"Оле!… Тореро!" - читать интересную книгу автора (Эксбрайя Шарль)ГЛАВА 2Я целый день бродил по Валенсии, рассчитывая приехать в Альсиру только к вечеру. Я совершенно не знал, как предстать перед Луисом, и поэтому решил отдаться на волю случая. Но, конечно, больше всего меня интересовало, как меня примет Консепсьон. Мы не виделись со времени гибели Пакито. Забыла ли она ребенка, почти украденного у матери, которая прокляла нас за это страшным проклятьем. Я спокойно ехал по направлению к Альсире и еще не знал, что наше будущее уже предначертано нам этой мексиканкой. Альсира была прекрасным маленьким городком у подножья сьерра[29] Мурта и славилась лучшими апельсинами в Испании. Наверное поэтому воздух здесь был напоен апельсиновым запахом почти круглый год. Луис сумел выбрать замечательное местечко! Мне казалось, что его усадьба обязательно должна была находиться на склонах сьерры, по которым растут до самой вершины апельсиновые деревья. Недалеко от церкви Санта Каталина, на углу главной улицы и переулка, загроможденного небольшими лавчонками по продаже фруктов, находилось кафе "Под солнцем Хуэрты". Сюда, по утверждению Мачасеро, Луис приходил выпить манцанилльи на заказе дня. Я устроился в отдаленном уголке, позволявшем видеть всех входивших. Прождав более двух часов и уже почти потеряв всякую надежду его увидеть, я вдруг услышал, как за соседним столом произнесли: – Вот он! Не рассмотрев лица входившего, я тем не менее сразу же узнал слегка приплясывающую походку, от которой никогда не могут избавиться бывшие тореро. По мере приближения Луиса сердце мое билось все быстрей. Когда он поравнялся со мной, я с некоторой горечью отметил, что он совсем не изменился и был так же молод, как и пять лег назад. По сравнению с ним я выглядел намного старше, несмотря на очень незначительную разницу в возрасте. Эти восточные испанцы с упругими мускулами и манерами женщин, надолго сохраняют свою молодость, тогда как мы, цыгане, как только нам перевалит за тридцать, становимся похожи на высушенную годами виноградную ветвь. Сидящие за соседним столиком, первыми заметившие его появление, встретили Луиса громкими дружескими приветствиями. Мысль о том, что он даже не догадывается, что я нахожусь в пяти метрах от нею, заставила меня улыбнуться. Я услышал, как он заказал аперитив. Его голос тоже остался прежним, все тем же нежным и ласкающим голосом, который сумел очаровать Консепсьон. Словно для того, чтобы развеять мои сомнения, Луис сразу же принялся говорить о корриде. Он анализировал достоинства тореро, которые должны были появиться на аренах Валенсии 19 марта на празднике Святого Хосе. В разговоре чувствовались та же увлеченность и то же знание дела, что и прежде. Он азартно объяснял слабые и сильные стороны участников, подробно рассказывал, почему нужно было следить за фаролес одного тореро и за чикелинас[30] другого. Я знал людей, о которых шла речь, и с уверенностью мог сказать, что он в курсе событий, и его мнения верны. Теперь я был уже уверен, что Луис никогда не расставался с корридой. Предприятие дона Амадео мне сразу же стало казаться более надежным, чем прежде. Но кроме того, что знали все, было еще и то, о чем знал только я: конечно, официальной причиной ухода Луиса с арены была смерть Пакито, но первопричиной все же был его страх перед разъяренным быком, страх, который его буквально парализовывал. Поэтому теперь все зависело только от того, избавился ли он от этого страха? К сожалению, проверить это можно будет лишь на арене. И, кто может дать гарантию, что тогда это не будет слишком поздно… Мне хотелось спросить Луиса об этом напрямик, ведь раньше мы ничего не скрывали друг от друга. Но я боялся, что он и сам просто может не знать правды: вдали от опасности все - храбрецы. Он просидел в кафе около часа и когда поднялся, на улице уже было темно. Я последовал за ним и дождавшись, когда мы были уже достаточно далеко от кафе, приблизился и окликнул: – Ке таль, Луис?[31] Он обернулся, какую-то долю секунды рассматривал меня, потом подошел ближе, чтобы убедиться, что не произошла ошибка, и, наконец, вскрикнул: – Мадре де Дио![32] Ты!… – Луис… как я рад тебя опять видеть. – И я! Мы обнялись. – Скажи, Эстебан, откуда ты взялся в такое время? Это же чудо, что мы не прошли друг мимо друга в такой темноте! – Это не совсем так. Я целый вечер просидел в кафе позади тебя. – Черт возьми! И ты ко мне не подошел?! – Я не решался. Конечно же я солгал, но эта ложь сейчас была необходима. – Прошло столько времени… Я не знал, будешь ли ты рад меня видеть. Ведь мы расстались не в лучшие времена… – Эстебан… Мы знали и любили друг друга задолго до этих времен. А что ты делаешь в Альсире? – Как тебе сказать… Просто я ходил по Валенсии и вдруг увидел автобус с табличкой "Альсира". Мне захотелось с тобой поговорить. Но я не знал, где ты живешь, и зашел в кафе, чтобы спросить адрес. Потом ты сам туда зашел. Вот и все. – Если я правильно понял, Эстебан, ты никогда не собирался к нам приезжать, и если бы не этот случайный автобус… Когда он произнес "к нам", мое сердце забилось быстрей. – Ты остановишься у нас. Твои вещи с тобой? Я показал ему маленький чемодан. – Ты не занят в ближайшие дни? – Вроде бы нет. – Тогда останешься у нас погостить подольше… – Но… – Прошу тебя, Эстебан!… Этим ты окажешь мне большую услугу… – Услугу? И тогда он со вздохом признался: – Мне здесь очень тоскливо… Усадьба Луиса, как я и предвидел, находилась на склонах сьерры Мурта. Его автомобиль с открытым верхом легко брал подъемы, и незначительный шум мотора ничем не тревожил покой ночи, которую северяне непременно приняли бы за весеннюю. В поездке мы не обменялись ни единым словом. Очевидно, нам нужно было слишком много сказать друг другу, и никто не знал, с чего начать. Я не решался расспрашивать его о Консепсьон, боясь выдать свое волнение, Луис же, несомненно, был занят мыслями о своей неудавшейся жизни. Мы почти подъехали, когда он спросил меня с деланным безразличием: – Ты, по-прежнему, занимаешься корридой? В страшном волнении я встал, увидев, что Консепсьон входит в приемную нижнего этажа, оформленную в крестьянском стиле. Она же сразу меня узнала и сказала, словно мы расстались накануне: – Добрый вечер, Эстебан. Рада тебя видеть у нас. – Добрый вечер, Консепсьон… Да пребудет с тобой Господь… Луис рассказал о нашей встрече. Консепсьон оказалась менее доверчивой, чем он. С иронией она спросила: – Это правда, Эстебан, что ты боялся приехать к нам? Ее муж попытался перевести все в шутку: – С тех пор, как дон Эстебан стал мадридцем, он больше не думает о своих друзьях из провинции. Мне кажется, он попросту забыл о нас! Консепсьон внимательно посмотрела на меня и отчетливо выговаривая слова произнесла: – Не думаю… Эстебан не из тех, которые забывают… Была ли она искренней? Я слишком мало знал женщин, чтобы правильно ответить на этот вопрос. Поэтому я предпочел обратиться к Луису. – Я больше не живу в Мадриде… С января я в Триане. – Вот это да! Не глядя на Консепсьон, я объяснил: – Я уже не юноша, Луис, а ты ведь знаешь, что одинокий старый зверь всегда возвращается подыхать в места, где родился. Они оба рассмеялись: Луис - чтобы подтвердить полное доверие моим словам, Консепсьон - чтобы скрыть свое смущение. Она спросила: – Ты вернулся к матери? – Да, но только ее уже больше нет с нами… Перекрестившись, она прошептала: – Мир праху ее… Чтобы разрядить сгущавшуюся атмосферу, я добавил: – Но зато я вновь обрел то, что ближе всего моему сердцу,- Гвадалквивир. Вальдерес, чтобы сменить тему разговора, обещавшего стать не совсем приятным, торжественно объявил: – Знаешь, Консепсьон, Эстебан останется у нас на несколько дней. Мы покажем ему все самое интересное, и он, быть может, признает, что Триана - не единственное место на земле, где можно жить. Несмотря на всю свою выдержку, Консепсьон не смогла полностью скрыть удивления. Я чувствовал, что ее будет гораздо труднее убедить в бескорыстных целях моего визита, чем ее мужа. Конец вечера прошел спокойно. После ужина, за которым нас обслуживала красивая девушка, которую легче было представить с кастаньетами в руках, чем накрывающую или убирающую со стола, мы перешли к кофе. Когда пришло время ложиться спать, я встал, и Консепсьон вызвалась показан, мне мою комнату. – Надеюсь, тебе здесь понравится? – Я не привык к такому уюту, если ты еще помнишь Триану… Опустив голову, она просто сказала: – Я не забыла Триану… Спокойной ночи. Эстебан. – Спокойной ночи, Консепсьон. Я почувствовал, что она хотела еще что-то сказать, но не решалась. Только выходя из комнаты, она задала вопрос, который ее мучил: – Эстебан, зачем ты приехал? Луис, показавшись на пороге, чтобы посмотреть, как я устроился, избавил меня от необходимости солгать ей. Мне плохо спалось. Мысль о том, что Консепсьон совсем рядом, была одновременно и радостной, и невыносимой. Моя привязанность к той, которая предала меня, имела привкус горечи: помимо воли, мне становилось обидно за ее счастье и за то, что она не испытывала ни малейших угрызений совести из-за того, что по ее вине моя жизнь была сломана и исковеркана. Удивительно, но я был больше настроен против Консепсьон, чем против Луиса. В конечном счете, он поступил так, как поступил бы любой другой мужчина, ухаживая за понравившейся ему девушкой. Мои мрачные мысли развеялись только тогда, когда со двора послышался голос Консепсьон, что-то приказывающей слугам. Я опять был счастлив, благодаря своей чистой и нежной привязанности. Солнце Левантии[33] уже заливало золотом эту благодатную землю. Я нашел Консепсьон в саду, где она поливала цветы. Какое-то время мы не могли найти темы для разговора, и, чтобы прервать это молчание, она наконец сказала: – Видишь, Луис занимается апельсинами, а я довольствуюсь своими цветами и встаю так рано только из-за них. Ты обратил внимание, какое жаркое здесь солнце уже с самого утра… – Ты ведь привыкла к этому… Помнишь, когда мы гуляли там, на берегу Гваделквивира, и не обращали внимания на жару! Она не сразу ответила, а когда стала говорить, ее голос слегка дрожал: – Неужели ты так и не простил меня? – Сердцу невозможно приказать… А где Луис? Она подошла ко мне и прикоснулась к руке. Я сделал шаг назад: – Не прикасайся ко мне! Я увидел, что ее глаза наполнились слезами. – Ты меня ненавидишь, Эстебан? Ненавижу! Да больше всего на свете мне хотелось обнять и прижать ее к себе! – Зачем ты вернулся? – Чтобы увидеть тебя… Она долго смотрела на меня, прежде чем сказать: – Я не верю тебе, Эстебан… – По-моему, ты впервые сомневаешься во мне, Консепсьон. – Я впервые боюсь тебя. Отчужденные, мы стояли друг перед другом… Да, она не без оснований опасалась меня. – Счастье тебя очень изменило, Консепсьон. Раньше ты никогда не сомневалась в моих словах. Она невесело улыбнулась: – Счастье? Бедный Эстебан… Знай же, если тебе будет от этого легче, что я очень несчастна. Луис совсем не такой, как я думала. Он безвольный и мягкотелый эгоист, забывающий обо всем, что его смущает или заставляет задуматься… Например, о Пакито, который им всегда восхищался. Я понял, что она ничего не забыла, так и не простив Луису смерти того, кого считала своим сыном. Не простила она, конечно, и меня. Но к чему скрывать,- я испытал какое-то мрачное удовлетворение, узнав, что Луис не пользуется любовью той, которую он у меня отнял. – Консепсьон, где Луис? – Иди по дорожке за хлевом и найдешь его… Я долго шел среди апельсиновых деревьев, не встречая ни единой живой души. И вдруг, выходя из затененной впадины между плантациями, я увидел столь неожиданную сцену, что поначалу не поверил своим г лазам. Вверху, надо мной, танцевал человек, и отсутствие музыки превращало этот танец в какую-то галлюцинацию. Я узнал в нем Луиса. Ступая как можно тише, я укрылся за апельсиновыми деревьями, стоявшими в нескольких метрах от бывшего тореро, не подозревавшего о моем присутствии. Со своего места я видел его в профиль, и меня сразу же поразила высоко поднятая голова, неподвижность взгляда, напряжение мышц. Я все понял! Луис Вальдерес в этом удаленном от глаз людей уголке земли, прислушиваясь к несуществующей музыке, выступал для самого себя. Насколько же сильно он оставался во власти корриды! Мне даже слегка сдавило горло. Я почувствовал неловкость, поняв, что проник в тайну, не принадлежащую мне. Вдруг, словно услышав звук трубы,"Очарователь из Валенсии" приподнялся на носках, протянул в приветствии к солнцу свою кордобскую шляпу с прямыми жесткими полями, потом швырнул ее в траву и продемонстрировал такую великолепную фаэну, какой я никогда прежде не видел. Сражаясь с невидимым противником, Луис давал такое блестящее сольное представление, о котором мог бы помечтать каждый матадор. Безо всякой спешки, соизмеряя все движения, он выискивал самые трудные и исполнял их с такими живостью и скоростью, которые вызвали бы восхищение самой скептической публики. С блеском он демонстрировал обыкновенный проход, проход слева по кругу, проход у груди, проход камбиада снизу вверх, классические проходы, к которым он прибавил, словно вдохновенный артист, прелесть народных: молинете, афораладо, манолетину[34]. Своего предполагаемого быка он убил способом, заимствованным у матадоров прежних времен, а именно: вызывая опасность на себя и эффектно убивая мчавшегося прямо на них быка. Еще я увидел, как Луис наблюдал за агонией своего соперника, а затем мелким шагом прошел вокруг воображаемой арены, отвечая на предполагаемые крики восхищения. Я удалился прежде, чем он завершил свой круг почета, вышел на верхнюю дорогу и только оттуда позвал его. Луису потребовалось некоторое время, чтобы вернуться к реальной жизни. – Как ты меня нашел, Эстебан? – Консепсьон посоветовала мне пойти по этой дорожке. Она поливала цветы. Луис вздохнул: – Да, знаю… Для нее вполне достаточно цветов. – Тогда как тебя апельсины не очень-то привлекают, а? – Нет, не очень. Вернемся? – Как хочешь. Мы оба чувствовали, что сейчас произойдет важный разговор. Я решил начать первым: – Твоя жена боится меня. Он удивленно остановился: – Боится? – Похоже, она опасается, что я приехал вовсе не для того, чтобы засвидетельствовать вам свою старую дружбу. – Но это же не так, правда? Я не сразу ответил. Он весь напрягся в ожидании. – Теперь, когда я удостоверился в вашей благополучной жизни, мне лучше сразу же уехать. Ты сможешь отвезти меня в Альсиру, когда мы вернемся домой? Он взял меня под руку. – Не знаю, что вообразила себе Консепсьон, но я хочу, чтобы ты остался, нравится ей это или нет! Я изнываю от скуки, разыгрывая из себя помещика. Меня не интересует сельское хозяйство, разве только животные… – А именно быки, да? – Да. Мы двинулись вперед, и каждый думал о том, как продолжить прервавшийся разговор. Луис принудил себя рассмеяться, прежде чем сказал: – Знаешь, я сохранил отличную форму. – Да, я уже удостоверился в этом. – Как это? Я решил сжечь за собой мосты: – Я только что видел, как ты работал. Он отреагировал совсем не так, как я ожидал. Дрожащим голосом Луис спросил: – Твое мнение? – Положительное. – Правда, Эстебан? – Правда. Он вздохнул полной грудью. Казалось, я снял с него тяжелый груз и вернул ему уверенность в самом себе, уверенность, которая теплилась, но не могла проявиться без подтверждения другого человека. – Спасибо, амиго… В долгом молчании мы уже подошли почти к дому. Вдруг он робко спросил: – Как ты думаешь, если бы представился такой случай, я смог бы выступить и не вызвать смеха? – Уверен в этом. Он очень крепко сжал мне руку. – Ты вернул мне жизнь, Эстебан. Как ребенок, которому хочется игрушку и который не решается ее попросить, Луис прошептал: – Только кто сможет мне поверить? И рискнуть поставить на меня свои деньги? – Кроме того, существует Консепсьон… Он пожал плечами, как бы показывая, что это не станет для него главным препятствием. – Но ведь после смерти Пакито ты ей пообещал… – Что из того? Пойми, Эстебан, что я продолжаю думать о корриде только потому, что не смог обрести того, на что рассчитывал! Знаю: для тебя Консепсьон - чудо из чудес! Но эта Консепсьон существует только в твоем воображении, дружище! Ты продолжаешь видеть в этой женщине душу и сердце прежней девочки. Консепсьон не любит меня, и думаю, что она никого не любит и вовсе не способна на это чувство… Подожди, не спеши возражать, Эстебанито… Она любила только Пакито, но это была слепая материнская любовь. Она не простила мне его смерти, уверен, не простила и тебе… Пакито всегда будет стоять между ней и мною. Вот почему я изо всех сил хочу вернуться на арену, Эстебан! Я хочу жить, а здесь я прозябаю… Слышишь? Я хочу жить! Поэтому я твердо решил уехать отсюда. Я готов делать, что угодно, если не смогу стать тореро, но я больше не останусь среди этих апельсинов, от одного запаха которых меня тошнит… Меня тошнит от такой жизни… Тогда я рассказал ему все: о встрече с Мачасеро, об ужине с доном Амадео и, наконец, о главной цели моего визита. Рассказывая, я видел, как менялось его лицо и как глаза наполнялись тем самым блеском, который мне так понравился во время нашей первой встречи. Передо мной был человек, которому я, без сомнения, вернул жизнь. Я думал о том, как Луис объявит обо всем жене, и ожидал трудного разговора. Во время завтрака он не сказал ни слова о моем предложении, но был так весел и многословен, что Консепсьон никак не могла понять причины резкой перемены, происшедшей с ее мужем. – Что с тобой, Луис?! – Не знаю. – На тебя произвело такое впечатление присутствие Эстебана? – Может быть… – Тогда жаль, что он не приехал раньше. Она произнесла эту реплику таким тоном, что не осталось никакого сомнения: их отношения были далеко не идеальными. Чтобы изменить тему разговора, "Очарователь из Валенсии", который становился все более похожим на прежнего Луиса, спросил: – Скажи-ка, Эстебан, своим старым друзьям: почему ты покинул нас? Я почувствовал на себе взгляд Консепсьон. – Я не мог больше видеться с Консепсьон. За этим признанием последовал миг смущения, но Луис, приняв мою игру, рассмеялся: – Как я вижу, ты по-прежнему влюблен? – Ты же знаешь, Луис, люди говорят что цыгане любят только раз в жизни… В свою очередь, Консепсьон шутливо бросила: – Но цыгане тоже мужчины, и, значит, тоже могут лгать. Эстебан, я ведь могу подумать, что если ты снова здесь, то тебе больше не больно встречаться со мной, и, стало быть, ты меня больше не любишь… Я сделал решительный шаг: – Давайте поговорим откровенно, раз и навсегда. Я люблю тебя, Консепсьон, с того возраста, когда только может появиться такое чувство. Для Луиса все это не ново. Ты клялась мне в верности и вдруг отдала предпочтение Луису. Это твое право. Но я-то вовсе не обязан перестать тебя любить только потому, что ты меня разлюбила?! Цыганам не приказывают. Вспомни это, Консепсьон, ты ведь долго жила рядом с нами в Триане. Я не стал ненавидеть Луиса потому, что любил тебя. С тех пор я живу своими собственными воспоминаниями, и это касается только меня. Выходя за Луиса, ты отвергла наши общие воспоминания. И если я вернулся, то лишь затем, чтобы узнать, изменило ли время вас, как меня. Похоже, нет. Теперь, даже если мне от этого горько, это только мое дело, и был бы тебе признателен, Консепсьон, если бы ты больше не задавала таких вопросов. – И все же я тебе задам еще один, Эстебан… Можешь ли ты поклясться на распятии, что приехал только для того, чтобы повидать нас? Если бы Луис не был в курсе моих дел,- мне пришлось бы солгать. Теперь же я просто склонил голову, чтобы спрятать взгляд: – Нам воспрещается брать Господа в свидетели для подобных дел. – Я была уверена, что ты лжешь, Эстебан. Для чего ты лжешь? Вмешался Луис: – Ты невежлива с нашим гостем, Консепсьон! Это на тебя не похоже. – Я ненавижу тайны и заговоры! – И все же ты достаточно долго знаешь Эстебана, и он не заслуживает такого обращения, особенно с твоей стороны! Раздраженная, она поднялась и вышла, не сказав ни слова. Луис вздохнул: – Вот так… Она стала такой со дня смерти Пакито. Помнишь о ее клятве больше не говорить об этом несчастье? Да, мы сдержали слово, но это оказалось еще труднее, чем постоянно говорить об этом! Пакито все время здесь, между нами. Когда он погиб, Консепсьон стала жесткой и замкнутой. Раньше я был уверен, что она горячо любит меня, сейчас я сомневаюсь в этом. Мы живем, как живут чужие люди под одной крышей. Каждый день я читаю упрек в ее глазах. Хочешь знать, что я иногда думаю, Эстебан? Она бы предпочла, чтобы в Линаресе бык убил меня, а не Пакито! Иногда мне кажется, что она просто меня ненавидит. – Ты преувеличиваешь, Луис. – Не думаю. Надеюсь, ты теперь лучше поймешь мое желание вздохнуть другим воздухом, услышать шум трибун и опять одеть костюм тореро! Ты мне только что принес надежду, Эстебан… Осуществится она или нет, но я буду признателен тебе до самой смерти. – Я позвоню сеньору Рибальте, как только ты получишь согласие Консепсьон. Он хочет обязательно приехать к тебе, чтобы обсудить программу тренировок. Я уже знаю эту программу. Составлена она с умом. Если ты согласишься, то твой дебют состоится в июне во Франций. – Неплохая мысль. – В конце концов, ты сам сможешь все обсудить с ним. Луис поднялся. – Можешь на меня рассчитывать, Эстебанито. Я сегодня же вечером переговорю с Консепсьон, и, хочет она того или нет, я опять стану лучшим в Испании тореро! "Очарователь из Валенсии" снова обретет власть и над быками, и над толпой! Я хотел бы в это верить так же, как и он… Луис ушел исполнять обязанности хозяина. Я же курил сигару, устроившись в шезлонге на террасе, выходящей на великолепную хуэрту[35] Хукара, устав думать о вчерашнем и не собираясь думать о завтрашнем дне. Я не слышал шагов Консепсьон, и когда оказалась рядом, я подумал, что она пришла из моей мечты. – Эстебан, прости мне вчерашнее. Я была жестока и несправедлива с тобой… Но я обязана быть такой… Иначе, к чему мы придем, я и Луис? Я принес еще один стул, и она села рядом со мной. Глядя на нее, я думал, что несколько недель назад одна только возможность такой близости вознесла бы меня до небес. Теперь же, когда это произошло, я испытывал почти страх, настолько альсирская Консепсьон была непохожа на ту, из Трианы. Не придавая особого значения своему жесту, я взял ее за руку: – Если бы ты не была так забывчива, то помнила бы, что уже бывала несправедлива и даже жестока со мной, но поверь, что это не имеет никакого значения потому, что ничто не сможет изгнать из моего сердца один образ. Твой образ, Консепсьон. Она тихо прошептала: – Эстебанито… Интонация ее голоса, словно по мановению волшебной палочки, стерла с моих глаз пейзаж Валенсии, и передо мной возник Гвадалквивир, по берегу которого мы шли с Консепсьон, взявшись за руки, опьяненные планами на будущее, которым, увы, не суждено было сбыться… – Эстебанито, я рада, что ты здесь. – У тебя часто меняется настроение, Консепсьон. – Нет. Это случилось со мной только раз, когда мне показалось, что я люблю Луиса. Я умолк, догадываясь, что, разговаривая со мной, она, в первую очередь, объясняла все это себе. – Я не обижена на Луиса. Он такой, каким был и раньше. Таким же он будет всегда. Луис ни в чем не виноват… Это человек без храбрости, к тому же постоянно живущий иллюзиями. Он все время придумывает и разыгрывает роль человека, которым хотел бы быть сам, и ему иногда начинает казаться, что он и есть тот человек… Жить с ним невесело, Эстебан. – Ты слишком строга. – Нет. Мое существование приобрело новый смысл с появлением Пакито. Этот ребенок указал мне цель жизни. А погиб он из-за Луиса, из-за трусости Луиса… – Ты забываешь, Консепсьон, что Пакито пошел на смерть за Луиса… – И он оказался недостойным подвига ребенка, что заслуживает еще большего осуждения. Помнишь старую Кармен, которая помогала мне по дому в Санта-Круз? – Не очень… – Она была родом из Трианы и знала нас еще детьми. – Ну и что? – Однажды, в сердцах, она мне сказала одну вещь, которую я с тех пор никак не могу забыть. Я хотела бы, чтобы ты мне честно сказал, Эстебанито… – Обещаю. – Эта женщина сказала, что если бы я тебе не изменила,- ты бы стал великим матадором. Ты тоже так думаешь? – Думаю, Консепсьон. Тогда она, в свою очередь, взяла меня за руку и прошептала: – Прости, Эстебанито мио[36]… Вечер был необычайно нежным, даже для этого климата. Мы пили кофе, глядя на звезды, и время от времени легкий ветерок доносил до нас городской шум Альсиры. Никто из нас не мог даже подумать, что это последние спокойные часы в нашей жизни. Уставшая Консепсьон достаточно скоро оставила нас вдвоем, пожелав спокойной ночи. Не без удовольствия я узнал, что Консепсьон и Луис уже давно жили в разных комнатах. Когда она ушла, Луис бросил: – Я приготовил тебе сюрприз, Эстебан! – Правда? – Я подожду, пока Консепсьон уснет, и выйду. Ты еще полчаса отдохни, а потом поднимайся по лестнице на чердак. Увидишь, я переделал его в очень красивую комнату, теперь это - мои владения, и Консепсьон туда никогда не заходит. – Тебе не кажется, что сейчас не совсем подходящее время для посещения твоего чердака? – Но мой сюрприз ждет тебя там, Эстебан! Я согласился. Через четверть часа, решив, что жена уже уснула, он вышел. – Так через полчаса, слышишь? – Хорошо… Я остался один, и от этого мне стало лучше. Говоря правду, я сожалел о своем приезде. Возможно, узнав, что у Луиса с Консепсьон - дружная семья, я страдал бы, но и их обоюдное разочарование друг в друге тоже было мне в тягость. Это чувство, несомненно, происходило еще и от того, что, несмотря на всю мою пристрастность, приходилось признать, что не все худшее здесь исходило от Луиса. И потом, я увидел, что Консепсьон ужасно изменилась. Ведь такой жесткости не было в моей, трианской Консепсьон! Постепенно мои мысли изменили направление, и я стал думать о порученной мне миссии. Конечно, "Очарователь из Валенсии" внешне сохранил свою прежнюю гибкость и даже слегка наигранную элегантность, которая когда-то так нравилась публике и так раздражала меня. Ведь вопрос состоял в том, избавился ли Луис от своего страха, который еще больше, чем трагическая смерть Пакито, повлиял на его уход с арены? Если он преодолел свой страх,- тогда, конечно, я оказывал ему большую услугу. В противном случае, я рисковал стать убийцей. Еще было время, чтобы отступить. Нужно было только позвонить в Колон, в Севилью, и сказать дону Амадео, что Вальдерес утратил свои способности, и всякая попытка вернуть его на арену будет обречена на полный провал. Но имел ли я право лгать тем, кто целиком и полностью доверял мне? Имел ли я право предать дружбу Луиса, для которого возврат на арену, возможно, станет спасением? А Консепсьон? Я не мог отказаться от возможности находиться рядом с ней, работая вместе с ее мужем. Чтобы избавиться от этих назойливых мыслей, я встал, посмотрел на часы, посветив себе зажигалкой, и увидел, что полчаса, о которых говорил Луис, уже прошли. Как можно тише я поднялся по лестнице. Из-под двери Консепсьон на первом этаже не проникал ни единый луч света. Должно быть она спала, не подозревая о наших странных развлечениях. Я поднялся на второй этаж, толкнул дверь чердака и замер на пороге от удивительного зрелища, открывшегося моим глазам. Луис расставил на полу по углам несколько фонарей. В центре освещенного круга я увидел "Очарователя из Валенсии", одетого в "костюм света"[37] и стоявшего в той же позе, в какой его изображали афиши во времена пика его славы. Казалось, что вместо двери на чердак я открыл дверь в прошлое. Я никак не мог насмотреться на этого тореро, одетого во все белое, с серебряными вышивками и яркими пятнами галстука, пояса и чулок. Монтера[38], надвинутая на лоб, придавала его взгляду недостающую ранее глубину. Луис был очень красив, и я понял, что если сейчас его талант хоть немного превзойдет средний уровень, то публика будет покорена уже одним его внешним видом. Он смотрел на меня, пытаясь уловить первое впечатление: – Ну как, Эстебан? – Фантастика, Луис… Это стоило увидеть! Его смех остался таким же молодым. – Думаешь, я еще смогу соперничать с молодежью, о которой сейчас говорят? – Для того, чтобы ответить, мне нужно увидеть тебя на арене. – Об этом можешь не беспокоиться: у меня такие же быстрые ноги и такая же крепкая рука! Увидишь, Эстебан, я еще убью нескольких быков, если только ты захочешь быть со мной. – Как ты мог подумать, что я тебя брошу, Луис? Он подошел ко мне и расцеловал в обе щеки. Эта сцена напомнила мне об Иисусе, целующем Иуду, прежде чем войти в оливковую рощу. Радости же Луиса не было предела. Он уже видел себя собирающим трофеи и триумфы. – У нас впереди еще будет красивая жизнь, Эстебан! Прежде, чем я успел ему ответить, из-за двери донесся голос: – А что ждет меня в этом будущем? Мы обернулись. Консепсьон, одетая в халат, строго глядела на нас. Сконфуженные, мы не знали, что ответить. Она вошла и, обращаясь ко мне, сказала: – Значит, ты приехал за этим? - и, не дождавшись ответа, вышла. Я бросился за ней и настиг ее уже внизу, когда она взялась за ручку своей двери. – Консепсьон, послушай, меня! – Нет, ты тоже лжец, Эстебан! Я сожалею, что была с тобой откровенна, ты этого не заслуживаешь! Ты снова предал меня, как предал в тот день, когда я тебе доверила Пакито. Этого я тебе никогда не прощу. Тогда я ей не поверил. Но я ошибся. Вопреки тому, что можно было ожидать, Консепсьон не стала противиться планам Луиса, когда он официально поставил ее в известность о своих намерениях. Она лишь удовольствовалась замечанием: – Ты, Луис, дал мне слово, и ты, Эстебан, тоже… Я вам больше не верю. Делайте, что хотите. Но я буду сопровождать тебя в поездках, Луис, чтобы все видели, что я полностью согласна с твоим возвращением. Рибальта и Мачасеро, предупрежденные мной, нашли нас в Валенсии. После того, как при общем согласии была разработана программа тренировок, было решено, что я буду жить у моего друга, чтобы руководить им. Я должен был держать в курсе наших дел дона Амадео, которому нужно было вернуться в Мадрид. Мы условились, что когда я решу, что Луис уже обрел хорошую физическую форму, мы переедем к одному моему приятелю на его андалузскую[39] ферму, где "Очарователь из Валенсии" для восстановления автоматизма движений попробует свои силы с молодыми бычками. Рибальта дал мне месяц, чтобы составить окончательное мнение о возможностях Луиса и решить, стоит ли ему тратить такие большие средства, чтобы вернуть позабытую славу Луиса. Кроме меня Луис еще очень хотел видеть рядом с собой своего старого пикадора Рафаэля Алохью и двух бандерильерос - Мануэля Ламарилльо и Хорхе Гарсиа, которые прежде сопровождали его повсюду. Мне нужно было убедить вернуться этих людей, которые покинули арену одновременно с их матадором. Я понимал, что это будет трудно, но рассчитывал привлечь их высокими заработками и обещаниями значительного страхового полиса. Дон Амадео полностью разделял мое мнение. Он понимал, что Луис будет чувствовать себя уверенно, находясь рядом с тремя старыми помощниками, которые хорошо знали его манеру ведения боя. Мы расстались, преисполненные планов и надежд. Мачасеро и Рибальта возвращались в Мадрид, а я направлялся в Севилью, чтобы сделать все необходимые распоряжения по поводу своего длительного отсутствия. Друзьям, интересовавшимся моими планами, я давал уклончивые ответы. Зная, что это действует интригующе и что я возбуждаю любопытство, я стремился к тому, чтобы вскоре в Сьерпесе и окрестностях все афиспонадос стали говорить, что старый лис Эстебан Рохиллья что-то задумал. Это было необходимо для того, чтобы возвращение Луиса Вальдереса вызвало как можно больше шума и интереса. Дон Амадео не скрывал от меня, что в случае провала Луиса он будет разорен. Но страсть игрока, верящего в свою удачу, заставляла его ставить все состояние на то, что целиком зависело только от судьбы. Мачасеро должен был заняться подготовкой людей, обслуживающих корриду. Рибальта пока предпочитал оставаться в тени. Дон Амадео иногда наезжал в Альсиру, чтобы время от времени убеждаться в хорошей форме Луиса. Вскоре она стала просто отличной, и, понемногу забывая о моих прежних опасениях, я стал думать, что вторая карьера "Очарователя из Валенсии" обещает стать еще более блестящей, чем первая. Я изо всех сил старался привести его к этому результату, не давая Луису никакой передышки. Интенсивные занятия спортом (чтобы согнать жировую прослойку, которая у него, как и у большинства левантийцев[40], стала образовываться на животе) сменялись отработкой движений с плащом. Нанятый нами мальчишка двигал голову быка, установленную на легких колесах, и, следуя моим наставлениям, Луис вспоминал механику классических движений. Чуть позже мы должны были заняться импровизацией. Мне такая жизнь нравилась, а вот отношение к ней Консепсьон удивляло. Казалось, она позабыла об обмане и полностью разделяла наши заботы и надежды. Она старалась готовить для мужа специальную пищу, следила за тем, чтобы он вставал достаточно рано и мог работать до дневной жары, регулярно напоминала ему о сиесте[41] и часами занималась его гардеробом. Я не осмеливался расспрашивать о причинах перемены в ее поведении. Когда после обеда Луис поднимался к себе для отдыха, мы часто оставались вдвоем, но почти не разговаривали. После сцены на чердаке она стала просто любезной хозяйкой, заботящейся о госте. Ее изысканная вежливость, больше, чем гнев убеждала меня, насколько я стал ей безразличен. Я страдал от этого, но не решался жаловаться, опасаясь нового взрыва гнева, который усложнил бы мое пребывание под одной крышей с ней. Тем не менее, что-то подсказывало мне, что хорошее настроение Консепсьон было наигранным. Несколько раз в минуты, когда она не догадывалась о моем присутствии, я видел ее лицо, настоящее ее лицо, которое обычно она скрывала под маской любезности. Оно было жестким, со складками горечи у рта и таким ненавидящим взглядом, который не оставлял никаких сомнений в настоящих ее чувствах по отношению к нам. Но тогда какой же смысл разыгрывать всю эту комедию? Чтобы мы успокоились? Но зачем? Казалось, что теперь Консепсьон больше всех желала возвращения своего мужа на арену, а ее заботы даже превосходили мои собственные. В своих заботах она не позволяла Луису совершить ни малейшего отступления от программы подготовки. Настоящие причины этих перемен были скрыты от меня. Я не так уж проницателен, особенно в том, что касается женщин. Доказательством тому была сама Консепсьон, Консепсьон, которой раньше я так доверял. Итак, единственный вывод, который я сделал, исходя из ее поведения, был следующий: жена Луиса делала все возможное, чтобы он был как можно лучше подготовлен к возвращению на арену, и, чтобы в случае провала (на который она, безусловно, надеялась) он не смог бы подобрать себе достаточных оправданий, чтобы испытать судьбу еще раз. Я считал ее расчет неверным с самого начала: неприязнь к мужу мешала ей видеть, как день ото дня он становился все уверенней. К концу апреля я смог сообщить дону Амадео, что Луис находится в превосходной физической форме. С согласия патрона, я съездил в Андалузию к моему другу Педро Ибурасу, который выращивал быков недалеко от Ла Пальма дель Кондадо. Естественно, я был вынужден поделиться с Педро нашими планами относительно Луиса Вальдереса. Будучи человеком, знающим толк в этом деле, Ибурас поначалу проявил естественный скептицизм. Он повидал немало тореро, которые принимая желаемое за действительное, возвращались, в результате чего память об их прежних выступлениях была обесславлена. Я постарался убедить Педро, что уверен в Луисе, который сохранил все свои прежние качества. Мы разговаривали, опершись на ограду загона, где некоторые из работников Ибураса, половчее и посмелее, упражнялись с молодыми бычками. Хозяин вынул изо рта сигару и сказал: – Дон Эстебан, я давно знаю и очень уважаю вас. Я уверен по сей день, что если бы вы захотели, то стали бы великим матадором - для этого у вас было все необходимое. Я говорю это для того, чтобы показать, как я доверяю вашему мнению. Быков вы знаете так же хорошо, как и я, а тореро - лучше меня. Если вы уверены, что Луис Вальдерес не опозорит свой костюм матадора и былую славу, я согласен вас принять и предоставить все необходимое для тренировок. Мы приехали в Ла Пальма дель Кондадо в тот самый день, когда в Мадриде начались корриды, посвященные Сан Изидро. Консепсьон сразу же покорила дона Педро. В первый раз, когда я увидел Луиса наедине с быком, от волнения мне сдавило горло. Охватит ли его паника, которую он мог просто позабыть, думая, что избавился от нее навсегда? Когда Вальдерес работал, подошел дон Педро. Он тоже рассматривал, вглядывался и оценивал каждое движение Луиса с мулетой, которые он проделывал перед молодым и горячим быком. Луис продемонстрировал весь свой арсенал движений, и я обратился к нашему хозяину: – Что скажете, дон Педро? – Думаю, вы правы, дон Эстебан. Луис Вальдерес еще может показать, на что он способен. Рибальта, уведомленный о прекрасной физической форме Луиса, приступил к сложным переговорам о начале выступлений "Очарователя из Валенсии". Я же, поручив Ибурасу следить за тренировками своего подопечного, отправился в Мадрид, чтобы собрать квадрилью. Мануэля Ламорилльйо я нашел в квартале "Лос Матадерос". Мне было нелегко раздобыть его адрес. Как и все, кто покинул арену после неудачи, Мануэль канул в безвестность. Ему очень не хотелось, чтобы прежние поклонники знали, где он живет, потому что жил он теперь очень скромно, довольствуясь зарплатой служащего администрации скотобойни. Мне очень нравился Мануэль, один из самых умелых и умных бандерильерос, которые мне пришлось когда-либо видеть. Почти одновременно со мной он заметил деградацию Луиса. И ему тоже не хватило мига, чтобы спасти Пакито в Липаресе. Жилье Мануэля и его жены Кончиты было почти нищенским. Я пришел к ним во время ужина, что позволило мне сделать вывод об их крайне бедственном положении. Ламорилльйо, увидев меня, покраснел от стыда, но чувство уважения, которое он питал ко мне, и радость встречи одержали верх над его самолюбием. У них не было детей, и это делало их стесненные условия существования более сносными. После радостных приветствий и поцелуев я объяснил цель моего прихода. Он выслушал меня, не проронив ни слова, и, когда я окончил, его жена ответила мне первой: – Сеньор, мой муж чудом избежал смерти от быков, даже когда он был молод и силен. Сейчас он не так быстр и уверен в своих силах. Нет, я не могу согласиться на его возвращение туда. Мануэль нежно взял ее за руку: – Подожди, Кончита миа[42]. Дон Эстебан, я вас очень уважаю и думаю, что если вы считаете возвращение Луиса Вальдереса возможным, то это действительно так. Что бы ни говорила Кончита, но меня еще не настолько изъела ржавчина, и я уверен, что несколько недель тренировок смогут вернуть мне прежнюю форму. Кончита простонала: – Мануэль, ты не можешь согласиться! – Я просил тебя подождать, кверида[43]. Дон Эстебан, если бы речь шла только обо мне, я бы сейчас же ответил вам "да", - уж очень мне надоела эта работа на скотобойне. Но есть еще Кончита… Мы бедны, дон Эстебан, очень бедны, и если меня ранят или, хуже того,- убьют, что же с ней будет? Пока Кончита всхлипывала, дав волю своему воображению, я раскрыл свои карты: – Ваш гонорар, Мануэль, будет значительным, еще более значительным, чем тот, который вы получали прежде. – Почему? – Потому что, если возвращение "Очарователя из Валенсии" будет удачным, его импрессарио, синьор Рибальта, получит огромную сумму денег. А он отлично знает, что Луис будет чувствовать себя уверенно, только если ему станут помогать прежние друзья. И, наконец, последнее. Ваша жизнь будет застрахована на триста тысяч песет… – Триста тысяч песет!… Размеры суммы поразили Кончиту и Мануэля, и, таким образом, их сопротивление было сломлено… Мы договорились, что Мануэль как можно скорей присоединится к тренировкам Луиса в Ла Пальма дель Кондадо. Кончите же я оставил достаточно денег, чтобы она могла дождаться первого гонорара своего мужа. С пикадором Рафаэлем Алохьей у меня не возникло никаких трудностей. Бедняга Рафаэль, который заметно потолстел, никак не мог прокормить свою жену Ампаро и семерых детей. Когда я нашел их дом, находящийся неподалеку от кладбища Сан Хусто, у меня от жалости сдавило сердце. Со слезами на глазах Рафаэль признался: – Видите, дон Эстебан, я не могу даже предложить вам вина! Его исхудавшая жена с большими воспаленными глазами, смотрела на меня, не говоря ни слова. Время от времени она поднималась, чтобы заняться младенцем, лежащим в колыбели, под которую они приспособили ящик из-под сардин, или чтобы дать оплеуху одному из грязных мальчишек, которые все время ссорились между собой. Несмотря на свой вес, Алохья выглядел неважно, о чем свидетельствовали мешки под глазами, да и вся его полнота была какой-то нездоровой. Я объяснил ему причину своего прихода и, поняв, что наконец он сможет заработать, Алохья сразу же согласился. Он едва не запрыгал от радости, когда я объявил о размерах его доли и о страховке. Положив на стол несколько банкнот по сто песет в виде аванса, я потребовал от него привести себя в форму и, особенно, прекратить пить. Он поклялся в этом жизнью своих детей. – Возможно, мы начнем в июне во Франции. – Только дайте знать и вышлите денег, чтобы взять напрокат костюм. Когда я уже собирался уходить, Алохья спросил: – Дон Эстебан… а как он, дон Луис? – Лучше, чем когда-либо! Это его искренне обрадовало. Самым трудным оказалось убедить Хорхе Гарсиа и его жену Кармен, которая не хотела даже слышать о бое быков. Хорхе полностью позабыл о корриде и занимал скромную должность в больнице Сан Рафаэль в квартале Шамартин, в котором и жил с дочерью и сыном. Он довольно скептически отнесся к возможности новой карьеры Луиса Вальдереса, и мне долго пришлось убеждать его. Деньги в этом случае тоже сыграли не последнюю роль. Гарсиа вместе с женой подсчитал, что если все будет в порядке, то через три сезона они смогут купить себе домик, о котором мечтали со дня свадьбы. Кармен была полненькой и болтливой. Говорила со мной, в основном, она, отчего легко было догадаться, кто в этой семье главный. Размеры страховки убедили ее окончательно. В гостинице "Эль Чикоте" дон Амадео вручил мне значительную сумму для передачи ее компании, специализировавшейся на страховании рискованного труда тореро. Отдавая мне деньги, сеньор Рибальта заметил: – Молю Бога, чтобы вы не ошиблись в вашей оценке возможностей дона Луиса, иначе мне придется занять место рядом с нищими на паперти. Я еще раз искренне его успокоил. Мы вместе уточнили, с кем из журналистов необходимо связаться для лучшей рекламы наших выступлений, которая бы сразу заставила организаторов поверить в наши силы. В страховом обществе, куда я вложил несколько тысяч песет, меня приняли очень церемонно, как большого сеньора. С чувством исполненного долга я вернулся в свою гостиницу "Флорида" на площади дель Каллао. Назавтра, когда я оканчивал утренний туалет и собирался на поезд, идущий в Ла Пальма дель Кондадо и на Севилью, откуда, кстати, поступали превосходные новости, зазвонил телефон. Мне сказали, что некий Фелипе Мервин будет рад встретиться со мной. Я хорошо знал Мервина прежде и поэтому передал, чтобы он поднялся ко мне в номер. |
||
|