ВОИН УДАЧА (дилогия)

Повествование второе. ЗОЛОТАЯ РОЗА С КРАСНЫМ РУБИНОМ

6. Дочь Карахана

К полудню он спрятал жеребца за деревьями в овраге, где тот мог пастись, не привлекая к себе внимания, а сам горами пробрался к котловине. Устроился он так, чтобы сверху видеть приготовления к поединку. Для разбойников это было невиданное зрелище, и они за предыдущие часы возбудились, настроились воспринимать его как праздничное событие. Яркие лоскутки были привязаны к копьям и шлемам, некоторые степняки и их женщины нарядились в пёстрые одеяния. Но на расстоянии они всё равно казались Удаче стаей ни то шакалов, ни то воронья. Невнятный гомон оживления усилился, когда в очерченное для ристалища поле вывели мышастого коня Белого князя и лоснящуюся от сытости вороную кобылу Чёрного хана. Гомон стал затихать с появлением из зева восточной пещеры, где были жилые помещения хана, его самого и выведенного за ним четырьмя ханскими телохранителями седоволосого противника.

Сначала Удаче показалось, что Карахан приостановился возле странной, наподобие юрты, маленькой постройки из округлых белых камней. И, когда он понял, что там не округлые камни, а черепа, невольно содрогнулся от нравов главаря разбойного логова.

Черепа были сложены ровными слоями, каждый следующий меньше того, что под ним. Карахан указал рукой в чёрной перчатке на верхний слой, который был на уровне его живота, и обернулся к Белому князю, не такому широкому в кости, но почти на голову выше, чем он сам.

– Я не могу тягаться с Тамерланом, – заявил он. – Тамерлан оставлял после себя горы черепов своих врагов. Но эта горка – дело моих рук. Я отбираю для неё самые гордые головы. И сегодня верх её украсит твоя, князь.

Белый князь равнодушно пожал плечами.

– Мне твоя болтовня не любопытна, хан. Я прибыл биться с тобой, чтобы забрать сына. И не хотел бы это дело затягивать.

– Ты смел, князь, и мне это нравится, – Карахан сощурил чуть раскосые глаза, и блеск тёмно-коричневых зрачков в них не предвещал ничего хорошего. – Но ты дерзко смел, и я тебя накажу.

Он властно приподнял правую руку, и услужливый до раболепства кочевник подвёл к нему кобылу, опустился на четвереньки, чтобы хан мог ступить ему на спину и надменно сесть в украшенное золотом седло с золочёными стременами. Князь направился к своему коню, спокойно, одним движением поднялся на него и, по примеру хана, продел руку в крепёжные ремни щита из тростника, обтянутого толстой кожей, на которую посредине крепился стальной шишак. Оба противника неспешно поправили кожаные пояса с тяжёлыми саблями, перчатки на руках и разъехались каждый к своей воткнутой в землю пике.

Красное солнце клонилось к закату, растягивало тени гор по окружённой ими долине. Лёгкий ветерок дохнул в котловину, выветривая из неё душную жару предвечерней теплотой. Гомон толпы постепенно совсем утих, и воцарилась напряжённая ожиданием тишина. Звенящий стон тетивы боевого лука резанул воздух, и стрела с красным древком и белым оперением, промелькнула на равном удалении от готовых к схватке всадников, с чавкающим звуком впилась трехгранным наконечником во врытый в землю столб. Оба противника выдернули торчащие из земли пики, одновременно пришпорили коней, понеслись навстречу один другому. Их тени на смятой траве столкнулись грудь в грудь, с лязгом стали о сталь нанесли удар наконечниками пик в шишаки щитов и под треск переломленных крепких палок разделились, чтобы разлететься в противоположные стороны.

Всадники отбросили древки сломанных пик, отцепили от сёдел шестопёры. И опять с холодной яростью погнали коней к средине ристалища. На этот раз они съехались не для того, чтобы после одной сшибки разъезжаться. Первые, самые страшные по силе удары шестопёров лязгнули по шишакам щитов, врезались в защитную кожу, прорывая её до тростникового плетения, и противники, ожесточаясь в схватке, закружили в жестокой пляске. Лезвия шестопёров вгрызались в щиты, как будто зубья голодного демона, и вскоре искромсали кожу на них в лохмотья. Щиты были отброшены, а булавы с яростных замахов столкнулись. Два лезвия шестопёра хана не выдержали такого удара, с жутким лязгом и хрустом смялись, точно всего лишь были лепестками хрупкого цветка. Скрипя зубами от бешенства, он отшвырнул булаву и схватился за рукоять тяжёлой сабли. Его вызову последовал и Белый князь, откинул свой шестопёр, и кроваво-красные блики солнца лизнули расширяющиеся к концам лезвия сабель.

В новой сшибке одна сабля упёрлась в другую, и оба противника перевалились через седло Чёрного хана, грузно рухнули в истоптанную копытами траву. Расцепившись на земле и вскочив на ноги, ощетинились ножами и саблями, они медленно задвигались, переступая один против другого, словно тигры в джунглях, не видя и не слыша ничего, кроме глаз врага, его дыхания, по ним догадываясь о его намерении. Хрипящие лошади испуганно отступили от них, как и возбуждённая толпа не смеющих вмешаться зрителей. Настороженно следя за ханом, Белый князь неудачно оступился пяткой на брошенной булаве, и Карахан волком прыгнул к боку противника. Остриё клинка распороло на мгновение незащищённый кожух бокового доспеха, и рванувшийся от клинка князь опрокинулся на спину, не успел помешать хану наступить ногой на его саблю. Выпустив её рукоять, он перевалился и быстро привстал на колено. Кровь сочилась из раны у рёбер на поясной ремень и ножны, но он не спускал глаз с хищной улыбки, которая тенью проступила на грубом лице Карахана, оглушённого воем радости своего разбойного сброда.

– Я обещал, – прохрипел хан громко, чтоб слышали все разбойники, – что твоя голова ещё сегодня украсит верх тех черепов.

Он допустил ошибку, против солнца ринулся на безоружного противника, увлекаясь последним, рубящим шею сабельным замахом. Ловко откинувшись в сторону, князь быстро дотянулся до булавы, о которую оступился, и, проскочив рядом, Карахан не успел развернуться. Только шлем спас его голову от сильно брошенного сзади шестопёра. Оглушённый гулким ударом по шлему хан постоял, пошатнулся, затем рухнул, грудью на разлив красного света. Вопли разбойников разом потеряли стройность, ослабели, как будто застревали у них в глотках. Телохранители с повадками воинов, отпетые головорезы и степняки не ожидали такого исхода схватки. Растерянные без клича к действию, они зачарованно наблюдали за князем, который тяжело встал, приблизился к хану и присел на корточки. С видимым усилием перевернул их главаря на спину. Веки хана дрогнули, вяло приоткрылись, мрак в глазах начал отступать перед проблесками сознания.

– Я забираю сына, Карахан. – Белый князь прижал остриё ножа к его горлу над краем доспеха. – В обмен на твою жизнь.

Он не мог видеть, что Чёрная Роза сделала знак жилистому, со злобным взглядом кочевнику, который выступил из толпы с арканом в руках. Петля аркана промелькнула к князю, схлестнула плечи, рывком опрокинула назад, раненым боком на траву.

С наступление сумерек котловину будто накрыло волной пьяной одури. Дикой оргией разбойники топили смутную тревогу, причиной которой стало поражение Карахана в схватке с Белым князем. Вера в безнаказанность неограниченного произвола главаря была поколеблена, а с нею была поколеблена вера каждого из них в собственную безнаказанность. Никто, даже сам Карахан не смог бы остановить вырвавшийся из узды его воли разгул страстей. И хан не вмешивался, отлёживался в постели под бдительной охраной своих сумрачных телохранителей, словно он и они неожиданно оказались в осаде в собственном разбойном гнездовье.

Пять больших костров горели в долине, разведённые против входов в основные заселённые разбойниками пещеры. Казалось, невесть откуда, как порождения самих Чёрных гор, в пещерах и в долине объявились много женщин. Их пьяный смех подруг или опустившихся полонённых наложниц мешался с грубыми мужскими выкриками, грязной бранью. Вспыхивали шумные драки, переходящие в кровавую поножовщину, – едва прекращались в одном месте, как по любому поводу начинались в другом.

На Удачу не обращали внимания. Он не приближался к кострам, приостанавливался у каждой пещеры, вслушивался, убеждался, что в ней схваченного князя нет, и проходил вдоль стены котловины к следующей, пока не обошёл их все. Белого князя куда-то увели, связанного так, как вяжут обречённого на казнь. Но подозрения, что его могут отдать на немедленное растерзание сброду в одной из пещер, лишь бы успокоить неуправляемые страсти, не подтвердились. Очевидно потому, что разбойников ничем уже нельзя было остановить. И Удача гадал, что же ему теперь делать, где и как искать князя. Одетая в чёрное платье крючконосая старуха у него на глазах приблизилась к яркому свету ближнего костра, зажгла просмоленную тряпку на палке и, пройдя мимо, стала удаляться от разгульного веселья разбойного общежития. Что-то таинственное в её поведении и молчании побудило его последовать за ней.

Старуха была странно уверена, что никто не осмелится пересекать долину в том же направлении, куда шла она, и ни разу не обернулась. Место, к которому она невольно привела его, представлялось безлюдным и самым мрачным в котловине. Сунув принесённый огонь к вороху сухих веток, она подожгла нижние сучья, и от них пламя жадно побежало к остальным. Пока костёр разгорался, она ведьмой что-то неразборчивое бубнила себе под нос, как если бы произносила мрачные заклинания. Потом затушила огонь тряпки на палке закопчённым медным колпаком, выгребла из складок одежды и бросила в костёр шепотку порошка, который вспыхнул зелёными искрами, и искры вознёслись с белесым дымом, чтобы на лету раствориться в воздухе. Были ли её проклятия и действия частью обрядной казни или имеющего иную цель колдовства, Удачу ничуть не занимало. Благодаря пламени костра он различил прикрытый низкими ветвями саксаула вход внутрь горы, прокрался туда, заглянул в темноту по ту сторону входа. Она настораживала запахами обжитого жилья. Он вслушался в приглушённые звуки тихой музыки, и прошмыгнул внутрь темноты. Прежде чем ступить дальше, посмотрел на старуху. Она его не заметила, продолжала зловеще шептаться с ночными духами.

Ощупывая правой ладонью шершавую стену, он крадучись прошёл несколько десятков шагов и, когда звуки стали отчётливыми, наткнулся на свисающий ковёр. За краями ковра пробивались отсветы бледного огня. Он медленно отвернул левый край, глянул за него. Глазам открылось большое сводчатое помещение, освещённое пылающими углями в бронзовом светильнике. Во всём угадывалось властное хозяйствование молодой женщины. На стенах были развешаны толстые персидские ковры, за одним из них мягко звучали барабан с бубнами и дудка, играли тягучую и однообразную восточную музыку, пробуждающую чувственные желания. В нише справа возвышалось ложе, укрытое полупрозрачными занавесями из синего шёлка, на нём тоже были дорогие ковры и зелёные шёлковые подушки. В золотой треножной курильнице рядом с изножьем ложа курились благовония. Воздух был нежным, с примесью каких-то наркотических испарений. Обежав взглядом помещение, Удача остановил его на том, что вызвало у него волнение крови.

Хотя девушка стояла посредине спального помещения спиной к входу, он сразу узнал дочь Чёрного хана. Её густые волосы были расправлены и расчёсаны, нижними частями покоились на плечах и на спине, накрывали верх парчового, с извивами складок плаща, тёмно-синего, как вечернее море. Плащ, будто застывшими волнами, ниспадал почти до толстого напольного ковра, оставляя приоткрытыми только приминающие ковровый ворс смуглые пятки и маленькие ступни. Перед ней была плетёная корзина непонятного предназначения, и казалось, её охватывало беспричинное возбуждение, тихие вдохи и выдохи становились неровными, частыми.

Она судорожно вздохнула, будто не имела сил больше сопротивляться тому, что неизбежно, движением плеч скинула с них плащ. С шуршанием падающей парчи обнажились матовая смуглость хрупкой спины, нагая округлость ягодиц, бёдер, стройные очертания ног. Замерев за свисающим ковром, Удача затаил дыхание, боясь спугнуть похожее на наваждение видение. Томно потянувшись, она так же томно присела на корточки к странной корзине, вынула из ушек крючок и распахнула крышку. Послышался змеиный шип, и он вздрогнул, как от прикосновения холодной руки мертвеца. Из корзины стала медленно подниматься треугольная голова удава. Первым его побуждением было броситься вперёд, отбросить корзину, спасти девушку, но он не шевельнулся, со смутной тревогой догадываясь, что ей это не нужно, что она способна на любую жестокость к тому, кто осмелится вмешаться. Он стал невольным свидетелем какого-то древнего магического действа, видеть которое не имел права.

Огромный удав между тем положил ей голову в ладони, испытывая удовольствие от её прикосновений, от того, как она медленно гладила его кончиками пальцев под мордой, у края рта, по бокам головы. Так продолжалось несколько минут. Потом она нежно поцеловала его и, привставая, отпустила голову. Выпрямляясь, она удерживала раскрытые ладони у груди, будто привлекала змею подняться за новыми ласками. Удав стал плавно переваливаться за край корзины, поблескивать чешуёй. Огибая, охватывая кольцами её лодыжки, гад заскользил по ногам, но коленям, бёдрам. Дрожь пробегала по её телу, словно от самых нежных ласк, а когда он добрался до её живота, она откинула голову с замутнёнными глазами и сладострастно застонала. Порывисто схватив морду змеи, она опять прильнула к ней губами, но уже с истиной страстностью.

Удача был поражён тем, что увидел. И пережил такую бурю чувств, такой вихрь смятения мыслей, что не мог бы сказать, сколько времени это продолжалось. Удав стал заметно слабеть, кольца его уже не удерживались на её теле, постепенно соскальзывали. Молодая женщина не скрывала разочарование.

– Слишком ты стар, – промолвила она и с досадой и с раздражением.

Когда змея спустилась на ковёр, устало забралась в корзину, она в томлении провела ладонями по лбу, убрала волосы за уши, слабо откинула их на плечи. Затем отвернулась от корзины, странно уставилась на ковёр. Удача поздно сообразил, что широко открыл край, и она его заметила.

– Ты всё видел. Видел, как меня любил дракон, – спокойно прошептала она, словно была в забытьи от наркотического опьянения, после чего загадочно поманила пальцем.

Он помедлил и переступил к ней за полог, не в силах сопротивляться чарам этого колдовского призыва. Тихо отступая от него, продолжая манить пальцем, она приблизилась к ложу, плавно отстранила занавеси и с кошачьей негой опустилась на ковёр. Рука его оказалась в её руке и ладонь она положила себе на упругий холмик груди. Затем притянула за шею к горячим, словно угли, губам и жаркому дыханию, напомнившему ему дыхание пустыни, от которого закипела кровь и сердце бешено заколотилось, готовое вырваться к её ногам. Прежде чем она нашла его уста, он успел во мгле её глаз угадать себя в образе удава. Ему почудилось, она хотела именно таким представлять его себе в эту минуту. Но ему было уже всё равно, он ответил на её полный неистовой страсти поцелуй, ощутив на конце языка привкус опия.

Очнулся он, вырвался из объятий мучительного сна от пронзительного ожидания смертельной опасности. Сон в миг улетучился, однако он не вскочил, животным наитием угадывая опасность совсем рядом. Медленно приоткрыл веки, и всё в нём похолодело, кожа покрылась холодной испариной. Над левым глазом, как ядовитый зуб, подрагивало остриё женского стилета.

– Шевельнёшься. Придётся вонзить, – холодно предупредила Чёрная Роза, и он ей сразу поверил.

Она наваливалась на него обнажённой грудью, чтобы удобнее было удерживать нож, но он ощущал телом, что на ней уже надеты восточные штаны из тонкого шёлка. В глазах её растаяла муть, от их трезвого и надменного выражения казалось, что происшедшее ночью было лишь его болезненным и невозможным в действительности бредом.

– Ты был бы уже мёртв, если б я хотела этого, – продолжила она без какого-либо чувства к нему. – Ты узнал, что знают лишь мой верный евнух и слуга Ахмед, два немых музыканта и две старые колдуньи рабыни. Ахмеда следовало бы жестоко наказать. Он впервые позволил себе покинуть вход и напиться. Иначе б ты не попал сюда. – Она рассуждала так, будто ей всё равно, что он по этому поводу думает. – Может, так и к лучшему. – В её последних словах прозвучали отголоски восточной традиционной веры в бессилие человека перед судьбой. – Удав стар. Не ожидала, что мужчина сможет быть ему удачным дополнением.

– Я родился в год Змеи, – нежно проговорил он, чтобы отвлечь её разговором. – У меня со змеями неплохие отношения, и я сам иногда ощущаю себя змеёй.

На неё это произвело некоторое впечатление. Остриё стилета чуть отстранилось.

– Ахмед тебе вырвет язык, чтобы не болтал лишнего. Ты иногда будешь делать то, что делал ночью. А когда мне это станет не нужным, я тебя отпущу и щедро награжу.

От такого предложения, сказанного с искренней уверенностью, что он должен быть ей признателен, мурашки пробежали по спине, язык прилип к гортани. Надо было говорить, пытаться убеждать, клясться в вечном молчании, отвлечь от дьявольской затеи, но он понимал, что это бесполезно и может вызвать настороженность. В голове была сумятица, мысли рвались на части и проваливались в чёрную пустоту. Наконец он натянуто улыбнулся.

– Мы можем этим заняться и сейчас. Зачем же нам удав...

Глаза её сверкнули злобой, она его резко оборвала:

– Глупец! Не пытайся заигрывать со мной. Я не люблю мужчин.

Красиво очерченные губы презрительно скривились, а выражение лица без слов объявило о прекращении болтовни. Она нетерпеливо повернула голову на опасливое приближение тяжёлых, неуклюжих шагов, которые в голове Удачи отдавались ударами молота о наковальню. Шаги неуверенно приостановились, затем ковёр с шорохом приподняли, и в пещерную спальню жестокой и безумной красавицы ввалился некто большой и сильный, по поведению евнух и слуга. Вошедший рабски униженно замычал, и Удачу передёрнуло – у слуги не было языка! Скосив на него глаз, он увидел в свете единственного, коптящего факела в бронзовом настенном держателе настоящую гориллу в человеческом облике. Открытые шею, узловатые руки покрывала густая чёрная поросль. Короткая щетина круглой головы подчёркивала очень низкий лоб, а густые пучки бровей нависали над широко посаженными бездумными глазками. Его грудь даже под халатом бугрилась мышцами.

– Ахмед, – сказала Чёрная Роза. – Я не накажу тебя на этот раз.

Он виновато низко поклонился. Мычание приобрело благодарные и радостные оттенки.

– Не правда ли, – опять обратилась к нему женщина, – тебя мучает, что другие мужчины имеют язык, а ты его лишён. И ты получил бы удовольствие, если бы вырывал его у них у всех.

Невнятное урчание подтвердило правоту её замечания.

– Ты видишь моего нового раба. Так вырви ж у него язык, – она нетерпеливым жестом указала на Удачу и надменно вскинула голову. – Только не смей меня благодарить.

Воспользовавшись услугой её гордыни, из-за которой она при разговоре со слугой ослабила бдительность, Удача дёрнул головой вбок. Пронзительный вскрик злобы и резкая боль от пореза края уха скользнувшим мимо глаза стилетом почти оглушили его. Он отшвырнул с себя женщину вглубь ниши с ложем и спрыгнул к одежде. Его оружия там не оказалось. Ахмед отцепил от пояса толстую палку, которой можно было легко раскроить череп, раскинул огромные руки, как будто приглашал в объятия, и удовлетворённо замычал. Удача живо осмотрелся. Возле ложа впритык к стене оказался серебряный кувшин с водой. Не мешкая ни секунды, он вырвал факел из углубления держателя, сунул в кувшин. С недовольным шипением огня кромешная тьма разом поглотила всю спальню дочери Карахана. Но Удача с этого мало что выиграл: тяжёлая поступь Ахмеда позволяла слышать, что он догадался сразу отступить к ковру у входа.

– Сорви ковёр! – грубо приказала ему Чёрная Роза.

Слуга выполнил её приказ одним слабым движением. Очень бледный отсвет яркого дня проник в пещеру и позволил убедиться, что Ахмед полностью перекрыл выход.

– Не выпускай его, Ахмед! – распорядилась из темноты рядом с ложем разгневанная женщина. – Он мне нужен живой. Ты дашь мне сейчас выйти, и я позову других слуг.

Но до выхода она не дошла. Подкравшись на голос, Удача сзади цепко схватил кажущиеся хрупкими предплечья и рывком отступил. Яростные попытки вырваться ставшей дикой кошкой женщины были напрасны. Он повалил дочь хана на край напольного ковра, завернул в него на один оборот и уселся сверху.

– Не смей! Не смей, животное! Негодяй! Раб! – бушевала она под ним, пока надавленный ладонью ковёр не прикрыл ей рот.

Она пыталась злобно прокусить ковёр, потом задышала надрывно, можно было подумать, что задыхалась.

– Слышишь, Ахмед? – Опять подобрав свою одежду, Удача заговорил раздельно и зловеще. – Я сижу на твоей хозяйке, и она задыхается под ковром. Если ты сейчас же ей не поможешь, она умрёт. И тогда хан сдерёт с тебя кожу. Или медленно изжарит на огне.

Ответом ему было мычание, которое срывалось на звуки, напоминающие скуление раздираемого противоречивыми побуждениями дворового пса. Слуга мучался сомнениями и страхами, веря и не веря сказанному одновременно. Он ступил от выхода шаг, другой и стал неуверенно топтаться на месте. Удача рассчитывал, что он неповоротлив и несообразителен. Прыгнув на руки, в кувырке лягнул в твёрдое, как бревно, колено и прошмыгнул мимо крупных ног, слыша позади женский кашель, затем полный ненависти выкрик:

– Не выпусти его! Схвати!!

С взмахом руки Ахмеда толстая палка рассекла воздух, но ловкость помогла Удаче уклониться, а затем оторваться от гориллоподобного слуги. Наружу он выбежал, опережая его не меньше, чем на десяток шагов. Оттолкнув старуху в чёрном и размахивая одеждой, он понёсся к ближайшему обрыву котловины, на бегу выбирая глазами наименее крутой участок. С одеждой в зубах живо забрался к нависающему уступу, и только там стал торопливо одеваться. Неуклюже подбежавший следом Ахмед задрал внизу низколобую голову, побелел от ярости, надрывно промычал страшные угрозы. Потом швырнул в него палку. Сделанная из крепкого тиса, она от удара о край уступа раскололась на щепки.

– Ладно! Встретимся ещё, – пообещал ему Удача, радуясь до одури, что язык при нём в это солнечное дивное утро, и он может говорить, а не мычать.