"Опоздавшая молодежь" - читать интересную книгу автора (Оэ Кэндзабуро)

Глава 5

— «Здесь проходит линия фронта». — Утопая, точно в море, в мягком кресле, Икуко, насмешливо взглянув на меня и Тоёхико Савада, с комичной серьезностью прочла заглавие книги английского писателя.

— Линия фронта? — с раздражением сказал политик, вскочив с тахты и забегав из угла в угол по номеру, устланному дорогим ковром. — Нет, здесь не линия фронта, а камера судьи, где должна восторжествовать справедливость. Линия фронта?! Даже если известно, что ты победишь, в бою охватывает страх. Это неизбежно. А вот камера судьи рождена гневом и чувством превосходства перед преступником, то есть именно тем, что испытываем мы.

Из большого окна многоэтажного отеля я смотрел на центр вечернего зимнего Токио. Это освобождало меня от горьких глаз Икуко. Слова Тоёхико Савада напомнили мне собачий вой на крутой дорожке, ведущей к университетской клинике. Я смотрел вниз на токийские улицы из окна обогреваемого кондиционером уютного номера на последнем этаже огромного отеля, а мне казалось, что где-то там, подо мной, лает множество собак и их лай водоворотом взмывает в темное бескрайнее небо. И вместе с ним в номер влетает тревога. Мне хотелось пинком выбросить ее вон. Но чувство странного одиночества мешало это сделать.

— Судья, по-моему, один ты, отец. Он же выглядит просто напуганным, — Икуко показала в мою сторону, — ни о каком чувстве превосходства и речи нет. Посмотри, как он подавлен, он совсем пал духом. Этот несчастный, подозреваемый в шпионаже…

Я решил игнорировать слова Икуко Савада и продолжал стоять к ней спиной.

— Он, разумеется, не судья. Он обвинитель! — сказал Тоёхико Савада голосом человека, выступающего с трибуны. Этот политик старался держаться величественно даже со своей собственной дочерью. — Он будет обвинять, я — судить. Не прошло и двух месяцев, а у нас уже общий фронт. Чего же ему бояться?

Дверь приоткрылась, и в щель чуть втиснулось плечо скользкого, как угорь, секретаря.

— Время начинать пресс-конференцию. Представлено пять газет, десять радио- и телевизионных компаний и несколько еженедельников, — доложил он. За его спиной на мгновение возник и начал разрастаться гул голосов и грохот передвигаемой по полу аппаратуры.

— Начнем через пять минут, — сказал Тоёхико Савада по-прежнему с недовольным видом и поглядел на часы.

Дверь закрылась, и снова стало тихо. Нас обволакивало, навевая сон, тихое гудение кондиционера. Я казался себе яйцом в инкубаторе. Тоёхико Савада, раздувая ноздри и с силой втягивая искусственно прогретый и влажный воздух, беспрерывно поглядывал на часы. Политик сам, без всякой причины, отложил начало пресс-конференции на пять минут, а они текли невыносимо медленно. Он любил такими мелкими и бессмысленными поступками показывать свою власть над людьми — такова была его политика. Его сердце было подобно пустыне, только выжгло его не солнце, а распаленное себялюбие, высокомерие и самомнение, и тонкая струйка воды, которую этот мрачный политик благодаря странной причуде по каплям вливал в рот истомившегося путника, лишь на миг приносила тому облегчение. Но, когда дело шло о «его политике», он готов был сносить любые неудовольствия. Я открыл это за те два месяца, которые провел с ним после Кобе.

— Отца нисколько не интересует торжество справедливости. Единственное, чего он добивается — запустить на планету прессы ракету скандала. Скандала у «левых».

— Разве скандал не является общим достоянием? Его, мне кажется, не может монополизировать консервативная партия — она смело разделит его с «левыми», — сказал Тоёхико Савада и рассмеялся, довольный своим афоризмом. — Прекрасно, я использую эти слова в статье, обратив их к журналистам.

— Отец, ты не боишься, что тебя замарает грязь скандала? Почему ты с таким самодовольством говоришь? Будь я на месте обвинителя, я бы, не дожидаясь этих пяти минут, благо двери еще закрыты, распрощалась бы с судьей. Через пять минут будет поздно.

Прежде чем ответить дочери, прежде чем я смог ответить его дочери, Тоёхико Савада уставился на меня своими выцветшими глазами.

— Нет, обвинитель не распрощается с судьей, — сказал я.

— Хм.

Икуко Савада недовольно хмыкнула и, взяв с низкого столика портсигар и зажигалку отца, закурила и, щуря глаза от дыма, прилегла на тахту. Кольца дыма поплыли по гранатовому шелку штор и такой же гранатовой обивке мебели.

Мы с Тоёхико Савада молча смотрели на курящую девушку. Иногда мы с ним, как сообщники или, если привнести в наши отношения нюанс чувств, как супруги, совершали одни и те же поступки в одно и то же время. Но в тот момент, перед первой атакой, движения, возникшие в моем и Тоёхико Савада душевном мире, были, видимо, совсем не одинаковы. Потому что Тоёхико смотрел на дочь, а я — на возлюбленную.

Икуко Савада уже окончательно выбралась из той пропасти, в которую чуть было не упала из-за этого аборта. Ее тело, некогда чистое, девичье, стало чувственно животным. Теперь, когда мы шли с ней по улице, любопытные взгляды молодых людей были неотрывно прикованы к ней. Раньше такого не бывало. Я не знал о том, что пришлись ей перенести, но ее насмешливость, простодушие, ничем не прикрытая откровенность, беспричинная слезливость — все это, я думаю, было вызвано тем, что над ней до сих пор еще висела тень воспоминаний об унизительной операции. Точно шар, мчащийся со все возрастающей скоростью по наклонной плоскости, я за эти два месяца вкатился в ее жизнь, не испытывая к Икуко Савада никакого чувства, стал ее возлюбленным.

Глядя на напряженный профиль Икуко Савада, курившей лежа, с закрытыми глазами, я вспоминал одну ночь, как не мог тогда заснуть, нюхая пальцы, сохранившие запах Икуко Савада и думая о своей жалкой любви; как мучился от страха, что она заметила мое бессилие. Я понял, что своими грубыми пальцами разрушил надежду Икуко Савада избавиться от пережитого ужаса.

«Вот-вот, ты вспоминаешь все, вплоть до запаха пальцев, но это ведь просто уловка, — говорил я себе. — Ты боишься встречи с журналистами, толпящимися там, за дверью. Вспомни нашу близость. Скабрезные мысли помогут тебе освободиться от страха перед ними, спрятаться в ее плоти. Настоящий влюбленный такого никогда не сделает!» Отвращение к себе привело меня в дрожь. Я почувствовал, что не стою Икуко Савада, и испугался, что сейчас она откроет глаза и прочтет мои мысли. В пальцах Икуко сигарета таяла, пепел становился все длиннее, она должна была вот-вот открыть глаза.

— Пять минут прошло, начнем, — сказал Тоёхико Савада.

Дверь перед ним широко распахнулась, и он, точно разъяренный бык, наклонив могучую голову и глянув на меня налитыми кровью глазами, широко шагая, вышел к толпившимся в салоне журналистам. Я пошел вслед за ним, оставив в номере окутанную молчанием, безразличием и табачным дымом Икуко Савада. Кто-то за моей спиной резко захлопнул дверь. Сверкали яркие софиты, и я вдруг представил себя в пампасах Америки в жаркий летний день. Точно руками оглаживающий лицо горячий ветер, раскаленно-сухой воздух драл горло, нес тучи песка, не позволявшие поднять веки. А глаза засевших в густой траве-креслах индейцев-журналистов были лишены доброжелательности, да и простого интереса к человеку — они горели одним лишь любопытством. Беспрерывное щелканье затворов фотоаппаратов, точно журчание сыплющегося песка, заволокло барабанные перепонки. «Да, в этих пампасах журналистики мне будет жарко», — подумал я.

Тоёхико Савада уселся на мягкий диван. По обеим сторонам от него на самом краешке примостились несколько журналистов, приведя в боевую готовность себя и свои микрофоны. Не зная, где мне нужно сесть, я остался стоять, обливаясь потом.

— Брошюру вы, наверно, уже прочли? — начал неожиданно громко низким голосом Тоёхико Савада. — Но сначала мне хотелось бы сделать заявление. Мы можем хоть сейчас привлечь к уголовной ответственности этих хулиганов из «левых» студентов за недозволенные действия. Но мы этого не сделаем. Мы предпочитаем судить их судом прессы. Мы не собираемся предъявлять этим хулиганам обвинение и передавать их в руки полиции. Мы твердо обещаем это и просим вас зафиксировать наши слова. В чем наша цель? Показать, что представляет собой гуманизм «левых». Вытащить на яркое солнце и показать, что внутри политического движения так называемых «левых» студентов, которое на поверхности выглядит совершенно чистым, разлит яд подозрительности, царят недоверие к людям, эгоизм, жестокость, самосуд, алогичность, вандализм и духовная деградация. Мы хотим показать их истинное лицо.

— Вы категорически не будете настаивать на их аресте?

— Нет, категорически. Их арест нам совершенно не нужен.

— А вы не опасаетесь, что они уже уничтожили улики?

— Мы располагаем возможностью показать, как они уничтожают улики, как они избегают ответственности за преступления, как они изворачиваются, как они дают ложные показания.

— Должна ли этим заняться непосредственно парламентская Комиссия по вопросам образования?

— Да, именно Комиссия по вопросам образования и займется этим. Их вызовут в качестве свидетелей, чем непосредственные действия Комиссии и ограничатся. И у «левых» не будет основания обвинять нас в том, что мы прибегаем к насильственным мерам, используя власть. Вы это имеете в виду?

— Да, и еще, что подобным великодушием вы возбудите и потрясете общественное мнение. Вам это не кажется?

— Нам нет необходимости потрясать общественное мнение. Мы хотим воззвать к обычным человеческим чувствам. Для нас это проблема гуманизма. Однако в качестве свидетеля придется выступить прежде всего ректору университета. В общем, мы не дадим вам соскучиться.

— Вы — прямой потомок одного из гэиро,[15] известного своим неприятием науки. Вы и сами люто ненавидите ректора Токийского университета. Мы не сомневаемся, вы устроите шикарное представление.

— Именно в этом и состоит ваша цель?

Тоёхико Савада, чтобы припугнуть корреспондента, впился в него тяжелым взглядом. Вместо ответа он покачал головой и, давая попять, что потерял к корреспонденту интерес, медленно отвернулся. В следующее мгновение Тоёхико Савада смотрел на меня. Я бессмысленно топтался на месте, не зная, что мне делать, пока на помощь не пришел Тоёхико Савада. Он сделал едва заметный жест, и мне вдруг пододвинули стул. Я смутился, но мне ничего не оставалось, как сесть. Все глаза, все объективы киноаппаратов, жужжавших как мухи, сконцентрировались на мне. Они точно заливали меня вязким клеем, и у меня было ощущение, будто я прочно прилип к стулу и малейшее движение сопряжено с преодолением невероятных трудностей. Временами мне казалось, что я сижу обнаженный, выставив всего себя напоказ.

— Этот молодой человек не собирается привлекать к ответственности своих обидчиков, — сказал Тоёхико Савада. — Но и прощать их тоже не собирается.

— Вы действительно не передавали господину члену парламента никаких сведений? — спросил меня с женской непринужденностью и вместе с тем надменно кто-то из корреспондентов.

Меня чуть не взорвало от злости.

— Вы! — зло воскликнул я хриплым голосом. Смущение, растерянность, возбуждение, сознание, что на меня смотрят посторонние, сковавшие меня путы — все расплавилось, как свинец, от пылавшего во мне гнева. Я был заряжен гневом. Я забыл, где нахожусь, и сидевшие напротив журналисты выцвели для меня в утратившую индивидуальность серую массу. — Вы уверены, что все люди лишены совести, что все могут стать шпионами? Я так не думаю.

— Это было сказано не в том смысле, — пробормотал, покраснев, худощавый молодой человек.

Я надменно игнорировал его. Наступило тягостное молчание.

— Этот юноша — репетитор моей дочери, — начал Тоёхико Савада нетерпеливо. — И, как вы убедились, он не подхалим. Человек с такими неподкупными чистыми глазами не может совершить преступление — так любят говорить наши оппоненты. Так вот, посмотрите на него — похож он на шпиона? Если бы этот юноша решил отомстить своим мучителям, их можно было бы немедленно привлечь к ответственности и они получили бы по заслугам. Но он пошел на то, чтобы подождать, он дал им сдать выпускные экзамены и устроиться на работу. Больше того, он даже согласился с моим предложением не добиваться их ареста.

— Сотрудничая с депутатом Савада, вы собираетесь дать показания Комиссии по образованию. Какова ваша цель? Видимо, стимулом служат политические цели депутата Савада? Я вижу недовольство на вашем лице. Но ведь человек, занимающийся политикой, не начинает активных действий, не имея никаких политических целей. И, коль скоро действия начаты, вы рассчитываете на определенные политические результаты? У меня вопрос: в чем состоит ваша цель?

У корреспондента было круглое лицо, отечное и темное, налитые кровью, мутные, как у новорожденного теленка, глаза. Он производил впечатление человека спокойного и рассудительного. Я почувствовал, что в журналистском мире он занимает довольно важное положение и пользуется влиянием и, отвечая ему, весь напрягся.

— Моя цель состоит в том, чтобы голосом обыкновенного человека, рядового студента, сказать «нет» студентам, занимающимся политикой, превратившимся в профессионалов левацкого движения. Студенческая масса робко и нерешительно выступает против деспотического руководства со стороны студентов-экстремистов, но ее самым жестоким образом заставляют молчать. Причем абсолютное меньшинство этих лжелидеров обращается со студенческой массой как со скотиной. Я хочу сказать им: «Нет!». Вот в чем моя задача, никаких политических целей я не преследую.

— Вы питаете острую ненависть к таким лицам, и это делает вам честь. Но, если вы не собираетесь оставлять университет, освещение инцидента в избранной вами форме крайне отрицательно повлияет на вашу студенческую жизнь. Ведь не исключено, что после заседаний Комиссии по образованию вы окажетесь в университете в изоляции.

— Вы случайно не от газеты «Акахата»?[16] Зачем вы его запугиваете? Ваше заявление — самое настоящее запугивание, — резко оборвал круглолицего Тоёхико Савада.

Я же со стыдом подумал, как фальшиво выглядит гнев политика.

— Простите. Когда я вижу молодого человека, сотрудничающего с политиком, мне всегда приходят на память офицеры отрядов камикадзэ. Я имел возможность их наблюдать, я был солдатом аэродромной службы. В последнее время в голосах молодых людей слышатся те же самые нотки, что и у летчиков камикадзэ, — сказал тот с улыбкой, и у него на лице я прочел, что он знает, о чем говорит. Я решил, что его нужно опасаться, следить, чтобы он не увидел, насколько я беспомощен. По сравнению с ним остальные выглядели простыми любителями сенсации, простыми и невыразительными. — Простите, забыл сказать. Я не служу в «Акахата», я корреспондент агентства «Нихон цусин». Моя фамилия Киби.

— Как справедливо заметил корреспондент, дальнейшая жизнь этого юноши в университете сулит ему мало радостей. Поэтому крайне желательно, чтобы вы написали правдивые статьи, лишенные каких-либо политических пристрастий. Нужно, чтобы о нем узнали правду. Мне бы хотелось, чтобы вы оградили его от возможных хулиганских выходок со стороны крикунов, спровоцированных «левыми» студентами. Необходимы именно правдивые статьи. Юноша ставит на карту свое будущее. Он рискует, предлагая открытый, честный бой. Я считаю, что именно такой юноша, смелый, полный духа самопожертвования, вырастет настоящим патриотом.

Я все больше проникался к себе лютой ненавистью. «Ну это уж слишком. Политикан чертов!» — думал я. Журналисты переводили взгляды и камеры с Савада на меня, с меня — на Савада.

— «За что юноша получил двести тысяч иен?» — такой вопрос, я думаю, вполне закономерен. Программа Общества сражающейся Японии, о которой он сообщил после известного инцидента, принципиально отличаясь от тактики борьбы, принятой Коммунистической партией Японии — обратите внимание, это видно и из нашей брошюры, — обладает, я думаю, достаточной разрушительной силой. Можно представить себе, что сведения о деятельности общества стоят того, чтобы уплатить за них двести тысяч иен. Итак, этот чек — ключ к инциденту, ключ к успеху работы Комиссии по вопросам образования.

— Студенту-репетитору, занимавшемуся с вашей дочерью в течение двух лет, вы вдруг в конце года выплачиваете крупную сумму. Согласитесь, двести тысяч — это слишком крупная сумма для репетитора. Вас не пугают такого рода обвинения? В первую очередь со стороны тех, кто захочет побольнее стукнуть этого бедного студента?

— Вам не кажется, что выплата такой суммы при вашей аргументации просто противоречит здравому смыслу?

— Здравому смыслу?! — вскричал рассвирепевший Тоёхико Савада. — То, что вы сейчас делаете, называется допрашивать наводящими вопросами. Вы ждете, что я, парируя, скажу: «А что тут плохого, если б я и заплатил этому юноше деньги за сведения, которые он сообщил?» Но я прошу верить мне: пока над ним не было учинено насилия, я не подозревал о существовании Общества сражающейся Японии.

— Не могли ли бы вы показать нам раны от пытки, которой вы подверглись? — раздался голос телеоператора, спокойно стоявшего несколько поодаль от остальных журналистов, плотно обступивших меня. — Я от телевидения.

Для нас этот вопрос не был неожиданным — мы продумали ответ и включили его в подготовленный нами спектакль, но все же на миг он залил мою грудь стыдом и отвращением. «Родители, братья, возлюбленные, друзья, я обнажаюсь не перед вами, — думал я, собрав все свое отчаяние, чтобы преодолеть ожидающий меня позор. — Перед любимыми, перед родными, на их глазах, полных доброты и сочувствия, разоблачаться, чтобы показать следы бесполезной пытки, стыдно и противно. Но я показываю свои безобразные шрамы врачам, чужим мне людям, и мне плевать на них…»

— Вас никто не принуждает это делать, — тихо и мягко, как это было заранее отрепетировано, — сказал Тоёхико Савада, приблизив свою огромную голову к моему уху, но все же достаточно громко, чтобы сказанное им уловил следующий за его губами микрофон.

— Могу показать. Сейчас разденусь, — сказал я. — За два месяца ссадины и кровоподтеки на лице зажили, но мне пришлось морозную зимнюю ночь пролежать со связанными руками и ногами, запястья и щиколотки были обморожены, и следы остались. На спине до сих пор видны келоидные рубцы.

Я повернулся к журналистам спиной и разделся до пояса. Чтобы не видеть отражения своего лица в застекленной акварели, висевшей на стене, я опустил глаза и, выпрямившись, замер. Щелчки фотоаппаратов, шуршание перематываемой пленки, вздохи и шум, шорох шагов по ковру — все эти звуки хлынули на меня со спины. Горячие софиты жгли спину. Раны горели. Они притягивали к себе любопытные взгляды посторонних людей. Глаза журналистов через какое-то очень короткое время превратятся в глаза всех японцев. Неожиданно я почувствовал странное облегчение.

Маленький смерч, поднятый за моей спиной фотоаппаратами, авторучками, карандашами, утих. Натягивая рубаху, я снова повернулся к журналистам. Они с интересом разглядывали меня обнаженного, и это создало между нами интимные отношения, как возникают между возлюбленными. Тот миг, когда я демонстрировал свои раны, явился ключевой сценой этого первого представления политической «трехгрошовой оперы». И с той минуты, как я повернулся к журналистам, главным действующим лицом спектакля стал не Тоёхико Савада, а я. Только один корреспондент — Киби — сохранял на лице замкнутое выражение, как бы выскользнув из интимной атмосферы. И именно он окатил меня ушатом холодной воды, страшной воды, похожей на жидкий кислород. Но я решил сделать вид, что небрежно стряхиваю с себя брызги этой ледяной воды, игнорирую ее и с открытым сердцем обращаюсь к журналистам. Мне это удалось. Первый раз в жизни я, как политик, потряс людей.

— И последнее, что я хотел спросить у вас, — удивительно неуверенно, тонким голоском сказал, подойдя ко мне, один из корреспондентов. — Что вы думаете о современном студенческом движении?

— Это — движение, черпающее свою энергию в безответственных аплодисментах людей, ничего о нас не знающих; движение, ведущееся именно в расчете на такие безответственные аплодисменты, — сказал я. — Оно так плотно вымощено безграничной подозрительностью, соперничеством, жаждой славы, стремлением к власти, что среди руководителей движения и речи не может быть о взаимном доверии или дружбе.

В смехе, которым журналисты встретили мое заявление, чувствовалась благожелательность. Я присоединился к их смеху, испытывая естественное облегчение. Один лишь Киби — как человек, стремящийся забиться в щель, всегда держаться в тени, а тут вдруг оказавшийся под непереносимо яркими софитами — бочком вышел из комнаты. Меня это вывело из себя.

— Теперь хотелось бы задать еще один, последний вопрос депутату Савада, — сказал тактично державшийся корреспондент. — Мне представляется, что у вас все же есть цель, ради которой вы намерены использовать данный инцидент. Я имею в виду подготовку общественного мнения в вашу пользу на приближающихся выборах губернатора Токио. Вы выдвигаете свою кандидатуру?

— Каждому жителю Токио известно, что у нашей партии уже есть кандидат. Вы знаете это не хуже меня. Ведь вы много лет сотрудничаете в политическом отделе газеты.

В салоне раздался смех, скорее искусственно напряженный, чем искренний. Продолжая смеяться, секретарь закрыл пресс-конференцию, и мы с Тоёхико Савада в атмосфере общего веселья покинули салон и вернулись в номер Тоёхико. В моем сознании прежде всего отпечаталось, что Икуко Савада нет в номере (как потом оказалось, ее уход имел важные последствия. Икуко Савада впервые с того дня, как я объявил ей, что она должна расстаться с лже-Джери Луисом, встретилась с ним), но Тоёхико Савада не обратил на это никакого внимания и, повернув ко мне свое крупное лицо, по-детски возбужденное и в то же время точно отлитое в бронзе, величественное, как у мертвеца, сказал:

— Пока все идет успешно. Главное, не встретила никаких препятствий мысль передать дело об Обществе сражающейся Японии в Комиссию по вопросам образования. У тебя именно тот склад характера, который необходим политику.

Я плотно прикрыл дверь, и мне показалось, будто я отгородился частоколом от толпы врагов. А враги в это время, смеясь и переговариваясь, покидали салон, громыхая телевизионными камерами, осветительной аппаратурой, стульями. Мне понравились слова Тоёхико и захотелось, чтобы он повторил, что у меня склад характера, необходимый политику. Я был рад признанию консервативного политического деятеля, что у меня склад характера, необходимый политику, причем, как я понимал, совсем другой, чем у руководителей студенческого движения из Общества сражающейся Японии. Мнение этого надменного, энергичного человека было особенно важно для меня, потому что уж он-то знал толк в политике…

— Давай выпьем. В холодильнике, наверное, найдется лед и минеральная вода. Захвати там бутылку виски, — дружеским тоном сказал мне Тоёхико Савада.

Я вошел в крохотную кухоньку, примыкавшую к номеру, и стал шарить в холодильнике и шкафу. В шкафу стояло множество бутылок, в холодильнике я нашел потемневшее серебряное ведерко, полное кубиков льда. Вид дорогого алкоголя согрел мне тело. Я выбрал плотную, коренастую, как медвежонок, бутылку шотландского виски и, поставив на поднос рядом с ней стаканы, бутылку минеральной воды и ведерко со льдом, почувствовал подъем.

Дверца холодильника неслышно захлопнулась. Руками, потянувшимися было за подносом, я крепко обхватил себя и застонал от удовольствия. Сверкая, вылетели и понеслись два ядра, определившие суть моего удовлетворения. Я, как политик, использую в своих интересах чужих людей; чужих, олицетворяющих всех чужих мне людей — журналистов. Это — одно. Второе — если Тоёхико Савада действительно выставит свою кандидатуру на пост губернатора и я помогу ему, таким образом я начну покорение Великого Токио, где меня в засаде поджидают, пылая враждой, те самые дети эвакуированных, которые в войну третировали меня в деревне.

Я был юношей, воспитанным в провинции уже в мирное время, закованным в кандалы отчаяния и вместе с миллионами других брошенным в бассейн, где копошатся ординарные, ничего не представляющие собой люди. Но сейчас ради меня крутятся ротационные машины, ради меня летят радиоволны, и после того, как мой гнев, моя ненависть просочатся в сердце Токио, я, как политик, смогу выбраться из бассейна, забитого бессильными, никому не известными существами.

Победно улыбаясь, как человек, освободившийся от всех своих комплексов, я, гремя подносом, на котором стояли шотландское виски, лед, минеральная вода и стаканы, вернулся в комнату, где меня ждал Тоёхико Савада. Этого политика я уже воспринимал как самого важного для меня из всех чужих людей, как воплощение идеи благодеяний, и я с радостью играл для него роль услужливого официанта. Действительно, Тоёхико Савада обладал внутренней силой превращать чужих людей в овец его политики.

Мы выпили. Тоёхико Савада распорядился:

— Сегодня же переезжай ко мне, будешь жить на втором этаже, над гаражом. Мы начали наступление, и нам нужно полное единство. Как у «левых».

Понимая, что перехожу на его содержание, я и не подумал воспротивиться этому.

На втором этаже железобетонного гаража в доме Тоёхико Савада я впервые услышал по радио свой голос, увидел на экране телевизора свое лицо, обращенное к окружавшим меня людям. Мой голос не был для меня открытием. Но, когда на экране появилось мое лицо, я увидел юношу, полного злобы и отчужденности. И я получил глубокое удовлетворение от того, что на моем лице было совершенно невозможно заметить и тени нерешительности. Мне очень захотелось слиться с этим появившимся на экране совсем чужим юношей, с животным, лишенным интеллекта выражением лица.

На следующее утро, когда я читал в газете статью о себе, пришел телефонный мастер и установил у меня аппарат с переключателем, параллельный с телефоном в доме Савада. Его можно было подключить к магнитофону. Ушел мастер, и раздался звонок. Я включил магнитофон и снял трубку.

— Узнаешь?

— Узнаю, — сказал я волнуясь. Зеленая лампочка индикатора, показывавшего, что магнитофон работает, ярко сверкнула. Это потому, что я ответил слишком громко.

— Ты и в самом деле собираешься давать показания Комиссии по вопросам образования? Не боишься? Не пожалеешь потом? А если все узнают о том, что не появилось в газетах, а? Мы подбросим анонимные письма и в газеты, и Тоёхико Савада. И еще свидетельство того бродяги приложим. Он эксгибиционист. Он перед телевизионной камерой и по радио расскажет всей стране, что сделал с тобой. Ну как? Нравится? Ты все еще собираешься давать показания? Едва ты влезешь в эту упряжку, банда Савада, банда консерваторов, будет гнать тебя до конца, пока не выжмет из тебя все соки.

Мое горло, как сосиска, было до краев набито злобой и горечью воспоминаний.

— Может, заключим сделку? В Комиссии по вопросам образования ты заявляешь, что никакого инцидента не было. Газеты напрасно подняли вой. Никакого ужасного инцидента, связанного с избиением и незаконным задержанием, не было. Ложные показания инспирированы Тоёхико Савада — ты одумаешься и дашь такие показания, — произнес голос, надменно восхищаясь неотразимостью собственной логики. Лампочка индикатора на магнитофоне сияла зеленым светом, напоминая мне глаза человека, сверкающие влагой, точно после слез. Злые, враждебные глаза говорящего со мной человека. — Конечно же, ты одумаешься и дашь нужные показания. Тоёхико Савада кричит, что ты одумался и порвал со студенческой лигой. Но если ты действительно одумался, то снова придешь к нам, верно? Зачем тебе давать показания против студенческой лиги ради политической корысти Тоёхико Савада и его компании, ради их фракционной грызни? Какая тебе от этого выгода? Ты что, собираешься присоединиться к Тоёхико Савада и его клике? Но это же безумие. Ты окажешься в изоляции. Стоит тебе дать свидетельские показания в интересах Тоёхико Савада, и ты сразу станешь врагом своих сверстников. Станешь врагом всех японцев будущих поколений. Понимаешь? Ты уверен, что Тоёхико Савада и его компания представляют политические идеи, способные господствовать в Японии будущего? Неужели ты хочешь провалиться в ад одиночества настолько глубоко, что даже готов выставить напоказ свой позор?

— Тебя меньше всего беспокоит чье-то одиночество. Разве не ты старался всех разобщить, изолировать каждого и сохранить за собой возможность дергать их за ниточки? Тебе нужны марионетки. Разве не это было твоей главной целью? Разве не в этом состоял бредовый принцип нашего сборища? Чего ради тебе беспокоиться лишь о моем одиночестве в этом сборище, где каждый одинок?

Неожиданно я почувствовал, что на другом конце провода находится человек, растерявшийся от грубого прикосновения к действительности, не готовый к этому. У меня же позиция была сильной. Доказательством служило то, что на меня, точно рыбий глаз, не мигая, застыв, смотрела лампочка на магнитофоне. Человек молчал, выжидая, что я скажу. Такое красноречие, и в ответ такое молчание. Первая атака, предпринятая мной и Тоёхико Савада, оказалась успешной.

— И эти идеи ты называешь идеями профессионального революционера? Нет, это идеи человека, впавшего, подобно медведю, в зимнюю спячку. Ты смотришь на людей, на весь свет, как на картинки в театре теней. Они в твоем представлении не должны иметь никаких желаний, никаких радостей, — сказал я. — Я чувствую, что был связан с людьми, у которых атрофировалось и чувство солидарности, и желание не быть в одиночестве, и надежды на будущее. Я, видимо, стану самым одиноким человеком в университете. Может быть, мне даже придется уйти оттуда. Но так ли уж это страшно?

— Зачем, ну зачем тебе делать в парламенте это постыдное признание? Только ради того, чтобы отомстить нам?

— Не слишком ли прямолинейным ты стал? Да, ты прав — отомстить вам и плюс к тому — разгромить вас.

— Если эти твои невинные штучки использует в своих целях Тоёхико Савада, это может послужить серьезнейшим фактором, повлияющим на всю политику Японии. Ты не имеешь права взять и просто рассчитаться с нами!

— Какое отношение имеет ко мне политика Японии? Нужна она мне, как… — Я выругался. — Но я пойду на все ради того, чтобы вы поняли, как я вас ненавижу! Как и вы пойдете на все ради своего дурацкого Общества сражающейся Японии.

— Ты ошибаешься относительно Наоси Омори, — сказал голос, который можно было назвать почти искренним. — Он ведет работу даже в одной из рабочих организаций. А ты сейчас пытаешься все это перечеркнуть. Хочешь втоптать в грязь триста человек, включая членов семей рабочих.

— Зачем ты мне обо всем этом рассказываешь? От угроз переходишь к просьбе, да? От запугивания к уговорам? Как точно это рисует твое истинное лицо.

— Ты считаешь, что исправить ничего нельзя? Неужели невозможно начать все сначала и все исправить? — сказал голос с сердечностью, на секунду тронувшей меня. — Неужели ты не можешь снова вернуться в наше общество?

— Снова взять к себе человека, шпионская деятельность которого полностью доказана, — не слишком ли это великодушно? — сказал я. — Или, может быть, вы убедились, что я не шпион? И решили поверить выпущенной мной брошюре?

— Ты не был шпионом, — униженно прошептал хриплый голос.

— Я был шпионом, — сказал я. — Просто слабое представление о действительности питало вашу уверенность, что занимающийся шпионажем подлец, которого подвергли унизительной пытке, будет молчать всю жизнь.

— Ты не шпион. Просто у тебя было отчаянное положение, правда? — простонал голос.

— Я шпион. Арестовав меня, вы сами попали в ловушку, которую приготовили мне. Вы добились поразительного успеха, доискавшись, что я шпион. Особенно ты, Митихико Фукасэ! Вы нашли даже грязного палача, и теперь за то, что я сообщил, можно заплатить побольше чем двести тысяч.

— Ты ошибаешься относительно этого человека! — Голос попался на мою уловку. — Неужели же ты устроишь скандал, доказывая, что этот человек входит в нашу организацию? Ты сможешь это доказать? Он обыкновенный подонок, мы его просто подобрали на улице. И с тех пор его ни разу не встречали. Если он видел сегодняшние газеты, то его и след простыл — он уже умотал из Токио, не такой он дурак, чтобы оставаться здесь! И ты ни за что не сможешь свести нас с ним!

— Нет, пожалуй, это не так. Послушай, Митихико Фукасэ, ты, конечно, понял всю бессмысленность угроз, с которых начал этот телефонный разговор, правда? Ты рассчитывал, что, поскольку вы не станете своими руками ловить этого подонка, я не смогу использовать его для доноса Тоёхико Савада и для показаний в Комиссии по вопросам образования. Это верно. Но я сам поймаю его и приволоку в парламент. Тебе следовало бы задуматься над тем, что у шпиона чувство стыда отсутствует.

— Сволочь, свинья паршивая! — завопил голос так громко, что из магнитофона даже искры посыпались.

— И послушай еще, Митихико Фукасэ. Как ты думаешь, зачем я все время повторяю твое имя? Потому, что наш разговор записывается. Я дам его послушать Комиссии по вопросам образования.

Молчание. Затем треск брошенной трубки и лампочка на магнитофоне, не выдержав мощи электрического заряда, вспыхивает серебристым светом. Мне показалось, что я даже вижу, как Митихико Фукасэ точно от непереносимой физической боли неподвижно стоит, закрыв глаза.

И еще долго магнитофон записывал на своей коричневой ленте мой сухой одинокий смех…

Я, пожалуй, даже с некоторым удивлением думал о том, как это случилось, что Митихико Фукасэ так опрометчиво и неумно сдался и позволил буквально втоптать себя в грязь. Злоба, которую я испытывал к Митихико Фукасэ, вылилась в презрение. «Когда я сам себя назвал шпионом, это добило его. Он ведь ни минуты не сомневался, что я и в самом деле шпион», — думал я со смехом. Потом почувствовал, что и сам воспринимаю свою ложь как правду. Шпион, не шпион — какое это имеет значение.

Митихико Фукасэ начал отступление с той минуты, как услышал от меня, что я сам называю себя подлецом. Когда я поклялся, что ни капли не стыжусь того, что случилось, и готов рассказать всем, что сделал со мной тот подонок, его просто страх обуял. Когда же он убедился, что я свинья, шпион, который не остановится перед тем, чтобы использовать любые, самые грязные средства, угрожать стал не он, а я. В общем, Митихико Фукасэ оказался обыкновенным чистоплюем. Заставить работать других, помыкать другими он может, только если другие соблюдают законы, управляющие сегодняшним миром. И я понял, какое оружие мне необходимо.

Прочитав утром газету, Митихико Фукасэ пришел в замешательство, он позвонил мне потому, что почувствовал из статьи, что я начал действовать, игнорируя порядок, установленный в их мире. В его глазах я уже был не человеком, а бесстыдным животным. Он был убежден, что «наше сообщество» способно к политическим акциям потому, что думал, будто может заставить и остальных подчиниться этому порядку, действовать в соответствии с его законами и в то же время оставить за собой право время от времени попирать этот порядок и эти законы. Но теперь, убедившись, что я игнорирую и этот порядок, и эти законы, он вынужден был отступить.

Я понял, почему нераскаявшийся преступник кажется сильным человеком. И почувствовал, что должен жить нераскаявшимся преступником. Для того чтобы использовать людей, соблюдающих порядок, нужно предстать перед ними человеком, способным разрушить порядок. Те, кто уверен, что мир полон добродетельных людей, кто использует этих добродетельных людей в своих политических целях, — это только злодеи. Значит, я тоже должен стать нераскаявшимся преступником!

Я перемотал ленту и еще раз прослушал свой разговор с Митихико Фукасэ. Я смеялся и шептал про себя: «Неужели он действительно был таким добродетельным?! Неужели он был юношей, столь далеким от человека, сеющего страх?! Неужели они действительно так добродетельны? Неужели так легко запугать их, использовать в своих политических целях?»

Прослушав несколько раз запись, я достал ножницы, липкую ленту и стал монтировать пленку. Я вырезал из нее куски о подонке и последний кусок со своим смехом. Я был уверен, что с подонком смогу рассчитаться сам.

К полудню вернулась Икуко на своем «фольксвагене». Его можно было отличить по звуку мотора, совсем другому, чем у большого «мерседеса» Тоёхико. Бледная и подурневшая, она тут же поднялась ко мне на второй этаж.

Покусывая незажженную сигарету, Икуко, прослушав пленку, сказала:

— Зачем вы с отцом устраиваете неприятности бедному добросердечному студенту? Ведь то, что с тобой случилось на Новый год, теперь уже ничего не значит. — И поднесла спичку к сигарете.

— Ты слушаешь его голос, а представляешь себе бедного добросердечного лже-Джери Луиса, с которым провела ночь?

Икуко Савада швырнула сигарету, раздавила в руке спичечный коробок и, вцепившись в шею острыми ногтями, покрытыми наполовину ободранным перламутровым лаком, промолчала. Потом грустно рассмеялась.

— Он так тебя боится, — сказала она, не желая признавать себя побежденной.

— Можешь ему сказать, чтобы не боялся. Я ничего ему не сделаю. Так, дальше? — сказал я.

— Дальше?

— Снова будешь с ним встречаться?

— А разве с тобой мы будем снова встречаться?

— Только после того, как перестанешь встречаться с лже-Джери Луисом.

— Но иногда я просто нужна ему.

Я обнял и поцеловал Икуко Савада. Даже в это зимнее утро от нее пахло потом. Она надолго замерла у меня на коленях. И я подумал, что прошлой ночью близость между Икуко Савада и дрожащим от страха лже-Джери Луисом вряд ли была возможна.

— Я тебе действительно не нужна, — капризно сказала Икуко Савада.

Она была права. И я понял это после того, что произошло. Она, вдруг засмущавшись, осталась сидеть у меня на коленях. Я же, как мне казалось, просто хотел проверить, могу ли я властвовать над другими, не важно, как проявляется эта власть. Но я так и не узнал, излечился ли я от бессилия.

— Ты уже говорил, что я тебе абсолютно не нужна, — сказала дочь политика, дрожа и высвобождаясь из моих рук. Она подняла с пола свои эластичные брюки и ушла. Она скрылась за полуприкрытой дверью, но мне была видна ее спина. Я зевнул.

Наши отношения с Икуко по-прежнему оставались такими же неопределенными, но с Тоёхико Савада мы были действительно друг другу нужны, и наша связи становилась все теснее. Мы готовили операцию и обменивались мнениями о том, как вести наступление. Наша атака на журналистов принесла первый успех. Скандал в студенческой лиге и наши действия привлекли внимание. В университете мое появление вызвало настоящее смятение, реакция была самая разная, от перешептывания за моей спиной до открытого возмущения. Это было смятение, вызванное шипом, вонзившимся в живое мясо, и таким шипом был я.

Я чувствовал, что студенты, служащие, преподаватели — все считают меня этим шипом. Юноши студенческой кооперации первыми подошли ко мне, когда я встал в очередь, чтобы купить талоны в студенческую столовую, и протянули листовку. «Вызволим товарищей из ловушки, расставленной студентом-шпионом, продавшимся боссу консервативной партии! Примем участие в собрании протеста против незаконного вмешательства в студенческое движение!» А в другом конце столовой кто-то громко призывал развернуть кампанию в поддержку Наоси Омори и Митихико Фукасэ. Прежние друзья избегали меня, на лекциях никто не садился со мной рядом, преподаватели не смотрели в мою сторону. Когда я вечером шел мимо «собачьего поста», в меня полетел камень, брошенный со спортивной площадки. На клочке бумаги, в которую был завернут камень, я прочел: «Предал университетских товарищей. Бессовестный». Я весь напрягся, чувствуя, что окружен враждебностью, и в то же время ощущая предельно реально и конкретно, что мое тело и мой дух не сломить. Я как бы ощутил, что действительно существую. Даже собачий лай не воскресил в памяти дурных воспоминаний. Я сильный, я творец зла, я их враг. Я был доволен.

Тоёхико Савада, наняв платного агента, доискался, кто замешан в этой истории с моим избиением. Профессора и преподаватели общеобразовательного отделения, сотрудники, работники общежития официально заявили, что инцидент спровоцирован. Но кем? Тоёхико Савада хотел на заседании Комиссии по вопросам образования разгромить всех своих противников. Теперь он провоцировал людей на ложные показания и, громя их, стремился еще больше раздуть скандал…