"Насколько мы близки" - читать интересную книгу автора (Келли Сьюзен С.)

Глава одиннадцатая

Уже через два дня я получила весточку от Рут – открытку, которую она послала из аэропорта Денвера. Небольшой квадратик, отведенный для сообщения, был заполнен корявыми строчками:

Я хохотала долго, до слез, прежде чем сунуть открытку в стопку других бумаг рядом с компьютером. И храню ее до сих пор.

Риду она написала письмо. Но прежде, чем это письмо легло в почтовый ящик, не одна, а две ночи заморозков подряд превратили многообещающие зеленые горошины пионов в съеженные, почерневшие шарики. Содержание письма мне неведомо, но эффект его был не менее убийствен. Рут последовала данному мне когда-то совету насчет писателей, с той лишь разницей, что молчаливой и хитроумной была она. Мне досталось изгнание.

Когда Рид с треском распахнул нашу заднюю дверь, Скотти оторвался от пакета соленых крекеров – его обычная затравка перед ужином. Рид, однако, в его сторону и не глянул. Он направился прямо ко мне и ткнул в лицо конверт. Руки у него тряслись, но я узнала почерк Рут.

– Ты знала?! – прорычал Рид.

Озадаченная, я потянулась к письму, но Рид отдернул руку, и конверт громко хрустнул в его пальцах.

– Ты знала? – взревел он еще громче. – Ты знала!

– Спокойнее, дружище, – подал голос Скотти. – Объясни, в чем дело?

Сузив глаза, Рид прожигал меня взглядом.

– Ее спроси. – Его рот был узок, как лезвие ножа. – Ну же, Прил. Расскажи ему. Мне ведь ты сообщать не собиралась, верно?

Уже изнывая от тревоги, я воскликнула:

– Что-то с Рут? С детьми? О чем ты, Рид? – Перед глазами замелькали лавины, сломанные кости, обмороженные пальцы.

Рид готов был меня оплевать.

– О Рут, о ком же еще. – Он дернул головой, раз, другой, потом затряс точно безумец. – С ней все нормально. Нормальнее не бывает. Настолько нормально, что она там остается!

– Остается? – удивилась я. – Надолго? А как же школа?

– Куда как надолго, – ответил Рид. – Навсегда.

– Да ладно тебе, Рид, – снова вмешался Скотти. – Кто не грешит такими письмами в отпуске? «Какая жалость, что тебя нет с нами, красота немыслимая, ни за что не уедем». И далее в том же духе.

Рид его не слушал, он по-прежнему смотрел только на меня.

Я взмокла, ноги стали ватными. Ни о чем больше не спрашивая, ничего не уточняя, я поняла: ошибки нет. Но я поняла это потому, что знала Рут. А не потому, что она мне сказала.

– Нет, Скотти, – процедил Рид, скребя пальцем строчки с адресом. С новым адресом Рут. – Она вполне конкретна насчет… своих намерений. Рут не вернется. Ни завтра, как предполагалось, ни через неделю, никогда. Выкладывай все начистоту, Прил. Вы же не разлей вода.

Мой мозг взорвался обрывками разговоров, вопивших о том, чтобы их вспомнили до последнего слова.

– Почему? – выдохнула я.

– Почему? – передразнил Рид. – Вот ты мне и объясни почему. Боюсь, твоя подруга прислала отнюдь не детальный список причин. – Он хлопнул письмом об стол, но из руки не выпустил. – Феминистская галиматья!

Я тяжело опустилась на один из стульев перед столом, уже накрытым для ужина.

– Я ничего не знала, Рид. Ничего не знала.

Бог мой. «Рут… Рут», – в отчаянии безмолвно повторяла я. Рут не вернется. Она не вернется домой. К Риду. Ко мне. Как она могла?

Рид шагнул к окну, уперся скрещенными руками в верхнюю планку рамы и уронил на них голову.

– Пожалуйста. Прошу вас. Объясните мне ради всего святого. Что в нашей с ней жизни… во мне… такого ужасного? Почему Рут все бросила?

Телевизор в соседней комнате взорвался восторженными криками болельщиков, приветствующих удачный бросок.

– Восемнадцать лет, – пробормотал Рид. – Восемнадцать лет вместе. А в финале моя жена исчезает за горизонтом, потому что… потому что… – он взглянул на конверт, – ей хочется – пардон, ей нужно начать все сначала. Начать сначала? – выкрикнул он во весь голос, словно иначе смысл слов до него не дошел бы. – Не будь это так затаскано, я помер бы со смеху. «Тельма и Луиза» отдыхают! – Его черты вновь исказились от гнева. – Только я-то ничего подобного не заслужил, уж вам это отлично известно, черт побери! Боль читалась на его лице. Я видела, как ярость сменяется обидой, недоумением. «Рид ее обожает», – сказала как-то Рослин. Прошли годы, и я ощутила тот же безошибочно узнаваемый укол зависти.

– Возможно, ты тут вообще ни причем, Рид, – тихо сказала я. – Возможно, все дело в самой Рут.

Скотти презрительно поморщился. Если не способна помочь, говорили его скривленные губы, лучше заткнись. Ходячий здравый смысл, Скотти и тут нашел нужные слова:

– Не гони лошадей, Рид. Ты расстроен, оно и понятно. И все же ты наверняка преувеличиваешь размеры катастрофы. Дай Рут время. Все произошло спонтанно и без видимых причин. Ты скажешь, что моя версия хромает на обе ноги, но, быть может, Рут просто закрутила курортная атмосфера? Соблазны гор и все такое?

– Пока не знаю, что я буду делать, – ответил Рид, – зато знаю точно, чего делать не буду. Я не буду торчать тут один как перст и принимать эту бодягу, как… – его голос упал, – как Рослин. Рут не только бросила меня, но и детей украла в придачу. Готовый сюжет для «мыла», кретинских ток-шоу и прочего теледерьма. Рут увезла наших детей. Украла. И если она надеется, что я сложу руки, – она сильно ошибается… Я невольно съежилась, ожидая неизбежного «сука», но Рид оборвал себя. И следующие его слова сочились тоской и мукой:

– Я не позволю ей вот так просто уйти, ясно вам?

Бросив эти слова мне в лицо, Рид исчез так же внезапно, как и появился. Он этого уже не увидел, но я кивнула ему вслед. Он любил Рут. И я его понимала. Я тоже любила Рут.

В приступе внезапной дикой усталости я подтянула ноги, уткнулась в колени подбородком и принялась массировать виски, лоб, морщину между бровей. Неверно приняв мой жест за облегчение, Скотти впился в меня взглядом:

– Ну? Так ты знала!

Я вскинула голову. Будь у меня силы на рывок, я бы набросилась на собственного мужа с кулаками.

– Если бы я собиралась врать, Скотти, что помешало бы мне соврать тебе с той же легкостью, что и Риду?!

Подтекст моего ответа напрочь отбил у Скотти желание продолжать допрос. И этот же подтекст был предвестником семейных сцен, через которые нам еще предстояло пройти. Скотти присоединился к детям и телевизионному матчу по баскетболу, оставив меня наедине с вопросами, ответы на которые были у одного-единственного человека на свете.

Как ты могла! Как ты могла все бросить! Как ты могла бросить меня!

Какая мука – ждать писем или звонков, которых все нет и нет. Сначала безумная мука, со временем она превращается в апатию. Уж кому-кому, а мне следовало бы привыкнуть. Но ведь прежде я ждала писем или звонков от незнакомых людей, безликих редакторов. Теперь я ждала вестей от Рут. Две недели перетекли в месяц, затем в шесть недель, в два месяца. От Рут – ничего. Ни объяснений, ни извинений, ни слова о том, что ошиблась, передумала, рассчитывает вернуться. Ничего. Даже дети получали послания от Слоун и Грейсона: конверт для Бетти прилипал к пальцам от потеков фиолетового сургуча; открытка для Джея, если не считать красочного горного пейзажа на лицевой стороне, не несла никакой полезной информации.

Исчезновение – акт исключительной жестокости. Ей всего-то и нужно было произнести три слова: «Я уезжаю навсегда». Я не стала бы ее останавливать.

А теперь остановилась моя собственная жизнь. Десятилетие необычайной близости расплющилось о железобетонную сваю. Но это не был несчастный случай. Это был сознательный выбор человека, которого, казалось, я знаю как саму себя и который знал меня, как никто другой из родных и близких. Рядом со Скотти, рядом с детьми я была одинока – абсолютно, неотвратимо одинока.

Рут была моим якорем. Я на нее полагалась. Лишенная ее поддержки, я бездумно дрейфовала по волнам жизни, ежеминутно сверяясь с часами: что сейчас делает Рут? Поначалу меня сбивала с толку разница во времени, но очень скоро я привыкла и, думая о Рут, автоматически отнимала два часа. Вот сейчас она встала бы с постели, как всегда, в одной футболке. Умылась, протерла лицо лосьоном. А сейчас пьет кофе, щедро разбавленный молоком, вполуха прислушиваясь к новостям. Жует пересушенный коричный тост с изюмом и проглядывает «Думсбери» в надежде наткнуться на статейку о феминизме, после чего звонит мне… позвонила бы, если бы сидела на кухне в соседнем доме… чтобы рассказать о письме в газету от женщины, которая ненароком вышла замуж за некрофила. Отсмеявшись, мы поделились бы планами на день. Несмотря на промозглый день, Рут занялась бы прополкой, потом появилась бы на крыльце в своем костюме наездницы.

Наши жизни были так прочно переплетены, что я не могла ни задумать, ни тем более завершить ни единого простейшего дела, чтобы не вспомнить о Рут. Выбор видеокассеты или продуктов на ужин, высадка рассады в декоративные горшки на террасе, складывание глаженых рубашек – теперь все стало проблемой. Я увязла в гнетущей бесцельности существования; я в буквальном смысле влачила свои дни – волочила ноги из комнаты в комнату, мимоходом отмечала уверенную поступь весны, ее угасание и зарю лета – приход и уход сезонов, когда-то восхищавшие и будившие вдохновение.

Я не писала. Прежде образец продуктивности, рассчитывавшая день по минутам, чтобы ничто не отвлекало меня в школьные часы детей – мои рабочие часы, я теперь забросила домашние дела, звонки отдала на откуп автоответчику, а вечерами частенько обнаруживала себя у прилавка в супермаркете, где безучастно ждала, что готовое блюдо прыгнет мне в тележку. Как когда-то в юности, я стала заглядывать в книжные магазины, где праздность была привычна, приветствовалась. Неистребимая жажда действия, присущая мне от природы, – напасть для Скотти и детей – незаметно сменилась неприкаянностью. За последние десять лет я отдалилась от прежних друзей или упустила возможность завести новых. Мою память точил любимый афоризм матери – чтобы иметь друга, нужно самому быть другом. Я не раз вспомнила шутливый ответ Рут на мое виноватое замечание, что стоило бы пригласить новых соседей на обед: «А зачем? У меня уже есть ровно столько друзей, сколько мне нужно».

А от Рут по-прежнему ни слова. Ни письма, ни звонка… ничего. Кое-что о Рут я узнавала лишь из рубленых фраз Рида, которые он цедил с ядовитым сарказмом, встав в проеме калитки, – при условии, что мне случалось вовремя оказаться во дворе. Рут сняла дом. Нашла работу в университете. Предлагает развод. Ни о чем не жалеет. От Рида ей ничего не нужно.

– Будешь сегодня печатать? – с надеждой во взоре спросила Бет.

Привыкнув засыпать под шелест клавиатуры, она скучала по моим компьютерным колыбельным. А я пристрастилась к играм – бездумным, убивающим время пасьянсу и стрелялкам. Бесстыдному развлечению, отупляющему с эффективностью любого иного безделья. Карты, шарики, фигурки мельтешили перед моими глазами по ночам, когда, уставшая от безделья и измученная бессонницей, я тщетно пыталась заснуть.

Долгими часами, лежа в постели, я вспоминала привычки Рут, выуживала из памяти эпохальные эпизоды, а фары взбирающихся на наш холм машин подсвечивали мою бессонницу. Яркие лучи, разбиваясь о жалюзи, проникали в спальню, словно в поисках моего лица. Распахнув глаза, в полной боевой готовности, я ждала телепатической связи с Рут – такой же яркой и ясной, как пронзающие тьму лучи автомобильных фар.

Я догадывалась, почему она ушла. Теперь-то я понимала, что она готовилась к этому годами: самостоятельность, независимость, жизнь без обязательств, без мужа.

Но здесь же крылся и ответ на мучивший меня вопрос. Знала ли Рут, уезжая, что не вернется? У меня не было словесного подтверждения, не было ни единого письма, но в душе я была уверена: да, знала. Вот где крылась самая глубокая рана. Мои пальцы в конвульсии гнева терзали простыню. Рут знала, но предпочла не говорить мне, не советоваться со мной, не впутывать меня. Как ты посмела? - рвалось криком с моих губ. Рвалось, но не срывалось. Как ты посмела? А потом вновь опускалась пелена печали. Как посмела я думать, что значу для нее хоть что-то?

Посмела. Потому что она так много значила для меня.

В середине августа мы всей семьей уехали в традиционный недельный отпуск на побережье. Грязные и измученные, вернулись в Гринсборо воскресным полднем. Пока я оттирала велосипеды и надувные матрацы, появился Рид.

– Как съездили?

Оторвавшись от педали, я выпрямилась.

– Замечательно. Просто замечательно, – ответила я осторожно.

Отношения с Ридом стали прохладными, натянутыми. Нет, Рид не считал меня врагом – он поверил, что я ничего даже не подозревала, но моя близость с Рут стала преградой. Я олицетворяла для него Рут во многих отношениях. И я была рядом. Он так до конца и не смог простить меня за преступление, в котором я не участвовала.

– Возвращаешься с пробежки?

Рид кивнул. Повозил носком кроссовки по дорожке. Глядя на его склоненную голову, я отметила, что седина в волосах стала гуще. С тех пор как Рут его бросила, Рид погрузился в работу. Занимал работой мозг и мышцы, прилагая дьявольские усилия, чтобы держать собственных дьяволов в узде.

– Помнишь, как Рут попала впросак на побережье? – спросил он. – Когда мы первый раз поехали вместе на море?

Конечно, я помнила. Возвращаясь с пробежки по пляжу, Рут заметила Рида неподалеку от снятого нами коттеджа, задрала футболку и на миг дернула вверх лифчик купальника, сверкнув белизной великолепного бюста. Девчачья шалость, милое супружеское приветствие. Вот только человек у домика оказался не Ридом, а незнакомцем. Мы вволю нахохотались над ошибкой Рут и еще долгие годы кололи ей глаза. Рид улыбнулся, по-прежнему не поднимая головы, и у меня в который раз защемило сердце от его боли, сомнений, гнева и сожалений, что наверняка вскипали в его душе мутными вихрями.

– Рид… – Я тронула его за руку. – Мне тоже очень ее не хватает.

Он вскинул голову, отрезал горько:

– Спасибо. Утешила.

– Я и не надеялась утешить. Я не враг тебе, Рид.

Он кивнул:

– Знаю.

Я понимала, что ему нужно. Ему нужно было, чтобы я объяснила мотив. Увы, мотив глобального поступка не втиснешь в одну фразу.

Машинально теребя полосатый ворот футболки, Рид сказал:

– На этой неделе получил от нее известие.

– Как она? Все в порядке? Работа? Жилье и… вообще?

В ответ – лишь короткий кивок. Никаких подробностей.

– А она… – Я заколебалась. – А Рут в своем письме… – Смешок сорвался с моих губ – по-детски неискренний, скрывающий страх, маскирующий острую тоску. – Она обо мне не спрашивала?

Даже Рид уловил мою одинокость, помешкал, прежде чем неохотно выдавить:

– Нет.

Быстро отвернувшись, я начала скручивать шланг.

– Прил… Я подписал документы на развод. Вот так… Просто взял и подписал, – сказал он таким тоном, словно сам поражался своей уступке. – Но от детей я не откажусь, и Рут это знает. – Он стиснул губы. – Она меня бросила. Это был ее выбор. Я его принял и согласился на развод. Но это не выбор детей.

Выбор. Из наконечника шланга струилась ледяная вода, затекая мне в кроссовку. «Приходится делать выбор, – говорила Рут. – Обрезать слабенькие бутоны – или оставлять на кусте». Выбор, повторил сейчас Рид. А что я знаю о выборе? Кое-что все же знаю.

Мои дети едят виноград два, максимум три дня после того, как я принесу его из супермаркета. Постепенно гроздья худеют, ощетиниваются голыми веточками, ягоды теряют глянец, подсыхают – и дети морщат носы, отказываясь прикасаться к лакомству. Тогда я общипываю оставшиеся ягодки, тщательно мою и укладываю в блюдо поменьше. Совершенство возвращается, и дети вновь набрасываются на виноград – только потому, что видят в нем другой фрукт, свежий и налитый соком. Малышкой лет четырех-пяти Бетти обожала играть с плюшевыми зверушками, оставшимися от моего детства. Их был целый зоопарк, дюжины три самых разных животных: миниатюрные меховые копии тигрят, совят и черепашек, кролики с глазами-бусинками, котята и панды – подарки, призы с ярмарок, покупки с благотворительных базаров. И всегда – всегда – Бетти останавливала свой выбор на самой красивой, самой дорогой игрушке, чтобы излить на нее всю свою любовь, внимание, заботу. Остальные звери оставались безымянными зрителями ее игр, фоном, случайными попутчиками. Что это – природный инстинкт, этот выбор неизменно лучшего, красивого, более достойного любви? Или некий аналог естественного отбора, которому родители неосознанно обучают детей?

Бесчеловечность, деспотизм выбора является нам в несущественных, вполне обыденных эпизодах, а вовсе не в глобальных философских проблемах. А теперь и вот до чего дошло. Выбор коснулся детей. Я проглотила комок в горле.

– По-твоему, Слоун и Грейсону… плохо?

– Я бы так не сказал. Они… довольны. Для них вся эта… ситуация вылилась как бы в продолжение летних каникул. Но ведь они ничего не знали о намерениях Рут. Они тоже не знали, – добавил Рид с едким сарказмом.

– А ты не боишься втягивать их в судебный процесс? Газетная шумиха… дети всегда очень страдают, когда родители… – я тщательно подбирала слова, – расстаются.

Рид, казалось, меня не слышал.

– Я каждый вечер захожу в их комнаты, – произнес он тихо и хрипло. – Глажу их игрушки, покрывала на кроватях, спортивные призы, книжки. Тебе не понять, каково это. Они мне нужны. И я им нужен. Я это чувствую. Я это слышу - всякий раз, когда говорю с ними по телефону. – Его ладони конвульсивно сжались в кулаки. – Я их отец, черт возьми!

Я была в иной ситуации, но частичку его бремени несла и я. Моя жизнь, прежде ежеминутно наполненная заботами о детях, их здоровье, их воспитании, как-то незаметно перешла в иное качество. Одиночество, за которое я боролась, которого добивалась годами, теперь само упало мне в руки. Величайшее из наслаждений – дом, предоставленный в мое безраздельное владение, – из мечты стало реальностью. Внезапно, непостижимо Бет и Джей погрузились в дела вне дома – школа, спорт, друзья. А потом университет… Перспектива отъезда детей уже мелькала на периферии сознания тенью – первым, беглым взглядом на смутное будущее без главных семейных забот. Одиночество, которого я так жаждала, засасывало меня и пугало, превращаясь из райских минут наедине с собой в ледяной вакуум. У меня все чаще случались моменты слабости и жалости к себе, когда я чувствовала себя старой и бесполезной, ничего не оставившей на дороге жизни, которую прошла уже наполовину.

Дети спрашивали… конечно, они спрашивали, почему уехала Рут. Почему?!

– Иногда так бывает… – спотыкаясь на каждом слове, мямлила я, – что люди… особенно женщины, у которых есть дети, чувствуют, что… что им необходимо как-то изменить свою жизнь.

– Как изменить? Что изменить? – сыпались неизбежные вопросы. – А разве здесь нельзя было изменить?

Мои шаткие доводы не убеждали даже меня. Впервые в жизни я пожалела, что дети выросли. Малышам подошел бы любой мало-мальски логичный ответ. Устав от справедливого ворчания Бет и Джея, я как-то сказала:

– Пример Рут может быть полезным и для вас. Если ты не можешь сделать себя счастливым – то и никто не сможет.

Дети, дети! Я не винила Рут за то, что она их забрала. Я не винила и Рида за то, что он рвался их вернуть. Могла ли я ненавидеть Рида за его решение, за его выбор? Могла ли ненавидеть Рут – за то, что ее выбор оказался иным?

– А дети?… – Я умолкла, не в силах выговорить вопрос.

– На заседаниях Слоун и Грейсон присутствовать не будут. Разумеется, никто не потянет их в зал суда. С ними поговорят заранее, в неофициальной обстановке. Судья и детский психолог.

– Это хорошо.

Рид наклонился, поднял с травы кукурузную палочку, с хрустом вдавил в бампер машины. А выпрямившись, заглянул мне в глаза:

– Это еще не все, Прил. Тебе придет повестка. Я вызываю тебя в качестве свидетеля с моей стороны.