"Оле!… Тореро!" - читать интересную книгу автора (Эксбрайя Шарль)ГЛАВА 3Прежде я довольно часто встречался с Фелипе Мервином, поскольку он всегда присутствовал на корридах с участием знаменитостей, застрахованных его компанией. Фелипе был чем-то вроде частного детектива при той самой страховой компании, в которую я недавно обращался. Его роль заключалась в расследовании случаев гибели участников корриды, когда владельцы компании должны были выплачивать значительные суммы. Они же, в свою очередь, никогда ничего не предпринимали, не ознакомившись с выводами Марвина. Будучи ненамного старше меня, Фелипе походил на лиса из-за своего заостренного выступающего носа,- чтобы лучше вмешиваться в чужие дела,- как он шутливо говорил о самом себе. Но своей честностью он сумел завоевать симпатии всех, кто его знал. Некоторые пытались его подкупить, но безуспешно, и поэтому он был причиной провала многих мошенников, пытающихся заработать на страховании. Какое-то время мы были почти друзьями, поскольку мне нравились его глубокие знания в области корриды и жизни тореро. Фелипе было достаточно увидеть работу новильеро, чтобы предсказать его будущее. В этом он почти никогда не ошибался. Когда он вошел в номер, я отметил, что кроме появившейся седины на висках он ни в чем не изменился. Улыбаясь, он начал: – Здравствуйте, дон Эстебан,- рад вас видеть. – Я также, дон Фелипе. Давно мы не встречались. – Да, с тех самых пор, как вы больше не стоите за баррера… Я предложил ему манцанильи. Мы подняли бокалы за прошлое. – Знаете, дон Эстебан, я на вас по-прежнему обижен, несмотря на то, что уже прошло столько времени. – Действительно? Из-за чего же? – Покинув арену, вы лишили Испанию великого матадора! – Кто это может знать, дон Фелипе? – Я, дон Эстебан, и конечно же, вы. Ваш уход глубоко огорчил настоящих знатоков, которых не привлекают новомодные манеры, в которых форсу больше, чем таланта. – Не уйди я тогда, все равно мне пришлось бы уйти сейчас. – Почему? Я узнал, что Луис Вальдерес собирается вернуться, а он не на много младше вас. – У Луиса есть качества, которых у меня никогда не было, дон Фелипе. – Позвольте не согласиться с вами. Он умел пускать пыль в глаза, но нетрудно было догадаться, что за внешним блеском в нем ничего особенного не было… Кстати, он довольно жалко завершил свои выступления. Прошу извинить, если я задеваю ваши дружеские чувства. – Согласен, у Луиса были трудные времена, но они давно забыты. – Конечно, раз он возвращается. Не зная, что еще сказать, мы какое-то время сидели молча. Почему он так настойчиво говорил мне о Луисе? – Дон Эстебан, вам, конечно, известно, что я работаю в компании еще с тех пор, как вы сами участвовали в корридах? – Конечно. – У нас принято, чтобы я просматривал каждый полис перед тем, как его окончательно подпишут. Таким образом, я недавно ознакомился с полисами двух бандерильерос и одного пикадора, давно сошедших с арены. Честно говоря, меня это удивляло, пока я не узнал из мадридских слухов, что Луис Вальдерес собирается продолжить свою карьеру матадора. Если память мне не изменяет, то эти люди из прежней квадрильи Вальдереса? – Именно так. – Почему же сам дон Луис не застрахован, или он обратился в другую компанию? – Нет, просто Луис достаточно богат, и его жена, в случае чего, не будет ни в чем нуждаться. Кроме того, у них нет детей… – Понял. Значит, вы занимаетесь организацией его выступлений, дон Эстебан? – Нет. Я только посредник и займу свое прежнее место в команде Луиса. – Можно спросить, кто финансирует это мероприятие? – Амадео Рибальта, азартный человек, который обожает корриду. Он надеется на большую прибыль. Думаю, он заставит Вальдереса подписать драконовские контракты, но я уже говорил,- тот достаточно богат и мечтает только о славе. – У него есть такой шанс. Я не хотел бы казаться чрезмерно настойчивым, дон Эстебан, но почему вы набрали в команду людей не первой молодости? – Потому что Луис, особенно во время первых выступлений, должен быть уверен в себе, и старые друзья, как никто, смогут ему в этом помочь. К тому же у этих ребят не сложилась жизнь, и они приложат все усилия, чтобы выполнить свою задачу хорошо. – Но все же я обязан это сказать, большие суммы страховок потребуют больших взносов, а это значительно уменьшит прибыль сеньора Рибальты. – Мне обязательно нужно было убедить бандерильерос и пикадора! А вот когда у них опять появится вкус к корриде, и, если они окажутся достойными своего прошлого, дон Амадео уменьшит выплату их взносов. – Отлично. Я бы сомневался в этом деле, если бы в нем не участвовали вы, дон Эстебан. Смею вас заверить, что ваше участие доказывает его чистоту. Итак, я дам положительный отзыв. Когда и где начнет выступать "Очарователь из Валенсии"? – В июне во Франции. – Вы его менеджер? – Нет. Просто я больше месяца тренировал его, и, должен сказать, что он сейчас в отличной форме. Он в Ла Пальма дель Кондадо, опять привыкает к быкам. Фелипе Марвин встал. – Рад был вас увидеть, дон Эстебан. Надеюсь, что мы очень скоро встретимся вновь: я хочу лично посмотреть на попытку дона Луиса вернуться. Если ему это удастся, будет настоящая сенсация. У меня к этому делу свой интерес: афиссион[44] к корридам у меня в крови. Я почувствовал какую-то неприятную тяжесть после его ухода. Что его насторожило? Какой подлог учуял этот лис? Я напрасно ломал голову над этим вопросом, не понимая, что смог бы выиграть дон Амадео в случае провала Луиса, ведь он же сам признался мне, что если Вальдерес окажется не на уровне, то он потеряет все. Может быть, Фелипе был просто от природы чересчур подозрительным? В Ла Пальма дель Кондадо я отметил, что Луис прогрессирует с каждым днем. Он почти полностью восстановил свою прежнюю ловкость. Ему оставалось лишь доработать движения ног, чтобы стать таким, каким он был прежде. Даже этого уже было вполне достаточно, чтобы добиться среднего уровня. Луис не стал скрывать своего удовлетворения, когда я объявил, что Ламорилльйо, Алохья и Гарсиа согласны участвовать вместе с ним в выступлениях. – Увидишь, Эстебанито, как все удивятся. Я догадываюсь, что будут говорить обо мне, когда узнают о моем возвращении, но мне все равно: я уверен, слышишь?- уверен, что заставлю их замолчать и начать аплодировать! Я предпочитал его мальчишескую уверенность сомнениям и опасениям от встречи с публикой. Консепсьон удивляла меня все больше и больше. Она теперь никак не напоминала ту, которая со злостью говорила со мной в Альсире, и казалась столь же увлеченной, как и ее муж. Так же внимательно она следила за его режимом и была еще придирчивей к тренировкам. Я никак не мог понять, с чем было связано такое усердие. День приезда Ламорилльйо и Гарсиа стал радостным для всех. Мы долго обнимались и даже позволили себе сделать некоторые отступления от режима, касающиеся напитков, но уже со следующего дня принялись за дело с еще большей страстью. Увидев работу Луиса, Ламорилльйо, мнение которого я очень ценил, сказал: – Это настоящее воскресение, дон Эстебан! Он никогда не был так хорош. Если Луис будет так же работать на арене, успех ему обеспечен! Я тоже так считал и был рад услышать подтверждение своих надежд. Амадео Рибальта появился во второй неделе мая со множеством подписанных контрактов. Он пояснил, что представил скромные запросы по выступлениям в Арле и Пампелуне, но если они принесут триумф во Франции, особенно в Басконии[45], он договорился с организаторами в Сантадере и Валенсии о пересмотре суммы гонораров. Оставшийся в Мадриде Мачасеро деятельно занимался рекламой: объявление о скором возвращении "Очарователя из Валенсии" уже наделало немало шума в кругах, близких к корриде. Его прежние почитатели демонстрировали свое полное доверие к бывшему кумиру, в отличие от прессы, которая начала мощную кампанию по дискредитации Вальдереса, очевидно не желая возвращения человека, от которого можно было всего ожидать. Луис оставался к этому безразличен и даже подбадривал нас. – Пусть они вопят, сколько им нравится. Скоро я заставлю их сменить тон, а если они и нападают на меня,- то потому, что далеко не уверены в моем провале. В противном случае они обошли бы меня молчанием. Как я и ожидал, дон Амадео оказался очень требовательным в условиях контракта, заставив Луиса подписать его на пять лет. Несмотря на возражения Консепсьон, контракт был подписан, после чего Рибальта справедливо заметил, что если Луис рисковал только именем, то он - всем своим состоянием. И все же Консепсьон заметила: – Луис рискует потерять не только имя, но и жизнь, дон Амадео! Рибальта отделался неясным жестом: – Об этом я не беспокоюсь, у дона Луиса достаточно опыта, чтобы избежать ненужных случайностей. Несколько дней спустя, проезжая через Севилью, я сам смог убедиться в силе кампании, развернутой против моего друга. Я как-раз сидел с приятелями за столиком в нашем излюбленном кафе, когда ко мне подошел журналист, с которым меня связывали не очень приятные воспоминания: – Так это правда, дон Эстебан? – Что именно? – Что Луис Вальдерес снова выходит на арену? – Говорят, да. – А, интересно, что стоит за этим? Я взглянул на него с крайней неприязнью: – Не понял вашего вопроса, сеньор? Безо всякого приглашения он устроился за нашим столом. – Не разыгрывайте комедию, дон Эстебан. Здесь какая-то афера! – Какая еще афера? – Именно это я и хотел от вас услышать. Луиса Вальдереса всегда хвалили больше, чем он того заслуживал, и вряд ли после долгого перерыва он стал лучше. – Это ваше мнение, но не мое. – Пор Диос![46] Я так и думал, иначе вы бы в этом не участвовали. Наверное, можно загрести много песет, дон Эстебан? Вместо ответа я выплеснул ему в лицо стакан манцанильи. Он выругался, а затем медленно вытерся. – Вы об этом еще пожалеете, дон Эстебан! – Может вам еще добавить? Он тяжело поднялся: – Послушайте, вы! Мне наплевать на ваши махинации, но публику вы не обманете. Мы еще сможем оградить ее от таких мошенников! На этот раз я дал ему оплеуху, в которую вложил столько силы, что ее должны были услышать в самом Серпьесе. Окружающим пришлось удерживать нас, иначе бы мы подрались. Мой соперник задыхался от ярости: – Я всегда считал вас скотиной, Рохиллья… – А я вас - шантажистом! Хотите, чтобы я купил ваше молчание, да? Так вот! Имейте в виду, что нам наплевать на ваше мнение и на мнение тех, кто вместе с вами! Нас рассудит публика, и я уверен, что ей не понадобится ваше мнение. Она сама поймет, что Луис Вальдерес - это настоящий тореро, в противоположность тем марионеткам, которые вас купили! – Мы еще встретимся, Рохиллья! – Когда угодно! Он вышел, бормоча угрозы и ругательства, и я подумал, что они обязательно выльются в разгромную статью. Утешало то, что в Ла Пальма дель Кондадо я внимательно следил за тем, чтобы Луис не читал газет. В тот же вечер я рассказал Консепсьон об эпизоде с журналистом и попросил, чтобы ни одна газета или журнал не попали на глаза ее мужу. Она пообещала сделать все от нее зависящее. Наш разговор происходил во время сиесты. Луис, Ламорилльйо и Гарсиа отдыхали после утренней тренировки. Мы с Консепсьон сидели на скамейке в тени густых ветвей. Чуть ощутимый ветерок гнал волны по луговой траве, со стороны моря с криками пролетали птицы… Покой, который, казалось, никто и никогда не тревожил и который существовал вечно. Я видел профиль Консепсьон. Возраст слегка заострил ее черты, сделав их более жесткими. Это лицо, которое я так любил, с годами все больше отражало внутренний мир Консепсьон. Ровный нос, овал лица, подчеркнутый впалыми щеками, тонкие губы. У нее по-прежнему оставалась девичья шея. Меня наполнила безграничная нежность к ней. – Почему ты так смотришь, Эстебан? Я невольно вздрогнул, оторванный от созерцания и воспоминаний. – Почему? Тебе не понять… – Неужели я до сих пор самая лучшая для тебя, Эстебанито? – Ты же знаешь. – Странно, раньше я думала, что я тебя очень хорошо знаю, а теперь я вижу, что не понимаю тебя. Может и прежде мне только казалось, что я понимаю твои мысли? – Нет, ты их действительно понимала, но только тогда, когда владела ими. Она легко толкнула меня локтем и наигранно рассердилась: – Что это с вами, сеньор, как вы смеете говорить о любви с замужней женщиной, муж которой - ваш друг? – Успокойся, разговор не об этом. Ты неправильно меня поняла. Я, очевидно, не вполне опытен в таких разговорах. Она засмеялась. – А мне казалось, что прежде… – И прежде нет, Консепсьон… Просто тогда ты меня любила, и поэтому мне не нужно было произносить еще какие-то слова. – Мы были детьми и нежности того возраста… – …единственные, которые существуют. Зачем ты сейчас разыгрываешь неверие в мою прежнюю искренность… Она встала и ушла, не сказав ни слова в ответ. Однажды утром, когда из-за бессонницы я с опозданием вышел к импровизированной арене, на которой тренировались Луис и его товарищи, передо мной остановилась машина, из которой вышел Фелипе Марвин. – Здравствуйте, дон Эстебан. – Здравствуйте, дон Фелипе. Какими ветрами? – У меня были дела в Севилье, и, находясь так близко от вас, я подумал, что может быть вы разрешите мне посмотреть на работу дона Луиса? – Конечно, с удовольствием. Я как раз иду к нему. Старый лис хотел убедиться, что я не обманул его и что дело было чистым. Сеньор Марвин по-настоящему любил свою работу и скрупулезно выполнял все ее правила. – Не знаю, чем вы обидели прессу, дон Эстебан, но она яростно ополчилась на вашего протеже. Злобные заглавия чередуются с насмешливыми. Никто не верит в возможность успеха бывшего тореро. – Вы ведь знаете эти журналистские игры? – Да уж… – Только попрошу вас, дон Фелипе, здесь не говорить об этом ни слова. Я стараюсь поддерживать не только физическую готовность Луиса… – Можете рассчитывать на меня. Около часа мы наблюдали за работой "Очарователя из Валенсии" и его команды и удалились прежде, чем они ее окончили. – Итак, дон Фелипе? – Покидаю вас, обретя полную уверенность, дон Эстебан. Примите мои поздравления с тем, что вам удалось привести его в отличную форму. Уверен, что если Вальдерес будет точно так же работать перед публикой, то клеветники непременно опозорятся. До свидания, и желаю вам успеха! – Вайя кон Диос![47] Марвин сел в машину. Прежде, чем отъехать, он заметил: – Я узнал, что после Арля Вальдерес будет выступать в Пампелуне? – Да, 7 июля. – Я тоже буду там. – Тем лучше, у него не так много друзей, которые бы его поддерживали. Мы выехали из Ла Пальма дель Кондадо только за четыре дня до корриды. На рассвете мы с трудом разместились в двух машинах. Одну из них, в которую сели Ламорилльйо и Гарсиа, вел дон Амадео. Я ехал с Луисом и Консепсьон. До вечера мы добрались до Мадрида, где нас ждал пикадор Алохья. Они обнялись с Луисом, как старые друзья. С Мачасеро мы договорились встретиться в Сеговии, чтобы не привлекать к себе особого внимания. Мачасеро с людьми, необходимыми для полной хвадрильи, ждал нас в гостинице "Комерсио Эропео" на калле Мелитона Мартина. Вечером, за ужином они все сидели молча. Это были старые, изможденные тореро, оставшиеся к началу сезона без контрактов. Я не придавал этому никакого значения. Роль их была незначительной, и эту работу они вполне могли выполнить хорошо. Я обратил внимание на то, как они ели, подолгу смакуя каждый кусочек, как люди, не привыкшие есть досыта каждый день. Сразу же после кофе они отправились спать, пожелав нам спокойной ночи. Я отвел Мачасеро в сторону: – Где вы, черт возьми, откопали этих типов? – Вы смеетесь, дон Эстебан! Да я просто не смог найти никого другого. Против Вальдереса развернута ужасная кампания, и все, к кому я обращался, посылали меня подальше. – Не понимаю, почему? Ведь тореро может работать с кем угодно, лишь бы ему платили: – Оказывается, что все не так просто, дон Эстебан. Одни говорили мне, что им еще не хочется умереть, другие - что им не нравится, чтобы их провожали на вокзал пинками в зад, и так далее. К счастью, у этих троих не было выхода, и они соглашались на любое предложение. Нам еще повезло, что у них есть достаточно свежие костюмы. Он немного подумал и добавил: – Надеюсь,что вы и дон Амадео понимаете, что решились на очень трудное предприятие, и не стоит этого скрывать. – Кажется, вы потеряли былую уверенность? – Я не думал, что дело примет такой оборот. Но почему они так ополчились на нас? – Все эти писаки говорят не от себя, а от имени тех, кто им платит. Будьте уверены, среди этих последних есть знаменитые матадоры, которые опасаются, что конкуренция заставит их работать серьезней, чем они это обычно делают! Мачасеро вернулся в Мадрид. Несмотря на семьсот километров, которые мы проехали за день, мне не хотелось спать. Я вышел прогуляться по старым улочкам Сеговии, города, который мне нравился в Испании больше других. Старинные кварталы вернули мне покой, и я пришел в гостиницу в хорошем настроении. К удивлению, в холле я встретил Консепсьон. – Ты еще не ложилась в такое время? – Я ждала тебя. Я хотел пошутить: – Даже не надеялся на такое. Ты решила проявить сочувствие? У Консепсьон не было ни малейшего желания шутить. – Не будем отвлекаться, Эстебан. Присядь, пожалуйста. Я подчинился. – Эстебан, я только что слышала твой разговор с Мачасеро. Думаешь, он сказал правду? – Да. – Что стоит за этой кампанией? – Если ты все слышала, то знаешь мое мнение. – Я слышала только то, что ты сказал Мачасеро, но я не уверена, что ты на самом деле так думаешь, Эстебан. Кто платит, чтобы оскорблениями вывести Луиса из равновесия? – Завистники. – Говори точней, Эстебан! – Что же я могу тебе сказать? – Правду! – Если бы я ее знал! – У этой кампании есть своя цель - заставить Луиса пойти на любой риск, чтобы оправдать себя в глазах публики. Ты понимаешь, Эстебан, что значит - любой риск? – Да. – Кто-то хочет смерти моего мужа. – Ты с ума сошла! – Признайся, разве ты не думал об этом? – Если смотреть на вещи под определенным углом… – А кто может желать смерти Луиса, кроме того, кто его ревнует, кто до смерти его ненавидит за то, что именно он оборвал его ослепительную карьеру? Кроме того, кто не может ему простить того, что он отнял у него любимую женщину? Я не сразу понял смысла ее слов, а когда до меня, наконец, дошло, что Консепсьон обвиняет меня в том, что я желаю смерти мужа, то я даже не нашел, что ответить. Я был просто подавлен. Она смотрела на меня с такой ненавистью, что у меня побежали мурашки по коже. – Признавайся! Ярость во мне сменилась удивлением. Мне казалось, что я уже достаточно много вынес от этой женщины, чтобы ожидать от нее подобных обвинений. – Ты считаешь, что я способен на такое, Консепсьон? – Почему бы нет? Ведь это из-за тебя умер Пакито, которого ты ревновал ко мне! Итак, все возвращалось к погибшему в Линаресе мальчику. Я даже подумал, не сошла ли она с ума после смерти приемного сына? – Что я могу тебе сказать? Это настолько дико… – Дико или нет, но я тебя предупреждаю: если что-то случится с Луисом, я тебя убью! Она произнесла это таким тоном, что у меня даже не возникло никакого желания что-то объяснять ей, чтобы рассеять это ужасное подозрение. Закрыв дверь своей комнаты, я сел на кровать. Возможно ли настолько плохо знать тех, кого мы любим? Что случилось с нашей прежней любовью? Консепсьон ненавидела меня… Она меня ненавидела… Я не переставал повторять эти три слова, которые звучали для меня как надгробная молитва. Маленькая Консепсьон с берега Гвадалквивира ненавидела меня… Но, что бы она ни сделала, она не сможет перечеркнуть нашего прошлого. У сегодняшней Консепсьон не было ничего общего ни с девочкой, для которой я изображал бесстрашного тореро, ни с девушкой, прогуливающейся со мной под руку по улицам Трианы, что изумляло жителей квартала. Их изумляла чистота наших отношений, слышишь, Консепсьон? Я снимал туфли, когда мне на память пришло то, что сказала Консепсьон о кампании, развязанной против Луиса. Она и вправду превосходила все допустимое, доходя до ненависти. Почему? Даже несмотря на отличную форму Луиса, современным тореро не приходилось, по-моему опасаться до такой степени за свою репутацию. Я бы мог повторить это при всех. Тогда откуда это бешенство? Еще и еще раз я повторял этот вопрос, но так и не нашел на него ответа. Я собирался уже погасить ночник, когда мой мозг пронзила одна мысль, задержавшая мою руку в воздухе. Мы все говорили только о Луисе, но а если он - только предлог? Что если через него хотели дотянуться до Рибальты, зная, что он рискует всем состоянием? У бизнесменов противники всегда безжалостны. Я пообещал себе поговорить об этом завтра с доном Амадео. Пообедав в Барселоне, мы днем уже были во Франции, а к вечеру добрались до Арле, улицы которого были полны шумных и смеющихся людей. Я хотел, чтобы у Луиса и его спутников оставался целый день для отдыха перед выступлением. Нужно было начинать понемногу, ведь у Вальдереса еще не было достаточной закалки, чтобы вынести бешеный ритм жизни знаменитых тореро во время сезона коррид. Подымаясь из-за стола, я попросил дона Амадео уделить мне несколько минут. Он вышел со мной на улицу и, прогуливаясь под платанами, я рассказал ему все, что мне пришло в голову о настоящих причинах кампании, проводившейся против Вальдереса. – Скажите, дон Амадео, у вас есть враги, способные потратить немало денег только для того, чтобы вас разорить? – Конечно, дон Эстебан, в нашей профессии мы часто вынуждены сражаться оружием, благородство которого вызывает сомнения. Я не смогу назвать кого-то одного, кто ненавидит меня больше других, но его существование вполне возможно. Я постараюсь поискать в редакциях источник этих денег. Позвольте мне самому с этим разобраться. Ведь если вы правы, дон Эстебан, эта история принимает личный характер, а с личными делами я привык разбираться сам. Во всяком случае, будьте уверены, им так просто со мной не справиться. Вам же необходимо сделать все, чтобы дон Луис не потерял равновесия и мы выиграли этот поединок. Пожав друг другу руки, мы расстались. Рибальта оказался человеком, на которого можно было рассчитывать, и это придавало мне уверенность. Прежде, чем подняться к себе, я подошел к двери комнаты Луиса и Консепсьон, которые во время поездки вынуждены были жить вместе, чтобы не давать повода для сплетен. Заметив из-под нее свет, я постучал. Когда я назвал свое имя, мне разрешили войти. В комнате с двумя кроватями Консепсьон в домашнем халате заканчивала разбирать багаж и с предосторожностью раскладывала "костюм света" своего мужа. Луис уже лежал в кровати и встретил меня шуткой, свидетельствующей о его хорошем настроении: – Что, наседка хочет увидеть, благоразумно ли ведет себя ее цыпленок? Консепсьон сделала вид, что не замечает моего присутствия, и от ее чересчур заметного презрения мне сдавило горло. Я присел на кровать Вальдереса. – Луис, ты. ведь знаешь, что пресса ополчилась на тебя? – А! Не беспокойся… Они умолкнут, когда им это надоест. Я заметил некоторую наигранность в его тоне. Безусловно, это задело его больше, чем он хотел показать. – Ладно. В конце концов, в таких делах публика - единственный арбитр и, если будешь работать как следует, они быстро прикусят язык. И все же я долго думал над этим. У меня был разговор с доном Амадео, и мы пришли к согласию. – То есть? – То есть вполне возможно, что, несмотря на мнение некоторых, эта кампания направлена вовсе не против тебя. Я почувствовал, как позади меня Консепсьон перестала работать и внимательно стала прислушиваться к нашему разговору. Луис не скрывал своего удивления. – В таком случае, против кого же? – Против дона Амадео. Я рассказал ему о выводах, к которым я пришел и с которыми согласился Рибальта. Луис словно освободился от тяжелого груза. Когда я уходил, он был полностью спокоен. Консепсьон проводила меня до порога и, прикрыв за собой дверь, чтобы в комнате не было слышно ее слов, сказала: – Надеюсь, что ты был искренен, Эстебан. Не отвечая, я пожал плечами и ушел к себе спать. Следующий день был посвящен прогулке, осмотру арены, некоторым визитам вежливости и, наконец, проверке быков. Они были из Камарчи[48]. Животные казались быстрыми, живыми, имели большие рога но, к счастью, были легкими и бесхитростными. Лучших соперников для дебюта Луиса нечего было и желать. Он с этим был полностью согласен и весь день находился в прекрасном настроении. После легкого ужина мы рано отправились спать. Завтрашний день имел огромное значение. Мы должны были во что бы то ни стало выиграть. Луис со своими спутниками съел на завтрак лишь несколько кусочков слегка поджаренного мяса, чтобы желудок не был перегружен к моменту корриды. Не скрою волнения, охватившего меня, когда Консепсьон оставила нас вдвоем, и я стал одевать Луиса. В то же время, мы оба были радостными и уверенными в себе еще и потому, что за несколько минут до этого мне повезло в жеребьевке, и я вытянул для своего матадора номера двух быков, которых считал наилучшими. После того, как Луис одел нижнее белье, я стал помогать ему облачаться в белую рубаху с жабо и шелковые белые брюки, очень суженные и поэтому надевавшиеся с трудом. Затем следовал широкий пояс, который несколько раз оборачивался вокруг талии, розовые чулки, черные туфли и, наконец, куртка с серебряной вышивкой. Когда я приколол к его волосам колету[49], он был полностью готов и сиял в своей нетронутой белизне. Только после этого Консепсьон получила право увидеть своего мужа. На ее глазах появились слезы: она увидела прежнего Луиса. Правда ли, что все может начинаться снова? Два других матадора, выступавших вместе с Луисом, были из молодых и поэтому начали принимать участие в корриде совсем недавно. С почтением они пришли поприветствовать старшего товарища. Один из них, баск Мигель Арапурун, произвел на меня прекрасное впечатление своим пурпурным костюмом. Второй, мадридец Энрике Каламон, одетый во все зеленое, казался несколько тяжеловатым. Это был храбрый, но лишенный утонченности человек, один из тех, на кого вечно сыплются все шишки из-за его смелости. Наступило время, когда нужно было под аплодисменты выехать на арену в открытой машине. Я смотрел, как Луис спокойно улыбался направо и налево в то время, как у Гарсиа и Ламорилльйо, чувствовалось, разгоралась прежняя страсть. Пикадор Алохья, будучи меланхоликом по натуре, казалось, дремал, но я был уверен в его силе. Еще до их выхода, я посоветовал ему не повредить быка пикой, как это обычно делают в первый день. Мне, Луису, всем остальным нужно было, чтобы "Очарователь из Валенсии" провел красивый бой. Все изменилось, когда мы прибыли к месту, предназначенному для тореро и находящемуся в отдалении от публики. Шум от сидящих на трибунах людей долетал сюда в виде приглушенного звука, похожего на морской прибой. Пока пикадор занимался своей лошадью и разговаривал с другим пикадором, каким-то арлезианцем[50], Луис и его бандерильерос зашли в часовню, чтобы помолиться. Затем они приготовились к парадному выходу, а я, покинув Вальдереса, направился за баррера, неся мулету[51], шпагу и бандерильи. Консепсьон, которая сидела как раз позади меня, спросила: – Ну, как он? – Очень хорошо. Больше мы не говорили. Да и зачем… Дон Амадео устроился со своей сигарой рядом со мной. – Как дела? – Лучше быть не может. – Тогда остается только ждать. И вправду, оставалось только ждать. В такие минуты время тянется бесконечно долго. Звук трубы оторвал меня от переживаний. Церемония началась. Оркестр заиграл ритуальный пасодобль, двери широко открылись и, следуя за алгвазилами[52], на резвых конях выехали матадоры, каждый со своей квадрильей. Луис был посредине, и "Оле!" публики предназначались, в основном, ему. Затем квадрильи разъехались в разные стороны, и Луис подошел ко мне: у него был бой только со вторым быком. Начинал бой Энрике Каламон. Он неплохо справился с бесхитростным быком, но не более того. Ему поаплодировали, и он вернулся на свое место с недовольным видом. Вышло так, как я и предполагал: он хорошо знал свое дело, но был лишен всякого вдохновения. Когда бык Луиса выбежал на арену, послышались крики восхищения. Это было животное, полное огня и с превосходными рогами. Гарсиа и Ламорилльйо заставили его пробежать за их плащами, которые они держали позади себя. Это делалось для того, чтобы Вальдерес смог понять, каким из рогов его соперник предпочитает атаковать. Наконец, когда они подвели быка к нужному месту, я хлопнул Луиса по плечу и подтолкнул его вперед. Я видел, как тысячи людей затаили дыхание, когда "Очарователь из Валенсии" продемонстрировал целую серию превосходных веронике с присущей ему грациозностью и гибкостью! Ламорилльйо радостно подмигнул мне. Я посмотрел в сторону Консепсьон. Она мне улыбнулась. Дон Амадео, жуя свою сигару, прорычал: – Лишь бы он продолжал так же - и мы выиграли! Луис оставил быка с пикадорами и вернулся ко мне слегка побледневший. – Ну что, Эстебанито? – Ты еще лучше, чем прежде! Он улыбнулся, и улыбка вернула ему молодость и блеск в глазах. Казалось, он совсем не думал о Консепсьон. После пикадоров Гарсиа и Ламорилльйя вонзили свои бандерильи четко и уверенно, но Луис снова превзошел их на целую голову. Перед "преданием смерти" он с артистичной галантностью продемонстрировал проходы раэна. Когда наступил последний момент, на трибунах, где во время работы матадора постоянно слышались восклицания и аплодисменты, внезапно наступила тишина. Вопреки всякому ожиданию, Луис посвятил этого быка мне. Держа мулету в правой руке, он поднял правой монтеру и указал ею в мою сторону, произнеся громко и отчетливо: – В благодарность этот бык посвящается тебе, брат Эстебан Рохиллья! Я даже не осознал, что плачу. Луис убил быка с такой храбростью, которую можно было увидеть лишь в старые добрые времена, когда тореро не боялись ничего. Ему удалось поразить животное с первого раза, и это буквально взорвало публику. Луис получил оба уха и хвост, и это было полным триумфом. После такого выступления Мигель Арапурун выглядел бледно, несмотря на свою рискованную манеру. Вслед за Луисом Вальдересом блистать было невозможно. Почти так же хорош был "Очарователь из Валенсии" и со вторым быком, но я все же заметил в нем некоторую усталость. Публика не обиделась на него за некоторое снижение мастерства, и он получил одно ухо. Когда мы вернулись в гостиницу, дон Амадео угостил всех шампанским и, взяв меня под руку, сказал: – Не кажется ли вам, дон Эстебан, что им все же придется умолкнуть? – Я уверен, что они сменят курс и станут воспевать возвращение Луиса. Я обольщался. Наши противники не сразу сложили оружие. Если французская пресса наградила самыми лестными эпитетами Луиса Вальдереса, лучшего, по их мнению, матадора, которого когда-либо видели в Арле, то наши соотечественники оказались куда более сдержанными. Поток яростных нападок сменился молчанием. Появилось лишь несколько статей, рассказывающих о том, что Вальдерес хорошо выступил в Арле, но тут же было замечено, что совсем немногие верят в воскресение бывшего "Очарователя из Валенсии", и что об этом сможет судить только испанская публика, то есть,- настоящие знатоки. Меня это взбесило, но Луис оставался абсолютно спокойным. – Они же не могут отступить сразу. Здесь замешано их самолюбие, понимаешь? Но все же им придется это сделать, если я хорошо выступлю в Пампелуне, а я выступлю хорошо, Эстебан, обещаю. Прежде я опасался, что у Луиса недостаточно энергии, теперь меня беспокоила ее чрезмерность. Но все же одна вещь утешала меня: движения ног Луиса значительно улучшились, ведь до его ухода в этом была основная его слабость, которая усиливалась от одного выступления к другому, и которую, казалось, он никогда не сможет преодолеть. Тореро с ногами, не контролирующими скорость их движений, обречен на уход с арены или на смерть. Консепсьон, единственная из нас, не проявила особой радости. Под предлогом приступа мигрени она поднялась к себе, оставив нас самих праздновать успех ее мужа. Может, она опасалась будущего, открывавшегося перед Луисом после первой удачи? Или скучала по своей усадьбе в Альсире? Но зачем, в таком случае, нужно было сопровождать нас? Июль был трудным, ведь после триумфа во Франции я не позволял Луису расслабиться и почивать на лаврах. Я заставлял его упорно работать, чтобы исправить небольшие шероховатости, замеченные мной и Ламорилльйо. Необходимо признать, что он беспрекословно подчинялся моим требованиям. Иногда, приходя в себя между двумя упражнениями, Луис говорил: – Без тебя, Эстебан, мне бы этого никогда не осилить. – Не говори глупостей! Коррида у тебя в крови… Ты работаешь так же легко, как другие дышат. Но именно этой легкости тебе следует опасаться. Нужно думать не о красоте, а об уверенности, не о том, чтобы нравиться, а о том, чтобы убедить. Незадолго до отъезда в Пампелуну Луис зашел ко мне в комнату. В это утро я позволил себе подольше отдохнуть. – Эстебан, ты хорошо знаешь Консепсьон. Может ты понимаешь, что с ней происходит? Мне не нравилось говорить о Консепсьон с Луисом, и я всякий раз избегал этой темы. – Что ты хочешь этим сказать? – У меня возникли некоторые сомнения. – Говори, слушаю. – Не знаю, как и начать… Ты уже понял, что между мной и Консепсьон не все ладно со дня смерти Пакито. Когда ты приехал в Альсиру просить меня вернуться на арену, я даже боялся ее реакции, ожидая скандала. А вместо этого кроме нескольких упреков, она никак не противилась нашему проекту. Наоборот, судя по тому, как она ухаживала за мной, мне стало казаться, что она вновь обретает прежнюю любовь к корриде. Но вскоре я понял, что она как-бы стоит в стороне от наших радостей и переживаний. У меня такое чувство, что она ожидает чего-то… – Чего она может ждать? – Возможно, дня, когда со мной произойдет то, что случилось с Пакито? Я выпрыгнул из кровати и, схватив Луиса за плечи, со злостью встряхнул его. – И тебе не стыдно? Скажи, тебе не стыдно так говорить о своей жене? Я запрещаю тебе так думать, иначе лучше от всего отказаться! – Не сердись, Эстебан. Я отпустил его. – Как же не сердиться, когда ты говоришь такие глупости? – Хорошо, наверное, я был не прав… До встречи. Насвистывая, он вышел из комнаты, но я понял, что не убедил его. Быть может, я не сумел найти подходящих слов? Трудно убедить кого-то, когда сомневаешься сам. Загадка Консепсьон становилась проблемой, решения которой я не находил. Быки в Пампелуне ничем не напоминали их сородичей в Арле. У басков все серьезно, и коррида в том числе. Они любят тяжелых животных с длинными рогами, с которыми бывает очень трудно справиться. Жеребьевка завершилась. Я рассматривал выпавших нам животных, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я оказался лицом к лицу с Фелипе Марвином. – Как дела, дон Эстебан? – Подождем до вечера, и тогда я вам скажу. Вы видели быков? – Да, отличные животные. Ваши - те, серые? – Да. – Нелегкий противник. Посмотрим, чего стоит дон Луис. – Вы приехали из Мадрида специально? – Да, а разве я вам не обещал? Кстати, несмотря на молчание прессы, я слышал, что дон Луис произвел отличное впечатление во Франции. – Признаюсь, я даже не надеялся на такое блестящее возвращение. – Рад за вас, дон Эстебан. Могу ли я остаться рядом с вами во время выступления? – Это будет для меня честью, дон Фелипе. Он отошел в сторону своей танцующей походкой, поблагодарив меня с изысканностью, на которую способны только кастильцы[53], конечно, когда этого захотят. Но за этой вежливостью чувствовалась какая-то напряженность. Из-за чего?… Что беспокоило сеньора Марвина? В пустынном зале гостиничного ресторана Луис и его люди сидели за далеко не обильным, как принято в дни корриды, столом. Вдруг на улице послышались голоса мальчишек, продававших газеты. Мне показалось крайне необычным, чтобы газеты продавались в воскресенье в такое время. Мальчишки что-то выкрикивали, но мне не удавалось разобрать слова, которыми они хотели привлечь покупателей. Единственное, что я отчетливо услышал, было слово квадрилья. Я вышел наружу и, подозвав одного из них, купил газету, как оказалось посвященную корриде в Пампелуне. Над восьмью колонками жирным шрифтом было набрано заглавие: "Ла квадрилья де лос фантасмас"[54]. Я сразу же понял, что речь шла о нас. То, что я прочитал было отвратительно. Какой-то аноним, совершенно позабыв написать об успехе Луиса во Франции, выступал против "старой кокетки-матадора, желающего вновь вкусить славы". Моего друга, исказив его элегантное прозвище, он называл "Очковтирателем из Валенсии". Он подробно разбирал прежнюю манеру выступлений Вальдереса, и это напоминало поток грязи, лжи и клеветы, в котором изредка проскакивали справедливые замечания и верные наблюдения. Из-за привычки Луиса к тому, чтобы за ним ухаживали, и из-за некоторой склонности к полноте, журналист, естественно в завуалированных терминах, чтобы избежать процесса,- сочинил несколько измышлений о нравах тореро. Вслед за Луисом этот жулик взялся за Гарсиа, Ламорилльйо и Алохью, определив их, как старье, могущее только волочить ноги по песку арены. Он напоминал, что эти трое тореро очень давно не выступали, и что их участие в команде Луиса Вальдереса красноречиво доказывает, что матадор из Валенсии не нашел никого более достойного, чтобы помогать ему. Выступление Луиса было названо "просьбой о милостыне, а не спортом". В завершение, негодяй призывал публику встретить "квадрилью призраков" так, чтобы навсегда избавить испанские арены от проходимцев, наносящих ущерб национальному искусству корриды. Дрожа от гнева, я подумал, что убил бы на месте типа, состряпавшего эту статью. Скомкав газету, я швырнул ее в желоб для собак[55] и дал себе обещание не спускать с Луиса глаз, чтобы ему не попалась в руки эта мерзость. В этот момент ко мне подошел дон Амадео, возвращавшийся с арены. Он держал в руке газету и был заметно взволнован. – Вы читали это, дон Эстебан? – Да. Он сжал кулаки: – Знать бы имя того, кто состряпал эту статейку! Негодяй здорово перегнул палку, и я готов заплатить не одну тысячу песет, чтобы добраться до этой свиньи! – Во всяком случае, дон Амадео, нашим об этом не нужно знать. Уберите эту дрянь, а я постараюсь сделать все, чтобы Луис и остальные ни о чем не догадались. – Естественно. Все билеты проданы, значит, что касается финансовой стороны, то их выходка провалилась. Конечно, публика будет подогрета этой статьей, и если, к несчастью, дон Луис не будет достаточно хорош… – Об этом можете не беспокоиться. Он долго смотрел на меня, а затем протянул руку: – Без вас, дон Эстебан, это наверняка стало бы катастрофой. До свидания. Я не помню, что отвечал на вопросы Луиса и его спутников о новостях, но все же мне как-то удалось обратить все их мысли на корриду. – Это уже не тренировка, амигос[56]. Сегодня начинаются серьезные вещи. Не будем строить иллюзий. С этими быками будет посложней, но, к счастью, они тоже бесхитростны и позволят показать все ваше умение, в котором я полностью уверен. Мы должны одержать безоговорочную победу, если вы хотите зарабатывать столько, сколько заслуживаете. Уверен, что вам будут аплодировать. Я поднялся в комнату Луиса, чтобы помочь ему одеться. На лестнице я догнал Консепсьон, которая возвращалась после прогулки по Пампелуне. У меня было скверное настроение, и я не преминул упрекнуть ее: – Думал, что ты пообедаешь с нами… Ты ведь знаешь, как Луис нуждается в поддержке перед выступлением? – Мне не хочется есть в такое время… Я ведь не тореро, как он. К тому же, не вижу необходимости в двух няньках. Она показала газету: – Ты читал? – Это ужасно! – Но в чем-то и справедливо. Я едва не задохнулся: – Как ты смеешь?… – А разве это неправда, Эстебан? Похоже, что автор этой статьи хорошо знает Луиса, почти так же хорошо, как ты… Я услышал, как Луис стал подниматься по лестнице. – У меня сейчас нет времени говорить об этом. Спрячь эту гадость, чтобы он ничего не знал, по крайней мере, до конца корриды!… Она посмотрела на меня с нескрываемой враждебностью и скрылась в своей комнате. Я зашнуровал брюки на Луисе, когда вдруг в памяти всплыли слова Консепсьон об этой статье. Я понял, что в авторстве она подозревала меня и пришел в такое волнение, что даже мой друг это заметил: – Что с тобой, Эстебан? – Ничего. Я старею, Луис, и уже не могу справляться с эмоциями. Он рассмеялся. – Я постараюсь поднять твое настроение? Оставив квадрилью за молитвой в часовне, я направился к своему привычному месту за баррера. Марвин уже ждал меня. – Дон Эстебан! Каково ваше мнение: что значит эта атака на дона Луиса? – Я ничего не понимаю, и это выводит меня из себя! Он задумался. – Странно все же. На своей памяти не припомню такого скандала перед выступлением. Это переходит обычные рамки критики. Автор настолько ненавидит вашего друга, что готов на все, чтобы его погубить. – Но сейчас он опоздал! Посмотрите, сколько народа! Дон Фелипе кивнул. – Я думаю, дон Эстебан, этот пасквиль специально напечатали перед самым выступлением. Им наплевать на ваш финансовый успех. Они хотят ошарашить дона Луиса, чтобы лишить его хоть части способностей. – Но тогда, - это покушение на убийство? – Думаю, да, дон Эстебан. Оставив Марвина, я побежал к квадрилье, которая готовилась к парадному выходу, и сразу же заметил отсутствие Луиса. Я обратился к Ламорилльйо: – Где он? – У часовни. Он готовит себя до последней секунды. У меня чуть не остановилось сердце, когда я застал Луиса за чтением этого бульварного листка. Во мне вскипела ярость: как он попал ему в руки? Я подбежал к нему, вырвал газету из рук и закричал, дрожа от злости: – Кто тебе дал это? Совершенно спокойным голосом он произнес: – Консепсьон. |
||
|