"Маленькая победоносная война" - читать интересную книгу автора (Бабченко Аркадий)

ШТУРМ

Тихо. Уже рассвело, но солнце еще не взошло, лишь безоблачное небо розовеет на востоке. Это плохо — день опять будет ясный, самая работа снайперам.

Мы сидим в подвале дирекции, греемся около костра и потрошим свои сухпайки.

Немного страшно, мы нервничаем, ощущаем себя подвешенными в невесомости, временными. Здесь все временное — и тепло от костра, и завтрак, и тишина, и рассвет, и наши жизни. Через час-два мы пойдем вперед, и это будет долго, холодно и очень устало. Но все равно это будет лучше, чем неопределенность, в которой мы сейчас находимся.

Когда начнется, все станет ясно, страх пропадет, будет лишь сильное нервное напряжение.

Впрочем, оно и сейчас очень велико. Так велико, что мозг не выдерживает, впадает в сонную апатию. Очень хочется спать, скорей бы уж начиналось, что ли…

Просыпаюсь от давящего на уши гула. Воздух трясется, как желе в тарелке, земля дрожит, дрожат стены, пол, все. Солдаты стоят, прижавшись к стенам, выглядывают в окна. Спросонья не понимаю, в чем дело, вскакиваю, хватаю автомат: «Что, чехи? Обстрел?» Кто-то из парней оборачивается, что-то говорит. Говорит громко, я вижу, как напрягается его горло, выталкивая слова, но сплошной рев ватой сковывает звуки, и я ничего не слышу, лишь читаю по губам: «Началось».

Началось… Сразу становится страшно. Оставаться в сумеречном подвале больше не могу, надо что-то делать, куда-то идти, лишь бы не сидеть на месте.

На крыльце рев еще громче, так громко, что больно ушам, невозможно слушать. Пехота жмется к стенам, прячется за БТРы. У всех на головах каски. Все привстают на мысках, вытягиваются, смотрят за угол, туда, где Грозный, где разрывы. Мне становится интересно, тоже хочу пойти посмотреть.

Спускаюсь по ступенькам, успеваю сделать с десяток шагов, как вдруг прямо мне под ноги шлепается здоровенный, с кулак величиной, осколок. Вслед за ним по всему двору, как пшено, рассыпается более мелкая мелочевка.

Прикрываю голову руками и бегу обратно в здание дирекции.

Выходить на улицу уже нет никакого желания, иду вдоль подвала, туда, где в стене светлеет пролом.

Около пролома тоже толпа, половина внутри здания, половина снаружи.

Слышны возгласы:

— Во-во, смотри, долбят! Блин, точно как. Откуда у них зенитки? Во, смотри, опять!

Осторожно выглядываю на улицу. Все стоят, задрав головы, смотрят в небо.

Знакомый взводный орет сквозь грохот, что чехи лупят из зенитных установок по «сушкам» — штурмовикам, бомбящим город.

И впрямь, около маленького самолетика, кувыркающегося в прозрачном небе, разбухают кучерявые облачка разрывов, сначала чуть выше и правее, потом все ближе, ближе. Самолет срывается в пике, уходит из-под обстрела, опять возвращается, отрабатывает по району ракетами и улетает окончательно.

Все резко приседаем. В воздухе коротко шелестит крупный калибр, взрыв, и с неба снова сыплется металл, стучит по броне, по стенам, по каскам.

Вокруг ругань:

— Вот артиллерия, полудурки, стрелять не умеют ни хрена, опять недолет!

Рядом со мной оказывается Одегов, гранатометчик. Ему почему-то весело, он протягивает на ладони тяжелый осколок величиной с большой палец:

— Во, смотри, в спину зарядило!

— Ранило? — спрашиваю.

— Нет, в бронике застрял. — Одегов поворачивается спиной; в бронежилете, как раз напротив седьмого позвонка, дырка.

Говорю, что он должен мне литр — вчера, когда он вытаскивал из броника металлические пластины, я посоветовал ему оставить кевларовый экран — все равно ничего не весит, а от осколка на излете защитит. Так и вышло, спас экран ему позвоночник.

Поднимаюсь на второй этаж дирекции. Юрка, ординарец командира восьмой роты, сидит в кресле-качалке перед окном и, как в телевизор, смотрит на обстрел. Рядом стоит второе кресло, пустое. Я минут десять жду. Ничего не происходит, снайпера не стреляют, Юрка все так же живой сидит перед окном, курит.

Подхожу, сажусь во второе кресло, прикуриваю. Сидим, покачиваемся, смотрим на обстрел. Как в кинозале, только попкорна не хватает.

В городе творится что-то невообразимое. Города нет, видны лишь дорога и первая линия домов частного сектора. Дальше — разрывы, грохот, ад. Все застлано дымом. Снаряды ложатся метрах в ста от наших позиций, осколки веером летят к нам.

В воздухе крутятся балки потолочных перекрытий, крыши, стены, доски.

Обстрел настолько силен, что различить отдельные разрывы невозможно, все слилось в сплошную какофонию. Такого я не видел ни до, ни после.

С одной стороны это, конечно, хорошо — пускай артиллерия раздолбит там все к чертовой матери, а мы войдем в город посвистывая, налегке и с сигареткой в зубах, лениво попинывая бородатые трупы. Но с другой стороны — если там не останется ни одной целой крыши, то где мы будем сегодня спать?

Из штаба зовут Юрку, потом меня.

Я выхожу, командир восьмой роты велит мне взять рацию и идти с ним радистом. Смотрю на начштаба — я его персональный радист и должен быть всегда под рукой. Тот кивает — иди, мол, без тебя разберемся.

В этот момент зампотех, сидящий около заложенного кирпичом окна, оборачивается и говорит, что пошел пятьсот шестой.

Пятьсот шестой полк идет первым эшелоном, мы — вторым. За нами — вэвэшники, проводят окончательную зачистку.

Все подходим к зампотеху, смотрим в бойницу.

Ожидаю увидеть что-то эпохальное, тысячи солдат, бегущих с яростными лицами, как в кино: «За Сталина! За Родину!», но на деле все просто, буднично.

На насыпи одинокой цепочкой лежит батальон. Людей совсем немного, человек сто, они лежат, ожидая переноса обстрела вглубь города, чтобы подняться и пойти туда, за разрывами. Обстрел переносят, солдаты поднимаются. Как при замедленной съемке, бегут через насыпь и один за одним исчезают на той стороне. Бегут тяжело, приземисто, каждый тащит на себе по два пуда груза — патроны, гранаты, гранатометы, станины, ленты, пулеметы, «мухи», «шмели». «Ура» никто не кричит, бегут обыденно, устало, молча, с равнодушием притерпевшегося солдата привычно отрывая свое тело от земли и бросая его в летящий металл, уже зная, что не все они будут живы, и все же поднимаясь в атаку.

Зампотех опять показывает пальцем за окно и смеется. Ему смешно смотреть, как парнишка, нагруженный железом, неуклюже карабкается по насыпи, сгорбленный АГСом. Спрятанный за кирпичной стеной зампотех от души хохочет. Во мне моментально вспыхивает ярость: «Сука, это же твои солдаты! Они же на смерть идут, а ты тут ржешь над ними, падла!»

Я смотрю на маленькие беззащитные фигурки, и мне вдруг становится страшно. До дрожи в коленях. Страшно за них, за человеческую жизнь вообще. Нельзя смотреть, как пехотные шеренги поднимаются в атаку, и самому оставаться на месте. От этого можно сойти с ума. Там, за насыпью, все наравне, все солдаты, у всех равные шансы, и кому жить, а кому умирать, решает судьба. Здесь же, у них за спиной, я могу только до побеления сжать кулаки и твердить как заведенный: «Парни, вы только не умирайте! Вы, блин, только умереть не вздумайте, парни!»

Через двадцать минут пятьсот шестой возвращается. Артиллерия не сделала своего дела, огонь чехов за насыпью слишком плотный, и пехота не может взять дома. Их командир отводит роты назад.

Маленькие фигурки снова перебегают дорогу, снова залегают вдоль насыпи.

Двенадцать. Обстрел во второй раз переносится вглубь, во второй раз пехота поднимается в атаку, исчезает за насыпью. Теперь вроде успешно.

Бегу в восьмую роту, которая кучкуется взводами около забора, покуривает в ожидании. Нахожу ротного. Тот повторяет командирам взводов задачу. Те кивают. Все уставшие.

Приказ по рации — выдвигаемся.

Идем со вторым взводом. Держимся всемером — ротный, Юрка, я, пулеметчик Михалыч, Аркаша-снайпер, Денис и Пашка. Взвод собирается у пролома в заборе, готовый хлынуть туда по приказу.

Пошли!

Вбегаем в пролом, метров сто до моста пробегаем без проблем — мертвая зона, нас не видно. У моста кучкуемся. Около опоры, на насыпи, — снайперское гнездо, ямка, выложенная мешками с песком.

Место идеальное: сам в тени, а обзор — лучше некуда. Михалыч дает туда очередь, сплевывает:

— Вот он, сука, где сидел. Житья от него не было, так достал, гад!

Я в него цинков пять, наверно, выпустил, да все никак выковырять не мог. Жаль, ушел, сволочь бородатая.

Сразу за мостом — длинная прямая улица. Там, метрах в четырехстах от нас, — пятьсот шестой и чехи. Что там творится, сам черт не поймет.

По улице не пройдешь — трассера летят вдоль домов, тыкаются в заборы, стайками пошуркивают под мостом, осыпая штукатуркой.

— Вперед, вперед, пошли! — Это взводный.

Небольшой арык, сразу за ним — первая линия домов частного сектора.

Занять ее — наша задача на сегодня.

Самое паскудное место слева, где первый взвод. Там огромный пустырь, в глубине которого школа.

Справа, где третий взвод, самое удачное место — за спиной насыпь, справа насыпь, дальше — седьмая рота. Ротный запрашивает ситуацию во взводах.

Лихач, командир первого взвода, отвечает, что у него хреново — до школы метров триста, в школе чехи. Он сам сидит в канаве вдоль дороги, вылезти не может, чехи бьют на любое шевеление.

Третий взводный отвечает, что у него все тихо, дома пусты, можно хоть сейчас заходить. Пионер, взвод разведки, не отвечает. Я вызываю его персонально. Наконец Пионер отвечает в том смысле, что мы достали его уже, что он понятия не имеет, где находится, но, судя по всему, где-то недалеко от Минутки, чехов тут тьма, они бродят группами, но все мимо него, пятьсот шестой остался далеко за спиной, а он сам идет дальше. Ротный, ни слова не говоря, достает карту.

Смотрим на карту. Ох, ё! До Минутки черт знает сколько, полгорода еще, и как туда попал Пионер, совершенно непонятно. Ротный берет у меня наушники, вызывает Пионера, материт его и приказывает возвращаться.

Тем временем мы высылаем разведку — Михалыча и Юрку, выжидаем. Минут через десять разведка возвращается — у нас тоже все тихо.

По тонкой доске, прогибающейся под нашими шагами, переходим арык.

За ним — заборы. Взвод тянется цепочкой к ближайшей дырке. Первым идет Малаханов, долговязый зачуханный тормозок, вечно теряющий свой автомат и потому постоянно пропадающий в особом отделе, где ему шьют дело о продаже оружия.

Он подходит к дырке, с ходу отбрасывает ногой заслоняющий ее лист шифера и подрывается на растяжке. Бросаемся к нему. Малаханов стоит, вытирая забрызганное грязью лицо, недоуменно хлопает глазами. Куда ранило? Не знает. Осматриваем его с ног до головы. Ни одной дырочки, ни одной царапинки. Не верим себе, осматриваем еще раз — нет, точно цел. В рубашке родился парень. Видимо, Бог и вправду хранит детей и дураков. В том, что Малаханов дурак, никто не сомневается — так бездумно пихать ногой всякую ерунду может только полный кретин.

Малаханов стоит, хлопает глазами. По-моему, он так и не понял, что произошло.

Материм его, он кивает, поворачивается, пролезает в дырку и немедленно подрывается на второй растяжке. Дым скрывает его тело, слоями вытекает из пролома. Черт! Ну бывает же такое! Обидно…

Когда дым рассеивается, у нас отваливаются челюсти: Малаханов стоит все в той же позе, протирает лицо, глаза его по-прежнему недоуменно хлопают. На правой ладони, в мясистой части большого пальца, рваная рана — осколок прошел по касательной, несильно разорвал мясо и… И все! Больше ни одной царапины.

Молча перевязываем его. Первым из ступора выходит взводный. Он высыпает на Малаханова ворох матюгов, отбирает у него автомат и посылает его к черту, в тыл, в санчасть, в госпиталь, в особый отдел — куда угодно, только чтобы больше этого полудурка здесь и духу не было! Не желает он его матери похоронку писать!

Аккуратно пролазим во двор. Растяжек больше нет, все снял собой Малаханов.

Во дворе яблоневый сад, сарай и дом. Странно, шесть часов подряд тут такое молотилово стояло, а дом совершенно целый, даже стекла в некоторых окнах остались. Да, сегодня будем спать как люди — в тепле и на кроватях.

Ротный говорит, что КП будет здесь. Нам же приказывает прочесать остальные дома, так, для порядка, ясно, что они тоже пусты.

Только отходим на несколько шагов, как по дворам со сволочным таким посвистом начинают шлепаться мины.

Рассыпаемся по канавкам. Я вызываю комбата, говорю, что нас накрывает минометка, пускай прекратят огонь. Комбат отвечает, что наша минометка вроде как и не стреляет. Ору ему, что стреляет, причем хреново — мины прямо на нас сыплются. Тут до него доходит, он посылает меня на хрен, говорит, что наша минометка не стреляет, а то, что у нас там мины падают, — это чехи.

Тьфу ты, черт, и правда чехи. Мне становится немного стыдно за свое паникерство.

Чехи нас, кажется, не видят, бьют наугад — мины шлепаются с большим разлетом. Придя в себя, расползаемся по соседним дворам, начинаем шуровать по подвалам и кладовкам, осматривать дома.

Мне достается коттедж через улицу. Идти не хочется, но надо.

Пригнувшись, в один прием перебегаю улицу, влетаю в огороженный высоким каменным забором двор.

Двор большой, богатый. Слева темнеет вход в подвал, справа еще одна стена, разделяющая двор напополам.

За стеной кто-то есть — слышу, как шурует во дворе, переставляет какое-то стекло. Достаю из кармана гранату, разгибаю усики, приготовившись кинуть ее за стену. Кто там? Свои. Кто-то из взвода Лихача мародерничает варенье. Надо бы и мне проверить подвал, поживиться витаминами.

В подвале масса всевозможных склянок. Варенье дынное, виноградное, ореховое, арбузное, алычовое и черт его знает какое еще. Кроме того, есть трехлитровая банка меда и четыре десятилитровых баллона с соленьями. Жрачка, в общем. Оч хор.

Только выхожу из подвала, как над головой знакомый короткий свист.

Мина! Лечу лицом в землю, хотя понимаю, что ничего уже не успею сделать, что меня убило, я уже мертвый. Быстро упасть не так-то просто, от страха тело стало пустым и легким. Мина ударяется о землю раньше меня («Вот оно! Не успел! Сейчас осколки по ногам, в живот…»), коротко резко разрывается, по ушам сильно ударяет взрывной волной и… Ничего. Ни осколков, ни сыплющейся земли, ни дыма. Хотя взорвалось во дворе, это точно. Поднимаю голову, осматриваюсь. Ага, вот в чем дело — мина упала в двух-трех метрах от меня, но — за разделяющей двор стеной. Повезло.

Выхожу на улицу, иду в другую половину двора к тому парню, что был за стеной, — надо проверить, как он там. Его уже выводят. Свитер на лопатке разорван, сквозь бинты полосой от плеча к позвоночнику просачивается кровь. Лицо бледное, слабое, видно, что ему плохо — ранило серьезно. Вызываю мотолыгу эвакуировать «трехсотого». Через пару минут она приходит.

Смотрю, как его сажают в машину, и вдруг ловлю себя на мысли, что зря она не взорвалась в моей половине двора — в госпиталь к медсестрам и чистым простыням поехал бы я. Впрочем, мысль эта мимолетная, секундная, она сразу же проходит.

Дома уже все в сборе. Работа кипит: парни выкладывают кирпичом бойницы, завешивают плащ-палатками окна, разжигают печку, тащат на стол мародерку.

Когда все дела сделаны, садимся ужинать. Помидорчики-огурчики, мед, различные варенья, хлеб, тушенка, гречка, масло, чай. Удивительное богатство.

От вида еды сводит желудок — последний раз ели утром, с тех пор во рту не было и росинки, а время-то уже к вечеру, смеркается. Усиленно наваливаемся на жрачку, только ложки мелькают.

В самый разгар ужина в комнату заходит Лихач. Останавливается в дверях, смотрит, как мы едим. Глаза какие-то странные, чумные. Потом говорит хрипло: «Меня ранило». Хотим его перевязать, но он говорит, что не надо, перевязали уже. Ранило его еще во взводе, в ногу осколком, но в госпиталь он не пойдет — взвод оставить не на кого.

Ротный велит ему сходить в санчасть, записать ранение. Лихач отвечает, что как раз оттуда, еще с минуту стоит молча, потом докладывает, что у него все в порядке, поворачивается и выходит.

Странный он какой-то, контузило вдобавок, что ли? Хотя, если в ляжку железом зарядит, еще и не таким странным станешь.

Когда он уходит, опять наваливаемся на еду с прежней скоростью.

Вшестером под чай съедаем три литра меда.

Пока едим, на улице становится совсем темно. Распределяем фишки на ночь. Мне выпадает стоять с Юркой, с часу до четырех. Самое неудобное время.

…Михалыч только-только касается моего плеча, как я просыпаюсь. Без десяти час. Бужу Юрку.

Фишка у нас находится в сенях, или как там у них по-чеченски. Окна наглухо заложены кирпичом, лишь в двух оставлены небольшие бойницы.

В них пулеметы, перед каждым — дорогое модное кресло с прикроватным столиком из карельской березы, на столиках стоят коробки с лентами.

Молодцы ребята, здорово здесь все оборудовали, на такой фишке можно и по шесть часов сидеть.

Садимся в кресла, ноги кидаем на подоконники, одну руку на приклад пулемета, в другой сигарета — курим. Прямо как фрицы в кино про войну. Только губной гармошки не хватает. Прикалываемся по этому поводу: «Я, я, натюрлих».

Наигравшись, тушим сигареты, осматриваемся уже по-настоящему.

Снаружи все гораздо хуже, чем внутри. Мы заперты в тридцатиметровом пространстве двора — слева забор, справа сады, прямо перед нами соседний дом. В общем, подходи в полный рост и расстреливай нас как угодно, обзора никакого. Лишь левее в открытую створку ворот виден кусок улицы и окно дома на противоположной стороне.

По уму фишку надо было выставлять в том доме, который перед нами.

Если один пулемет оставить здесь, а второй перенести туда, ни одна сволочь не проскочит. Говорю об этом Юрке. Юрка глядит на дом, на те метры, что отделяют его от нас, на пулеметы, примеривается и неожиданно говорит, что фишка выбрана просто отлично. Я с недоумением смотрю на него. В его лице отчетливо читается боязнь, видно, что он не испытывает ни малейшего желания пробираться ночью в тот дом, полтора часа сидеть там одному отрезанным от всего взвода, а потом ползти назад. К тому же, если начнется заварушка, вернуться он уже не сможет: тридцать метров под огнем — это очень много, придется отстреливаться в одиночку, вызывая весь огонь на себя.

Юрка понимает, что я почувствовал его боязнь, переводит разговор: мол, придется сидеть на голом полу, в холоде, а здесь такие мягкие, удобные кресла, обзор более-менее сносный, да и ребята рядом, в общем, соваться туда незачем.

Что ж, значит, остаемся на этой неумной, зато комфортабельной фишке.

Один я тоже туда не полезу.

Со стороны чехов прилетает строчка трассеров. Беру ночник и выхожу на улицу. В ночнике все непривычно зеленое, но видно достаточно отчетливо. Вот дом на той стороне, ветки яблонь шевелятся от ветра, и кажется, что в окне кто-то есть. Но это просто обман зрения, все чисто. Вот наш БТР с третьего взвода. Горячий мотор нагрел корпус, и его видно вплоть до клепок на броне. Водила крутится вокруг машины, что-то ремонтирует. До него метров сто пятьдесят, но при такой видимости я легко смог бы попасть ему в ухо. От этой мысли мне становится неуютно, я приседаю за стену. Оставшееся время сидим с Юркой молча, слушаем темноту, «палим фишку».

Наконец нашему ночному бдению подходит конец. Без десяти четыре бужу Дениса с Пашкой. Они приходят заспанные, молча сменяют нас, не открывая глаз, тяжело плюхаются в кресла. По-моему, они заснут, как только мы закроем за собой дверь.

Смотрю на Дениса с Пашкой и думаю, что надо бы их растолкать, потрепаться с ними минут десять, пускай проснутся. Но передумываю — время сна слишком драгоценно, чтобы тратить его на болтовню. Да черт с ними, в конце-то концов! Все равно в случае чего их первыми зарежут, может, хоть крикнуть успеют…

Промозглое туманное утро встречает тишиной. Сад, яблони, туман… У меня на даче бывает точно так же, если в октябре проснуться пораньше, когда природа еще не отошла от ночного холода и лужи покрыты хрустящим льдом. Тогда тоже можно застать такую вот стылую тишину, и пахнет так же — прелыми листьями, утром и осенью.

Пользуясь случайной передышкой, решаем помыться. Выносим из дома тазики, кипятим воду. Долго фыркаем по очереди — двое моются, двое кипятят, двое стоят рядом с автоматами. Моемся быстро, скоро опять вперед, а время восьмой час уже.

Так и есть, позавтракать не успеваем, приходит приказ приготовиться к выдвижению. Ротный приказывает вызвать командиров взводов к нам на КП. Вызываю Лихача и Пионера. С третьим взводом связи нет. Ротный посылает туда — узнать, в чем дело.

КП третьего взвода находится в особняке через две улицы. Сую в «разгрузку» пяток гранат, шесть магазинов, пачек десять патронов и запасной аккумулятор, на случай, если у них села рация. Попрыгав, подтягиваю ремень, поправляю «разгрузку», подергиваю плечами.

Ничего, удобно. Не звенит.

До первой улицы иду садами, автомат наготове — мало ли какая бородатая дрянь с вечера засела в подвалах и караулит одинокого бойца вроде меня.

Перелезаю поленницу за сараем и спрыгиваю в соседний двор. Под навесом стоит «девятка». Подхожу к машине. Свеженькая она только снаружи, внутри полный раздрай, ни завести, ни поживиться чем-нибудь. Но дом хороший, неразграбленный вроде, надо будет на обратном пути провести зачистку на предмет одеял, носков, перчаток и прочей теплой мелочи, скрашивающей суровый солдатский быт.

Осторожно выглядываю из ворот. Одним глазом смотрю на улицу, другим ухом слушаю в глубине двора. И там и там тихо. Хочу перебежать, но не могу заставить себя выйти на открытое пространство. После сегодняшнего утреннего мира сделать это оказывается намного тяжелее, чем вчера, когда мы весь день провели под осколками. За это утро без войны я успел отвыкнуть от постоянной готовности к смерти, расслабился, и снова нырять в нее с головой ужас как не хочется.

Наконец решаюсь. Набираю полные легкие воздуха, резко выдыхаю и, как сайгак, выбегаю в распахнутые ворота.

Улица оказывается очень большой, просто огромной, как континент, и на ее хорошо просматриваемой гладкой поверхности, где нет ни одной кочки, я медленно ползу, как слизняк. В оптику с большого расстояния, наверное, это так и выглядит — маленький медленный слизняк, пытающийся уйти от выстрела посередине огромной улицы.

Влетаю в ворота на той стороне. За спиной тихо, никто не стреляет.

Прозевали.

От испуга поднимается настроение, начинаю насвистывать Шаинского: «Идет солдат по городу, по незнакомой улице…» От несоответствия песни и реальности становится совсем весело, начинаю тихо смеяться сам с собою. Со стороны я сейчас выгляжу как полный псих, наверное.

Заливаюсь гоготом уже в полный рост. Вот дурак, а?

Вторую улицу перебегаю гораздо спокойнее — со страхом мы сегодня уже поздоровались, день вошел в свою обычную колею, и волноваться не из-за чего.

Особняк третьего взвода виден издалека — трехэтажный кирпичный дом.

Весь взвод во дворе. Замечаю знакомых — Женьку, Барабана, еще парней. Радуюсь, что с ними все в порядке, давненько не виделись.

Когда подхожу ближе, замечаю, что лица у пацанов хмурые, озлобленные, все взвинчены. Что-то произошло. Что-то паскудное.

Подхожу к Женьке, спрашиваю, в чем дело. Он сидит на перевернутом ведре, ест из банки вишневое варенье. Не говоря ни слова, протягивает ложку. Молча треплем варенье. Когда банка пустеет, Женька облизывает ложку, закуривает и говорит: «Яковлева нашли».

Яковлев пропал два дня назад. Он ушел на мародерку и не вернулся.

Его никто не искал, посчитали, что он чухнул домой, как и все самоходы до него. Списали на боевые и замяли это дело.

Обнаружили Яковлева омоновцы, зачищавшие сегодня ночью первую линию.

В подвале. Яковлев лежал на тюфяке, разутый, раздетый по пояс. Чехи вспороли ему живот от бока до бока, потом, как из консервной банки, достали из живого еще Яковлева кишечник, намотали ему на шею и задушили его же кишками. Обмакнув палец в его крови, коряво вывели на стене «Аллах акбар». На ноги надели белые носки.

Я сплевываю, матерю чехов, комбата, войну, Грозный. Беру у Женьки сигарету, прикуриваю.

Сидим, курим. Говорить не хочется.

Потом я спрашиваю, почему не отвечают на вызовы. Жека говорит, что сел аккумулятор. Я меняю на их рации аккумулятор, вызываю ротного для проверки связи. Мне отвечает Юрка. Говорит, что слышит меня нормально и чтобы я возвращался, через десять минут выдвигаемся.

Передаю приказ взводному и иду к себе. Перед улицей оборачиваюсь, смотрю на Женьку, взводного, Барабана. Барабан машет мне рукой, криво улыбается. Я машу в ответ. Потом поправляю «разгрузку», пригибаюсь и бегу на ту сторону.

Со стороны чехов раздается одинокая очередь, потом еще одна. Им отвечают наши, завязывается перестрелка. В дело вступает минометка.

День начался.