"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

7

Когда Таня выскочила к автобусам, то сквозь завесу дождя увидела бесконечную толпу; сомнения не было — к машинам РИЗа ей не пробраться.

«А вдруг Алексей стоит возле указателей РИЗа? Вдруг?..» Вряд ли это могло быть. Но Таня, надеясь на чудо, вышла снова под холодный ливень и, согнувшись, побежала вдоль опушки…

Возле зеленого шеста с дощечкой «РИЗ» никого не было. Поравнявшись с ним, девушка услышала крик:

— Таня, Таня!..

Из дождливой мглы к ней навстречу спешил человек. Это был он, Алексей Путятин, Лешенька, Леха.

— А я тебя ждал, ждал… — повторял он с наивным укором. — Все автобусы ушли. Идем в ларек. Там пусто.

— А когда они вернутся?

— Не знаю. Туда два часа, обратно… Часа через четыре.

— Четыре часа… — вздохнула Таня. Она отошла от Алексея и встала у стены дощатого ларька.

— Я сейчас костер разожгу, — весело сказал Путятин. И исчез в темноте. Но вскоре вернулся с пучком хвороста под мышкой, вынул из-за пазухи еще какие-то сучья, комки желтой хвои и принялся чиркать спичками. Его чисто выбритое, немного бабье лицо было сосредоточенно. Он тихо сопел, колдовал над костром, а Таня смотрела на него сверху и думала: «А может, правда вот он — мой муж?..» И тут же представила, как они живут в одной комнате, вечером книгу читают, слушают метели за окном, стареют…

Таня увидела его в первый же месяц, как приехала на Каваз. В цехах РИЗа девушка в белом халате продавала молоко. Видно, только сейчас около импортных станков в прозрачном целлофане расчистили место. Стояла очередь, и плотный парень одного с Таней роста оказался последним.

— Ну, те? — косноязычно промямлил он. — Молёко пьем? Плопущу без отеледи.

Волосы у него были всклокочены, русые, влажные. Улыбка застенчивая. Но когда говорил, словно копировал кого-то — волевого, бывалого.

— Я живу ве Дива-на-гора-ске (в Дивногорске), не слышали? У нас в Сибири медведи на трамваях ездят. В одном вагоне ме-дэ-ве-ди, в другом — люди… Все привыкли, входит человек — сразу берет два билета, платит за одного медведя…

Кто-то из очереди пробормотал:

— С каких это пор в Дивногорске трамвай появился?

— А я не говорю — в Дивногорске! Я говорю — в Красноярске, — обиделся парень и заблестел бритым щекастым лицом. Широкий нос у него был слегка задран вверх, как у собаки-боксера. Тане стало неудержимо смешно. А он тихо продолжал: — У нас народ богатый. Точно. Выронишь на улице десятку — куры заклюют, подумают, что луковая кожура. Это земля красивых, честных, добрых великанов! Поэмы бы о них сочинять!.. А воздух-то какой там — озон! Все время как после грозы.

— Это точно, — проворчал бородатый парнишка из очереди. Он поначалу слушал с усмешкой слова Алексея, а потом, видимо, прочувствовался. Наверное, тоже из Сибири. Он взял бумажный кулек с молоком и ушел в цех, бормоча. — Это верно, брат… озон…

Путятин обрадовался неожиданной поддержке. Но тут подошла его очередь, и он снова стал неприметным человеком.

— Мне молоко, вафли… вафли… бу-булочку…

Он неуверенно подозвал ее, показывая на ящики, где можно было сесть. Таня устроилась с кульком на другом конце площадки.

Над головой шипела и плескалась электросварка, кругом грохали прессы, по стальному полу катились мотороллеры с грузом, поднимая пыль, и девушки отворачивались, прикрывая ладонями еду: «Эй вы, тише буден-новцы!..»

Запрокинув голову, парень пил и одновременно улыбался. Щеки у него и без того пухлые, смешно раздувались, сплюснутые уши розовели. Тане он сразу показался очень добрым. «Дура я, что ли? Нужно встать и уйти, — думала она. — Но ведь я все равно с кем-нибудь дружить буду? Пусть уж он».

Но вот он поднял на нее глаза — девушка свои не отвела.

Парень вскочил, нерешительно потоптался, сел рядом. Он пыхтел, водил пальцами по белым залысинам. Наконец выдохнул:

— Вас как зовут?

Таня помедлила и сказала.

— А меня Леха, Алексей… — повторил он обрадованно. — Фамилия — Путятин. Что вы смеетесь? Смешная фамилия? А у меня и уши смешные. Я на подлодке плавал, наушниками сплющил. Акустиком был. А у вас какая фамилия?

— Иванова.

— Хорошая, лучшая в России, — убежденно заметил Алексей. — У нас на борту было два Иванова. Чтобы не путать, на время плавания командир одного, рыжего, назвал Румянцев, так и мы его звали. Другого — хмурого, серьезного, звали Иванов… А вы давно здесь? С осени? А я с весны прошлого года. Демобилизовался, попировал, походил на лыжах — стало скучно, махнул сюда. У нас ГЭС-то уже сдали, делать нечего… — Путятин запнулся, чуть погрустнел. — Вот я и здесь… Невесту ищу! А? — Путятин поднял рыжие брови и снова принялся говорить тем же искусственным тоном: — У нас в Сибири, конечно, невест хватает, но как они себе женихов выбирают? Чтобы был выше телеграфного столба! И чтобы царапин на ем побольше — ета он с медведями дрался! И чтобы весь в медалях, как та сосна. И чтобы ета усы, борода как у старовера. Такой муж самый надежный. Я тоже весь израненный, товарищи, и медалей полон сундук… только бороду носить не хочу — щекотно. Да и как набьется комарья — всю ночь их оттуда гонишь вентилятором. Пищат, но вылетают!.. А вы откуда?

— Я из Тулы… — сказала, улыбаясь, Таня. — Из области.

— Самовар привезли? — спросил он радостно. — У вас же там самовары делают, на весь мир самовары!

— Нет, не привезла, — растерялась Таня. Непонятно было, шутит он или нет.

— Жаль! Я всю жизнь мечтал заиметь тульский самовар. Сели бы чай пить, красноярские конфеты и тульский самовар. У нас в Красноярске, знаете, откуда конфеты? Красный Яр, на котором город стоит, — юрская глина, красная, сладкая… ее прямо и запаковывают! А чай, знаете, как пьют?..

— Мне идти пора, — спохватилась Таня, взглянув на часы.

— Я провожу вас!

— Не нужно.

— Завтра увидимся? Я тоже в столовую не хожу.

Они поднимались по деревянным лестницам, шли по гулким длинным коридорам средь запахов ацетона и олифы, снова вниз и вверх — по железным рифленым лестницам и наконец очутились в синем зале, где работала бригада Тани.

Таня, не оборачиваясь, прошла к своему месту, взяла мастерок… Путятин потоптался в дверях и повернул обратно.

На следующий день он, конечно, ждал ее там, возле продавщицы. Он улыбался издалека, три раза отстоял очередь из-за нее.

— Так без самовара и приехала? — спрашивал он весело, отпивая молоко. — А ты знаешь, как у нас в Сибири чай пьют? Обмотают железнодорожную цистерну с водой такими, знаешь, медными проводами, подключат к какой-нибудь ГЭС — и за минуту в цистерне вода вскипает! Туда ведро заварки, пару кустов смородины и везут цистерну на холм, садятся вокруг работяги, с гармошками, транзисторами… и пьют. Порядок!

Он еще что-то рассказывал: про золотые часы, про озон, про золотые зубы сибирских строителей, а Таня едва улыбалась и думала: «Первое знакомство на Кавазе — и какое-то глупое! Чего он выдумывает? Что же у тебя самого нет золотых зубов?!» Но она понимала, что Алексей рассказывает все это от душевной доброты. И кто знает, может, так оно и есть у них в Сибири. Прекрасная, говорят, страна. Может, ему просто не повезло там — невесту не нашел. Только хорохорится, блатного из себя строит… Он, наверное, робкий и очень честный.

— А где ты работаешь сейчас? — неожиданно спросила Таня и немедленно испугалась своего «ты». — Вы здесь, на РИЗе?

Путятин засиял. Он долго смотрел в глаза девушки…

— А климат у вас какой? — почему-то поинтересовалась она, хотя ехать в Сибирь, конечно, не собиралась. — Правда, что холодно?

— Морозы — я вам скажу! Птицы замерзают на лету и дальше летят по инерции! У нас в столовых зимой полно воробьев… Воробьи летают. И внутри вокзалов тоже… А весна у нас яркая. К первому мая все девчонки рыжие, в веснушках. Ягод в тайге — не переешь! Эх, вот туда да с самоваром!.. Сибирь — это что-то особенное, хоть разорви меня краном! А люди там!..

Вечером Таня села писать письмо матери. В общежитии было тихо, подружки убежали на танцы. Зелено-красный закат смотрел в окно, до одиннадцати ночи девушка не включала лампу.

Она выслала деньги и через полторы недели получила самовар. Был он емкий, с массивными ножками и краником вроде кленового листа. От самовара тянулся синий шнур. Таня протерла никелированную поверхность и села читать письмо от мамы. Сердце сладко заныло при виде круглого, как пшено, почерка…

Мать писала, что в Туле самоваров нет, поэтому ездила в Москву, но там тоже нет, и она купила в Одинцове. Мать просила, чтобы дочь хорошо работала и подумывала о своей дальнейшей судьбе. Ведь она техникум кончила, ей бы лучше по специальности, а не с глиной ковыряться…

У Тани давно лежит заявление в отделе кадров Каваза — обещали взять. А пока завод строится, она побудет плиточницей в своих синих, розовых, белых хоромах… Разве ей плохо?

— И в кого ты такая? — удивлялась, бывало, мать…

Было воскресенье. Таня подняла самовар и вышла на улицу. Всю ночь лил дождь, но к утру перестал, над городом клубился пар, светило солнце, в решетках над сливными ямами застряли чьи-то галоши и один красный разорванный сапожок…

Таня вздохнула: ехать ей далеко, в Белые Корабли. Алексей в последнем разговоре выпытал у Тани, где она живет, и сказал свой адрес. Прохожие с завистью смотрели на ее сверкающий самовар.

Ей тогда с грузом повезло — встретила этого долговязого мальчика с черными изумленными глазами. Алмаз помог довезти, и на двенадцатом этаже Таня его отпустила. Алмаз, кажется, обиделся, но она не могла поступить иначе.

Таня позвонила и подумала: «А вдруг он меня позабыл?»

Дверь открыли.

— Алексей дома? — спросила Таня, розовая и надменная от смущения.

— Темнило дома? — спросил кто-то в глубине комнат.

— Спит.

— К нему гости! Извините, девушка, заходите, вот здесь — пожалуйста, присядьте.

Путятин вышел из комнаты, одеваясь на ходу, он со сна ничего не соображал, увидев Таню, самовар на полу, почему-то испугался. Потом долго смотрел на девушку. То ли он не верил, что это она, то ли он действительно забыл о ней.

— Елки зеленые! — заговорил он не своим голосом, опухший, растерянный. Застегнул ворот рубашки, глупо улыбнулся. — Я же шутил… Вы всерьез? Вы меня нашли? Как вы меня нашли? Ой, конечно… Тут мы и живем… Правда, ребята? (Ребята, человек семь, молча и быстро повязывали галстуки, причесывались перед зеркальцами и окнами.) А это вы купили? Мама прислала? Из Тулы? А там есть самовары?! Ах, конечно… Там еще ружья делают, знаменитые тульские…

Тане стало крайне неловко за свой приход и хотелось как-то защитить себя. Еще подумают люди, что он ей нужен, а не она ему.

— Разве вам и ружье надо? Я напишу. Так я пошла! Будьте здоровы, — сказала она ледяным тоном.

— Какое ружье?! Что вы говорите?.. Таня, остановись!.. Таня!

Он ее догнал в дверях. Он утирал лоб рукой, ему было стыдно.

— Таня, вернись… Таня, Таня, сюда. Танечка, я с утра глупый как пень, Таня, сядь, пожалуйста. Тебе тяжело было? Ты сама несла?

Алексей торопливо поставил злополучный самовар на стол. Самовар сверкал, как прожектор. Ребята один за другим уходили.

— Я же шутил… я же шутил, Таня! Да ведь он и денег стоит… Зачем?!

Таня удивленно на него посмотрела.

— Сам же говорил — у вас там, в Сибири, все просто… все добрые друг к другу…

«Не понимаю, — подумала она. — Он что, перед товарищами стесняется? Но разве я такая уродина, что со мной ему должно быть нехорошо? Может, он просто забыл меня? Привык болтать со всеми ласково и привык, что никто всерьез его не воспринимает. А тут — на тебе! Приперлась, да еще юмора не понимает, с самоваром! Слишком далеко дело зашло, зачем ему это надо, вот он и перепугался. А может, у него еще подруга есть, и ребята это знают… тогда и вовсе ерунда получается».

— У нас там так, в Сибири, так! Спасибо, Таня… спасибо… Мы будем из него чай пить, правда, ребята?

Но их уже не было.

Алексей сел на стул, опустил руки, лицо у него стало плаксиво-виноватым, он старательно улыбался, ловя взгляд девушки.

— Я рад, я очень рад, что вы появились… что ты пришла, Таня! (Получилось «плишла», и она смягчилась.) Я все время твой адрес помню: проспект Джалиля, восемь, дробь один, комната девятьсот двенадцатая… Так?

«А может, он просто робкий? — думала Таня. — Его по-настоящему никогда не любили, и он не верит в себя… Поэтому и растерялся».

Пусть робкий, но оставаться в одной квартире с мужчиной она не собиралась.

— Пойдем гулять?

— Да, да, — почему-то обрадовался и он. — Гулять! Сейчас — гулять!

Он скрылся в ванной, донесся запах гуталина, потом одеколона, потом выполз дымок сигареты, следом вышел сам Алексей Путятин, русые волосы причесаны от уха до уха, нос с широкими крылышками вздернут.

На улицах Белых Кораблей тонули машины, веером летела грязь. Что делать — город новый. Люди гуляли гуськом по узким полоскам асфальта вокруг дома, на них сверху сеялись последние капли. Солнце припекало, Таня сняла плащ.

Они сели в автобус и поехали в Красные Корабли.

Слева от дороги чернели пустыри, заваленные кучками соломы, железа, досок, битого кирпича. Справа ходила желто-серая рожь, поникшая из-за дождей. У Тани в горле перехватывало каждый раз, когда она смотрела на ржаные поля… Скоро в поле выйдут комбайны. С утра до глубокой ночи будет слышен их рокот, замелькают фары по стерне, копнители будут выбрасывать огромные темно-золотые кубы соломы, а грузовики с брезентом на дне кузовов принимать на себя тяжелое, пока еще сорное зерно с коричневыми жучками, зелеными червями и светлыми остьями…

— О чем ты думаешь? — обиженно спросил Путятин, тоже заглядывая в окно.

— Вон — поле.

— А, поле! — Путятин решил, видимо, вернуться к своей прежней игре и заговорил залихватским тоном: — Я летел как-то из Норильска… И мальчик маленький глядит вниз и спрашивает: «Что там? Желтые квадратики, желтые квадратики — что там?» А мы действительно уже летели над полями — желтые и оранжевые куски на земле. Я понял, что он, кроме тундры и моря в Сочи, ничего больше в жизни своей не видел! А ему уже лет пять или семь. Серьезный мальчик, в очках…

Все-таки очень интересно было Тане слушать Путятина. Он знал другой мир, о котором она даже читала мало.

— Я стал объяснять мальчику, что это пшеничные поля… хлеб… А другой, может, и жизнь проживет, не увидев колоска воочью! А?

Они вышли в центре, возле самого Таниного общежития, побрели вверх по проспекту Гидростроителей, выгнутому, как навесной мост. И по мере того, как они поднимались, из-за каменного горизонта выходила Кама. По ней плыли крохотные белые пароходы.

Таня вздохнула, спросила:

— Ты из Дивногорска?

— Да. А что, уж и этому не веришь?

— Ну что ты.

Они остановились перед доской объявлений..

— Ох, народ! Ну, народ! — стал веселиться Путятин. — Таня, смотри! «Меняю двухкомнатную квартиру в Белых Кораблях на трехкомнатную или двухкомнатную в Риге или любом другом городе Прибалтики». Ого! Обнаглел-то человек, господи! Среди полей и лесов поставили десяток-другой башен — и ему уже кажется: сюда кто угодно поедет с радостью из Риги! Да еще бы ладно — просил однокомнатную. Так нет — трехкомнатную!.. Отчаянный народ.

— А может, кто и поедет, — задумчиво сказала Таня. — Всегда ведь кто-то едет… Смотри-ка! Твой Дивногорск. Вот, вот — Иркутск, Чита и твой Дивногорск. Меняю двухкомнатную… на равноценную… Едут, едут сюда ваши!

— Едут, — потемнел лицом Алексей. — Как же! Так все сразу и собрались!

Он закурил, и Тане снова показалось: в жизни его там, в Сибири, что-то произошло… Но как спросишь? Если бы сам рассказал…

Они зашли в молодежный парк, в сосновую рощицу.

В глубине парка визгливо пиликала электрогитара… Сухие иглы хвои желтели под ногами. Теплый воздух настаивался в соснах. Вечерело.

— Может, кто и придет… — тихо говорила Таня. — Вот подружка моя замуж вышла, хороший парень, Юра Боков, он из Москвы. Начальник цеха. Он уже приехал!

— Приехал… — буркнул Алексей. — Но-но-но! А квартиру-то небось в Москве… забронировал?

— Не знаю. Им квартиру дали. Я тоже останусь, наверное. А что? Сколько народу… и все свои. Всего год-полтора как съехался народ, и уже все свои. У тебя же в Сибири так? Ты сам говорил?

— Конечно! Там чудесный народ! — с привычным воодушевлением согласился Путятин. — Там замков на дверях нет! Золотая земля! — И, погрустнев, опустил голову. — Построю Каваз — вернусь. Строить Саянскую поеду… или еще куда. Я люблю начинать… — неуверенно объяснял Алексей. — С нулевого цикла. До призыва на флот бетонщиком работал. Мы всегда первые… А потом придут хозяева… пусть они и будут счастливые…

И вот — дождь, холодный вечер. Мокрая Таня смотрит, как ее Путятин колдует над костром, опять винишком от него пахнет, но сегодня — пускай. Она и сама бы сейчас выпила чаю с вином…

Путятин наконец выпрямился — он так аккуратно складывал тонкие щепочки, словно собирал часы. И кажется, затикали золотые, закрутилась бело-розовая пружинка, вспух синий дым и стал пожирать глаза…

Таня, стуча зубами, присела боком у огня. Она сердилась на себя, что не смогла сдержаться при виде Алексея — плакала, вскрикивала, как дура, обнимала его, на шею вешалась, смеялась… Пусть он об этом забудет, пусть думает, что привиделось сейчас ему, — Таня совсем не такая. Таня может часами молчать. Таня бровью не двинет… «Господи, шофер, рабочий парень, а такой добрый, робкий, мягкий!.. Если я за него замуж выйду, как мне с таким жить? Нет, этому не бывать. Мужчина должен быть мужчиной».

Она сурово нахмурилась и встала. Алексей сидел в сумраке на прилавке, спиной к дождю — он подставил лицо красному свету костра, он блаженствовал, глаза светились, губы его, пухлые, словно медом помазанные, слабо улыбались. Он вздохнул и посмотрел на Таню так влюбленно, что она на миг дрогнула…

— Пора домой.

Путятин наклонился над наручными часиками.

— Так они только уехали… Еще часа три с половиной ждать.

— Ну, я не знаю, — мрачно ответила Таня. Она поняла, что здесь все равно не согреешься — не может же она при нем раздеться и одежду высушить! На горизонте, над Камой, проступала сочно-зеленая полоса в небе. — Скоро дождь кончится. — Вдали были слышны крики, приглушенная музыка, смех. Кажется, уходили пешком.

— А может, мы тоже? — предложил обрадованно Путятин. — Здесь напрямую через лес километров шесть всего. За полтора часа до Белых Кораблей дойдем! А там — автобусы… Да и в самом лесу не так льет.

Путятин, утирая глаза рукавом, выскочил из дощатой избушки, заполненной едким синим дымом…

Через несколько минут они шли по сосновому бору, по почти сухой земле, усыпанной желтым шелковистым слоем хвои. Впереди — Путятин, вдохновенно озирающий вершины, а за ним — черноволосая высокая девушка с серьезными глазами.

«Чего радуется? — думала Таня. — Ничего не понимает».

— Ты дорогу-то знаешь?

— М-м, — только мычал счастливый Путятин.

Таня поймала себя на мысли, что снова с ней что-то странное происходит. Еще недавно решила с Алексеем больше не разговаривать, а сейчас захотелось сказать ему что-то очень ласковое.

Дождь почти прекратился, только ветер шатал деревья. Тяжелые, уже успевшие пропитаться грибным духом, капли летели на голову, за шиворот. Они блестели на молоденьких голубых сосенках, в хвойных чашках с белой смолистой сердцевиной. Над травой курился пар.

Ноги у Тани совершенно промокли, но ей было тепло. Она шла, приотстав от Алексея, волоча березовую палку по земле.

То ли сойки, то ли синицы мелькнули перед самым ее лицом, девушка даже почувствовала дуновение от их крыл. Вскинув голову, увидела: небо заполнено неровным светом, какой бывает на дне серебристо-рябой ракушки.

— Леша, — позвала она, и сама испугалась.

Путятин недоуменно обернулся. Но Таня сделала вид, что ничего не сказала. Она все так же смотрела на небо, нелепо ступая по траве. «Как он меня любит! — думала она. — Скажу, залезь на дерево — залезет! Дурачок!..»

Сосны расступились, показался куст с морщинистыми большими листьями и гроздьями зеленых орехов. Таня, как бывало в детстве, махнула рукой — растопырила пальцы и сорвала сразу несколько гроздей. Надкусила один орешек — мягкий, сладковатый, даже молоком брызнул… Все, что сейчас происходило вокруг, тут же откликалось во всем Танином существе. Зашумело огромное дерево, заворочалось в небе темной кроной — у нее дух захватило. Выскочила из-за деревьев оранжевая полоса заката, в ней белая бабочка вспыхнула. Таня зашла в этот свет — и сразу будто потеплело на сердце, и поняла, что любит всех: и лес, и Алексея, и себя, молодую, ласковую… Ей захотелось поторопить все, разом оборвать за собой дороги, она посмотрела вслед ничего не подозревавшему Путятину и, как полчаса назад, снова прошептала:

— Леша… Леш…

На этот раз он не услышал.

Она закусила губы, потемнела лицом.

Потом крикнула:

— Эй! Леша!

— Что? — Алексей обернулся.

— Что же ты… рассказывать-то перестал? Ну что дальше у вас с этим Бобокиным было?

— Я рассказываю… Прилетели мы в Красноярск, поехали в Дивногорск, но решили в Дивногорск не заезжать… а сразу — по воде, по новому морю, к отцу моему, говорю, к Егору Михайловичу…

«Так тебе и надо, — укорила себя Таня. — Он не услышал. Значит, судьба. А может, меня случай спас? Почему они в Дивногорск не заехали? Сам говорил: до армии в Дивногорске работал, а вернулся — не заехал. Там же дружки, наверное, остались на ГЭС, да и Саньке показал бы ГЭС. Наверное, там девушка, которая его обидела? И почему я думаю, что она обидела? Может, он ее? Ведь он мужчина, а значит, коварен, чуть что — и будешь астрономию из-под его плеча изучать, как говорит Нинка. Не смотри, что губы добрые, нос простецкий… Он сам не виноват, это с ним может произойти — и все! Нет, нет, он любит меня… А в то воскресенье утром он бы никому не поверил, если бы ему сказали: Таня идет. Увидел меня со сна — растерялся, наверное, подумал: какой-нибудь розыгрыш…»

Девушка только сейчас заметила, что в лесу потемнело, небо между верхушками деревьев еще светилось нежно-синим цветом, но трава под ногами уже стала неразличимой. Закат скоро погаснет, а они еще не дошли. Страх сжал ее сердце.

— Иди, иди, чего встал? — грубовато сказала Таня Алексею.

После этого окрика выражение лица его стало снова привычно робким, мягким, неуверенным. Он грустно улыбнулся:

— Ты не бойся меня. Слышь, Таня? Я тебя очень уважаю. Только я… женат. Она там, в Дивногорске…

Вот оно что. Вот оно что. И прекрасно!

Конечно, он ее не тронет. Этого еще не хватало. Какая-то злоба на мгновение охватила Таню, она сжала палку в руке и даже чуть приподняла ее от земли, на сантиметр-другой, ей захотелось ударить этого мягкого и пустого человека. Перед ней топтался Путятин, опустив голову, время от времени вскидывая на нее блестящие глаза. «Нет, нет, ты меня такими штучками уже не взволнуешь… все прошло, — подумала она. — Я это предвидела. Чего мы тут стоим? Быстрее домой!..»

— Ну, чего стоишь? Мне нужно домой! Уже поздно! Если ты джентльмен…

Но Алексей, не дослушав ее, уже шел вперед, обходя белеющие в сумерках стволы берез, с треском раздвигая кусты.

Таня шагала за ним, криво и больно ступая на сосновые шишки.

В кустах чирикнула птичка: «чик-чи-ик…», и звук этот был неприятен ей. Затарахтела синица в нежно-синем небе между высокими деревьями, словно кто-то потряс спичечным коробком… Алексей буркнул:

— Здесь какие-то камни… осторожнее…

И только сейчас Ивановой стыдно стало за то жгучее желание ударить Путятина. «В чем он виноват? — подумала она. — Хороший он парень, ведь не солгал… Другой бы и не признался. И пополнила бы я, как дура, три прекрасные четверти нашей бригады — молодых свободных женщин… Ах, какая я эгоистка! Если женатый, так уж и заговорила с ним, как мегера?»

— Алеша, она не хочет сюда ехать?

Он не ответил. Таня едва успевала за ним. Вокруг двигались ночные тени, перемещались огромной толщины сосны…

— Испугалась, что здесь вам трудно будет?

Он молчал.

— Хочешь, я напишу ей, какой ты… хороший, честный?

Кажется, плечами пожал.

Небо уже потемнело, Алексей и Таня шли почти на ощупь.

Но вот она увидела, как в лес вошло голубое сияние — кажется, всходила луна. Из темноты возле самого лица появились серебряные ветки, голубые, темно-синие. Словно камень свалился с ее души за эти полчаса, словно мать ей ладонь приложила ко лбу — Таня почувствовала себя на миг очень слабой, как будто после долгой болезни. Они стояли среди ночного осеннего леса, в котором сновали ежи, сидели, мерцая глазами, совы, рядом с ней находился человек, наверное, несчастный, не такой, как все… «А если я сейчас его за руку поймаю и поцелую? — с ужасом подумала она. — Но он же не поймет, почему я его хотела поцеловать… Нет, нет, Иванова, ты сегодня с ума сойдешь. Все, Иванова, брови нахмурить, губы сжать… И все равно я счастлива! Господи, но почему же я все время счастлива? Почему? Потому что луна? Потому что он — добрый человек? Но ведь не любит меня никто! И все равно счастлива… Не понимаю ничего, не понимаю…»

— Это не луна! — закричала Таня, выскакивая на мощный голубой свет среди деревьев. — Это Белые Корабли!

Да, конечно, можно было сразу догадаться — светят Белые Корабли. Алексей схватил Таню за руку, и они побежали. Лес раздвинулся — они очутились у подножия высокого, сказочной красоты ночного города: зеленые, желтые, белые, красные окна лезли в небо, изгибались по кругу, заполняя невидимые в сумраке плоскости — весь космос был забит тепло светящимися окнами, там, за ними, жили люди. Они работали на этой же стройке, были их друзьями.

— Какой хороший у нас город! — вздохнула Таня. — А я таким его не видела.

— Очень… Всего за два года.

Они прошли у подножия этих гигантских зданий и оказались возле общежития, где, Таня помнила, жил Путятин. Она остановилась в нерешительности.

Может, Путятин пригласит ее к себе, чтобы она у него умылась, почистила одежду… Но Путятин мялся и жалобно смотрел на нее. Не может решиться?

— Глигольев женился… — наконец пролепетал он. — В моей комнатке теперь «малосемейка». А мы с Зубовым в вагончик переехали, в поселок Энтузиастов… Номер ноль семь длобь двести шесть. — Путятин вздохнул. — Ты, наверно, туда теперь и не поедешь…

Таня сегодня крайне устала. Но в ней вдруг заговорило настойчивое желание узнать об Алексее все до конца. Мысль о том, что необходимо привести себя в порядок, отошла на задний план. А она сильная, она поедет.

— Едем…

Они сели в автобус и через час уже входили в вагончик возле сверкающего во тьме озера. Крохотные сенцы, дверь направо — жаркий воздух, на плитке бурлящий чайник…

За столом сидел и шуршал газетами Зубов. Он узнал ее — вскочил, поклонился. Девушка протянула руку — он поцеловал, покраснел, засуетился, потом включил зачем-то приемник. Закурил. Перед зеркалом поправил свой очень яркий, красно-зеленый галстук и, накинув толстый, с мощными ватными плечами пиджак, выбежал из комнаты.

Путятин выглядел явно смущенным, не зная, что предложить гостье. Он снял с плитки чайник, налил в стакан.

Таня, обжигаясь, пила крепкий, очень горький чай. Путятин смотрел на нее и вздыхал.

— Ты чего? — нежно спросила она. — Жену вспомнил?

Он как-то боязливо отодвинулся и тихо ответил:

— Да нет у меня никакой жены… Могу паспорт показать. Я тебе соврал (вышло «совлал»). Чтоб ты меня не боялась…

Таня переменилась в лице. Поправила юбку.

— Дурачок… — прошептала оглядываясь. — Чего же я у тебя сижу? Это совсем другое дело. Мне у тебя быть нельзя.

Она снова стала серьезной и хмурой. Быстро встала.

— Мне пора ехать. Спасибо за угощение…

«Может, еще врет, чтобы уговорить меня остаться… Кто их знает! Девчонки рассказывали, как они умеют задурманивать».

— Да чего ты? — обиделся Путятин. — Если женат, так можно в гостях сидеть, а нет — так убегаешь? Я не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь, — сверкнула глазами Таня. — И так уж себе много позволила, чего никогда не позволяю…

«Что я говорю? — подумала она, краснея. — Он стоит посреди комнаты, опустив голову. Так смешно и трогательно».

— Слушай, — неожиданно спросила она. — Что ты любишь? Ну после работы что делаешь?

— Н-не знаю… В шахматы играю.

— В шахматы? Ничего не понимаю. Ну а работаешь… Ты с самого начала на скрепере?

— Не, я сначала бетон возил. В первый день такая штука вышла… растерялся я — дорогу потерял, там все перекопано, перерыто, указатели — во все стороны… Ну искал-искал нужную организацию, не нашел… а бетон-то стынет, жалко. Я нашел каких-то строителей, говорю: возьмите, я вам возить буду, только в путевке отмечайте! А те как раз без бетона сидят… Стройка-то большая, всякое бывает… Ну и возил им три дня. Потом меня свои ругали… Вот я к скреперистам и ушел…

Таня вскинула голову. Она еще никогда в жизни так не смеялась, как в эту минуту. Услышав ее звонкий смех, на улице тоже кто-то засмеялся. А Алексей виновато молчал, опустив руки, глупая улыбка ползла по румяному его лицу, он хотел что-то сказать, да не решился…

— Господи! Откуда ты на мою голову свалился!.. — говорила Таня и хохотала. — Ну я пошла, пошла!.. Проводи же меня!..

Счастливая, непонятно возбужденная, она почти выскочила из вагончика на улицу и наткнулась на Зубова. Он оказался совсем рядом, курил, добродушно посмеиваясь. И конечно, никак не ожидал, что гостья так быстро уйдет.

Таня погрозила ему пальчиком. Парни проводили ее до автобуса, и она уехала, поглядывая в окошко. Зубов возле освещенного столба тискал, обнимал Путятина, видно, радовался за него, а тот стоял, безвольно опустив голову… «Милый… славный, прямо как Пьер Безухов!»

Она думала о нем, когда поднималась к себе в лифте поздней ночью. А затем купаясь в ванной, среди белого пара и пены, размышляла: «Надо будет сказать ему что-нибудь ласковое. Пусть оживет. Петушком походит. Одно мое слово — и человек будет счастлив!.. Таня! Ах, ты нехорошая! А как же твой идеал?! Высокий, белокурый, молчаливый. Который пулю может перехватить перед твоим сердцем. Подумай! Мама говорила, что ты очень умная… Какая ты умная? Разве умная пойдет ночью с мужчиной через лес? И поедет к нему в вагончик? А еще комсорг! Никакая это не любовь. Просто приятно с огнем играть. Молодая, раскаленная, как говорит Наташа-большая. Дурочка ты, Таня! Опомнись!»

В комнате она взяла со стола зеркальце, увидела распаренное малиновое лицо под тюрбаном из полотенца, плутовские глаза и показала себе язык.

А утром она снова была спокойной, деловой, строгой.