятилетиями II в. Надгробие было сделано из италийского мрамора и обнаруживает влияние скульптурных мастерских Норика[260]. Некая Брогиомара, дочь Даллона, умершая 25 лет, и ее двухлетняя дочь Янтуна изображены в местной одежде, с шейной цепью, с двойными браслетами, с широким поясом на платье и фибулами, скрепляющими его на плечах (CIL, IIIr 3594). Подобные примеры не единственные.

Очевидно, существовали и другие традиции, пока еще нам неизвестные, которые продолжали удерживаться в быту, в обрядах и обычаях. Одежда здесь только внешний показатель того, что прежний образ жизни не был забыт. Немногие эпитафии III в. по-прежнему представляют жену в головном уборе типа тюрбана, с шейной цепью, подвесками или медальонами на груди, мужа — в римской тоге, со свитком магистрата в руках или в военной одежде легионера. Так, в надгробии Аврелия Януария, конника I Вспомогательного легиона, стоявшего в Бригеционе, его жены Ульпии Яну арии и их детей — Аврелия Яну ария и Аврелии Матерны — представлена вся семья легионера — муж, жена в тюрбане, с шейной цепью и подвесками на груди, и перед ними двое детей. Изображена также загробная трапеза с прислуживающими за столом служанкой и слугой (CIL, III, 15188, 3).

Представители племенной аристократии получали римское гражданство благодаря соответствующему образу жизни и состоянию, позволявшему им нести городские магистратуры и другие материальные затраты в пользу города. Образ жизни предполагал прежде всего лояльное отношение к римским властям. Местная семья, получившая право римского гражданства от Клавдия, посвящает алтарь Капитолийской Триаде за благополучие Римской империи (CIL, III, 10994; RIU, II, 410). На надгробии Кварта, сына Аднамата, была изображена римская волчица с близнецами (CIL, III, 10895). В Аквинке Публий Элий Фирм, сын Рускона, эрависк, за предоставленную ему магистратуру эдила соорудил на свои средства базу для статуи Адриана[261].

Во II–III вв. местные верования были связаны главным образом с римской армией, комплектовавшейся со времени Адриана из числа местных уроженцев. Служба в римских вспомогательных войсках, как известно, давала право римского гражданства самому воину и его семье. Легионеры набирались из римских граждан, в отдельных случаях право римского гражданства могло быть пожаловано при вступлении в легион. Эти местные сельские слои, оказавшиеся во множестве в войсках, не были достаточно романизированы, как о том свидетельствуют оставленные ими памятники и та античная традиция, которая сложилась о кельто-иллирийском населении Паннонии. Это местное население определялось как грубое и невежественное, едва ли не варварское, пригодное только к военной службе[262]. И хотя такая характеристика не может быть полностью отнесена ко всему населению этих областей римского мира, в ней отражено главное — простота сельской жизни кельто-иллирийских племен, их слабая причастность к греко-римской культуре и образованию и в то же время их храбрость, выносливость и воинственность. Из паннонцев в большинстве своем происходили иллирийские императоры, которые, как писал Аврелий Виктор, были знакомы с трудностями сельской жизни, не имели высокого образования, но были пригодны к военной службе, а потому и очень полезны для государства (Caes., 39, 26). В этой военной среде был хорошо известен латинский язык. Биограф императора Аврелиана писал, что когда пред ним предстал Аполлоний Тианский, он заговорил с ним не по-гречески, а по-латыни, чтобы его мог понять уроженец Паннонии (SUA. Aurel., 24, 3).

Уроженцы Паннонии во множестве оказались в Риме в III в. в преторианских когортах, после того как Септимий Север распустил старые преторианские когорты, комплектовавшиеся обычно из италиков, и включил в них воинов из дунайских легионов. Эти выходцы из дунайских провинций, служившие теперь в императорской гвардии в Риме, оставили здесь множество своих латинских эпитафий. Одна из них принадлежит паннонцу Ульпию Квинтиану, служившему в гвардейских кавалерийских частях (equites singulares)* и весьма показательна с точки зрения социально-психологической характеристики римского воина времени Империи. Эпитафия была поставлена его соратниками и наследниками — Валерием Антонием и Аврелием Викторином. Текст эпитафии следующий: «Взгляни, идущий мимо путник, на памятник родственного благочестия, который я поставил в слезах. В этом воздвигнутом надгробии вы видите то, что рождает паннонская земля, а погребает земля италийская (Pannonia terra creat, tumulat Italia lellus). В 26 лет он сам приобрел себе с великими горестями почести лагерной службы и в течение долгого времени нес эту службу. Когда он уже надеялся, что смертный страх миновал, Плутон вверг его в воды Стикса раньше, чем он вышел в почетную отставку. О, если бы судьба дозволила ему увидеть этот памятник еще при жизни, до того дня, как я, полный скорби, исполнил этот печальный долг, долг, увы, бесполезный. Теперь под этим камнем земля надежно укрывает его кости. Ты, путник, в своем благочестии пожелай ему легкой земли, нам же — хорошей добычи, из каковой и ты сможешь сыну оставить хороший надел» (Dobo, 122).

Латинский язык, римская религия и культура в большей или меньшей степени получили распространение в этой местной среде. Кельтские, иллирийские или фракийские имена, присутствующие на различных памятниках из провинций, только потому и дошли до нас, что были написаны по-латыни. Местное население заимствовало римский обычай изображать богов в скульптуре, живописи, рельефах, в бронзе, а также сооружать посвятительные памятники и алтари. Виллы, владельцами которых были и римляне, и романизированные паннонцы, строились в соответствии с римским архитектурным стилем; они имели мозаичные полы, статуи и статуэтки римских богов и Ларов в домах, в устроенных в стенах нишах и в небольших часовенках, стоявших близ вилл, а также на открытом воздухе. Как в мозаике, так и в надгробных рельефах и на саркофагах были популярны типичные для греко-римской мифологии сюжеты: сцена бегства Энея из горящей Трои, изображения Реи Сильвии и Марса, волчицы с двумя близнецами, Приама перед Ахиллом, Ифигении, Геракла, Кентавра и Деяниры, Федры и Ипполита и др. Римский пантеон, утвердившийся на местной почве, включил в себя и в известной мере обогатился местными традициями. Наилучшим примером может служить Сильва и.

Характер вотивов Сильвану, изображение этого италийского божества и его популярность в дунайской армии в III в. свидетельствуют о томgt; что здесь под именем Сильвана почиталось главное земледельческое божество иллирийских племен, о чем писал уже А. Домашевский[263]. Из Паннонии происходит множество посвящений Сильвану, едва ли не больше, чем Юпитеру Капитолийскому. Сильван на рельефах представлен бородатым мужчиной, в крестьянском платье, в тунике с длинными рукавами, подпоясанной на бедрах. Голова его непокрыта, волосы падают на плечи; иногда он в капюшоне; у его ног сидит собака, в правой руке Сильван держит кривой нож для подрезывания растений, в левой руке у него цветущая ветвь; иногда он изображен с мотыгой в правой руке и с посохом в левой[264]. Сильван редко изображался на алтарях и посвящениях вместе с другими богами. В тех случаях, когда это имело место, это была обычно Диана или его спутницы Сильваны, которые почитались вместе с ним или отдельно. Он не находится ни в какой связи с богами классического римского пантеона и еще меньше — с восточными мистериальными религиями. Это значит, что суть Сильвана оказалась не затронута религиозными верованиями и представлениями, принесенными в страну римскими колонистами. В образе Сильвана всякий раз выступало какое-то местное земледельческое божество паннонских племен, о чем свидетельствуют нелатинские наименования Сильвана — Магла, Видаз (его паредра Тана), Седат. В надписях Сильван именуется как Сильван Лесной, Травяной и особенно часто как Сильван Домашний. На некоторых крупных виллах в Паннонии существовало производство по изготовлению культовых реликвий. В ремесленных мастерских таких вилл отливались небольшие вотивные пластинки из свинца, типа амулетов, на которых были изображены богини плодородия и подательницы благ человеку: Венера, Исида, Фортуна, Сильваны, Matrones[265].

В отличие от Италии на Дунае Сильван Deus sanctus, Silvanus Augustus и посвящения ему поставлены не отпущенниками и рабами[266], но свободнорожденными, нередко людьми высокого социального и общественного положения (CIL, III, 3492, 10204). Если в Италии Сильван не имел паредры и своего святилища, то на Дунае у него эти святилища были. В Паннонии они отмечены в Карнунте и в канабе римской крепости на лимесе Нижней Паннонии, в Цирпи (совр. Дунабогдань) (CIL, III, 4426). Об этом святилище сообщает строительная надпись от 249 г., свидетельствующая, что ветеран Юлий Секундин увеличил на свои средства святилище (templum spatio minori ampliavil)[267]. Сильван, названный в этой надписи как Сильван Лесной Август, изображен стоящим прямо в доходящей до колен тунике, подпоясанной на бедрах; за его спиной виден плащ, скрепленный на правом плече круглой, характерной для III в. фибулой, его ноги босы, волосы уложены волнами, а на макушке головы — фригийский колпак. В левой руке у него кривой садовый нож, в правой — два копья; у ноги Сильвана лежит собака. Посвящение Сильвану из Карнунта II в. — также редкое по своему характеру: Silvano sacrum loco felici Victor camarius ex voto posuit. Комментируя эту надпись, P. Эгтер писал, что locus (место) — нередкое обозначение для храма; locus felix этой надписи указывает на целебный и благоприятный характер места, где был этот храм Сильвана. Алтарь поставлен лицом перегринского статуса, неким Виктором; camarius является указанием на характер его занятий: он был строителем-кровельщиком[268]. О святилище Сильвана известно и в Дакии. На сельской территории Сармизегетузы в паге Миции существовал храм Сильвана. Здесь Домашнему Сильвану было принесено в дар 10 фунтов серебра (CIL, III, 7860).

Иконография Сильвана на посвятительных стелах не всегда выдержана в деталях (даже кривой садовый нож не везде присутствует), что говорит о том, что она не была твердо установлена и что местные уроженцы Паннонии считали Сильвана близким богом и, согласно своим вкусам, меняли его иконографию[269]. Это видно из посвящения Юлия Секундина, который, как ветеран римской армии, распорядился вложить в правую руку Сильвана два копья — мотив, часто присутствующий в надгробиях легионеров III в.

Расцвет культа Сильвана в Паннонии приходится на время Септимия Севера. Распространение памятников Сильвана, в большинстве своем Домашнего Сильвана, связывают с интенсивным развитием индивидуального землевладения на Дунае[270]. Но, очевидно, в образе Сильвана слились две его сходные и близкие ипостаси: давнее земледельческое божество иллирийских племен и италийский бог — хранитель земельного участка, а потому Сильван на Дунае представлял собою в известном смысле новое образование, возникшее отчасти вследствие римской интерпретации местного культа, отчасти вследствие адаптации италийского Сильвана. Уже было замечено, что и в Паннонии, и в Далмации Сильван имеет собственную провинциальную окраску[271]. Это было новое божество, возникшее вследствие процесса романизации и развития римской религиозной жизни в провинциальных городах.

Распространение культа Сильвана говорит о возросшем в III в. значении местного сельского населения городских территорий и сел как в жизни городов, так особенно в римских войсках. В III в. получает широкое распространение почитание гениев и безымянных богов: эти боги — младшие (dii minores), «безымянные» и «остальные» (dii ceteres), т. е. не вошедшие в римский пантеон, боги отеческие, возвращающие и охраняющие (dii conservatrices, dii reduces patrii), как они именуются в надписях. К ним обращаются с мольбами о защите отдельного человека, легиона, центурии, города, а подчас и всей провинции. В подавляющем большинстве случаев такие алтари ставились военными.

К богам кельтских и иллирийских племен обращаются высшие римские офицеры и даже императоры. Септимий Север вопрошал паннонских авгуров об исходе своей битвы с Клодием Альбином в Галлии, и те предсказали ему победу. Этими авгурами были жрецы кельтских богов племени эрависков[272]. К богиням-матерям паннонских и далматских племен взывал накануне этого сражения военный трибун Первого легиона Минервы Тиберий Клавдий Помпейян, сын известного полководца и сподвижника Марка Аврелия — Тиберия Клавдия Помпея на. Этот высший офицер римской армии поставил посвящение Матронам-Ауфаниям и Матерям паннонцев и далматов (Aufanis Matronis et Matribus Pannoniorum et Delmatarum) за здоровье Септимия Севера и правящей династии (CIL, III, 1766). Сфера действия этих племенных богинь-матерей паннонцев и далматов оказывается весьма широкой, если накануне решающей битвы дунайского войска с легионами Галлии и Британии к ним обратился воинский трибун Первого легиона Минервы, стоявшего в Бонне и включенного теперь в состав экспедиционной армии Септимия Севера.

Не исключено, что на основе каких-то местных традиций религиозной жизни, а также под влиянием восточных культов на Дунае в III в. возникло и получило широкое распространение конное божество, известное в науке как «Дунайский всадник»[273]. Расцвет его культа приходится на последние годы III в. В культе «Дунайского всадника» нашли свое ярчайшее проявление суеверие и мистицизм. Раскопками не обнаружено до сих пор ни одного святилища «Дунайского всадника», ни одной надписи. Все свидетельства, представляющие собой пластинки с изображением символов культа, анэпиграфны. Суть религии «Дунайского всадника» пока неясна. Его главными почитателями были военные, и пластинки происходят главным образом из Дакии, Паннонии и Верхней Мезии. На этих пластинках из свинца или мрамора был представлен усложненный набор различных богов и символов: в центре изображалась какая-то богиня, как полагают, Кибела, по обеим сторонам от нее — конные воины, сокрушающие врага; внизу — сцена пиршества и юноша, отождествляемый с Диоскурами или Кабирами, а также мистическая сцена заклания барана. Изображалась также змея и сосуд для магических действий. Над всей этой сценой возвышалось Солнце с короной в лучах, шествующее в триумфальной процессии на колеснице с четверкой лошадей. Все изображение обрамлено аркой с колоннами.

Пластинки «Дунайского всадника» были, скорее всего, амулетами. Они принадлежат, в сущности, к той группе памятников религиозной жизни, которая открывается нам в известных «табличках проклятия». Подобные таблички происходят и из дунайских провинций и на их характеристике мы остановимся ниже. «Дунайский всадник» возник в среде паннонской армии[274]. Его широкая популярность в армии в конце III в. является свидетельством распространения в это время народных верований, которым могли быть не чужды и сами иллирийские императоры. Известно, например, что мать императора Аврелиана была жрицей храма Солнца в родном поселке императора (SHA. Aurel., 4, 2–3; 5, 5), а император Галерий, по сообщению Лактанция, всю жизнь боялся и чтил каких-то горных духов своих родных мест (Lact. De mart, persecut., И, 1–2; Aur. Vict. Epit. de Caes., XL., 15–16).

Местные верования и традиции продолжали жить и в армии, и в среде аристократии кельто-иллирийских племен вплоть до III в. Надгробные памятники второй половины I в. — первой половины II в., происходящие с территории племени эрависков, о которых уже упоминалось, содержат изображения астральных символов — звезд, Солнца, Луны[275], свидетельствующие о том, что в местной среде было распространено почитание Солнца и Луны. Недавние раскопки на территории бывшей римской Паннонии (в Салачка, комитат Толпа) обнаружили серебряные предметы, относящиеся к одежде и украшениям жрицы культа Солнца и Луны (ARP, р. 178–179). В правление Филиппа Араба, когда Нижнедунайские провинции испытывали сильное давление готов и карпов, Флавий Питиан Август, романизированный эрависк, предки которого получили римское гражданство уже в I в., посвятил алтарь кельтскому божеству Юпитеру Тевтату за здоровье и благополучие императора и правящей династии, а также на благо общины эрависков (CIL, III, 10418).

Эта культовая деятельность, связанная с местными религиозными верованиями и традициями, отмечена и на сельских территориях городов, и в самих городах. В Бригеционе в III в. почиталось кельтское божество Гран, ассоциировавшееся в римский период с Аполлоном. Августал в Бригеционе — Квинт Ульпий Феликс, оставивший здесь несколько надписей (CIL, III, 10972; 11042; RIU, II, 337, 503), отремонтировал па свои средства храм этого бога. Этот Квинт Ульпий Феликс был cultor loci eius. Очевидно, помимо обязанностей августала, он исполнял и какую-то другую жреческую должность, связанную с почитанием Аполлона Грана. Культовые обязанности он совмещал с обязанностями префекта в ремесленной коллегии портных, подарив этой коллегии в 220 г. здание для собраний коллегиатов. Он завещал коллегии деньги на празднование розалий, дня поминовения усопших, построил на свои средства в Бригеционе в 211 г. портик и подарил его коллегии для устройства пиров и прогулок.

Эти и другие подобные данные говорят о том, что в тех провинциальных городах, где племенная община оказывалась приписана к городу или инкорпорирована в его состав, эта община становилась равноправным участником его религиозной и культурно-идеологической жизни. Представители знати с правом римского гражданства могли быть в этом городе магистратами, патронами ремесленных коллегий, на них лежали материальные и моральные обязанности в пользу всей общины граждан. Воздействие города в этом случае на сельское население было самым непосредственным, тем более что проживавший в селе, находившемся на территории города, как известно, считался гражданином этого города (Dig., 50, 1, 30).

Культура и образованность римского провинциального общества, а также его этика и в известной мере интеллектуальная жизнь вообще находят отражение в такой группе памятников, как эпитафии. Они, в частности, свидетельствуют, что в провинциальных городах были представители профессий, которые древние относили к «свободным искусствам». Различали artes liberales и artes illiberales — последние связывались преимущественно с физической деятельностью человека и потому считались занятием рабским. Artes liberales определялись как такие занятия, которые достойны свободного человека, а потому их называли liberalia studia (Sen. Ер. ad Luc, 88, 2, 20). Для занятия такими науками требовался status libertatis. Римское право относило к «свободным искусствам» риторику, грамматику и геометрию[276]. В период Империи, во всяком случае начиная со времени Веспасиана, лица подобных профессий освобождались от городских повинностей. К ним относились грамматики и ораторы, врачи и философы (Dig., 50, 4, 18, 29). Наместнику провинции вменялось в обязанность следить за тем, чтобы преподаватели риторики, грамматики и геометрии получали за свой труд плату (Dig., 50, 13, 1).

Для Дакии и Паннонии известно о профессии врача, художника и скульптора. Так, женская статуя из белого мрамора, происходящая из Сармизегетузы, имела надпись: Cla(udius) Saturnin (us) sculpsit (CIL, III, 1412 = IDR, Ш/2, № 15). Некий Местрий Мартин, художник (pic-tor) на свои средства построил небольшое святилище в Апуле (CIL, III, 1905). В надписи IV в. из Саварии упомянуты два странствующих художника — Лаунион и Секундин, которым поставила надгробие христианская община [menioriarn pictoribus duobis(!) pelegrinis], именующая себя братьями (CIL, III, 4222). Судя по именам, эти художники были или отпущенниками, или лицами перегринского права, но не исключено, что и римскими гражданами, так как начиная со второй половины III в. исчезает обычай указывать в надписях родовое имя. А так как еще ранее стали опускать praenomen, то в IV в. от тройного римского имени остается только прозвище — cognomen. Дольше всего родовые имена оставались в употреблении у знати.

О профессии врача сообщают несколько надписей. Из Дробеты (совр. Дробета-Турну Северин) известен Марк Валерий Лонгин. Будучи военным врачом VII Клавдиева легиона, стоявшего в Верхней Мезии, он удостоился инсигний декуриона в Дакии, в Дробете (CIL, III, 14216). Или этот военный врач был одновременно и врачом в муниципии и, следовательно, лечил также гражданское население, или он был привлечен администрацией провинции на борьбу с какой-то эпидемией, которая коснулась и Дробеты, где Марк Валерий Лонгин мог отличиться и где ему были дарованы знаки отличия декуриона. При храме Асклепия в Апуле, который был патроном и покровителем этого города, существовала, очевидно, лечебница, где практиковали врачи, в том числе врачи-окулисты. Некто Гай Юлий Фронтониан поставил алтарь Асклепию за возвращение ему зрения (CIL, III, 1079). Некоторые врачи этой лечебницы были рабского происхождения, как Септимий Асклепий Гермес, отпущенник храма Асклепия (libertus numini Aesculapi) (CIL, III, 987). Практиковавший в канабе Карнунта врач Евкрат был рабом врача (ше-dici servus), как в прошлом и его господин Луций Юлий Ефем, также бывший врачом[277]. Врачи Гай Помпей Карп, уроженец Сирии, и Гай Юлий Филетион, уроженец Африки, были отпущеннического происхождения (CIL, III, 3583).

Насколько значительной могла быть в провинциальных городах прослойка граждан, занятых в интеллигентных профессиях, неизвестно. Но она существовала постоянно, так как в Поздней империи была даже расширена сама категория таких профессий. В рескрипте Констанция от 333 г. предписывалось освобождать врачей, грамматиков, а также преподавателей других наук (et professores alios litterarum) от городских и государственных повинностей; им гарантировалось также право на получение платы за обучение[278]. Простые школьные учителя грамматики не были представителями «свободных искусств», так как и квалификация их была много ниже, и происходили они нередко из отпущенников и даже рабов. Занятие грамматика, который учил только грамоте и латинскому языку, считалось не искусством (ars), а ремеслом (artificium). Два таких школьных грамматика могли образовать товарищество (societas) с целью обучения детей. Доход, который могла принести их профессия, должен был быть в этом случае у них общим (Dig., 16, 2, 71). Плата такому грамматику за обучение одного ученика определена в эдикте Диоклетиана в 200 денариев в месяц; плата ритору, который был представителем «свободных искусств», была вдвое большей. Для I в. из сочинений Ювенала известно, что в Риме учитель получал за год столько же, сколько любимец толпы в цирке за день (Sat., VII, 242–243).

Провинциальные города имели общественные и частные начальные школы, где приобретались основы латинской грамотности. В таких школах дети получали элементарные знания по геометрии и арифметике, изучали латинский язык и заучивали наизусть некоторые наиболее известные произведения римских и греческих авторов. Такое школьное образование заканчивалось к 12–13 годам. То, что известно о начальной школе для Рима, несомненно, характеризовало и начальную школу в провинциях[279]. Состав учеников в школах и в этническом, и в социальном отношении мог быть довольно пестрым. В начальные школы ходили и дети отпущенников, и дети военных, и дети декурионов, если только декурионы не хотели дать своим детям лучшего образования и не посылали их потом на учебу в высшие риторские школы.

Из Лукиана известно, что в римской школе учили музыке, счету и грамоте: «…затем они учат изречения мудрецов и рассказы о древних подвигах и полезные мысли, изложенные в стихотворных размерах, чтобы они лучше запоминали их»[280]. Заучивались наизусть произведения и древних, и современных авторов. Как писал Персии, «диктуют тебя целой сотне кудрявых мальчишек…» (Sat., I, 29)[281]. В школах читали Менандра, Горация, Вергилия (Juv. Sat., VII, 226–227), а также исторические сочинения[282]. Большое место отводилось патриотическим сюжетам из римской истории. Излюбленной темой декламаций был Ганнибал («Безумец, ступай через Альпы, чтобы ребят восхищать и стать декламации темой». — Juv. Sat., VII, 159–165; Χ, 166–167). Римская школа всячески развивала память ученика, требуя от него заучивания многих поэтических текстов, особенно Гомера. Ювенал сказал об этом весьма выразительно: «Ибо учителя долг — языком в совершенстве владея, помнить историю всю и авторов литературных знать как свои пять пальцев; и ежели спросят хоть по дороге в купальню иль в баню, кто у Анхиза мамкой была, как мачеху звать Анхемола, откуда родом она, скажи, да сколько лет было Ацесту, сколько мехов сицилийских вин подарил он фригийцам» (Sat., VII, 230–238)[283].

Это находит подтверждение в греческой надписи на фрагменте черепицы из Ромулы в Дакии (совр. Решка), где учитель задает детям выучить по Гомеру порядок событий Троянской войны (IDR, II, № 390). Из Паннонии известна черепица с латинской курсивной стихотворной надписью, представляющей собой одновременно пример школьного назидания: «старцу подобает всегда быть строгим, ученику — всегда хорошо учиться» (CIL, III, p. 962, № 2).

В школах Дакии и Паннонии, как и во всей империи, писали на навощеных табличках, что было обычно для всей греко-римской письменной практики. На надгробных рельефах из Дакии изображены дети с четырехугольными пеналами в руках (для ношения навощеных табличек), а также с острыми палочками (стилем) для письма. На таких навощеных табличках (tabulae ceratae) или навощеных дощечках (pugillares) ученики писали палочкой, заглаживая написанное тупым ее концом. Лукиан говорил о том, как он соскабливал воск с таких табличек и лепил из него фигурки людей и животных, за что его часто наказывали учителя (Biograph., 1).

Римская школа знала свою систему наказаний (Mart., IX, 68, 1–4) и поощрений (Horat. Sat., I, 1, 24–25). В римской и, соответственно, в провинциальной школе, как бы мы сказали теперь, были и классные собрания, и выпускные вечера, где ученики выступали с чтением стихов: «Помню, как мальчиком я глаза натирал себе маслом, коль не хотел повторять предсмертных высокопарных слов Катона, в восторг приводя учителя-дурня, чтобы, потея, отец их слушал в школе с друзьями (Pers. Sat., III, 44–47)[284]. Существовали и учебники для школ, состоявшие из подборок речей ораторов и риторов («И от досады порвешь весь учебник речей Феодора» — Juv. Sat., VII, 177).

Произведения греческих и римских поэтов, несомненно, достигали провинций. Небольших размеров книжечки с тонкими пергаментными листочками в кожаных переплетах («В кожаных малых листках теснится Ливии огромный, он, кто в читальне моей весь поместиться не мог» — Mart., XIII, 190)[285], содержавшие сочинения Гомера, Вергилия, Цицерона, Овидия, Тита Ливия, продавались и в провинциальных городах, где, как и в Риме, дверные косяки книжных лавок могли быть увешаны объявлениями о книжных новинках (Mart., I, 117, 10–17). Так, Марциала читали на Дунае и даже в далекой Британии: «Нет, и в морозном краю у гетов, под знаменем Марса, книжку мусолит мою центурион боевой. Наши стихи, говорят, напевают в Британии даже» (XI, 3, 3–5)[286].

Учеба в высшей риторской школе в провинции была событием редким даже в глазах провинциальной знати, так что это всегда отмечалось в надписях. В риторских школах изучали греческий язык, латинскую и греческую словесность — латинские и греческие грамматики толковали и комментировали классические произведения греческой и римской литературы; изучали также ораторское искусство. Живые характеристики преподавателей риторских школ своей родной Бурдигалы (совр. Бордо) оставил Авзоний для второй половины IV в.[287]

Более всего должны были стремиться к образованию дети декурионов и сыновья богатых отпущенников. Здесь уместно вспомнить Горация, отец которого, будучи отпущенником, как известно, не захотел послать своего сына в начальную школу, «куда сыновья благородные центурионов, к левой подвесив руке пеналы и счетные доски, шли обучаться проценты по идам считать и просрочку» (Horat. Sat., I, 6, 71–74)[288], высшие риторские школы существовали, очевидно, в столичных городах провинций, хотя самые знаменитые из них находились в Риме и Афинах. Из Могенцианы, небольшого города Паннонии, был послан на учебу в Аквинк Луций Септимий Фуск, сын декуриона, получившего римское гражданство, судя по его родовому имени, от Септимия Севера. Юноша умер там в возрасте 18 лет, не закончив образования (CIL, III, 15166). Два брата в Верхней Мезии, в Скупах (совр. Скопле), Гай Валерий Валент 17 лет и Гай Валерий Максим 18 лет, «занимались науками в надежде на жизнь, но вдруг были похищены несчастной судьбой и роком»[289]. Некий Элий Трофимиан из Паннонии, поставивший надгробие своему сыну Публию Элию Респекту, который был всадником и прошел воинские должности во всаднической карьере, отмечает также, что его сын был сведущ во всех науках (CIL, III, 13354).

Примечательна эпитафия, которую поставил себе при жизни «пред вечным жилищем» Луций Теттиен Виталис. Он родился в Аквилее, на северо-востоке Италии, учился в Паннонии, в Эмоне, и затем поселился в Италии, в Юлии Августе Тавринов. В эпитафии он говорит о себе, что «не переставал приобретать и не переставал терять нажитое. Теперь подходит смерть, и я свободен от того и от другого. Поверьте, смертные, родившемуся под несчастливой звездой ничто не дано как надежное» (Dobo, 575). Преподаватель греческого языка, praeceptor graecus, Гай Марций Целер, известен в надписи из Невиодуна, в Паннонии (CIL, III, 10805). Риторскую школу оканчивали к 15–16 годам и, по словам Авла Геллия, в действительную жизнь вступали прямо от сказок поэтов и речей ораторов.

Для провинциалов всегда притягательным оставался Рим, с которым ассоциировалось их социальное возвышение и где они могли получить самое высокое образование. В этом отношении интересна эпитафия из Правобережной Дакии. Эпитафия эта считается раннехристианской, но Рим здесь — не вселенская блудница и не скопище зла и пороков. Для сочинившего текст вечный город сохраняет свой блеск и значение как центр образованности и культуры. Эпитафия начинается как подражание Вергилию: Dacia quem genuit suscepit inclita Roma. Весь текст ее следующий: «Того, кого родила Дакия, принял прославленный Рим. Родине он оставил только печаль и горе. Отцом ему был Александр, каковым именем он и сам прозывался, мать же его — Диоклия. И когда он стал так сведущ в науках, на 20-м году жизни был похищен несправедливой судьбой. Погребен в 19-й день до сентябрьских календ (14 августа), в день Венеры (в пятницу)» (Dobo, 672).

Городское население, как показывают эпиграфические памятники, было довольно грамотным. Посвятительные надписи, эпитафии, алтари, которые ставили граждане римских городов на площадях, в некрополях, храмах, высекали на фронтонах общественных зданий, предполагали читающую публику[290], как и наличие самой гражданской общины, без которой подобная деятельность была бы невозможной и бессмысленной.

Стоит остановиться на самом процессе изготовления римских надписей на камне, как он восстановлен на основании современных исследований[291]. Работа резчика была отнюдь не единственным этапом в ходе изготовления надписи. Процесс этот требовал нескольких участников, по крайней мере троих, хотя в любом случае, если надпись оказывалась с ошибками и они не были исправлены, это свидетельствовало прежде всего о недостаточной грамотности ее заказчика.

Вначале составлялся текст надписи, и писался он на вощеной табличке, пергаменте или папирусе курсивным шрифтом, сильно отличавшимся от капитального шрифта, которым обычно высекались надписи на камне. Текст мог быть составлен заказчиком памятника, сочинен местным поэтом, заимствован из соответствующих пособий и руководств, существование которых предполагал Канья исходя из наличия одинаковых формул в подобных текстах, происходящих из разных провинций. Затем мелом, краской, углем или пунктирными линиями, но уже капитальным шрифтом текст переносился на камень. Операция эта производилась ординатором в мастерской. Здесь же перенесенный на камень текст высекался резчиком-квадратарием. Ошибки в надписи могли возникнуть на любом этапе. Их мог допустить сам составитель текста, и ординатор нередко переносил текст на камень с теми же ошибками. Ординатор, в свою очередь, мог неправильно понять текст или вообще не понять и исправить так, как ему это казалось нужным, добавив новые ошибки, столь частые в латинских надписях. Неграмотностью ординатора или его невнимательностью объясняются большей частью выпавшие в надписи отдельные буквы и даже целые слова. Такие надписи нередко исправлялись после их изготовления, иногда со смыслом, но часто в ущерб ему. Высекавший на камне буквы резчик-квадратарий вырезал и те буквы, которые были неправильно прорисованы ординатором. Сидоний Аполлинарий, посылая сочиненную им стихотворную эпитафию, просит своею адресата «немедленно вырезать ее на мраморной доске и последить за тем, чтобы каменотес не наделал в ней ошибок, которые читатель надписи может приписать ее сочинителю, а не резчику (квадратарию)»[292].

В Дакии и Паннонии, как и во всем римском мире, метрические эпитафии принадлежат различным слоям провинциального общества. Обстоятельно рассмотренные Р. Латтимиром и в нашей литературе Ф. А. Петровским[293], они знакомят нас с мироощущением античного человека и с некоторыми его философскими воззрениями, раскрывающимися в отношении к главной общечеловеческой проблеме — жизни и смерти. В латинских эпитафиях особенно часты мотивы, восходящие к учению стоиков: смерть неизбежна, она — избавление от всех зол, судьбу изменить нельзя, и она неподвластна человеческой воле; смерть — единственное, чего человек не может избежать, но это не кара, она свойственна природе человека, и тот, кому надлежало родиться, должен и умереть. Чем раньше мы оставим бесполезные и напрасные печали об умерших, тем будет лучше, ибо все преходяще. Человек должен жить в согласии с богами, природой, с самим собой. Римским мотивом в эпитафиях является и мотив обращения в них к прохожему. В подобных эпитафиях умерший представлен как говорящий с теми, кто еще живет, обычно с проходящим мимо путником, которого он призывает остановиться и взглянуть на памятник. Путника просят не только поговорить с умершим, но и пролить о нем слезы. Иногда к прохожему обращены добрые слова и ему желают лучшей судьбы, чем судьба умершего. Такое обращение имело целью спасти от забвения имя умершего и память о нем, а также расположить к себе его духов-манов.

В эпитафиях многократно варьируется тема самой могилы: могила (или урна) называется вечным домом, где человек обретает покой от всех своих трудов; могила — последний дар умершему, но иногда это дар — меньший, чем того заслуживал умерший. Сам памятник (или гробница) является большим утешением и для умершего, и для близких: о его величине и стоимости, о возложении венков и цветов в день поминовения усопших или в день рождения умершего нередко говорится в эпитафиях. Человек особенно бывал удовлетворен, если он сам еще при жизни приготовил себе и своим близким гробницу и даже сам сочинил стихи.

Высказанные в эпитафии слова о добродетели умершего, его славе и заслугах, о скорби, памяти и печали о нем близких были обращены прежде всего к его согражданам. Сам обычай составления пространных эпитафий корнями уходит в прошлое и связан с принципами полисной морали. Если вспомнить, что некрополи с такими надписями, памятниками и скульптурой устраивались в древности вдоль расходящихся от города дорог, так что всякий входивший в город и выходивший из него мог прочесть начертанные там стихи, обращенные к путнику, то становится очевидным, сколь большое моральное и дидактическое значение имело для древних это своеобразное общение живых с теми, кто совсем недавно отправлял городские магистратуры, исполнял жреческие обязанности или был ветераном.

Эпитафии, в которых перечисляются гражданские и моральные добродетели, дают представление о, так сказать, среднем типе гражданина, конечно, с поправкой на общую направленность эпитафий — говорить об умерших только хорошее. Эпитафии отражают его культуру, интеллект, вкусы и грамотность. В то же время они говорят о его социальном статусе и обеспеченности. Как пышные похороны, так и большой памятник и длинная эпитафия имели престижное значение. Именно поэтому отпущенники так часто сообщают в эпитафиях о длине гробницы и ее ширине, сопровождая эти сведения заклятием и обещанием неминуемой кары тем, кто потревожит их погребения или причинит им какой-либо ущерб. Такая эпитафия публично свидетельствовала, что погребено не какое-то лицо без роду и племени, но гражданин города, у которого есть триба, свои собственные отпущенники и отпущенницы. Упоминания о том, что та или иная гробница предназначена и для отпущенников умершего и их потомков, присутствует едва ли не исключительно в эпитафиях отпущенников. Отпущенник был горд и доволен, что у него теперь своя «фамилия» и почти что родовая гробница. Марциал (XI, 12) верно подметил жгучее желание отпущенников иметь своих предков: «пусть хоть семи сыновей, Зоил, тебе право дается,/лишь бы тебе никаких предков никто не давал»[294].

Эпитафии из дунайских провинций далеко не совершенны как в отношении стихотворного размера, так и в смысле глубины и изящества выраженных в них чувств. Их составителями во многих случаях мы можем считать самих заказчиков, обнаруживающих некоторую начитанность в греческой и латинской поэзии. Некоторые же эпитафии, совершенно очевидно, были сочинены провинциальными поэтами. Один из таких поэтов по имени Луп оставил несколько эпитафий в городах на лимесе Нижней Паннонии. Скорее всего, он работал при мастерской в канабе военной крепости Ульцизия (Ulcisia castra) (совр. Сентендре), откуда происходит одна из сочиненных им эпитафий[295]. Эпитафия Лупа из Аквинка — самая прекрасная из паннонских метрических надгробий. Начальные буквы ее строк образуют акростих: Lupus fecit. Эпитафия принадлежит Квинту Элию Аполлонию, воину Новой Тысячной Сирийской когорты лучников, прослужившему три года и умершему в 20 лет. Надгробие поставили мать — Элия Марция и сестра — Элия Аполлония. Эпитафия проникнута эпикурейскими мотивами, и ее сочинитель обнаруживает знакомство с римской литературой. В прозаическом переводе она звучит так: «Быстротекущая, ускользающая, хрупкая, хорошая иль плохая, обманчивая и ненадежная жизнь человеку дана не по точной линейке мела. Висишь ты среди превратностей судьбы на тонкой нити. Живи же, смертный, пока дают тебе время Парки! Земледелец ли ты, горожанин, воин или моряк, люби цветы Венеры, срывай счастливые плоды Вакха и Цереры и пользуйся щедрыми и плодотворными дарами Минервы. Веди жизнь чистую с ясным умом и когда ты мальчик или юноша, и когда ты муж или отягощенный годами старик. И тогда в могиле ты не будешь забыт всевышними»[296].

Такая эпитафия, видимо, пользовалась большой популярностью среди военных и их семей, так как в Ульцизии также был найден памятник с совершенно аналогичным текстом. Следовательно, даже столь поэтическая эпитафия не сочинялась специально для одного конкретного случая, но входила в круг расхожих тем, которые заказчик мог выбрать из предлагавшихся ему образцов. Возможно, поэту Лупу принадлежит эпитафия уже упоминавшейся Элии Сабины[297].

Эпитафия I в. из Карнунта принадлежит рабыне-служанке Примигении. Ее господин, Гай Петроний, поставил надгробие со следующими стихами: «Кто б ты ни шел, чужестранец, а имя мое ты прочти. Взгляни, сколь сожаления достойна я своей смертью. Едва исполнилось мне дважды по десять лет, как вдруг, несчастную меня похитила смерть и несправедливая богиня. Счастливы те девы, кому был дан более долгий удел, ибо жизнь свою провели они, меньше утратив. Я же, к несчастью, не знала нежных речей своего возраста и не сорвала цветов со своей чистоты. Путник, желаю тебе долгой и счастливой жизни, мне же ты попроси легкой и мягкой земли»[298].

Провинциальные эпитафии часто рисуют женский образ с чертами старинных добродетелей римской матроны: умершая была верной женой и жила в согласии с мужем, была честной и нравственной женщиной и за то была любима мужем; она не чуждалась труда, пряла шерсть и даже сама кормила грудью своих детей. Этот идеал римской матроны, хорошо известный для Республики, сохраняет свою привлекательность и морально-дидактическое значение в провинциальных городах времени Империи. Иногда в эпитафиях умершая так и называется — matrona. И во многих случаях такой матроной оказывается жена легионера, как в надгробной надписи из Аквинка: «Здесь покоюсь я, матрона, из рода и по имени Ветурия, жена Фортуната, родившаяся от отца Ветурия. Трижды по девять лет прожила я и дважды по восемь лет в браке[299]. Знала я одного мужа и с ним одним заключила брачный союз. Родив шестерых детей только одного оставляю после себя. Тит Юлий Фортунат, центурион Верного и Преданного II Вспомогательного легиона, поставил этот памятник своей благочестивой жене» (CIL, III, 3572). Те же добродетели отличают Аврелию Сабину и Аврелию Марцеллину, эпитафии которых, скорее всего, были сочинены поэтом Лупом (CIL, III, 3351; 3397). И та и другая были несравненной скромности и благочестия.

Как показывают изображения женщин на надгробиях из дунайских провинций, этими матронами нередко были местные уроженки, женщины из кельтских и иллирийских племен. Изображения женщин Норика и Паннонии, известные по надгробным рельефам и скульптуре, а также инвентарь погребений — единственное для империи I–II вв. свидетельство, дающее представление об одежде местных женщин из кельтских и иллирийских племен[300]. Женщины и девушки Норика носили длинные, спускающиеся до ног платья в крупную складку, поверх которого надевалось платье без рукавов, несколько короче нижнего платья, из тяжелой материи; это верхнее платье имеет менее глубокие складки. По-видимому, нижнее платье в крупную глубокую складку представляло собой нижнюю юбку. Верхнее платье типа кимоно скреплялось на плечах крупными фибулами, известными в литературе как фибулы норическо-паннонского типа. На плечах платье было обшито каймой; руки оставались открытыми. Платье подпоясывалось широким поясом, спускавшимся вниз длинными лентами с металлической обкладкой на концах, обувь была, скорее всего, войлочная. Женщины носили на плечах платок, свернутый по диагонали и завязанный на груди узлом; у девушек платок свернут в виде салфетки и перекинут через плечо. Женщины изображены с браслетами, брошами и шейной цепью; девушки не имеют украшений; в руках они держат круглое зеркало, веер или зонтик, ларчик, предметы туалета или домашнего обихода. Платье девушек подпоясано тонким шнурком. И девушки, и женщины, как правило, изображены вполоборота, нередко стоя, с коротко причесанными волосами. Паннонские женщины и девушки I–II вв. часто изображены с платком на голове, концы которого спускаются на плечи; платок надет или поверх берета, или под ним носили колпак в виде тюрбана.

На таких местных уроженках нередко женились римские колонисты, легионеры и ветераны, которые всегда изображались или в тогах со свитком магистрата в руках, или в римском военном платье, как, например, на надгробии Марка Кокцея Супериана, центуриона X Сдвоенного легиона, умершего в возрасте 38 лет, и Валерия Луцилиана, воина преторианской когорты, скончавшегося в 40 лет. На надгробии изображена также Септимия Луцилла, мать, в платье крестьянки рядом с мужскими фигурами в римской военной одежде (CIL, III, 4114).

Археологический материал свидетельствует, что местные традиции в одежде и украшениях женщин не оставались неизменными. Знакомство с римским бытом и римской культурой вообще меняли и вкусы и духовный мир провинциальных женщин. Так, в погребении молодой женщины в Аквинке найдены многие золотые предметы, свидетельствующие о принадлежности умершей к высшим слоям провинциального общества: золотые пряжки от сандалий с изображением головы Медузы, золотая сетка для волос и золотые головные шпильки, костяной гребешок с надписью: «пользуйся на счастье», стеклянный флакон для духов, шейная золотая цепь из 53 золотых и стеклянных бусин, золотые кольца и серьги, а также небольшая овальная золотая пластинка в золотой рамке с петлей, что указывает на то, что пластинку носили на шее в виде амулета. На пластинке был греческий стихотворный текст, составленный как подражание Анакреонту и призванный играть роль любовного приворота: «Вы, люди, можете говорить все, что хотите, меня это ничуть не беспокоит; люби только меня и будешь счастлив». В могилу в качестве амулета была положена также серебряная булла в виде небольшой цилиндрической капсулы[301]. Подобными любовными приворотами служили и другие украшения. Раскопки 1952 г. открыли в Карнунте камето III в. из темно-синего агата с белым верхним слоем, из которого была вырезана правая рука, державшая двумя пальцами мочку уха. По кругу камеи шла греческая надпись: «помни меня». Согласно представлениям древних, ухо считалось местом пребывания понятия и памяти. Другая камея из темно-синего агата имела изображение двух светло-голубых рук, соединенных в пожатии (dextrarum iunctio), и греческую надпись по кругу: ΟΜΟΝΟΙΑ, т. е. согласие сердец, их единение в браке[302].

Провинциальные эпитафии позволяют судить об общем уровне образованности городского населения. Показательны эпитафии, в которых встречаются некоторые словесные заимствования из «Энеиды» Вергилия, свидетельствующие о знаниях, не идущих дальше школьного образования. Так, используется выражение Вергилия «вот благочестью почет» (hie pietatis honor — Aen., I, 253), употребленное поэтом в связи с упреками Венеры Юпитеру за то, что он заставляет блуждать по морям и скитаться бежавшего из горящей Трои Энея. В эпитафиях эти слова «Энеиды» стали своего рода штампом, пригодным для воздаяния памяти умершему. Эпитафия некоей Марцеллины из Сармизегетузы, поставленная мужу, начинается именно этими словами. Другие ее слова были заимствованы, очевидно, из какого-то ходячего собрания несложных текстов[303]. Несколько эпитафий составлены как подражание известной эпитафии Вергилия, которую поэт сочинил себе сам: «Мантуя меня родила, Калабры похитили, владеет теперь Неаполь. Пел я пашни, луга и вождей». В эпитафии, поставленной декурионом и фламином в колонии Апуле Элием Валентином умершей 18-летней жене Элий Гигии, которая была его отпущенницей, читаем: Dacia te voluit possedit Micia secum (CIL, III, 7868). Краткая греческая эпитафия, написанная гекзаметром, вероятно, также восходит к образцу апитафии Вергилия: «Здесь Хрисокому скрывает гетская земля» (IDR, 1II/2, № 400). Сходная эпитафия из Сармизегетузы принадлежит некоей Антонии, «которую породил Пергам и которую укрывают теперь эти земли; положенная в высеченной скале (саркофаге), она покоится теперь на лугах Диониса…» (IDR, Ш/2, № 382).

К числу эпитафий, составленных по шаблону, принадлежит эпитафия девочки из Дакии: «Богам Манам. Здесь погребена девочка пяти лет, которую породил Эмилий Гермес. По имени матери она звалась Плотиной, по предимени отца — Эмилией, ее похитила смерть на рассвете жизни» (CIL, III, 1228). Слова этой эпитафии сходны с текстом эпитафии из Италии конца II в., из Венафра[304]. Эпитафия из Дакии принадлежит, очевидно, отпущеннической семье, как свидетельствует прозвище отца девочки — Гермес. Семья эта восприняла традицию постановки эпитафий и даже стихотворных, но значения системы тройного римского имени в ней не понимали: Aemilius, несомненное nomen, названо как praenomen. Метрическая эпитафия известна и для раба. Публий Ведий Герман поставил в Карнунте надгробие своему рабу Флору, умершему в 26 лет, со следующими греческими стихами: «Я не знал ни брака, ни брачного пира, ни брачного ложа. Под сим могильным камнем лежу я близ дороги. Привет тебе, Флор, привет и тебе, незнакомец, ты, кто есть всегда». Внизу под текстом надписи были схематично изображены башмаки для путешествия души умершего в загробный мир[305].

Мотив тех, «кому был дан более долгий удел», присутствует в эпитафии легионера XV Аполлонова легиона горниста Гая Валерия, уроженца Италии, умершего 36 лет в Карнунте и прослужившего 16 лет: «живите счастливо те, кому был дан более долгий удел, я же сладостно жил среди вас, доколе мне было это позволено. Если я заслужил, скажите: да будет земля тебе пухом» (CIL, III, 4483). Ветеран из Дакии Публий Элий Ульпий, служивший в чине декуриона в Первой когорте Винделиков, приготовил себе при жизни саркофаг и, может быть, сам сочинил надгробную надпись: «Богам Манам Публия Элия Ульпия из декурионов. Мне было угодно устроить это обиталище от долгого труда, где Ульпий, наконец, обрел покой своим усталым телом. Выйдя в почетную отставку после многих тягот военной службы, он сам позаботился об этом памятнике и, приготовив приют своим костям, стал очевидцем своей гробницы» (CIL, III, 1552). Примечательна эпитафия другого ветерана от более позднего времени, когда левобережная Дакия была уже оставлена Римом. В некоторой мере она биографична, а ее живой текст заставляет читающего вступить в беседу. «Богам Манам. Аврелий Даза, центенарий. Прочти: здесь я покоюсь, прожив 50 лет и прослужив 30. А рожден я был в провинции Дакии и служил в коннице катафрактов Пиктавензов под началом препозита Романа. Аврелия Пиакту, жена, поставила этот памятник своему многодостойному мужу. Остановись, путник, и прочти нашу надпись! Пока читаешь и отдохнешь» (CIL, III, 14406а).

Эпитафии представителей муниципальной знати — более пространного и более поэтического содержания. Известна одна из таких эпитафий начала III в. из Ромулы. Она была начертана на саркофаге Элия Юлия Юлиана, который в Ромуле был декурионом, квестором и эдилом. Его жена, Валерия Гемеллина, распорядилась вырезать на саркофаге следующие стихи: «Некогда мужу дражайшему Юлиану за заслуги с плачем жена приготовила это вечное жилище, где его хладные члены смерти б покой обрели. Четырежды по десять лет прожил он, никого не обидев, и мертвый со славой зрит свой почет. Вот я, Гемеллина, с благочестием к мужу достойному вместе с детьми в тоске воздвигла эту храмину меж виноградных лоз и цветущих кустов, где под зеленью ветвей царит густая тень. Ты, путник, что читаешь эти стихи, пожелай, чтобы земля была легкой»[306].

Как можно было увидеть, стихотворные эпитафии в большинстве своем принадлежат лицам (или их потомкам), получившим римское гражданство от императоров: почти все они носят родовые императорские имена Юлиев, Ульпиев, Элиев, Аврелиев. Эти эпитафии характеризуют устойчивые штампы, которые, однако, отражают традиции римской семьи и ее этические нормы. Сама постановка эпитафии, как и обращение к богам-Манам, говорят о заимствовании римской религиозной традиции погребального обряда, как известно, самого консервативного из всех сторон культурно-идеологической жизни любой эпохи. Эпитафии свидетельствуют, что римская провинциальная культура формировалась на основе римских духовных ценностей и тех общественных идеалов, которые связывались с понятием римского гражданина, прежде всего как гражданина города, ответственного за существование и процветание всей общины в целом и каждого из ее граждан в отдельности. Эпитафии рисуют нам образ рядового римского гражданина и дают представление о среднем уровне римской культуры вообще, который отличал едва ли не все западные провинции Римской империи. Это тот уровень, который был необходимым и в то же время достаточным, чтобы считаться в провинциях римлянином. Он предполагал обязательный для римского гражданина «образ жизни и состояния», если тот хотел стать городским магистратом и быть включенным в курию. Этот уровень предполагал принятие и усвоение римской государственной религии, знание латинского языка, римских традиций в сфере быта и семьи. Будучи обязательным, он объединял римское провинциальное общество.

Это не означало, однако, что среди муниципальной аристократии не было духовной элиты, которой могли бы быть доступны вершины греко-римской литературы, философии или науки. Но этот высший уровень не прослеживается в массовом материале однотипных провинциальных памятников.

Указанные черты провинциально-римской культуры типичны для возникавших в эпоху принципата новых городов и, соответственно, новых гражданских общин, когда в сферу влияния римской идеологии и культуры втягивались все новые слои, в том числе и за счет поселяемых в провинциях отдельных групп варварских племен. И может, именно в этом причина жизнеспособности Римской империи. Римские традиции, идея непреходящего величия Рима, сам культ города Рима и его покровительницы богини Ромы в провинциальных городах были более жизненными, чем в Италии, так как здесь, в пограничных провинциях, всегда наличествовала питательная среда и для «римского мифа», и для «римского мира» в лице римской армии, которая на Дунае имела тесные этнические, хозяйственные и культурно-идеологические связи с местным населением, а также в лице новых римских граждан, в массе своей происходивших из сельских территорий городов.

Но если можно говорить о некоем единообразии религиозно-идеологической и культурной жизни римского провинциального города, то в ею сословно-социальной структуре такого единообразия, несомненно, не существовало. Хотя коллегии «маленьких людей» объединяли богатых и бедных, они, тем не менее, свидетельствуют о социальных контрастах и противоречиях, свойственных гражданским общинам римских городов. Благотворительность богатых в отношении города, раздачи, совместные трапезы в коллегиях и при храмах, устройство зрелищ и театральных представлений — все это сфера политики «хлеба и зрелищ», проводимой более или менее осознанно городскими властями и представителями муниципальной аристократии. В этом отношении провинциальный город отличался от столицы лишь меньшим размахом, и мы можем, по-видимому, считать, что в провинциальных городах существовала та же проблема города, которая известна для Рима, а затем для городов позднейших эпох, когда город воспринимался как средоточие зла и несправедливости, вопиющих социальных контрастов, как скопище пороков. Провинциальный город также был носителем пороков и несправедливостей рабовладельческого общества, хотя и в приглушенных тонах и на том уровне, который отличал античное общество от всех других и в сфере экономики, и в сфере социальных отношений, а также в идеологии и культуре.

Римские поэты и сатирики, как известно, дали впечатляющий образ Рима императорской эпохи. Но Лукиан, например, хорошо знал и Афины, где он жил, и Антиохию, где находился какое-то время при дворе Луция Вера, и Эфес, и маленький городок в Пафлагонии — Абонотих, где пророчествовал шарлатан Александр, которого Лукиан заклеймил в произведении «Александр, или Лжепророк», и свою родную Самосату. Он бывал также в юродах Галлии, где занятие риторикой помогло ему составить некоторое состояние. Поэтому можно считать, что образ города у Лукиана — образ собирательный. Город полон социальных контрастов и несправедливостей. Это множество людей, которые занимаются мореходством, ведут войну, творят суд, обрабатывают землю, живут ростовщичеством, просят милостыню (Charon., 15)[307]. Города похожи на муравейники и на ульи; у каждого имеется особое жало, которым он жалит соседа; некоторые же, точно оса, нападают и ранят только слабых (Ibid.). Город во власти невежества и предрассудков, люди не видят и не понимают того, что происходит (Timon., 25, 28)[308]. «Что нового у вас в городе? Нового — ничего: все так же грабят, дают ложные клятвы, занимаются ростовщичеством, сутяжничают» (Menipp., 457).

Общение Лукиана с городом привело его к горькому и страшному выводу: «Не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех. Дружба, гостеприимство, товарищество, алтарь милосердия — да будут считаться совершенным вздором… Жить надо в одиночку, как волки». «Нельзя верить никому из нынешних. Все неблагодарны и подлы» (Timon., 41, 48)[309]. В римской поэзии времени Империи звучит призыв бежать из города, от его ужасов и безумств к тихим и скромным радостям, простой и непритязательной сельской жизни[310]: «Что-нибудь значит владеть самому хоть кусочком землицы/Где? Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье» (Juv. Sat., III, 230–231)[311]. Ювенал, как уже упоминалось, был готов бежать из императорскою Рима «хоть к ледяному океану, за савроматов» (Sat., II, 1–3).

Чрезвычайно выразительна одна метрическая эпитафия из дунайских провинций. Она сохранилась в крайне фрагментарном состоянии и была восстановлена Бюхелером. Оставшаяся часть ее текста звучит так: «…тот, кого берег Нила и родина называли своим, кого запечатлели в мыслях как своего, кого Александрия соединила в супружество, в котором он, прожив 30 лет, ничего не стяжал. Так пусть тем легче погибнет пустых дел молва и да пребудет слава, воздвигнутая трудами» (CIL, III, 8002). Эту эпитафию отличает высокий этический пафос. В ней нет и намека на то, что она принадлежала преуспевшему магистрату или отслужившему легионеру. В эпитафии этого уроженца с берегов Нила, который жил в Александрии до того как прибыл на Дунай, в далекую северную провинцию, звучит вызов тем богатым выскочкам, часто из среды отпущенников, которые были типичны для римского общества любой провинции. В провинциях постоянно происходило перемещение различных социальных слоев и групп, когда наиболее предприимчивые и удачливые, нередко из низших слоев, оказывались наверху социальной лестницы. Часто такой фигурой был разбогатевший отпущенник. Выставлявшееся им напоказ богатство в сочетании с нередкими в этой среде невежеством и грубостью раздражали римское общество не только в столице, где все контрасты были резче и определеннее, но также и в провинциях. Здесь богатый отпущенник более, чем в Италии, чувствовал себя настоящим римлянином среди массы перегринского населения.

Не исключено, что эта эпитафия принадлежала лицу интеллигентной профессии: ритору или философу, который прибыл в Дакию из египетской Александрии. Возможно, она передает то отношение к материальной стороне жизни, которое могло быть свойственно этой социальной среде. Здесь можно вспомнить выразительные слова Лукиана, вложенные им в уста философа Нигрина: «При этом представляется случай восхищаться философией, видя кругом общее безумие, и учиться презирать случайные блага, наблюдая как бы драму с множеством действующих лиц: один из раба превращается в господина, другой — из богатого в бедняка, третий — из нищего в сатрапа или царя, четвертый становится его другом, пятый — врагом, шестой — изгнанником»[312]. Хотя мотив скромной и трудолюбивой бедности был также нередким шаблоном в латинских эпитафиях, но даже если эта эпитафия и была таким штампом, то выбор заказчиком именно такого текста, несомненно, свидетельствует о социально-психологической направленности и заказчика, и того, кому эта эпитафия предназначалась. Философские мотивы присутствуют еще в одной эпитафии из Дакии, также фрагментарной: «Богам Манам. Земля держит тело, камень — имя, душу, что лучше всего — воздух…» (IDR, III/З № 173).

Конечно, на характеристике города у римских сатириков сказался общий морально-политический климат империи, когда свобода была уже давно и безвозвратно утрачена и общественно-политическая деятельность протекала в формах, дозволенных государством. Как писал Ювенал, «свободы нам не дано, а зараза писать повальною стала» (Sat., VII, 50–51). Тема эта была развита и Плутархом в его наставлениях по управлению государством: «Нужно помнить еще и о том, что ты управляешь и тобою тоже управляют; твой город подчинен проконсулам, наместникам Цезаря. Это не бой в открытом бою, не древние Сарды, не лидийская мощь. Полегче надо шить хламиду… не гордиться венцом на своей голове, ибо над головой твоей — римский башмак. Следует подражать театральным актерам, которые отдают свою страсть, спокойствие, достоинство тому, кого они представляют, но, слушая подсказчика, не нарушают ни порядка, ни меры, заданной им властителями» (Plut. Praecepta gerendi reipubl., 17, 813F)[313]. Можно опять вспомнить Лукиана, сказавшего, что «римляне, чтобы не пострадать за откровенность, только раз в жизни бывают искренни, когда они составляют завещания»[314].

Оценка римского общества времени Ранней империи, данная Плутархом, перед глазами которого была прежде всего провинция Ахайя и Афины, к дунайским провинциям может быть отнесена лишь отчасти. Здесь провинциальное общество предстает все же как живой общественный организм. Само развитие римских гражданских общин в провинциях было бы невозможно без непосредственной инициативы граждан. Деятельность богатых граждан в пользу города, как это отразилось в эпиграфике, несет на себе печать полисных традиций. Соответствующие свидетельства в большинстве своем, как уже говорилось, принадлежат римским гражданам с родовыми императорскими именами. Своим социальным возвышением и материальным благополучием они были обязаны императору. В провинциях они выступают носителями самой идеи гражданского коллектива, его целостности и известной автономии, они — преемники римских традиций б сфере общественной жизни, в сфере религии и культуры, морали и семьи. Общину римских граждан они создавали по образцу италийских городов. Поскольку в массе своей колонисты в городах на Дунае происходили из тех областей империи, которые и до римлян управлялись единоличными властителями — династами, царями или племенными вождями, то такое провинциальное общество не имело в сущности никаких демократических традиций. Здесь не было славного прошлого Эллады, к которому могло апеллировать общественное мнение и которое надо было «крепко помнить» направлявшемуся в Грецию римскому наместнику, чтобы не оскорбить национальных чувств греков («Подумай, что тебя посылают в провинцию Ахайю, эту настоящую, подлинную Грецию, где впервые появилась наука, образование и само земледелие…» — Plin. Ер., VIII, 24, 2)[315]. Те жгучие социальные проблемы, которые могли терзать Афины, например, во время судебного процесса Герода Аттика[316], или какой-нибудь другой греческий полис, на Дунае, несомненно, не могли носить такой острый характер. Положение римских граждан в провинции и соответственно во всей Римской империи было всецело связано с Римом. Для населения всей империи он был общим отечеством: Roma communis nostra patria est, как писал Модестин, юрист первой трети III в. (Dig., 50, 1, 33). Эта идея, воплощавшаяся в культе богини Ромы и в культе императора, объединяла различное в культурно-этническом отношении население Римской империи I–III вв.

Но по мере развития римского общества и углублявшегося кризиса рабовладельческого способа производства эта идея утрачивала свою силу. Сакрализация и централизация императорской власти и в то же время рост центробежных тенденций в провинциях способствовали падению интереса к общественной жизни, к официальным римским ценностям императорской идеологии, к тем восточным и солярным культам, которые в тот или иной период пользовались особым вниманием правительства. Это отношение к государственным религиям отчасти нашло свое выражение в распространении тайных верований, в повышенном интересе к магии.

Этот интерес к магии и другим оккультным темам всегда отличал религиозное мышление древних. Сюжеты, связанные с действиями магического характера, с волшебством и колдовством, встречаются весьма часто в античных литературных религиозно-философских и исторических сочинениях. Причем сфера магии оказывается довольно многообразной — существовала магия профилактическая, медицинская, теургическая. Вера в действенность магии, например магии профилактической, призванной оградить человека от заговора, сглаза или болезни, говорит о том, что магия была одной из форм мнимого господства над природой. Она была свидетельством того, что в древности человек близко стоял к природе. В свое время Блок, исследовавший поэзию заговоров и заклинаний на славянском материале, писал: «У нас между человеком и природой лежит бездна, у древних полное согласие с природой». «Обряды, песни, хороводы, заговоры сближают человека с природой. Эта тесная связь с природой стала религией»[317].

Тема магии интересовала уже Платона (Leg., XI, 933а — е). Известно также, как основательно было связано с магией философско-религиозное учение орфиков. Здесь можно назвать одно из произведений орфической литературы — «О камнях», где излагалось учение о магической, скрытой внутри камней губительной или целебной силе. В римской медицине было широко распространено убеждение в том, что те или иные камни (малахит, янтарь, агат) оказывали большое влияние на здоровье человека, его психику и даже жизнь. Плиний Старший неоднократно упоминает о профилактическом значении колец, гемм и амулетов, которые римляне носили при болезнях глаз, почек, при головных болях, лихорадке, мигрени и пр. В качестве амулетов использовались также золотые и серебряные пластинки с текстом заговоров и заклинаний. Плиний писал, что в его время все страшились быть проклятыми страшными проклятиями (ΗΝ, XXVIII, 19, 20).

В III в. колдовство и магия бытовали в самых различных слоях римского общества. Не случайно Юлий Павел предусматривал ряд чрезвычайно суровых мер против магов и соучастников магических действий вплоть до казни на кресте, приговаривания к смерти на арене амфитеатра от диких зверей и даже сожжения заживо на костре. В законе подчеркивалось, что не дозволяется держать у себя книги по волшебству, а в случае их обнаружения такие книги надлежало сжечь, ибо, как резюмировал Юлий Павел, «запрещается не только применение этого искусства, но и само его знание»[318].

Не исключено, что эти суровые меры против магов последовали в связи с какими-то действиями, которые были предприняты против Каракаллы. Его биограф сообщает, что император запретил носить на шее амулеты против трех- и четырехдневной лихорадки, т. е. очевидно, против малярии (SHA, Caracal., V, 4). Из Диона Кассия известно (LXXVIII, 15, 2), что «наговоры врагов Каракаллы сделали императора безумным и невменяемым и что некоторые из аламанов, узнав о таком состоянии императора, утверждали, что это они наслали на него чары, чтобы свести Каракаллу с ума». Заслуживают внимания и следующие слова Диона Кассия, из которых очевидно, что император прибегал к искусству магов (LXXVIII, 15, 3–7): «Так как император был болен не только телом, но и духом, страдая от видимых и невидимых болезней и от ужасных видений, и часто думал, что его преследует отец и брат, вооруженные мечами, поэтому он вызывал духов, чтобы найти какое-то лекарство от всего этого. Среди всех духов он вызвал также дух своего отца и дух Коммода. Но, за исключением духа Коммода, ни один из них не сказал ему ни слова. Что касается духа Севера, то говорят, что он пришел в сопровождении Геты, хотя его Каракалла не вызывал. Но даже Коммод не сказал ему ничего такого, что могло бы ему помочь; совсем наоборот, так что Каракалла опасался его более всего. Сказал же Коммод следующее: „Ближе держись к справедливости, которую от тебя требуют боги за Севера", затем еще какие-то слова, а в конце он сказал так: „Скрывая болезнь, трудно вылечиться". Когда эти сведения проникли в народ, многие попали в немилость к императору. Но ни один из богов не дал Антонину какого-либо совета, который бы помог здоровью его тела или души, хотя он обращался ко всем из них сколько-нибудь значительным. Это очень ясно показывает, что боги смотрели не на его посвящения и жертвоприношения, но только на его цели и дела. Ему не помог ни Аполлон Гран, ни даже Асклепий или Серапис, несмотря на многие его просьбы и постоянную настойчивость. Он воссылал свои моления, жертвы и обеты даже и к богам чужеземным, и многие посыльные спешили туда и сюда каждый день, неся что-либо. Он прибыл к ним и сам, надеясь преуспеть, если предстанет пред богами лично. И он исполнил все обеты, но не достиг ничего, что помогло бы его здоровью». Сами по себе эти свидетельства весьма выразительны и очень характерны для эпохи. Дион Кассий оставил нам сведения, имевшие хождения при императорском дворе, а так как он был близок к преемникам Каракаллы (Дион был наместником Верхней Паннонии, Африки и Далмации при Александре Севере — см.: XLIX, 36, 4; LXXX, 4–5), то его сведения заслуживают доверия.

Обращения к инфернальным силам имели место наряду с посвящениями Юпитеру Капитолийскому, Юпитеру Долихену, Гераклу, Аполлону, Фортуне, Митре и прочим богам римского пантеона. И хотя прибегать к силе колдовства было запрещено, практика магов, оставаясь тайной и преследуемой государством, не только не прекратилась, но и возросла в III в.

Из Паннонии известно несколько памятников, относящихся к этой стороне жизни провинциального города. В литературе подобные памятники именуются «табличками проклятия» (tabellae defixiones). Это были обычно небольшие пластинки из свинца, на которых курсивным латинским (или греческим) шрифтом было написано имя проклинаемого, сопровождавшееся просьбой к подземным богам погубить ею. Как известно, свинцу в древности приписывались особенно губительные свойства и вследствие ядовитой природы этого металла, и вследствие холодного, серого цвета свинца. Такая свинцовая табличка с прочерченным на ней текстом представляла собой проклятие (defixio, κατάδβσμος), обращенное к инфернальным силам. Она могла быть также колдовским наговором (incantatio) который должен был погубить то или иное лицо. «Табличка проклятия» тайно погребалась в могиле или в амфитеатре, где также, согласно представлениям древних, витали духи умерших и еще не погребенных после сражения гладиаторов. Эти духи должны были оказать губительное действие на тех, кого обрекали их гневу. «Табличка проклятия» могла быть также помещена в какой-нибудь сосуд и брошена в реку или в колодец.

Проклятию предавались лица различного статуса — и по самым различным причинам, в том числе социальным. Свинцовая пластинка из Эмоны I в. — один из наиболее ранних подобных памятников. Пластинка содержит имена нескольких лиц — как свободных, так и рабов. Все они были преданы проклятию, как считают, в связи с делом о беглых рабах (HS, 168).

Другая «табличка проклятия» из Паннонии, из Сискии, имела в виду, очевидно, каких-то конкурентов в торговой или ремесленной сфере. Эта табличка была помещена в горшок и брошена в р. Саву, поскольку в реке или источнике пребывало речное божество или нимфа и просьба могла быть скорее услышана (в Паннонии почиталось речное божество р. Савы отдельно и вместе с местной богиней Атсалютой). Пластинка была небольшой (13X10 см) и названа она «даром на погибель» (Data detrimenti). Проклятие распространялось на нескольких лиц, «чтобы их уста стали немыми и чтобы они ничего не осмелились против него сказать» «и ничего не осмелились бы против него сделать»[319]. Просьба сделать уста немыми повторена в этом проклятии трижды.

Вероятнее всего, предаваемые проклятию лица были отпущенниками, прибывшими в провинцию по торговым делам. Торговая жизнь в городах вдоль Савы привлекала многих отпущенников из Италии и западных провинций[320]. Некоторые имена в «табличке проклятия» из р. Савы сопровождаются названием города. Например, для Публия Цитрония Цикоррелия указан Нарбон в Галлии. При имени Луция Ликкая Суры стоит Slt;sgt;ipanus — возможно, он был из Испании. При имени Секунда Кара указано Ciba — вероятно, он был из Цибал (Cibalae), города на юге Паннонии (совр. Винковцы)[321]. Проклинающий, как это и обусловливалось самим характером памятника, остается неизвестным. Скорее всего, он уроженец Паннонии, для которого Сава была привычной рекой и в то же время торговой дорогой, связывавшей иллирийские области с Италией.

Среди других подобных памятников следует упомянуть и текст II в., который происходит из дворца наместника Нижней Паннонии в Аквинке. Этот дворец, открытый в 50-х годах XX в., связывают с первым наместником Нижней Паннонии, будущим императором Адрианом. Строительство дворца, как и срок наместничества Адриана, приходятся на 107–108 гг. На черепице по мягкой глине до обжига был начертан текст, представляющий собой магическую формулу, одинаково звучащую слева направо и сверху вниз, а также справа налево и снизу вверх, относимую в литературе к надписям versus recurrentes[322]:

ROTAS OPERA TENET AREPO SATOR

Эту формулу, бытовавшую и в средние века, и в новое время в книгах по народной медицине и магии, без достаточных оснований связывали с христианством, и считали магический квадрат символом креста. Она ведет, однако, свое происхождение из Галлии — в этом магическом квадрате присутствует кельтское слово arepo, плуг. Вся надпись понимается следующим образом: «телегу (колеса) держит раб (opera), плуг (arepo) держит господин»[323]. Истинный смысл этих слов остается сокрытым, но, поскольку они представляли собой криптограмму, формуле приписывалось значение силы, отвращающей беду и несчастье.

Для характеристики того же уровня религиозного сознания примечателен еще один текст. Он происходит из Фавианы (совр. Маутерн), римской крепости на Дунае, и датируется III в.[324] Небезынтересен сам тип памятника: небольшая четырехугольная свинцовая пластинка (высота — 4,5 см, ширина — 7 см, толщина — 0,5 мм) покрывала сверху маленький глиняный горшочек (высотой 6,5 см, его диаметр в самой высокой части составлял 5,7 см), о котором Р. Эггер, опубликовавший эту пластинку и давший ее толкование, сказал, что он мог быть куплен на рынке в качестве детской игрушки. Горшочек был найден в каком-то римском культовом помещении спрятанным под полом, где он был укреплен камнями. Очевидно, это было небольшое святилище подземных богов. Одна сторона пластинки была исписана, другая осталась незаполненной. Текст является любовным приворотом, исходит он от женщины, как большинство подобных текстов, и обращен к Плутону, «или его следует назвать Юпитер подземного мира», а также к Эракуре и Юноне Подземной, которых просят «как можно скорее привести назад написанного ниже Аврелия Синниана Цезариана и предать его духам мертвых». Имя этого Аврелия Синниана Цезариана написано перевернутыми буквами, справа налево. Далее были следующие слова: «Вот, Сильвия, ты видишь мужа изменившимся, как написано его имя» (Sic, Silvia, inversum maritum cernis, quom modi nomen illius scribtum est). В ту эпоху верили, что если написать имя человека перевернутыми буквами, то это будет означать перемену в его судьбе. Так как Сильвия не желала мужу ни погибели, ни болезней, то она могла назвать свое имя. Просьба, изложенная на одной стороне пластинки, соответствовала исполнению желания на другой, и с этой целью она была оставлена неисписанной.

Весь этот памятник интересен с бытовой точки зрения: жена, Сильвия, несомненно Аврелия Сильвия, просит богов подземного мира вернуть ей заблудшего мужа. Она использует в качестве приворота детскую игрушку — маленький горшочек, накрыв его свинцовой пластинкой, как крышкой. К магам Сильвия обратилась, не таясь, так как любовная магия не каралась. Эггер замечает, что любовные привороты и любовные заговоры совершались открыто в храме Деметры на Книде, а также в святилищах Немесиды.

Более поздние документы подобного характера свидетельствуют, что искусство и учение магов превратилось в своего рода систему религиозного мышления с определенным аппаратом понятий и средствами воздействия. Маги располагали особым штатом людей, тайно занимавшихся волшебством и изготовлением соответствующих предметов для их ремесла, в том числе «табличек проклятия». Усложняется и сам текст подобных памятников. В этом отношении примечательна найденная в амфитеатре «табличка проклятия» из Карнунта (конец II в.). Табличка содержала 21 строку плохо сохранившегося латинского текста, в который были вставлены некоторые греческие слова, а также магические знаки. Ее текст с трудом был восстановлен и прочитан его издателем, Эггером[325]. Обращаясь к святому Диспатеру, Эракуре и «Церберу-помощнику, что несет стражу у ворот айда, разделяющих мир верхний и мир нижний», проклинающий просит этих богов как можно быстрее ввергнуть в подземное царство некоего Евдема, если он в течение недели не вернет какой-то сосуд. Неизвестное лицо проклинает этого Евдема и вверяет его слугам подземных богов, чтобы они отвели его в подземное царство с закованными в кандалы руками, и пусть он погибнет там страшной смертью. «Как этот свинец имеет вес, так пусть и Евдем получит ваш гнев». Греческая часть этой надписи стояла в середине текста и содержала следующие не сохранившиеся полностью слова: «печать Соломона носят в час…». Как писал Эггер, час, в который должны были носить печать Соломона, обозначал, очевидно, или какую-то астрологическую фазу времени, или какой-то тяжелый период в жизни человека; маги считали, что Соломон помогает при болезнях и заклятиях. Ниже этого греческого текста были прочерчены магические знаки, обведенные рамкой, а также другие знаки в виде креста, диагональных и зигзагообразных линий, некоторых прописных гласных греческого алфавита, заключенных в квадраты. Эти знаки призваны были сделать более действенным обращение к подземным богам.

Итак, Евдем подвергается проклятию за то, что он не вернул назад какой-то сосуд. Как заметил Эггер, если бы речь шла о простой краже, то обратились бы к городским властям. Украден же был сосуд, употреблявшийся для магических действий, запрещенных правительством и строго наказывавшихся, а потому о пропаже предмета нельзя было заявить открыто. Поэтому Евдему назначался недельный срок (римская неделя была восьмидневной) для возвращения сосуда его владельцу. Двуязычный текст надписи говорит о том, что и составивший текст, и проклинаемый Евдем были выходцами с греческого Востока.

О том, насколько широко распространились суеверия в римском обществе времени Империи, свидетельствуют два посвящения из Апула, в Дакии. Это — алтари, поставленные Гликону Марком Аврелием Феодотом и Марком Антонием Онезасом (CIL, III, 1021, 1022) — судя по именам, уроженцами греческого Востока. Эти посвящения ведут нас в Малую Азию, где в небольшом городке Пафлагонии, Абонотихе, во второй половине II в. пророчествовал ловкий шарлатан, некий Александр, которого Лукиан называл опасным разбойником и против которого написал свое известное произведение «Александр, или Лжепророк». Этот Александр выдавал себя за пророка, вновь родившегося из змеи бога Асклепия; змею эту Александр назвал Гликоном. Как писал Лукиан, Александр собрал вокруг себя и своих почитателей, и таких же, как он, шарлатанов. «Иных он отправлял в чужие страны с тем, чтобы они распространяли среди различных народов слух о его оракуле и рассказывали, что бог дает предсказания, находит беглых рабов и воров, указывает грабителей, учит обнаруживать клады, исцелять больных и даже будто бы воскресил нескольких умерших» (24; 36–38)[326]. Появились рисунки и изображения змеи, статуи, изготовленные из дерева, меди и серебра (18). Слух о пророческой деятельности Александра достиг самого Рима. Его почитателей можно было встретить и среди римской знати (25–27; 30–31). Лукиан упоминает сенатора Рутилиана, который счел для себя возможным жениться в 60 лет на дочери этого Александра (4; 33–35). К оракулу нового Асклепия обращался и наместник Каппадокии Марк Седаций Севериан, бывший ранее наместником Дакии.

О пророчествах Александра стало известно и при императорском дворе. К новому оракулу прибегнул даже Марк Аврелий в тяжелое для Римской империи время. Только что закончив Парфянскую войну (162–165 гг.), он вынужден был вести тяжелую и длительную войну на Дунае (167–180 гг.), в ходе которой римская армия неоднократно терпела серьезные поражения. В Италии, в самом Риме и в экспедиционной римской армии к тому же свирепствовала чума, занесенная вернувшимися с Востока войсками. Очевидно, в один из таких напряженных моментов в Риме решили обратиться к этому новому оракулу. Александр посоветовал императору бросить в Дунай двух львов с большим количеством благовоний — это-де принесет победу римлянам. Никакой победы, однако, от этого не воспоследовало. Маркоманны и квады, прорвав лимес Верхней Паннонии и пройдя беспрепятственно Норик, вторглись в 169 г. в Италию и дошли до Вероны. Они сожгли Опитергий (совр. Одерцо) и едва не захватили Аквилею. Львы же, достигнув вражеского берега Дуная, были убиты варварами, которые приняли их за неведомую им породу волков или собак (48). Сообщение биографа Марка о том, что император решил совершить религиозное очищение Рима, принести Ячертвы богам, а также справить иноземные обряды (SHA, Marci, XIII, 1), имеет в виду, очевидно, и данный случай.

Этот пример чрезвычайно показателен для характеристики духовной атмосферы в Римской империи на рубеже II–III вв., когда повсеместно, особенно в восточных областях, получили распространение культовые секты, гностические и эсхатологические учения, когда открыто проповедовали свои теории маги и астрологи, так что при Северах потребовалось специальное вмешательство правительства, чтобы запретить принявшую опасные для государства размеры их деятельности. Почитатели Александра из Абонотиха в Дакии — Марк Антоний Онезас и Марк Аврелий Феодот — отдали дань одному из таких учений. Очевидно, они лично посетили Александра, слушали его пророчества и видели змею — Гликона, так как свои алтари поставили «велением бога». В надписях III в. особенно часто отмечается, что то или иное посвящение или алтарь поставлены вследствие видения (ex visu), по повелению бога (ех iusso dei, ex iusso numinis, iussu dei), или вследствие того, что божество являлось во сне (soirmo monitus), как это отмечено, например, в посвящении ветерана из Дакии Ветурия Марциана, которому во сне явился Асклепий и повелел поставить посвящение Юпитеру Долихену. Все подобные посвящения, обращения к магам и оракулам отражают чувство страха, неуверенности и отчаяния. Не случайно, что в то время находили широкий отклик мистериальные культы и магические действия, затрагивавшие больше чувства, чем разум человека.

Несмотря на суровые преследования магов императорским законодательством, их деятельность не прекращалась, и направлялась она иногда даже против императоров при содействии представителей знати. Аммиан Марцеллин сообщает (XXIX, 1, 28–32), что в 371 г. знатные лица Антиохии гадали о судьбе императора Валента и о том, кто будет его преемником. Об этом гадании стало известно Валенту. Привлеченные на допрос маги Патриций и Гиларий рассказали, как все это происходило. Последовали жестокие репрессии против многих представителей антиохийской знати. Было сожжено также множество рукописей и книг. Процесс этот описан Аммианом Марцеллином на основании рассказов очевидцев. Аммиан сообщает, что магические формулы и заклятия должны были долго произноситься в помещении, окуренном благовониями, над круглой чашей, сделанной из различных металлов, пока она не придет в движение. По окружности такой чаши курсивным шрифтом были вырезаны на определенном расстоянии одна от другой 24 буквы латинского алфавита, которых должно было касаться подвешенное на тонкой нити кольцо в руках мага, выхватывавшее отдельные буквы. Эти буквы нанизывались наподобие метрических стихов и соответствующим образом толковались. Магия, производившаяся с помощью круглой чаши или котла (λεκανχιαντεια), была хорошо известна древним[327].

Известие Аммиана Марцеллина может быть дополнено описанием чаши, с которой имели дело маги[328]. Эггер отнес к подобным чашам круглый сосуд, известный уже давно. Сосуд был сделан в IV в. из целого куска волнистого агата; по краям он был оправлен в серебро, его ручки были позднейшей работы (диаметр сосуда без ручек составляет 75 см). Свойства агата, волнистые и туманные линии в породе этого камня позволяли использовать его и в магии, и в ювелирном искусстве. На дне сосуда черной краской, впущенной в агат, была сделана надпись: Fl[a]b(ius) Aristo Tr(eviris) f(ecit) XX p(ondo), сообщавшая, что сосуд этот изготовил Флавий Аристон в Треверах (совр. Трир) и весил он 20 римских фунтов, т. е. 6,5 кг. По-видимому, такой сосуд или подобный и, несомненно, дорогой, так как он должен был быть изготовлен из сплава драгоценных металлов, мог украсть Евдем, за что и был предан проклятью.

Содержащиеся на «табличках проклятия» тексты раскрывают характер религиозного мышления позднеантичной эпохи. Они столь выразительно и непосредственно передают желания, просьбы и обращения к инфернальным силам, их отличает такая вера в силу волшебства, что вполне правомерно говорить о глубокой убежденности античного человека в действенности колдовства и считать, что, несмотря на пропагандируемые императорским правительством культы, в народе продолжала жить вера в тайную силу волшебства, от которой ожидали исполнения желаний. Эта своеобразная черта мироощущения связана была с общей системой религиозного мышления древних, когда человек ощущал себя в тесной связи с природой, частью которой он себя осознавал. Существовавшая во всех религиях древности обрядовая сторона, особенно эмоциональная в греко-римских религиях (жертвоприношения, таинства, музыкальные процессии, разыгрывавшиеся в святилищах сцены, изображавшие страдания богов и богинь, трапезы, обеты, посвящения, проклятия и заклятия), а также восприятие самой природы как одухотворенной и живой среды, населенной нимфами, сатирами, панами и различными речными божествами, были перенесены в сферу ведовства и колдовства. Возросший интерес к магии был также свидетельством крушения системы римских моральных и гражданских добродетелей.

К этому кругу религиозных представлений принадлежат и заговоры, бытовавшие во всех социальных слоях римского общества. Один из таких заговоров, известный из Карнунта, чрезвычайно показателен, и не только для римской эпохи. Надпись, датируемая временем вскоре после правления Максимина Фракийца (235–238), была найдена в погребении, в саркофаге; она была начертана на тонкой серебряной пластинке. Вместе с этой пластинкой была найдена также золотая пластинка с излюбленным в магических текстах словом ABLANATANALBA, одинаково звучащим слева направо и справа налево, и маленькая серебряная пластинка с именем Саваоф и магическими знаками и словами. На небольшой серебряной пластинке был греческий текст, который сохранился неполностью (восстановлен и прочитан его издателем А. Барбом)[329]. Эта греческая надпись представляет собой заговор от мигрени: «[Заговор] от мигрени. Антавра встает из моря. Она кричит, как олень, и ревет, как бык. Встречает ее Артемида Эфесская и спрашивает: Антавра, куда несешь ты головную боль? Не несешь ли ты ее в…». Здесь текст обрывается и мы остаемся в неведении относительно тогог что именно спросила еще Артемида и что ей ответила Антавра. Но представить, какой текст мог воспоследовать далее, позволяет раннехристианский заговор от мигрени, известный из областей бывшей римской провинции Далмации, а также текст дошедших до нас раннехристианских молитв против мигрени. Само использование языческих сюжетов в раннехристианских памятниках является красноречивым свидетельством живучести образов античного мира в идеологии раннефеодального общества.

Как отмечает издатель, до находки этой надписи Антавра не была известна ни в литературных текстах, ни в эпиграфических. В греческой мифологии известна Аура, дочь титана Леланта и Перибои, быстрая, как ветер, охотница и спутница Артемиды, и Ауры, дочери Борея, сообщившие Аресу о смерти Пентесилаи, которые у поэтов и в скульптуре персонифицировались в образе женской фигуры с платком над головой в виде надутого паруса. Если Аура была ветром холодным, поскольку, согласно мифу, была дочерью северного ветра — Борея, то Анти-Аура, т. е. Антавра, должна была быть ветром, приходившим с южной стороны, т. е. ветром тяжелым, душным, сухим. Издатель надписи считает, что Антавра — ветер, который дует летом из Африки, из пустыни и приносит с собой жару, удушье и зной, ветер, который у римлян назывался Африк и который теперь называют сирокко.

Избавиться от мигрени рассчитывали с помощью магического текста, возлагая также надежды на Артемиду Эфесскую: связь ее культа с магией отмечают античные авторы. Статуя Артемиды Эфесской на поясе, на венке и на ногах была покрыта тайными письменами. Это были непонятные формулы и слова, имевшие, как считали древние, целебную силу (Clem. Alex. Strom., 1, 73), хотя самого значения этих магических формул они не понимали[330]. Такие непонятные магические тексты, заимствованные сначала греками у египтян, вавилонян, а затем перешедшие от них к римлянам, получили распространение в последние века Империи.

Издатель надписи нашел, как он полагает, и изображение Антавры, В известном собрании Фуртвенглера античных гемм и камей имеется женский образ, который более всего соответствует Антавре. На античной камее из агата, датируемой III в., на синем фоне изображена встающая из моря белая женская фигура с распущенными волосами, обращенная к нам вполоборота со стороны спины. На золотой оправе камеи того же времени была вырезана по кругу надпись: exi a me, exi, т. е. «изыди от меня, изыди». Эти слова, а также небольшая петля в оправе камеи указывают на то, что камею носили на шее в качестве амулета.

С текстом заговора из Паннонии перекликается раннехристианская греческая молитва против мигрени, что дает основание считать, что заговор против Антавры был широко распространен в римском мире, во-всяком случае на Дунае. Эта раннехристианская молитва от мигрени обращена к Иисусу Христу. В молитве использован не только сам сюжет, но и образ злого духа мигрени, отчасти совпадающий с языческой Антаврой. Молитва много пространнее и несет на себе печать эпохи, когда наряду с язычеством и христианством существовали и такие религиозные течения, как манихейство, неоплатонизм, различные гностические секты. Текст молитвы от мигрени столь выразителен, что заслуживает быть приведенным полностью[331]: «Молитва от мигрени. Мигрень выходила из моря, она кричит и визжит, и встретил ее наш бог, Иисус Христос, и сказал ей: куда идешь ты, боль в черепе, боль в половине головы, головная боль, боль в глазах, воспаление, слезы, туман в глазах и сильное головокружение? И ответила головная боль нашему богу Иисусу Христу. Мы идем, чтобы поселиться в голове раба божьего (и здесь должно было быть названо имя больного. — Ю. К.). И господь бог наш Иисус Христос отвечает ей: „Смотри, не входи в раба моего, но бегите и идите в дикие горы и войдите в голову быка. Там ешьте мясо, там пейте кровь, там губите глаза, помрачайте, расстраивайте голову. Но если вы меня не послушаете, то я погублю тебя на горе Кавсион, где не лает собака и не кричит петух. Ты, который воздвиг границу в море, останови и изгони боль в черепе, мигрень, боль в голове, боль из головы, лба, бровей и мозга раба божьего. Будем стоять твердо. Будем стоять со страхом (божьим). Аминь"».

Комментируя эту и другие подобные раннехристианские молитвы против болезней (лихорадки, головной боли, водобоязни и даже рака), а также против ворожбы и колдовства, Ф. Прадель отметил как общую особенность таких молитв наличие в них не только цитат и оборотов из Библии, имевших целью усилить значение обращенной к богу молитвы, но и присутствие таких образов, как солнце, луна, небо, земля, которые широко использовались в учении орфиков, где солнце и луна играли роль глаз божества, а у неопифагорейцев глазами мира были звезды, солнце — сердцем, луна — печенью, а весь мир — живой и живущей субстанцией.

Влияние орфиков и гностиков в этой молитве очевидно. Ее составитель заставляет Иисуса Христа послать злого духа мигрени в дикие горы, в голову быка, где он может есть мясо этого быка и пить его кровь — образ довольно языческий. Если думать, что для автора этой молитвы примером могли послужить те евангельские бесы, которых Христос вогнал в стадо свиней, то те свиньи бросились в море и там погибли, и следовательно, вместе с ними погиб злой дух. Здесь же злой дух мигрени изгоняется в горы, но не гибнет. И только в том случае, если бес мигрени не послушается Христа, он обречен на гибель на горе Кавсион. Прадель считал, что горой Кавсион была Этна в Сицилии. Составителю молитвы Этна могла представляться вполне подходящим местом для злого духа: как огнедышащий вулкан, она могла восприниматься как подобие ада, и здесь не могло быть уже никакой жизни. На этом основании Прадель считал, что указанная молитва имеет если не сицилийское, то, во всяком случае, средиземноморское происхождение.

Не исключено, однако, что эта молитва возникла на землях бывшей римской провинции Далмации и восходит к заговору против Антавры. А. Барб писал, что в Боснии и Герцеговине еще в начале XX в., среди тамошних священников сохранялся обычай, который несет на себе следы языческих верований. Священники давали от головной боли амулеты: на верхней корочке еще горячего хлеба они писали какие-то слова. Магические тексты на хлебе, как известно, писались и в античности. Больной должен был съесть три таких хлебца, а если под рукой не оказывалось хлеба, то формула заговора писалась на коре ивы или орешника; эту кору бросали затем в воду. Священник трижды касался таким амулетом головы больного и трижды читал при этом такую молитву: «Идет дорогой Нежид. Встречается ему ангел Гавриил и спрашивает: „Куда идешь ты, Нежид?" — „Я иду в человеческую голову, чтобы всячески ее мучить". — „Но ты не можешь туда идти, а иди в воду". Говорит Нежид: „Я выйду из воды в рыбе, из рыбы в траве, из травы — в свином рыле. Человек станет есть свинину и я опять в него войду"».

Последние слова Нежида, как писал Барб, являются позднейшей вставкой, ибо такой ответ не мог входить в намерения составителя этого заговора. Но почему все же оказалось возможным такое добавление к полуязыческому, полухристианскому заговору? Очевидно, потому, что злой дух Нежид, насылавший мигрень, когда-то ассоциировался с языческой Антаврой. А она, как мы видели, встает из моря и несет с собой мигрень. Согласно автору заговора из Боснии, Нежида (и, очевидно, также Антавру) следовало вернуть обратно в море. Архангел Гавриил посылает Нежида в воду, а священник бросает в воду текст заговора. Не исключено, что и Артемида Эфесская должна была отослать Антавру обратно в море. Можно также предполагать, что Антавра всякий раз грозила выйти из моря, подобно Нежиду, который мог сделать это трижды: выйти из воды в рыбе, в траве и в свинье. Языческий заговор от головной боли из Боснии представлял собой не что иное, как магические тексты, и в воду их бросали в полном согласии с обрядом волшебства, подобно «табличкам проклятия».

Что Артемида Эфесская не сразу исчезла из текстов раннехристианских заговоров, свидетельствует приведенный в свое время И. В. Помяловским магический текст на железном гвозде из Италии, где трижды взывают к божьему знамению и трижды к знаку Артемиды, т. е. к магическим письменам Артемиды Эфесской[332]. Причем сам гвоздь, согласно учению магов, мог быть предметом и орудием волшебства.

Языческие образы и символы обнаруживаются и в ряде других памятников. Так, символика буквенного знака присутствует в Апокалипсисе (1, 8; 21, 6; 22, 13) в известных словах мессии: «Я есмь Альфа и Омега (έγώ ειμι τό άλφα και το ώ). Начало и Конец всего, Первый и Последний».

Образы языческой мифологии и мифологии христианской соседствуют на таких памятниках массового характера, как происходящие из раннехристианских некрополей деревянные ларчики, найденные только в женских погребениях. Назначение этих ларчиков еще не ясно. Возможно, в них хранили женские украшения, а сам обычай класть ларчики в могилу восходит к эллинистическому времени и на Дунай был занесен колонистами с греческого Востока[333]. Но не исключено, что эта традиция — местного происхождения: с ларчиками в руках изображались местные девушки в Норике и в Паннонии на надгробных рельефах I–II вв.[334]

Ларчики имели бронзовую или железную обкладку с изображениями языческих или христианских сюжетов. На ларчиках из раннехристианского некрополя Интерцизы, который возник вскоре после 313 г. и функционировал по крайней мере до 430 г., наряду с богами римского пантеона (Юпитер, Марс, богиня Рома) или рядом с изображениями играющего на лире Орфея, головы Горгоны, Льва, богини Победы были представлены и некоторые библейские сюжеты, христограммы, апостолы Петр и Павел. Так, обкладка одного из ларчиков из Интерцизы содержала трижды изображение Марса, дважды — Меркурия и Юпитера, изображение Минервы. В двух медальонах, обрамленных в квадраты, был представлен играющий на лире Орфей и внимающие ему животные и птицы. По углам квадрата располагались христограмма и голубь. Над Орфеем были изображения некоторых сюжетов из Ветхого и Нового заветов: воскресение Лазаря, Добрый пастырь, Иона в чреве кита, исцеление слепого и др. На обкладке ларчика из Часар наряду с Сатурном, Марсом, Луной, Солнцем, Меркурием и Венерой изображались Добрый пастырь, пророк Даниил во рву со львами, жертвоприношение Авраама.

Заимствуя некоторые сюжеты и образы языческой религии и мифологии, христианство вкладывало в них свое содержание. Одним из таких образов, оказавшихся близким христианству, был часто изображавшийся на ларчиках Орфей. Сюжеты из мифа об Орфее и Евридике, а также об Алкесте, которая согласилась добровольно умереть вместо своего мужа и была затем приведена к нему назад из айда Гераклом, запечатлены на раннехристианских надгробиях из Паннонии. Такая преемственность языческих традиций в раннехристианской культуре — отличительная черта позднеантичной культуры.

Раннехристианской культурой была воспринята и сама традиция постановки надгробного памятника с латинским текстом эпитафии, иногда метрическим. В раннехристианских надгробных надписях нередко можно встретить такую формулу языческих эпитафий, как угроза осквернителю могилы и полагавшийся в этом случае штраф, — правда, теперь уже не в казну города, а церкви. В конце III в. христианские общины существовали во многих дунайских городах.

Все многообразие культурно-идеологической жизни римского провинциального общества, о котором позволяют судить памятники I–III вв., связано не только с самим процессом развития римского рабовладельческого общества, но и с многоэтничным составом населения империи, различные области которой отличали свои культурно-исторические традиции. В то же время идеология и культура римского провинциального города оставались идеологией и культурой всей Римской империи. Провинциальные города стремились походить на столицу, и едва ли не каждая провинция, называя тот или иной город — Romula, изъявляла тем самым претензии на свой маленький Рим. Такой маленький Рим — Ромула — был и в Дакии, и в Паннонии. Но этот процесс прослеживается лишь до определенного времени. К концу принципата римский город как община граждан начинает, по сути дела, распадаться на отдельные религиозные секты и братства, этнические группы, возникавшие на основе религиозных или хозяйственных связей. Такими братствами фактически были культовые общины почитателей Митры или Юпитера Долихена, как и почитатели Исиды.

Обособленные этнические группы, поклонявшиеся местным, отеческим богам, известны для городов Дакии во II–III вв. Так, в Напоке (совр. Напока-Клуж) некие asiani образовали в первой половине III в. свою коллегию (spira) во главе со спирархом (CIL, III, 870). Коллегия переселенцев из Понта и Вифинии существовала в 196 г. в Апуле[335]. Отдельные коллегии составляли в Напоке и в Гермисаре поселившиеся в этих городах уроженцы провинции Галатии. В Напоке Galatae соп-sistentes посвятили Юпитеру Тавиану, главному божеству города Тавия в Галатии, алтарь за здоровье Антонина Пия и Марка Аврелия (CIL, III, 860). В Гермисаре collegium Galatarum поставила алтарь Гераклу после возвращения императора (post reditum imperatoris) (его имя в надписи не названо), очевидно, с какой-то войны (CIL, III, 1394). Одной из обособленных групп поначалу было и христианство.

Отходу граждан от общественной жизни способствовала возраставшая в I–III вв. сакрализация императорской власти, получившая завершение при Диоклетиане и нашедшая свое выражение в том, что теперь император выступал как dominus et deux. В III в. большое место в общественной жизни граждан занимает жизнь религиозная, но проявляется она не в сфере римской официальной религии, а в религиях мистериальных, с их таинствами, пышными ритуалами, культовыми трапезами, а также в учениях гностических и эсхатологических сект, в магических действах и обрядах. Императорский культ, который был единственной связующей политической идеей Римской империи, во многом потерял свое значение после внешнеполитических событий кризиса III в., когда вследствие господствовавшей тогда анархии и многократных узурпаций императорской власти был скомпрометирован сам тезис о божественной природе императорской власти и личности императора. Не случайно после середины III в. в надписях исчезают упоминания об августалах. Старую римскую религию и связанную с ней систему духовных ценностей полностью отрицало христианство. Оно выступило и против культа императора, которого ранние христиане отказывались почитать как бога. После того как эдиктами Константина христианство было признано государственной религией, одним из признаков города становится наличие в нем епископской кафедры, и прежние общественные связи граждан города сменяются связями, возникавшими прежде всего на основе единства веры. Постепенно христианство становится известным и пограничным варварским племенам. Эти племена, находившиеся в IV–V вв. на правах федератов империи, знакомились именно с той римской культурой, которая была культурой римского провинциального общества и римского провинциального города.