"Насколько мы близки" - читать интересную книгу автора (Келли Сьюзен С.)

Глава девятая

Через неделю после нашего с Рут возвращения из горного отеля Берк тоже вернулся в белый особняк на нашем холме. Он прибыл без предупреждения и без фанфар. Если бы не его джип на подъездной дорожке, мы бы остались в неведении – настолько погружены были в себя воссоединившиеся супруги. Мне несложно представить, как он униженно вымаливал прощение, с какой робкой надеждой во взоре просил принять его в лоно родного дома и семьи. Или в лоно жены. Еще проще мне представить, как таяла Рослин, пока Берк лживыми уговорами и лестью прокладывал обратную дорожку в ее сердце и в ее постель.

Берк проявил себя неплохим актером, весьма талантливо сыграв роль раскаявшегося блудного мужа. Болтал, должно быть, о проблемах переезда, о нудных, но необходимых процедурах, с ним связанных: отказ от съемного жилья, отключение телефона, объединение счетов. Они строили планы на будущее, клялись друг другу измениться, делились надеждами. Утром седьмого дня Рослин проводила его на работу, помахав на прощанье с крыльца, – сияющая, блаженно удовлетворенная вновь обретенной опорой, пресыщенная сексом. На традиционной прогулке тем днем мы с Рут увидели Рослин первый раз за неделю. Она притормозила возле нас и выглянула в окошко машины, не в силах сдержать улыбку во весь рот.

– Берк вернулся! – сообщила она.

– Мы заметили, – ответила Рут.

– Рада за тебя, – сказала я. – Ты счастлива? (Рослин кивнула, залившись краской.) Пройдешься с нами? Мы обойдем квартал, а ты присоединишься у своего дома.

– Спасибо, сегодня никак не могу. Записалась к гинекологу.

– Что случилось? – спросила Рут.

Рослин хихикнула, как девчонка, и помотала головой:

– Ничего страшного. Банальный цистит. «Болезнь новобрачных», как говорится.

Рут украдкой наступила мне на пятку. Какими бы интимными подробностями ни делились мы с Рут между собой, от застенчивых откровений Рослин мы обе неизменно ежились в душе.

А Берк больше не появился. Он провел с женой ровно неделю. Семь дней, всего семь. Вполне достаточно.

– Не надо, – советовала Рут. – Не ищи работу. Не показывай, что способна прокормить себя.

– Не надо, – говорила я. – Не уступай ему.

– Не надо, - предупреждали мы хором. – Ничего не подписывай.

– Не надо отчаиваться. Не надо прощать. Не надо тешиться надеждами.

Не надо. Не надо. Не надо. Не надо распахивать перед ним двери дома. Смени замки.

Ни в коем случае не спи с ним – вот что должны были мы посоветовать Рослин. Но мы были столь же наивны, как и она; мы не догадывались о подлом спектакле Берка; мы вместе с ней пребывали в безрассудном неведении о том, что ночевка в одном доме с изменившим супругом рассматривается судом как акт прощения. Негодяю достаточно провести ночь на диване в соседней комнате, чтобы закон отмел все обвинения в измене и отказал пострадавшей стороне в компенсации. А Берку удалось куда больше. Он задержался не на одну ночь и провел их не на диване за стенкой. Под звуки его вероломных заверений в любви и искренности хрупкая броня обиды Рослин слетела с нее вместе с одеждой.

Способность Берка к разрушению не знала границ, как не знало границ доверие Рослин.

Три дня спустя прибыли новые документы: официальные бумаги по разделу имущества, с установленными датами оценки совместно приобретенных вещей – мебели, столового серебра, даже сервизов и декоративных настенных блюд. «Разномастную кухонную посуду» Берк оценил в сорок долларов и еще в двадцать пять – «карнавальные костюмы детей, хранящиеся в стенном шкафу гостиной». Следуя инструкциям своего адвоката, Берк заснял на видео содержимое дома – всех до единого шкафов, ящиков, кладовки, буфета и полок – как противовес и компенсацию его оклада, сбережений, пенсионных накоплений, всех доходов до последнего цента, чтобы судья счел разномастную кухонную посуду и карнавальные костюмы детей существенным подспорьем для Рослин, на которое она могла безбедно существовать, не посягая на честно заработанные деньги Берка. Как будто ей пришло бы в голову посягать на его капиталы. Дом предписывалось оценить и продать немедленно, расходы возлагались на обе стороны поровну. Не прошло и сорока восьми часов, как столбик с металлической табличкой «Продается» был вбит в мерзлую землю лужайки перед домом. Как последняя точка в акте предательства. Конец всему. Полное разделение имущества, судеб, жизней.

Мы слышим о «повреждении рассудка» в результате страшных физических травм -несчастных случаев, падений, побоев и электрошока, но рассудок Рослин, ее слабая психика пострадали не меньше. Она пребывала за пределами понимания или гнева, где-то в мрачных подземельях драмы и несчастья, застилавших, затуманивавших трусливое, выверенное зверство Берка. В ступоре своего горя она безмолвным зомби недвижно пережидала, пока банковские служащие и агенты по недвижимости в сопровождении странных парочек дергали ручки окон, заглядывали в туалеты, измеряли кладовки и уточняли возраст посудомоечной машины. Нашего общества Рослин не искала. Невинная жертва с потухшим взглядом, она пряталась в доме и в себе. Я видела ее лишь однажды, но узнала эти пустые, отстраненные глаза, потому что видела такие же, но помоложе, три десятилетия назад, на лице Бедной Полли в «Киавасси». Я должна была проникнуться их беспросветной болью – и действовать немедленно. Мы должны были встать по обе стороны от Рослин. Рут и я. «У него был шанс стать героем», – как-то пошутила Рослин, когда охотничья когорта Берка отменила запланированный на выходные отстрел животных. Берк все равно уехал – один, -хотя мог провести два дня дома с женой. И стать ее героем.

Какая-то дьявольская предопределенность виделась мне в похоронной процессии дорогих автомобилей, которые полные оптимизма агенты все слали и слали к дому Лоуренсов.

– Надеюсь, каким-нибудь стариканам не продадут. Здесь их и так хватает, – заметила Бет, вместе со мной наблюдая за очередным сверкающим «мерседесом», медленно подкатывавшим к воротам белого особняка.

Я оставила грубость без внимания, понимая, что в дочери говорит злость на обстоятельства, неподвластные даже прежде всесильным родителям. Неизбежная продажа дома детей расстроила: зваными или незваными гостями, они переступали порог владений Лоуренсов гораздо чаще, чем мы, взрослые. Здесь они играли в прятки, хоронясь в благоухающих кедром темных уголках шкафов, а по субботам угощались на кухне щедрыми французскими тостами. Они утопали в кожаных креслах в кабинете и в восхищении замирали перед застекленным шкафчиком с ружьями Берка, любуясь блеском полированных прикладов и металлических деталей. Но в настоящий восторг их приводила стеклянная спальня-веранда на верхнем этаже, причудливый архитектурный шедевр с тремя стенами сплошь из окон – тридцать шесть штук, как однажды гордо сообщила Слоун. Стеклянная веранда ломилась от увлекательнейших игрушек, из которых выросли мальчики Лоуренсов. Здесь нашли приют комплекты «Юного шпиона», электрический «Футбол», по обшарпанному жестяному полю которого скрипели неуклюжие пластмассовые игроки, стопки журналов «География планеты» и старый матрац – прислоненный к стене, он нисколько не уступал горке на детской площадке. Полная комната таких ненужных, таких чудесных вещей.

Во вторник Джей как раз и отправился к Рослин за теми самыми журналами, в надежде их красочными фотографиями компенсировать недостаток собственного усердия в подготовке доклада по географии. Эпизод десятилетней давности, когда Рослин нашла Джея болтающимся у нее во дворе без присмотра, оказался печальным пророчеством. На этот раз Джей нашел Рослин.

Закрыв глаза, она лежала на кушетке, на стеклянной веранде, и, как в случае с птичкой десять лет назад, Джей решил, что она спит. Но как и та птичка, Рослин не спала; из-под ее головы, просачиваясь сквозь матрац, мерно капала кровь, скапливаясь густой, блестящей лужицей на полу. Нет, Рослин не спала. Она была убита единственной, смертоносной пулей, точно направленной собственной рукой из ружья мужа, благо в ее распоряжении имелся целый арсенал.

– Рослин безобидна, – когда-то сказала Рут.

Несчастная, обманутая Рослин. Она оказалась безобидна для всех, кроме самой себя.

Вопросы полиции и врача сыпались плотной картечью, чью убойную силу не смягчал сочувствующий шепоток адвокатов. Мне казалось, я наблюдаю со стороны за прогоном на театральной сцене пьесы, которую сама написала: мы с Рут, обе в джинсах и растянутых водолазках, воротники которых давно пали жертвами бесчисленных стирок, напротив нас – люди в униформе, облеченные властью, но не способные помочь Рослин. Мы собрались в сверкающей кухне Рослин, мечте американской хозяйки.

Я отвечала механически, односложно, не имея ни сил, ни желания втиснуть события последних шести месяцев в одну строчку на типовом полицейском бланке. Рут была немногим лучше, разве что агрессивнее.

– Вы знали о том, что это может произойти, мэм?

– Нет, – ответила я.

– А вы как думаете? – отрезала Рут.

– Это стандартная процедура, мэм, – кротко объяснил офицер полиции. – Вы нашли какую-нибудь записку или письмо?

– Нет.

– Вы виделись с ней недавно?

– Нет, – сказала я.

– Что подразумевается под «недавно»? – спросила Рут.

– Имелись ли какие-либо симптомы, какие-либо указания на то, что она может причинить себе вред? Наложить на себя руки?

– Какие именно? – спросила Рут.

– Э-э-э… – Офицер замялся. – Суицидальные настроения?

– Ни в коей мере, – сказала Рут. – Рослин – местный Крысолов и Супержена, ради других прошибавшая стеклянную крышу.

– Прошу прощения? – переспросил офицер.

Рут едва взглянула на него.

– За подробностями – будьте добры, к ее мужу.

Наложить на себя руки. Я молчала, внезапно привлеченная архаичной мягкостью, уклончивостью оборота, свойственного поколению наших родителей. И вновь вырисовывались, обретали четкие контуры детали. Детали, которым наверняка не найдется места ни на одной анкетной строчке.

Зубы Рослин. Ее неестественно, сказочно ровные зубы, безукоризненностью которых я когда-то вслух восхитилась. «Ну да, ну да, – кивнула она. – Уж эти мне резаки. Я скриплю ими во сне. Безотчетно. Годам к шестидесяти сотру до десен».

Ногти Рослин. Я вспомнила, как она сорвала заусенец, продолжая что-то говорить, не обратив внимания на боль и кровь, полумесяцем проступившую вдоль основания ногтя.

Мой взгляд остановился на листочке, который Рослин прикрепила задорной магнитной фигуркой к дверце холодильника: «Амариллис в кладовке, 29 нояб.». Памятка, чтобы в точно высчитанный день вынести отборный клубень из темноты чулана в светлый, теплый уголок, где цветок блистательно и гордо раскроется раструбом, вдали от гибельного холода. «Вот! – хотелось мне сказать. – Вот вам искомый симптом. Или суицидальное настроение». Легко ли жить с такой тягой к деталям? Рут жестко ответила за нас обеих.

Наложить на себя руки. Фраза не из тех, что можно было найти на измочаленных страницах библиотечных книг, которые позже приносила мне Рут. Как это похоже на Рут – собирать факты, выискивать смысл бессмысленного в графиках, схемах, столбцах статистических отчетов. Неоспоримые факты, иллюстрирующие, как к восьмидесятым годам «мирные» и «пассивные» способы самоубийства среди женщин – таблетки, угарный газ, прочие отравы – уступили место огнестрельному оружию «в качестве предпочтительного способа». «В особенности на территории американского Юга», -вслух читала Рут. Недоставало лишь описания внешности Рослин; все остальное, все возможные причины были дотошно перечислены в подробном научном тексте. «Женщины, которые лишают себя жизни после ухода мужа, решаются на самоубийство из-за невозможности исполнять роль жены и матери. Наибольшее число самоубийств отмечается среди женщин, которые полностью посвящают себя семье». Факты, данные, исследования венчались безжалостным, тривиальным выводом: «Мужчин на самоубийство чаще всего толкает финансовый или душевный кризис. Женщины убивают себя из-за мужчин».

Погиб ли человек в катастрофе, по собственной воле или от старости – его смерть требует процедур, схожих и налаженных, как заводской конвейер. Столкнувшись с обстоятельствами, к жестокости которых жизнь их не подготовила, Уильям, Трей и Дэвид в оцепенении, но стоически выдержали неизменные ритуалы: получение тела, соболезнования, прощание. Скотти и Рид мерили шагами крыльцо Лоуренсов, с трудом подыскивали нужные слова, нервно звенели мелочью в карманах брюк и перебрасывались приглушенными, неловкими фразами с незнакомыми людьми. Мы с Рут на протяжении двух суток были частью антуража смерти, занимая посты то у входных дверей, то на кухне. Меня потрясло количество женщин, которые несли в дом Лоуренсов беспомощные знаки сочувствия – пироги и запеканки. Я не знала этих женщин ни в лицо, ни по именам. Принимая дары, подавая их на блюдах, пристраивая в морозилку, я ежилась от стыда за свою, пусть невольную, самонадеянность. Я столько лет пребывала в убеждении, что мы с Рут были дружны с Рослин, а на деле числились среди целого сонма таких же сравнительно близких приятельниц.

С горьким чувством вины оставшегося в живых я убеждала себя, что мы с Рут вовсе не стремились исключить Рослин из своего круга. Просто она всегда была выше нас, выше нашего уровня жизни с конструкторами «Лего», мелкими долгами, вечным ремонтом и эскимосскими иглу из рафинада в качестве иллюстраций к школьным докладам. У Рослин было больше денег, больше детей, больше свободного времени.

Это правда. Но правда и то, что Рослин Лоуренс была в высшей степени женственной и смиренной – и мы с Рут сознательно отгораживались от нее, чтобы не иметь ничего общего с этими качествами и не заразиться ими. Если бы мы чуть раньше протянули руку дружбы, если бы приложили усилия, если хотя бы приоткрыли перед Рослин занавес над нашими удивительными отношениями – возможно, мне не пришлось бы терзаться догадками, могла ли я предотвратить трагедию Рослин и оградить своего сына от страшной находки. Я опоздала. Не спасла Рослин, не защитила сына.

Берк на похоронах не появился. Последние штрихи и детали легли на наши с Рут плечи. После ухода священников, скорбящих родственников и друзей разбирать осколки сломанной жизни остаются женщины. И в прежние времена, и в грядущие, и всегда. Никто не заметил ржавых потеков крови, что просочились с веранды и изуродовали белоснежные стены и потолок кухни. Мы с Рут заметили. В четыре руки мы сняли со шкафчика пыльные декоративные корзинки с «разномастной посудой стоимостью в сорок долларов» и отдраили стены. Мы скатали тонкий матрац и унесли в мусорный контейнер за много миль от дома. Мы избавились от старых журналов, настольных игр, сломанного утюга, рваных шелковых абажуров. Мы отдали на благотворительную распродажу книги и одежду, карнавальную бижутерию и целый короб туфель для подружек невесты.

Мы не искали записку – и не нашли.

– Нет-нет, – сказала Рут. – Девяносто процентов самоубийц о записках не думают. Пишут только те, кто надеется, что в последний момент их остановят.

Мы вернули на место перевернутые, сваленные за лестницей стулья, вычистили ковровую дорожку и, затащив пылесос на веранду, отыскали розетку. Пылесос послушно загудел, собирая грязь и наполняя наши легкие воздухом с ощутимым ароматом елки -по-весеннему свежим, по-зимнему лесным. Обе жены, матери, хозяйки, мы поняли, что вдыхаем запах елочных иголок, высохших, задержавшихся в недрах пылесоса и источающих благоухание, которое в любых других обстоятельствах навевало бы праздничные образы. Аромат иголок рождественской елки, от которых Рослин, послушная долгу, не так давно очистила веранду.