"Насколько мы близки" - читать интересную книгу автора (Келли Сьюзен С.)

Глава десятая

Когда вы в последний раз видели ответчицу?

– Во второй половине дня накануне ее отъезда на лыжный курорт.

– И как бы вы определили эту поездку? Можно ли сказать, что решение было принято в последний момент, экспромтом, – или обдумано тщательно, заранее?

– Не знаю.

И до сих пор не знаю.

Изученная со всех сторон, разложенная по полочкам памяти, каждая секунда тех двадцати четырех часов казалась мне исполненной знамений, отягощенной предвестиями беды. Каждый жест, слово, фраза, улыбка, прикосновение. Самый обычный день. Наш последний день.

Я стояла на пороге сарая Кэмпбеллов, и в моем вопросе была лишь доля шутки.

– Как ты смеешь бросать меня, одинокую и беззащитную, на целых десять дней? – спросила я.

Рут шурудила в дальнем углу, среди колышков для подвязки помидоров, бейсбольных бит и велосипедных насосов.

День был праздничный – Страстная пятница, – освободивший детей от бремени гособучения. На следующее утро Рут вместе с Грейсоном и Слоун отправлялась в горы кататься на лыжах – на все весенние каникулы. Лыжный курорт материализовался в разговорах вскоре после похорон Рослин. Рут везла детей куда-то на запад, отвергнув все знаменитые курорты – Аспен, Вейл, Джексон-Хоул, Теллюрайд. Точного места назначения я не знала, да и не особенно стремилась выяснить. Я знала главное: Рут уезжает и мне будет очень ее не хватать.

– Тебе останется Рид, – глухо донесся до меня голос Рут из-за рядов глиняных цветочных горшков и груд мешков для листьев. – Если, конечно, удастся выковырять его из кресла перед телевизором.

Рид с семьей не ехал: поездка оказалась слишком поспешной для отмены его деловых встреч.

Пасха в том году была ранней, как и весна в целом. Баскетбольные матчи плей-офф неотвратимо приближали чемпионство и церемонии награждения, которые ежегодно парализуют жизнь в Северной Каролине. Завтраки и обеды, вечера перед телевизором, рабочие встречи – все подчинялось расписанию игр университетских команд высшей лиги, течение повседневной жизни замедлялось, зато поднимался уровень адреналина в крови спортсменов-любителей, к числу которых я никогда не принадлежала. Пока Рут копалась в сарае, я призывала на помощь воображение, чтобы представить падающие с неба хлопья, ровную гладь катков, заснеженные пейзажи. Тщетно.

– Ты уверена, что снег в горах еще не сошел, Рут?

– Весна там приходит минимум на месяц позже. Все дело в широте.

– В долготе, – поправила я. – И все равно. Я остаюсь при своем мнении: либо тебе неведом страх, либо отказали мозги. Одна, с двумя детьми, на жутких склонах Скалистых гор?…

В недрах сарая что-то зловеще громыхнуло.

– Есть! – Рут победоносно вынырнула из угла с пластмассовой бутылью фунгицида в руке. – Так и знала, что он где-то здесь. – Во второй руке белел бумажный пакет. Она сжала пакет и брезгливо сморщилась: – Нашла под клубнями нарциссов, которые собиралась прорастить. Сгнили. Фу, гадость.

В ее взгляде как в зеркале отразилась моя собственная мысль. Амариллис в кладовке, 29 нояб. Со дня смерти Рослин прошло три недели.

– Как Джей? – негромко спросила Рут.

– Не знаю. Честно, не знаю. Молчит. Замкнулся в себе. Погружен в мысли. Я пытаюсь вызвать его на разговор. Мне кажется, он не столько напуган, сколько опечален, и это естественно.

– Дети обладают силой и стойкостью, о которых взрослые и не подозревают. Ты и представить себе не можешь, насколько гибкая у них психика. Нам стоит больше доверять их способности противостоять бедам. Войнам, голоду. Самоубийству.

– Надеюсь, ты права.

– Я знаю, что права. – Рут осторожно обогнула большой решетчатый гриль, который Рид собственноручно сварил для нашего «устричного» пикника. – Держи. – Она протянула мне бутыль. – Гляди не потеряй. Твой сарай смахивает на Черную Дыру Калькутты [33].

Защитный экран гриля скрывал сумбур металлических подпорок, плоских кругов, припаянных к трем вертикальным зубцам. Рут приподняла все это рывком и нырнула в сторону двери, ловко перепрыгнув через сеялку.

Бок о бок мы пересекли ее двор и остановились у задней его границы. С нижних веток кизила в соседнем дворе свисали пасхальные яйца на ниточках. Кивнув на них, я сказала:

– Сделай милость, объясни суть этой традиции.

Рут рассмеялась.

Под соседским деревцем юные серебристые листики жонкилии были приподняты и тщательно подвязаны к стеблям.

– Ты только посмотри на этих бедняжек, – продолжала я. – Изувечены, будто ступни китаянки. – Я перевела взгляд на живой бордюр двора Рут, где вечнозеленые кустарники соседствовали с лиственными, чьи жизненные соки уже заструились по веточкам, робко обещая цветение.

Рут печально качнула головой:

– Жаль, ни у тебя, ни у меня не нашлось ничего подходящего для могилы Рослин.

Я кивнула. Мы побывали на кладбище в Великий четверг, по пути на вечернюю службу. Рут удивила меня, пригласив пойти с ней в церковь.

– Я не религиозна, – всегда утверждала она. – Но ради детей приходится ходить, иначе против чего они станут бунтовать?

Таинства, литургии и впитанные в семье традиции веры накрепко привязали меня к церкви. Службы я посещала неизменно – скорее по привычке, нежели из искреннего желания. Однако, несмотря на все ее бунтарство, Рут знала о религии и теологии -трактовки, история, противоречия верований – больше, чем кто-либо иной из моих знакомых. Чтобы разобраться с туманными библейскими ссылками, мне достаточно было обратиться к Рут. Она могла разъяснить отличия синоптических евангелий, многообразие значений слова «любовь» в древнегреческом, родословные Сары, Ребекки и массы иных женщин, даже имен которых я никогда не слышала, – и при этом она упорно держалась в стороне от церкви. Мы со Скотти сцепились как-то вечером по поводу ее демонстративного отказа посещать службы: возможно ли исповедовать искреннюю веру в одиночестве, или же без поддержки прихожан не обойтись? Скотти отражал любые мои доводы и оправдания, а я жалела, что Рут нет рядом. Вот уж кто расплющил бы его оборону с легкостью парового катка.

Вполне живая, купленная в цветочном магазине пасхальная лилия все равно выглядела бессмысленно и невыносимо фальшиво на фоне простой мраморной плиты в изголовье могилы Рослин. Рут избавилась от обертки из фольги, но пластмассовый горшок вряд ли выиграл от этого. Пока я крутила горшок, вжимая его в еще не осевшую красную глину, остроконечные симметричные листья цветка подрагивали вверх-вниз над лаконичной надписью могильной плиты – имя, фамилия, даты рождения и смерти – и в конце концов хором свесились влево, будто под хмельком.

– Господи, – сказала я. – Эта наша лилия какая-то… ну, не знаю. Банальная.

– Согласна, – ответила Рут. – Но ведь важно внимание. Мотив поступка – вот что имеет значение. Ничего, – быстро добавила она, – все равно украдут, еще до воскресенья.

– Как это?! – Подобное кощунство мне в голову не приходило.

– Так уж повелось. Разве что кладбищенские обычаи существенно изменились с тех пор, как мы с матерью носили цветы на могилу отцу. Кто-нибудь да пристроит цветочек на могилу своего родного и любимого. – Она коротко хохотнула. – Как будто Богу сверху не видно!

Мы еще постояли в густеющих сумерках, убивая время до начала вечерни.

– В Рождество мама делает три венка, – сказала Рут. – По одному на каждую половину двойных входных дверей и третий папе на могилу. Целый день трудится. Рид всегда восхищался этим трогательным жестом. Однажды я предупредила, чтобы не вздумал умирать – в надежде, что я стану мастерить венки на его могилу. – Переждав мой смех, она спросила: – А ты стала бы -для Скотти?

– Нет, – заверила я в ответ.

– Ты когда-нибудь думаешь… – Рут запнулась.

– О чем?

– Когда мы с Ридом ссоримся, он, бывает, спрашивает: «Ты вообще-то любишь меня, Рут?» И знаешь, вопрос-то, оказывается, не так прост. Страшный, в сущности, вопрос. Один из тех, что призывают срочно осенить себя крестным знамением, как будто слова, произнесенные вслух, могут сбыться. Но по правде говоря, я иногда смотрю на него и задаюсь тем же вопросом. Люблю ли я Рида? И меня это пугает.

– Вопрос? Или ответ?

– И то и другое. – Если Рут и хотела услышать мои признания, то дожидаться их не стала. – Пора, – сказала, глянув на часы.

А я ответила бы – да. Я тоже иногда спрашиваю себя, люблю ли я Скотти.

Я забыла, когда последний раз присутствовала на вечерне. Служба показалась мне приглушенной, чуточку смазанной, как краски оконных витражей, которым не хватает дневного света. Я не единожды слышала библейские отрывки, молитвы, псалмы, но в тот вечер, без воскресно-утреннего нытья детей, без ерзанья любителей гольфа, мечтающих поскорее слиться со своими клюшками, слова обретали более глубокий, благоговейный смысл, напряжение, значимость. С последним аккордом гимна я потянулась за сумочкой, но Рут остановила меня, прижав мою ладонь своей к скамье. Два священника в сопровождении служек плавно, бесшумно, степенно обошли ризницу и алтарь. Не обращая внимания на трех других, каждый исполнял возложенную на него задачу: вынимал свечи, сворачивал белоснежные накидки, сдвигал подушечки для преклонения колен в одну сторону, закрывал врата. С медного креста над алтарем и деревянного распятия под аналоем были так же неспешно, торжественно сняты и убраны прозрачные пурпурные великопостные покровы. Наконец, святые отцы и их юные помощники сняли собственные одеяния – богато расшитые у священников, чисто белые у мальчиков. Алтарь и его служители смиренно освободились от всех внешних атрибутов. Каждый жест совершался в глубочайшей, мертвой тишине, и с последним коленопреклонением участников действа верхнее освещение погасло. Алтарь погрузился в неожиданную, театрально-эффектную темноту. Безмолвная торжественность и символизм разоблачения алтаря обожгли слезами мои глаза. На лице недвижно следившей за сценой Рут были написаны покой и безмятежное ожидание.

Сейчас, за несколько часов до вылета, Рут в своем саду перебирала в пальцах листочки низенького куста дейции, мягкие, как гагачий пух. Будущий цвет дейции, белоснежное изобилие, пышно-нежное, будто фата невесты, пока прятался в тугих зеленых коконах бутонов.

– Жалко, не увижу, – вздохнула Рут.

– Увидишь. Дейция цвести не спешит. К твоему возвращению, глядишь, и спирея ее догонит.

Мне не удалось скрыть опасения, что, убаюканные обманчивым теплом, тоненькие побеги раньше времени вспыхнут цветочками. Я боялась, что доверчивость приведет их к гибели от мстительных атак зимнего холода. Несмотря на легендарную мягкость нашего климата, снежные бураны в конце зимы у нас далеко не редкость.

– Никогда не смогла бы работать на земле как профессионал. Пройдет гроза – растения погублены, а мое сердце разбито. Слишком велика вероятность беды, тебе неподвластной.

Стиснув губы – то ли от моего последнего замечания, то ли просто от сосредоточенности, – Рут опустилась на корточки и рассеянно смахнула волосы со лба. Среди каштановой густоты прядей тонко серебрилась седина. Я следила, как напряглись ее плечи, когда она с усилием воткнула подпорку в землю рядом с кустиком. В свои сорок четыре Рут все еще была ослепительно хороша, изящна как супермодель и при этом в завидной физической форме – очень может быть, благодаря верховой езде, которую я даже не рассматривала в качестве подходящей нагрузки для своих мышц. Меня же писательство одарило лишь морщиной между бровей, не поддающейся никакому макияжу.

– Верхом там ездить будешь, Рут?

– Помнишь ту даму из каталога «Санданс»? Еще как буду. Всю жизнь.

Все каникулы, мысленно поправила я. Единственная обмолвка. Но замечание насчет каталога, который Рут показывала бог знает когда, меня отвлекло. И следующий вопрос я тоже недооценила:

– А ты чем займешься?

Разумеется, я решила, что вопрос касается предстоящей недели. Никак не будущего в целом.

– Начну изучать возможности своей новой игрушки. – Первый приз за мою новеллу принес мне пятьсот долларов, добавив к которым кое-какие сбережения, я купила компьютер. – Когда вернешься, тебя встретит компьютерный гений. Представляешь, сколько эта машинка сэкономит мне времени? Сочиняй в свое удовольствие!

– Думаешь, это все?

– Что – все?

Она бросила на меня оценивающий взгляд через плечо.

– Как продвигается книга?

– Давай сейчас не будем. Расскажу, когда вернешься.

Рут на корточках передвигалась вдоль ровного ряда цветов, стараясь втыкать подпорки точно между стеблями. Года три назад она высадила пионы – после трехмесячных, в течение всей зимы, обсуждений и исследований преимуществ пионов перед розами.

– Выбор очевиден, Рут! – провозгласила я, штудируя вместе с ней январские журналы и каталоги, глянцевые страницы которых изводили нас садоводческими шедеврами. -Неужели ты предпочтешь великолепие пионов, несомненно гордое, красочное, буйное, но временное великолепие – месяца три, не дольше, – красоте розовых кустов, цветущих с апреля вплоть до самого Дня благодарения? Да разве это альтернатива?

– Эврика! – вместо ответа воскликнула Рут.

Мы с ней пили кофе у камина в моей гостиной, в то время как дети, по выражению Рут, «занимались делами соответственно половым различиям»: девчонки на кухне готовили взбитые сливки из снега, мальчишки во дворе обстреливали друг друга снежками.

– Взгляни-ка на эти астры. «Не требуют подвязки. Идеальны для многолетнего бордюра», – процитировала она. – Теперь смотри сюда! – Она трясла у меня перед носом двумя разными каталогами. – Картинка-то одна и та же! Подлог! Сговор! Они зарятся на наши денежки. Я беру пионы, – заявила она, перелистнув страницу.

Ее решение меня озадачило.

– Почему, собственно, пионы? Розы, как ни крути, лучше. Цветов больше, период цветения дольше.

– Зато и внимания требуют больше. Опрыскивай их без конца, подкармливай, подрезай.

– И что?

– И то. Им слишком много всего нужно. Преданность. Усердие, время, внимание, забота, любовь.

Что правда, то правда, с этим спорить не приходилось. И в конце концов Рут заказала пионы – «пенни», как упорно называла их Слоун, – а я купила розы. Всего лишь проблема выбора.

Я потыкала носком ботинка утрамбованный пятачок земли. Близкое соседство парка избавило наши дворы от традиционных качелей, но деревянная дощечка самодельных качелей долгие годы болталась на веревке, свисавшей с самой толстой ветки дерева на лужайке Рут. Дощечку давно сняли, но площадка так и осталась утоптанной, мертвой, слишком затертой детскими ногами, чтобы когда-нибудь зазеленеть травой.

– За пасхальным столом я буду думать о тебе, Рут. Как ты скользишь вниз по снежному склону или пьешь горячий шоколад в каком-нибудь «послелыжном» баре, пока мы тут обжираемся тривиальным барашком и мятным пудингом. – Не дождавшись ответа, я продолжила: – Ненавижу баранину. С детства ненавижу, хотя она и считается пасхальным деликатесом. Вечно от нее пленка жира на нёбе, точь-в-точь как от тех жутких леденцов, которыми нас одаривали на днях рождения, помнишь? Между прочим, мы еще и яйца не красили. (Рут по-прежнему молчала.) Могла бы и нас пригласить, – брюзгливо добавила я, изображая обиду.

Рут выпрямилась и повернулась ко мне:

– А ты поехала бы?

– Нет, – отозвалась я честно и виновато. – Ничего не вышло бы. Мы не можем. Слишком дорого и слишком неожиданно. Не обращай внимания, Рут. У меня приступ пошлой зависти. Хорошо там, где нас нет, и все такое.

Рут кивнула, принимая оправдание.

– Тебе когда-нибудь хотелось чего-нибудь очень сильно? Так сильно, что кажется, умом тронешься, если не получишь?

Я улыбнулась.

– Ну? – сказала Рут.

– Лет в тринадцать я спросила отца, как узнать, что любишь человека настолько, чтобы выйти за него замуж. Папа ответил, что когда трудно дышать, думать, даже существовать в разлуке с другим человеком -значит, это та самая любовь. Наверное, аналогичная ситуация и с желаниями. Я помню, как думала, что тронусь умом без Скотти. У тебя тоже так было?

Облизнув губы, Рут вновь посмотрела на соседские пасхальные яйца.

– Черт бы тебя побрал с твоей пресловутой памятью, – отозвалась она с наигранным возмущением.

– Память – это капитал писателя, – процитировала я не помню кого.

– Ладно, а потом? Неужели потом тебе ничего не хотелось так сильно, что ты на все была готова, лишь бы удовлетворить это желание? Если бы только смогла понять, чего именно тебе хочется?

Уловив настойчивость в ее тоне, я вспомнила давнишнее мимолетное замечание Скотти насчет Рут: «У нее вечно такой вид, словно она до чего-то докапывается, что-то ищет. Не иначе как смысл феминизма». Я сочла подобное отношение высокомерным, о чем и сообщила Скотти. Теперь же в голосе Рут звучало столь страстное желание докопаться до истины, что его, казалось, можно было потрогать.

– Да, – ответила я. – Кое-чего мне хочется.

– Чего?

Я заглянула Рут в глаза и пожала плечами. Мы были настолько близки, что признание далось мне без тени стыда и неловкости.

– Я никогда не мечтала о собственной исключительности, но мне хочется, чтобы кто-нибудь назвал меня подающей надежды.

– Боже, Прил! – Она взяла мою ладонь, рассеянно покрутила обручальное кольцо. -Кто-нибудь другой? Тебе необходимо подтверждение? Разве недостаточно твоей веры в то, что ты подаешь надежды? – Рут пнула фиалку, посягнувшую на территорию пионов.

– Наверное, нет…

Рут воткнула подпорку у последнего пиона и выпрямилась:

– Готово.

Когда кусты войдут в силу, подпорки скроются под их плотной зеленью.

– Знаешь, что самое сложное в выращивании пионов? – Рут отряхнула руки.

– Сложное?

– Каждый год принимать решение, срезать ли цветы для ваз в доме – или любоваться на кустах. Как по-твоему, это сумасбродство? Джерри, конюх Наоми, – тоже любитель пионов, у него на участке двадцать на двадцать высажено четыре дюжины кустов. И знаешь что? Он не ломает себе голову над дурацким выбором. Просто никогда не срезает – и все дела. Ему достаточно, что этот пятачок земли заполнен цветами. – Она вскинула руки. – Ну почему я лишена дара просто радоваться, глядя, как они растут?

– Может, это чисто мужское качество? Гордость производителя? – со смехом предположила я, но Рут не подхватила шутку. -А совместить никак нельзя? Половину срезать, а половиной любоваться в естественном виде?

– Пожалуй, ты права, – тихо и невпопад согласилась Рут. – Пожалуй, это чисто мужское.

Печаль приглушила ее голос – какая-то гнетущая тяжесть, которую я не могла постичь.

– Ты ведь никогда не возражала против пионов в вазах, – осторожно сказала я.

– В вазах у них такой растрепанный, неопрятный, тоскливый вид.

– Помнится, ты как-то говорила, что увядающие пионы пахнут сексом, – возразила я, и она кинула на меня быстрый взгляд. – Да бог с тобой, Рут! – Я вдруг прониклась глубиной ее недоумения перед простейшей дилеммой. – Они ведь и на кустах в конце концов будут растрепанными и тоскливыми. Она прикоснулась к бутону – крохотный, как горошина, он еще был туго упакован в зеленые лепестки с красноватыми кончиками.

– Вот что я, в сущности, люблю больше всего. Больше даже, чем сами цветы. Обещание. – Ее ладони заскользили по кустам, чуть задерживаясь на каждом бутоне. – Тридцать восемь. Четыре года возни – и вот наконец результат.

Мне не составило труда понять Рут, постичь смысл ее слов. Крохотные горошины таили в себе роскошные возможности. Месяц спустя, постепенно наливаясь силой, они уже будут походить на мраморные шарики.

– Ты была права насчет пионов, – неожиданно сказала Рут. – Уж очень быстро они отцветают. Но, боже, до чего красивы, правда? Кружевные лепестки. Роскошь. Белые как снег. Или розовые, розовые, как… как Пасха. – Она провела ладонью по глазам. – Помнишь праздник, который Рослин устроила для Бетти и Слоун?

Конечно, я помнила. А кто бы забыл подобное совершенство, задуманное и воплощенное в жизнь ради двух пятилетних девчонок, не способных оценить вложенный труд, и четырех таких же малолетних подружек? Рослин взяла напрокат длинный стол, устлала крахмальной белоснежной, расшитой скатертью, накрыла «по-взрослому», с серебряными вилками-ложками и тончайшим фарфором. В центре стола выстриженный из карликового деревца пасхальный кролик держал в лапках серебряную корзинку с живописными яйцами, которые Рослин проколола, выдула и старательно расписала тонкими кисточками. Атласные ленты развевались на многоярусной подставке для торта, украшали зеленую шею кролика и оплетали крученые серебряные ручки корзинки. Праздничное угощение было оформлено только в светлых и пастельных тонах: зеленоватые мятные шарики и половинки миндаля в гофрированных бумажных стаканчиках, шербет из малины и лайма, лимонно-желтый торт-безе под розовой глазировкой. Каждая гостья получила в подарок настоящее сокровище, мечту любого ребенка в моем собственном детстве: гигантское яйцо, колючее от переливающихся сахарных крупинок, с ободом из твердой розовой глазури вокруг смотрового «глазка». Внутри яйца скрывалась весенняя диарама, сказочный трехмерный пейзаж из цветов и холмиков изумрудной травы, под которыми прятались пасхальные яйца. Девчонки были очарованы миниатюрными шедеврами, столь тонко схваченными, столь безупречно исполненными. Их нельзя было есть, ими нужно было любоваться. Но где они теперь? Где их пленительная безупречность? Пылятся на чердаке, в коробках, поблекшие и осыпавшиеся от жары, прилипшие к подтаявшим рождественским свечкам. Все это символы. Детали. Такие же, как крестики – символы вербного воскресенья, заброшенные в ящик кухонного стола и грозящие рассыпаться пылью под рукой, выискивающей среди прочего хлама отвертку или спички.

Вдохновленная образами пасхальных презентов Рослин и журнальными картинками, я вновь вспомнила недавнее замечание Рут.

– Каталог! – воскликнула я. – «Санданс»! О-о, Рут! Давай этим летом устроим себе жизнь по каталогу! Ужины под открытым небом, пылающие факелы, огромные арбузы, напитки в барах на колесиках, шампанское в ведерках со льдом, ароматизированные свечи, полотняные зонтики. И салаты из цветков настурции. Обещаешь, Рут?

Ее ответный взгляд светился нежной снисходительностью.

– Жизнь по каталогам не для меня, Прил. Я даже клубни не способна прорастить. К тому же не забывай, все эти картинки – подлог.

За нашими спинами хлопнула рама. Мы оглянулись.

– Мам! – крикнула Слоун из открытого на втором этаже окна. – Где те перчатки, что мне подарили на Рождество? Никак не найду, а они мне будут нужны для лыж!

– Иду! – крикнула Рут и напоследок еще раз провела ладонью по бутонам. – Считается, что когда пионы близки к цветению, то нужно обрезать побочные, слабенькие бутоны, чтобы растение отдавало всю свою силу самым крупным и пышным цветам. Но ведь это снова выбор! – Странные жалобные нотки отчаяния в ее возгласе были так нетипичны для Рут. – Снова выбирать – принести ли в жертву маленькие бутоны ради блага крупных? Выбор за тобой.

Пока мы шли к ее дому, Рут опустила ладонь на мою руку.

– Послушай-ка, Прил, с пионами есть еще одна проблема, – скороговоркой сказала она. – Взрослые кусты плохо переносят пересадку.

Я посмотрела на нее, потом на ее пальцы с короткими ногтями, накрывшие веснушки на моей руке. Рут нервным жестом потерла горло и тускло рассмеялась:

– Боже, что я несу. Совсем тебе голову задурила с этими цветами. Эдак ты решишь, что я чокнулась. – Она привычно смахнула волосы со лба.

– Устраиваешь прощальную сцену в духе Роберта Редфорда? – предположила я.

Рут вздрогнула, уронила руку, и ее знаменитая улыбка сверкнула в полную силу.

– Не волнуйся. Цветы будут в порядке, – пообещала я. – И мои розы, и твои пионы. И даже Рид. Затаскаем его по баскетбольным финалам.

– Рид… – растерянным эхом повторила она.

– Когда ваш рейс?

– В десять минут девятого.

– Хочешь, отвезу в аэропорт?

Она покачала головой:

– Рид отвезет.

– Что ж. В таком случае… счастливого пути. Отдыхай на всю катушку.

Рут взмахнула рукой:

– Пока-пока.

– До встречи. Буду ждать возвращения, – сказала я.

Обычное дружеское прощание подруг. Но она не вернулась. И я была не просто подругой.