"Родные и знакомые" - читать интересную книгу автора (Киекбаев Джалиль Гиниятович)

Глава тринадцатая

Чутко прислушиваясь, Сунагат вышел из уремы к речке, на галечник. Глянул по сторонам, хотя в такой темноте вряд ли что-нибудь можно было увидеть. Тихо. Только журчит вода на перекате, да вдалеке, ниже по течению, позвякивают ботала пасущихся на лугу лошадей. Но это обычные для летней ночи звуки.

Перед ним был знакомый с детства перекат. Сняв сапоги и закатав штанины, он перешёл на другой берег, поднялся на взлобок, обулся.

Почти к самой речке подступал огород Самигуллы; вверх через заросли конопли вела тропка, по которой Салиха ходит к перекату за водой. Сунагат перебрался через изгородь, отыскал тропку, постоял немного в коноплянике, опять прислушиваясь к ночным звукам.

Как раз здесь утром он встретился с тёткой. Вид Сунагата, давно не брившегося, в порванной местами одежде, привёл её в смятение. Она жалостливо всплакнула, но тревога за племянника тут же высушила её слёзы. Салиха предупредила, что показываться в ауле ему опасно, сообщила о недавнем приезде жандармов, о подписке, которую дал им староста: схватить Сунагата, как только он появится в Ташбаткане. Рассказала аульные новости, среди которых главной была, конечно, неудавшаяся попытка Фатимы уйти к нему, Сунагату, на завод; вернувшись с дочерью из Гумерова, Ахмади так избил её, что бедная девушка до сих пор тяжело болеет, не может подняться. Говоря об этом, Салиха опять всплакнула.

Немного успокоившись, тётка посоветовала Сунагату провести день где-нибудь в укромном месте, а к ночи придти за съестным, — она приготовит ему всё, что может, и оставит в летней кухне…

Вот за этим и шёл Сунагат.

Он был уверен, что сейчас опасность ему не грозит. Но шёл всё ж осторожно, по-прежнему внимательно вслушиваясь в тишину, даже картуз снял с головы: так, казалось ему, слышнее.

Возле сарая вздохнула корова, где-то взбрехнула собака, и снова стало тихо.

Сунагат беззвучно откинул крючок, вошёл в летнюю кухню и, нащупав на обычном месте палку, подпёр дверь изнутри. В непроглядной темноте он двигался, как слепой. Вытянув руки вперёд, шагнул к печи, нашарил на полу полешко и разворошил в очаге золу. Затлели, разгораясь, угольки, чуть посветлело. В полумраке смутно обозначились нары, сколоченные из вытесанных топором плашек.

На нарах стояла деревянная чаша, прикрытая доской для раскатывания лапши. «Ага, катык», — определил Сунагат, приподняв доску. Рядом в лотке для просеивания зёрна лежали горкой просяные лепёшки. Под руку попалась большая деревянная ложка с длинной ручкой, вернее сказать, — половник, которым помешивают в котле при варке корота. Недолго думая, Сунагат принялся хлебать катык, черпая его этой ложкой. Он был голоден. Съел, запивая катыком, просяную лепёшку. На полке над нарами нащупал несколько комков высушенного корота. Решил: «Возьму-ка и это, пригодится». Обрадовался, обнаружив янтау со свежим сливочным маслом: «Теперь жить можно!»

Сложив продукты в принесённый с собой мешочек, он уже без прежних предосторожностей вышел из летней кухни, спустился той же огородной тропкой к речке, но на другую сторону не перешёл, а свернул вправо по тележному следу: так было ближе до Пруда утонувшей кобылы и шалаша караульщика — дяди Адгама, которого Сунагат с детства привык называть бабаем, дедушкой. Повезло ему с этим шалашом, тепло в нём, сухо, на груде мочала спишь, как на перине. И дядя Адгам приветлив. Рядом с ним чувствуешь себя, как дома.

Сунагат лишь мельком подумал об этом, и мысли его вновь переключились на то, что было сначала радостью, а теперь обернулось бедой. «Ах, Фатима, Фатима! Тяжко тебе… Прости меня, милая, не смог я прийти за тобой. Я старался ради твоего счастья, но видишь, в каком положении оказался. Судьба безжалостна. И ты терпишь муки из-за меня… Но мы с тобой ещё встретимся. Конечно, встретимся! Только пока что это невозможно…»

Вот и шалаш. Сунагат влез в него, стараясь не нашуметь. Но пожилые люди спят чутко — шорох разбудил Адгама.

— Это ты, Сунагатулла? — спросил он.

— Я, бабай, я.

— Удачно сходил?

— Ещё как! Вот сколько еды набрал!

Старик ощупал подсунутый Сунагатом мешочек.

— Дней на десять, пожалуй, запасся.

— Да, надолго хватит.

— А ты сыт? Уже поел?

— За два дня в один присест, — засмеялся Сунагат.

Он снял рубаху, лёг, но заснул не сразу. Вспомнилось пережитое за последние дни. Уже в полудрёме видел он лица товарищей, с которыми бежал из заключения, слышал их голоса.

Вдруг очень отчётливо возник перед ним улыбающийся Тимошка с большим лоснящимся блином в руке — ему по случаю праздника принесли передачу от его жены. «А ну, братва, налетай — подешевело!» — весело пригласил Тимошка товарищей по камере — Сунагата, Хабибуллу и Илью Пахомыча, разостлав на полу присланную женой тряпицу.

Как раз перед этим Пахомыч вёл разговор о том, что надо как-то связаться с остальными арестованными и объявить голодовку, протестовать против произвола властей. «У меня желудок и так совсем уж обленился, — шутил теперь Тимошка. — Напропалую бездельничает по милости здешнего начальства. Ещё успеем — наголодаемся. А блины, пока тёпленькие, надо съесть».

Пахомыч не стал упорствовать. Вчетвером они принялись за еду. И тут Сунагат пережил приключение, которое, наверное, никогда не забудет. Куснув свёрнутый трубочкой блин, он чуть не сломал зуб — кость скрежетнула по металлу, и звук этот отдался по всему телу. В блин была запечена маленькая пилка. Сунагат ещё не успел рассмотреть её и сообразить, что это такое, как Тимошка схватил пилку и мгновенно куда-то спрятал. «Должно быть, на мельнице жернова обновили, в блинах камешки попадаются, жуйте осторожней», — заерничал Тимошка в своей обычной манере.

Ночью он перепилил несколько прутков оконной решётки, все четверо выбрались на волю и разбежались кто куда, а затем — по уговору — сошлись на пасеке Шубина. И вот теперь там остался только Пахомыч. Тимошка отправился к брату на Воскресенский завод, Сунагат с Хабибуллой — в свои аулы.

«Надо бы нам с Хабибуллой держаться вместе. Мы с ним одинокие, где пристанем — там наш дом. Пахомычу трудней, он возле своих детей как на привязи…» — подумал Сунагат.

Наплывал сон, веки отяжелели, но опять мелькнула мысль о Фатиме — и сон отлетел. «Хорошо бы повидаться с ней… Да не удастся… Если б не болела, может, и удалось бы… Ах, Фатима, Фатима! Неужто не выздоровеешь?..»

Наконец, он заснул. Проснулся, когда уже рассвело. Адгам хлопотал у костра, кипятил чай.

Сунагат сладко потянулся, бодро поднялся и вылез из шалаша, пошёл умываться.

У пруда, где всё лето стоял шум-гам, сейчас царила тишина. На берегу скирдами сложено высушенное мочало. От воды пахнет лубом, но в пруду уже ничего нет, он затянут зелёной ряской.

— Выспался? — спросил Адгам.

— Прямо-таки по-царски! — отозвался Сунагат, вытирая лицо подолом рубахи.

— Ну, попьём чайку…

За чаем дядя принялся наставлять, чтоб Сунагат был осторожен, даже при большой нужде не трогал чужой скот — не навлекал на себя людскую обиду.

— Потребуется еда — найдём, что в наших возможностях, — пообещал он.

— Не беспокойся, Адгам-бабай! Я тут не задержусь, сегодня же уйду. А то и на тебя неприятности могут свалиться. Обо мне ты знать не знаешь и ведать не ведаешь.

— И то! Детишки за тебя не цепляются, ты сам себе голова, где угодно прокормишься. Беглые люди исстари водились, так что не горюй! — подбодрил парня старик.

— Как поживает Ахмади-бай? Оказывается, он дал жандармам обещание поймать меня. Ты слышал об этом? — спросил Сунагат.

— Слышал. Потому и говорю: будь осторожен. Вчера он уехал в Карташево.

— Зачем?

— Плоты оттуда в Уфу отправляет.

Старый караульщик объяснил, что Ахмади расширяет своё дело, теперь взялся и за сплотку леса на Зилиме.

Напившись чаю, старик ушёл в аул с намерением сходить в Гумерово на базар.

Собрался в дорогу и Сунагат. Он ещё не решил, куда направиться, но это его не очень волновало. Он волен идти в любую сторону, поэтому настроение у него было приподнятое.

Свобода! Теперь он очень остро ощущает её. «Захочу работать, так мало ли на свете заводов! — думал он. — Но покуда меня укроют горы. Вон они какие! Конца-краю им нет. В горы уходят тропинки, и каждая из них ведёт или к хуторку, или к охотничьей избушке. Там и сорок урядников днём с огнём меня не сыщут. Пускай ищут иголку в стогу сена! Но они трусливые, в горы побоятся сунуться… А в ауле, наверно, дадут мне прозвище, будут называть Беглым Сунагатом. Что ж! Беглые и вправду исстари водились. Отец покойный, бывало, наигрывал на курае и объяснял: этот напев такой-то беглый придумал, этот — такой-то… Значит, приходилось людям, вроде меня, скрываться от недобрых глаз. Говорят, глядя на отца, и сын выстрагивает стрелы. Но, видать, не всегда. Вот не получился из меня кураист. Да-а… Вместо того, чтобы дуть в певучую трубочку, выдувал стеклянные пузыри. Однако и этим больше не придётся заниматься. А может, вправду на другой завод податься? На Белорецкий, Авзянский, Кагинский или Воскресенский… В Воскресенске можно отыскать Тимошку. Хотя вряд ли он там задержится. Поговаривал, что махнёт в Оренбург…»

В раздумьях Сунагат дошёл мелколесьем до большака, ведущего в сторону Белорецка. Вышел на дорогу, долго, прощаясь, смотрел в сторону раскинувшегося на склоне горы Ташбаткана. И вдруг вспомнил, что ещё не выполнил просьбу Пахомыча — не передал свёрток Мухарряму-хальфе. «Погоди-ка! Почему я должен бродить по лесу, точно волк, у которого разорили логово? — подумал он. — Что я — человека убил или коня украл? Зайду открыто на денёк в аул. С родными повидаюсь, с товарищами. У кого хватит решимости выдать меня жандармам? На всякий случай скажу, что они сами меня отпустили. Пойду!..»

Он смело зашагал по большаку к аулу. Но у околицы заколебался и прошёл ко двору езнэ задами, поднялся от речки той же тропкой, по которой наведывался ночью.

Самигуллы дома не оказалось, — как всегда, пропадал в лесу. Несколько растерявшуюся тётку Сунагат тут же отправил за Мухаррямом-хальфой. Тот явился в большом удивлении, но привет от Ильи Пахомыча всё разъяснил ему. Мельком заглянув в переданный Сунагатом свёрток, учитель заулыбался и крепко пожал парню руку.

— Спасибо, друг!

Свёрток исчез в глубоком внутреннем кармане Мухаррямова бешмета.

От Мухарряма-хальфы и разошлась по аулу весть, что Сунагат, полностью оправданный властями, вернулся погостить. Услышав эту весть, прибежали повидаться с двоюродным братом Хусаин и Ахсан. Вскоре на тяжело нагруженном дровами возу приехал из лесу Самигулла…

День за разговорами промелькнул, как миг. После ужина Сунагат вышел за ворота. Снова собрались его друзья, дотошно расспрашивали о заводском житьё-бытьё, о причине ареста.

— В этом мире трудно добиться справедливости, — задумчиво сказал Сунагат. — Вот взяли и посадили нас за решётку. За что? Да ни за что, ни про что. Должны нам правильно платить за нашу работу? Должны. Мы за это и стояли. Вот и всё. А нас — в тюрьму. Хозяин завода не чета здешним баям. Если, к примеру, Шагиахмет держит одного-двух работников, на хозяина завода работают сотни людей. Сколько капиталу-доходу, значит, стекло приносит — всё в его карман. Потому он капиталистом называется. Его богатство растёт, а получки нашей еле-еле на еду хватает. Возьмём, к примеру, вас. Вы лубки сдираете, ободья колёсные гнёте… Платит вам путём за это Ахмади? Нет. Побольше себе урвать старается. Так и на заводе. Рабочий народ, раз он только на получку надеется, требует, чтоб ему без обмана платили. А хозяевам это не нравится. Отсюда — раздор. Пристав, полицейские, понятно, хозяйскую сторону держат. Всегда готовы рабочего в тюрьму засадить. Такие вот дела…

— У наших аульных баев жизнь весёлая, — заметил Самигулла, вышедший послушать разговор молодёжи. — Они работникам совсем не платят. Тужатся люди ради одной еды.

— Ахмади-то платит, — отозвался Аитбай. — Только какую плату он ни положит, мы, тёмные, молчим…

До самых звёзд просидели парни на брёвнышке, рассуждая о справедливости и несправедливости.

Перед тем, как разойтись, Сунагат отозвал в сторону Зекерию и попросил его передать привет Фатиме.

Наутро Сунагат отправился лесной дорогой, через горы, в Ситйылгу к Хабибулле.

Много толков вызвали в ауле неудачная попытка Фатимы сбежать из дому и приезд жандармов в поисках Сунагата.

Злорадствовал Усман-бай, хохотал, хлопая руками себя по бёдрам, поносил подрядчика Ахмади:

— В самый раз ему это пришлось, а то больно высоко нос задрал! Ай, Ловушка! Ай, потешил! Сел в вонючую лужу!

Подпевалы Усман-бая добавляли:

— Ахмади стянул у Вагапа медведя, а племянник Вагапа чуть не подцепил на крючок Ахмадиеву дочку.

— Вышло бы баш на баш, не угоди Сунагат в тюрьму!

— А у дочки-то приданого, стало быть, лоскут ситца и пачка чаю.

— Да ещё, наверно, в кармане — вошь на аркане. Ха-ха-ха!

— И на эту вшивую девчонку Ахмади управу не найдёт. Тоже мне — мужчина!

— Как же он теперь людям на глаза покажется?

Ахмади старался на людях не появляться. И Факиху будто по голове ударили — тише воды, ниже травы стала. Сыновья их тоже ходили пришибленные — рта не раскроют. В доме установилась унылая тишина. За чаем, за едой слова никто не обронит.

Фатима тяжело болела. После возвращения из Гумерова ночью отец чуть не забил её до смерти. Бил в исступлении, хлестал плёткой, привязав дочь волосяной верёвкой к дверной ручке. Страшен был его вид: волосы взлохмачены, глаза выпучены, зубы оскалены. Платье Фатимы расползлось, обнажив багровые полосы, на её теле, но девушка молчала. Устав стегать плёткой, Ахмади озверело тыкал ей в грудь кулаком, потом схватил лежащее у печи полено, ударил им по голове. Брызнула кровь, потекла по косе, по щеке Фатимы. Она потеряла сознание.

Сестрёнка её безмолвно плакала, забившись в страхе в угол. Увидев, что безвольное тело Фатимы сползает по косяку, девочка отчаянно закричала:

— Ай-й-уай! Убивает! Убивает!

Факиха, окаменело сидевшая на нарах, тоже вскинулась:

— Да разве ж можно человеку быть таким бессердечным!

Ахмади, запалено дыша, ещё раз было взмахнул поленом, но крики остановили его. Кинул полено на пол, выжал из себя что-то нечленораздельное и ушёл в горницу.

Факиха отвязала дочь, втащила на нары…

Вот с этой ночи и болела Фатима. Лицо её вздулось, под глазами выступили багровые пятна. Неделю пролежала она почти неподвижно. Наконец, поднялась на ноги — казалось, пошла на поправку, но на следующий день снова слегла. Она лишь пила воду, а есть не могла, от еды её тошнило и рвало зелёной слизью. Девушка страшно похудела, лицо стало неестественно жёлтым.

Факиха позвала знахарку бабку Хадию — не поможет ли вылечить.

— Желтуха у неё, видишь, какая она жёлтая, — решила знахарка и, вытащив из-под мышки затрёпанную книгу, принялась читать её шёпотом над головой Фатимы. Временами, пре рвав чтение, бабка шипела, как змея, и дула в лицо больной.

Знахаркино лечение не помогло.

Одна из соседок, заглянувшая к Факихе, тоже нашла, что у девушки — желтуха, и предложила своё средство: поймать жёлтую бабочку, ополоснуть её в воде и напоить больную этой водой. Но во дворе — чёрная осень, то дождь сеется, то снежинки летают, какие уж там бабочки!

Шли дни, а Фатима не поднималась. Её мучило головокружение — всё в доме было шатко, ненадёжно; потолок, стены то и дело начинали бешено вращаться и рушиться… Иногда виделся ей в этой круговерти Сунагат, она делала попытки заговорить с ним. Заметив, что дочь силится что-то сказать, подходила Факиха, осторожно прикасалась к ней — мол, я здесь, слушаю. Девушка лишь на миг приоткрывала глаза и снова уходила в забытьё. Но случалось, что она начинала, задыхаясь, метаться в постели. Это навело Факиху на мысль — уж не подселился ли к её дочери бисура [86], не ложится ли это существо на девушку, мешая ей дышать. На всякий случай Факиха кинула на нары отдельную подушку для бисуры.

Однако бабка Хадия не согласилась с этим предположением, высказала своё:

— Албасты лишает её сил, албасты. Прогнать надо ненасытную!

Албасты, объяснила бабка, имеет облик девы с медными волосами. Не каждому дано видеть её. Невидимая, она ночами сидит у изголовья бальной, высасывает кровь.

Знахарка вознамерилась изгнать медноволосую и вечером, в сумерках, приступила к делу. Бормоча заклинания, она просеменила вдоль стен, затем — вокруг лежащей в забытьё Фатимы; вытащила из-за печки помело и принялась шоркать им под нарами. «Вот, вот она!» — вскрикивала бабка, будто бы разглядев албасты. Злодейка, должно быть, оказалась увёртливой. Бабка гонялась за ней по всей женской половине дома.

«Сгинь туда, откуда явилась!» — заклинала бабка, взмахивая помелом. Факиха, вооружившись прялкой, поспешила ей на помощь. Наконец, албасты была выставлена из дому. Женщины погнали её по двору в сторону ворот. Знахарка продолжала выкрикивать заклинания, её помощница ударяла своим орудием по чему попало — по земле, по стене дома, по забору…

И тут как раз подъехали к воротам Ахмадиевы заказчики — «мочальные начальники».

— Никак хозяйка умом тронулась? — удив ленно произнёс один из них.

— Похоже… — отозвался второй.

Откуда-то с другого конца улицы, завидев приезжих, пришёл Ахмади, обрадовано поздоровался, распахнув ворота. Его бодрый вид и радостный голос успокоили гостей: стало быть, у хозяйки в голове всё в порядке, решили они. Крикнув сыновьям, чтобы помогли кучеру распрячь лошадей и задали им корм, Ахмади повёл толстосумов в горницу. Бабка исчезла, будто ветром её сдуло. Факиха захлопотала в летней кухне, раздувая угли в самоваре…

Наутро, плотно позавтракав, заказчики съездили к пруду, осмотрели там уложенное скирдами мочало и остались довольны увиденным. Ахмади сообщил, какие он произвёл расходы. Предъявленный им устно счёт был принят без возражений. Договорились, что Ахмади создаст ещё запас колёсных ободьев и по зимнему первопутку начнёт отправлять заготовленное в город.