7

Я долго стоял под горячим душем, и мог бы простоять ещё столько же, а потом и ещё и ещё. Похоже, я произошёл не от обезьяны, а от доисторического морского животного, которое давно вымерло. Жаль, догадался об этом слишком поздно, когда расспросить родителей или дедушек-бабушек не представлялось возможным. А с дальними родственниками я был не в таких отношениях, чтобы вести доверительные беседы на подобную тему.

Да и зачем мне беседы, если все близкие тянулись к воде. Мать могла хоть целый день стирать, готовить, заниматься чем угодно, лишь была вода, много воды. И отца, когда он плавал, выманить из озера или речки было не просто, а с удочкой он мог торчать у самой занюханной лужи в любую погоду, даже ночами. Я тоже всегда любил воду, однако иначе, чем он. Отчётливо помню, как в раннем детстве он и орава родственников повезли меня на Кубань. Мы ехали тёмной ночью по каким-то ухабам, и вдруг в свете фар мелькнул напуганный заяц, но никто не пальнул из заряженного ружья. А потом мы остановились, и все дяди и двоюродные братья залезли в пруд с камышами, бреднем вылавливали большущих, – никогда потом не видел таких, – раков. По-моему я тогда единственный не испытывал дикого восторга. Теперь мне очевидно, охота на подводных тварей была им милее охоты на зайца, и они ничего не могли поделать с этой первобытной страстью. Я же был белой вороной их стаи. Отец никогда не мог понять, почему рыбалка для меня равносильна моральной пытке? Таскал к речкам зимой и летом, пока, наверное, не засомневался, его ль я ребёнок. Может, и мать спрашивал, вдруг в роддоме подсунули чужака? Сейчас бы я ему объяснил: всё проще, во мне проявились побочные гены древней морской коровы. Иначе откуда у меня такое пристрастие к капусте, как у алкоголика к водке? Это бы здорово утешило отца.

Перекрыв душ, я насухо растёрся прохладным махровым полотенцем и надел синие трикотажные штаны и китайскую, в синюю и красную клетку рубашку. На кухне, на газовой плите тихо пыхтел подбадриваемый слабым огнём рыжий чайник. Я подхватил его чистой тряпкой и направился в наспех прибранную гостиную, где плюхнулся на диван, опустил чайник на подставку на журнальном столике.

Заварка уже настоялась. Я наполнил чашку заваркой и кипятком и, пока горячий чай остывал, грыз баранку, слегка обмакивая в клубничное варенье. От скуки нажал кнопку дистанционного управления, включил телевизор. Пробежался по развлекательным программам, остановился на американском детективе, потом перескочил на центральный канал, где начиналась еженедельная субботняя передача, в которой мордатый ведущий беседовал с самым известным или популярным человеком недели. На этот раз им оказался новый экономический советник президента, некто Першиц. Я его узнал, весь последний месяц снимки с ним украшали официозные и не официозные издания, как близкие к верхам власти, так и далёкие от Кремля. Газеты по разному оценивали предлагаемые Першицем меры для спасения агонизирующей экономики. Обсуждение этих мер явно раздувалось, начиналась очередная кампания по распространению казённого оптимизма. Очевидно, кто-то посчитал, в таком оптимизме возникла настоятельная потребность, и свеженький, не протухший ещё гений экономической мысли подвернулся как нельзя кстати.

Вдруг в передаче упомянули фондовую биржу, и я насторожился, прислушался, сделал звук громче.

– … Вы же сами видите, – со снисходительной улыбкой говорил господин Першиц. – Курс акций концернов и предприятий, три недели назад объявленных приоритетными, на вторичном рынке ценных бумаг непрерывно растёт. Это говорит о доверии к ним российских и иностранных инвесторов.

Ведущий поправил бумагу на столе и вежливо возразил:

– Но это же на деле только перекачка денежной массы от одних предприятий другим. Даже курсовые позиции акций прибыльных предприятий проявили тенденцию к падению. Разве это разумно?

– Тут мы должны задаться честным вопросом. Хотим мы рынка или не хотим? – ничтоже сумняшеся, начал объяснять помощник президента. – Все видят, в каком тяжёлом положении оказалась экономика. Если не выделить приоритетные предприятия и не обеспечить им поддержку, рухнет всё. Это лишь вопрос времени. Но мы имеем возможность, вытащить сначала некоторые производства, потом они, как локомотивы, потащат за собой остальные…

– Простите, – учтиво вмешался ведущий, – но разве тяжёлое положение не стало следствием подобных же уверений прежних советников? Со времени программы «500 дней» Явлинского появляются всё новые и новые люди, все – профессиональные экономисты, которые в течение нескольких лет обещают нам, вот-вот наступит улучшение. А живём мы всё хуже и хуже. Мы уже смирились, что из великой сверхдержавы становимся банановой республикой. Но у многих исчезает и вера в завтрашний день.

– А вы что хотите? Этих людей семьдесят лет приучали…

– Да-да, конечно. Однако как мы можем верить именно вашей программе? Не постигнет ли её та же участь, что и прошлые?

– На это отвечу только одно. Если бы я не верил в неё, не занял бы эту должность! Я не принимал в разработках прежних программ никакого участия и откровенно высказывался, что многие положения были неверными.

– Ну что ж. Будем надеяться, ваша программа действительно изменит положение дел к лучшему. Однако я разговаривал с серьёзными экономистами, журналистами, бизнесменами, и многие удивлены выбором приоритетов и тем весом, который придаётся им правительственными кругами. Некоторые мои собеседники подозревают, у части правительственных чиновников существует своя заинтересованность личного свойства.

– Ну, знаете ли, – посуровев, развёл руками гений экономической мысли. – Если подозревать правительство, надо разогнать Думу, Совет Федерации, подавить демократию и вернуться к диктатуре. Вы этого хотите? Я нет!

– Я тоже не хочу.

– Вот видите. Мы с вами не хотим, и большинство народа тоже не хочет.

– Хорошо, – согласился ведущий. – Давайте посмотрит с другой стороны. Создаётся впечатление, ваша программа не пользуется поддержкой всех правительственных кругов. Это так?

– Не буду отрицать. Все люди разные. На то и демократия, чтобы каждый имел право высказывать суждения. Однако, когда решение принято, его надо выполнять, потому что за ним большинство.

– Похоже на ленинский демократический централизм.

– А что вы предложите взамен? Я, надеюсь, у нас демократия, а не анархократия.

– Но ведь нынешний способ принятия решений и их выполнения насаждает анонимность и безответственность верхов власти, я имею в виду индивидуальную безответственность.

– Знаете, – широко улыбнулся экономический советник президента, – давайте вернёмся от теоретических словопрений к делам, волнующим телезрителей, к делам конкретным. Меня же вы не можете обвинить в желании избежать ответственности?

– Нет. Как раз в вашем случае всё наоборот. – Ведущий порылся в ворохе бумаг, лежащих перед ним на столе. – Я тут делал вырезки из газет и журналов… Все авторы статей так или иначе замечают, до сих пор у нас не было такого откровенного возложения ответственности на одного человека. Именно на вас. Я тоже подобного не припомню.

– Так это хорошо или плохо?

Улыбка господина Першица стала ободряющей. Я взял чашку, сделал глоток и принялся за последний бублик.

– Да как вам сказать. У меня лично создаётся впечатление… – ведущий для убедительности положил руку себе на грудь, – точнее сказать, возникает некоторое беспокойство. Вдруг с вами, не дай бог, что случится? Будет ваша программа продолжена? Или её противники в правительственных кругах возьмут верх?

– Ну, зачем же мы будем пугать наших телезрителей подобными предположениями. Я вполне здоров, это могут подтвердить врачи, как раз сегодня утром я проходил очередной профилактический осмотр. Так что давайте не заострять на этом внимания. По натуре я оптимист.

– И всё же?

Экономический советник президента посерьёзнел.

– Конечно, – он вынужденно согласился. – Конкретные дела делают конкретные люди. Трудно же всерьёз полагать, кроме Наполеона кто-то другой создал бы наполеоновскую Францию, даже если б смог воспринять все его идеи.

Ведущий глянул в камеру, и мне показалось, прочёл над нею невидимое зрителям замечание. Он опять повернул голову к собеседнику.

– С этим я согласен. Давайте на такой ноте подведём итоги. Во всяком случае, доверие к вашим целям налицо. Фондовый рынок действительно отреагировал на них однозначным доверием инвесторов. Я вместе со зрителями желаю вам успеха, которого так заждалась страна, заждались все мы, простые её граждане.

Першиц безмолвно и небрежно кивнул, и на экране плавно поплыли имена и фамилии участников и создателей передачи. Я досмотрел весь ряд ненужных мне сведений о людях, которых никогда не встречу, затем черноволосая молодая женщина сообщила, что повтор передачи будет на следующий день, в десять часов утра.

Дистанционное управление – удобная вещь, телевизор мигнул и погас. Бублики были съедены, всё хорошее, как известно, имеет свойство быстро заканчиваться. Я некоторое время сидел на диване и соображал, чем бы ещё развлечься, в смысле пожевать. Припоминая, что среди остатков былой роскоши, на кухне можно отыскать соломку, я нехотя поднялся со своего удобного лежбища. Нахально прозвеневший телефонный звонок приостановил меня у порога гостиной. Электронные часы показывали двадцать шесть минут двенадцатого – подходящее время для «совы», не обременённой проблемами дневной жизни. Под телефонные трели я вышел на кухню, открыл одну створку настенной полки, другую. Соломка, действительно, ещё осталась. Вынув пакет с ней, я поднял трубку.

– Алло? – женский голос на другом конце провода был юн и свеж, нетерпелив.

Я пытался сообразить, кому из знакомых барышень мог вдруг понадобиться в такой час, и не без удовольствия вспомнил, наконец-то узнавая интонации.

– Я вас слушаю, – сказал я, переставляя аппарат с холодильника на стол и опускаясь на стул. – Сегодня вы неожиданно прелестны, прямо милое создание.

– Я хорошо выспалась и… – в голосе прозвучало сомнение. – А это вы?

– Кто ж ещё? Конечно, я моя радость.

– Нет, это точно вы?

Я протяжно вздохнул в самый микрофон.

– Теперь слышу, что вы. Что ж это такое? – уже спокойно сказала Вика. – Я звоню-звоню, а вы не берёте трубку. Вас следует проучить.

– За что, моя прелесть? Ты бы видела, как я бежал по лестнице, будто обезьяна на удар гонга. – Она прислушалась, поощряя мой трёп. – У меня дрожали руки от волнения, проклятый замок не сразу признал хозяина, я споткнулся о порог, лбом разбил зеркало. И всё для чего? Чтобы меня проучили?

В последние слова мне, кажется, удалось вложить искреннее огорчение. Она тихонько засмеялась.

– Думаете, я так и поверила?

– Но, моя радость, послушай, как рвётся из груди моё сердце, оно трепещет, как испуганный зайчик. Разве не слышно?

– Н-нет…

Я не дал ей закончить, я был в ударе.

– Это из-за телефонной сети. Вы же знаете, какие у нас паршивые сети, они способны искажать голоса, хрипеть и свистеть, доводить влюблённого до отчаяния.

– А вы что, уже влюблены в меня? – не без оживления заметила она.

– А вы сомневаетесь? – И я с пафосом продекламировал: – «Любил ли тот, кто сразу не влюбился?»

– Чьё это? – спросила она.

– Кажется, Шекспир, моя радость.

– Фи. Он мне никогда не нравился.

– Бедняга Шекспир…

– По-моему, вы сидите в кресле, в халате, вам нечем заняться. Приятно в такие минуты потрепаться с хорошенькой женщиной. И не возражайте, я знаю, что это так.

– С самой красивой, самой очаровательной, самой-самой…

Она тихонько засмеялась.

– А вы кот.

– Ещё какой! Могу выгибать спину и тереться о стройную ножку, мурлыкать от удовольствия. Так что же побудило вас позвонить, и откуда узнали мой номер?

– А я только что пришла, и по автоответчику узнала…

– Да-да-да, – делая вид, что припоминаю, прервал я. – Я же сам звонил и оставил сообщение. Значит, вы заходите, ещё стоите в мокром плаще и прослушиваете автоответчик. И тут же набираете мой номер. Очень мило.

Она фыркнула.

– Конечно же, нет. Я сижу в кресле, в тёплом халате и после ванны.

– И сгораете от любопытства, хотите знать, зачем я звонил?

– В общем да.

– Мне хотелось узнать, успели вы выскочить замуж в третий раз или решили повременить?

– Какой… а-а, ну да, я выхожу замуж.

– И хотите, чтобы я держал ваш шлейф.

– Если не трудно.

– Моя радость, для вас я готов на всё. И когда состоится церемония?

– Завтра. Завтра утром.

– Утром? Во сколько? В девять, десять?...

Я примолк.

– Фи, в это время я ещё сплю, – сказала она. – В одиннадцать. Сможете в одиннадцать? – произнесла она так, словно не сомневалась в моём ответе. – Знаете, как к нам доехать?

– Я помню, – заверил я. – И в одиннадцать меня устроит.

Она всё же беспечно назвала адрес, и я напоследок объяснился с мрачной торжественностью:

– Я приеду, чтобы выполнить ваш жестокий каприз, коварная. Но пусть вам снится всю ночь, что вы разбили мне сердце. Пока.

Она хихикнула, и я положил трубку.

– Что-то здесь не так, – проворчал я себе под нос.

Однако мне было лень думать, вечернюю норму размышлений я давно перевыполнил. Я предпочёл отдаться лёгкому удовольствию от приподнятого настроения, которое испытывал после этого звонка.