"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

8

Энвер Горяев в рассветных сумерках, отпирая дверь в партком, услышал, что звонит его телефон. Пока он мучился с вечно непослушным замком, подходил к столу, телефон звякнул последний раз и замолк.

«Интересно, кто бы это мог звонить? С участка кто-нибудь? Междугородная?» — подумал Горяев, садясь за стол. Посмотрел на часы — около семи. До летучки в горкоме оставался час.

Горяев открыл средний ящик стола, здесь лежали внеочередные бумаги, вытащил кипу. Быстро просмотрел их — листки с цифрами, вторые экземпляры постановлений, от руки написанные обязательства, на прекрасной машинке здесь, в парткоме, отпечатанные резолюции… фотографии передовиков для доски Почета, в альбом стройки… Он задумался, раздраженно надул щеку. У него выл зуб.

В соседнем кабинете была открыта форточка, и, наверное, дождь вчера нахлестал, очень плохо, если на газеты. Не повезло с погодой на Празднике строителя…

Энвер поднял голову — в углу на потолке чернела трещина, оттуда сыпалась труха. «В таких времянках и живем, — подумал он и почему-то вспомнил татарского мальчика, прибежавшего к нему месяца два-три назад с жалобой, что сварщики над лошадью поиздевались… — Мальчик все удивлялся: почему не золотом на дверях? Интересно, где он сейчас? Наверное, работает, возмужал, уже ходит как хозяин по улицам Белых и Красных Кораблей. Что ж, правильно. Глаза у него чистые, славный мальчишка…» Сколько таких мелькнуло перед Энвером за эти два года? Иногда всплывали в памяти лица, даже ночью, во сне, — строгие, небритые, вздорные, с крупными ноздрями, горбоносые, надменные, и он припоминал, кого из них где видел. Память у него хорошая, но хуже, чем бы хотел. Поэтому Энвер всегда носил с собой крохотные записные книжечки, размером в половину спичечной коробки, — во всех карманах пиджака и брюк. Если было нужно, он, мучительно морщась, лез рукой в карман, где лежал маленький, не длиннее трех сантиметров, карандашик, и быстро вслепую записывал фамилии, необходимые цифры, а дома или в кабинете переносил их в толстенную тетрадь с мажущимся золотым обрезом, которую ему подарил инженер из Бельгии… В тетради был расписан каждый день Горяева (личные впечатления, особые заметки!), а имелся еще на столе календарь, массивный, перекидной, сделанный на фабрике «Гознак», из мелованной люкс-бумаги, на какой штампуют деньги. На этих гладких листках Энвер мелким своим бисером отмечал: кто, кому, что, когда… Помимо этого, у Горяева был утвержденный план работы и накопились отчеты… Конечно, бумаги занимали много времени, но должен же он абсолютно точно знать все и в любую минуту восстановить любой день или месяц на стройке, не обращаясь в архивы. Да и в архивах не все есть…

Энвер любил свою работу, но внутренне считал, что он недостоин ее. Здесь нужен гений. Подумать, около пятидесяти тысяч рабочих! Как можно всем этим управлять? Конечно, начальник ОМ Михаил Михайлович Вебер, милейший человек, с непреклонной улыбкой отстаивающий каждое свое слово хоть перед Совмином, хоть перед простым работягой, — конечно, он тащит основной груз. Ему важно: вовремя, больше, лучше. То же самое и для Энвера, но ему еще важнее: кто, почему, зачем, как? Ему очень важно, чтобы люди правильно мыслили, хорошо жили, оставались довольны. А разве можно сделать так, чтобы все были передовиками, все были довольны условиями жизни и труда?.. Пятьдесят тысяч человек, трудно представить их вместе где-нибудь на площади. Если Горяеву придется перед ними держать речь, он не выдюжит — голос у него хороший, жесткий, но здесь нужна труба иерихонская!

Телефон снова зазвонил.

— Энвер, здравствуй, — услышал он торопливый голос первого секретаря горкома. — Это Салеев. Ты будешь?

— Да, конечно, Фаслях Минмухаметович.

— Пока едешь, подумай, что делать с Кирамовым.

— А что? — Энвер нахмурился, надул щеку.

— Как — что? — закричала трубка. — Я вчера уехал после торжественной части, а люди рассказывают — творилось безобразие, это преступление, за это надо из партии гнать! Весь мир на нас смотрит, Москва не спит, думает о нас, а мы тут не можем праздник провести. Приезжай, будем разбираться!

— Погоди, — сказал Горяев. — Фаслях Минмухаметович, это предпостройкома ОС?

— Да, да! Он отвечал за мероприятие, прохлопал дождь, идиот, машины отпустил в город, дирижировал хором, а дождь проморгал. И люди — ты же понимаешь, сколько там их было… Метались… весь праздник испортил. Я всегда повторял и повторяю: у праздника главное — красивый и легкий разъезд. Конец венчает дело. Ну, приезжай, мне некогда, здесь поговорим!

Горяев перевел дух, закурил, открыл форточку.

«Да-а, история! Узнают в обкоме, а если еще и в Москве… Здесь, конечно, крупная ошибка. Потом слухи пойдут… А разве люди виноваты? Дождь, ветер, машин нет. Я не проследил вчера, думал — хоть в праздник отосплюсь, но наши-то, конечно, уехали — еще бы, сами себе хозяева, механизаторы…»

Горяев думал о Кирамове. Он знал его плохо, год всего. Знал, что Кирамов не новичок в партийной и советской работе, приехал из хорошего города насовсем — с женой и дочерью, бросил большую квартиру, привез пианино и на первых порах, как все, поселился в вагончике, в поселке Энтузиастов. Это пианино и решило его судьбу. Он сначала устроился работать начальником участка, но его очень скоро повысили… Ехал как-то вечером мимо пестрых вагончиков главный инженер строительства Морозов, нервный человек с очень светлыми колючими глазами. Тогда еще никто не знал за ним такую слабость — он любил музыку. И вдруг здесь, среди грязи, разноцветных вагончиков, в которых рыдали гармошки, как во времена гражданской войны, ссорились и любили, стучали в домино, вдруг он услышал Шопена! Играли где-то рядом, среди фанерного хламья, играли Шопена, одну из его двадцати четырех прелюдий, а именно — номер семь, ля-мажор, лукавую мазурку. Играли негромко, но далеко было слышно это невесть как попавшее сюда пианино. Морозов решительно зашагал в темноту, откуда доносилась музыка, оставив шофера в машине. Он нашел этот вагончик. Играла дочь Кирамова, краснощекая Аза. Главный инженер извинился, спросил, кто они, откуда. Дочь ответила, что работает в бригаде Белокурова плиточницей, отец — начальник участка на ОС, приехали оттуда-то, тогда-то.

Инженер попросил передать отцу, чтобы он ему позвонил, сказал фамилию и телефон. И на каком-то собрании рассказал об этом: «Ну, если уж среди фанерных домиков играют Шопена, будет и здесь город, будет здесь завод!» История, конечно, сразу попала в газеты, и Сафа Кирамов стал легендарной фигурой, он заставлял теперь при гостях Азу играть Шопена, именно Шопена. Ему, конечно, предложили как председателю постройкома переехать в квартиру в новом городе, но он, к чести его, отказался, мотивируя тем, что еще недавно на стройке, очередь не подошла, его рабочие живут в вагончиках и он поживет в них. У некоторых эти слова вызвали ироническую, понимающую улыбку, другие всерьез восприняли его объяснения и отметили, какой честный и приятный человек. Так или иначе, Кирамов до сих пор жил в вагончике и работал, судя по всему, неплохо. Говорят, в самые трудные дни, в конце квартала, когда решалась судьба соцсоревнования, которое организовывал на ОС опять же он, Кирамов, ночевал прямо в прорабской, на РИЗе. Улыбался: «Мы на фронте». Память у Кирамова оказалась фантастической, он знал почти всех по фамилии, а очень многих по имени-отчеству. Рабочие его уважали.

И вот Кирамова могут даже исключить из партии… Впрочем, вряд ли. Салеев, как всегда, горячится. Для него каждая соринка — бревно в глазу! Ну что случилось?! Попали люди под дождь. Я и сам в городе вымок… Ну и что? Да, не учел Кирамов. Да, нет порядка — вовремя машины подать. Неужели же из-за этого? Рабочие у нас сознательные, не случилось же ничего серьезного… Нужно защитить Кирамова…

Энвер вышел, хмурое и темное небо текло с востока на запад. Дрожали в палисаднике голые деревца. Вдоль штакетника навстречу парторгу бежал от машины бригадир буровиков Чечкин с мокрым черным лицом.

— Энвер Горяевич… здрасьте… разрешите, мы сдвинем на метр скважину… где на метр, там на два… туда упала, не достанешь.

Энвер посмотрел на часы.

— Что упало? Говорите толком. Я тороплюсь.

Чечкин рассказал.

Они добурили скважину — четырнадцать метров. Возле линейного, номер сто сорок по проекту. Под сваи, на которые потом наварят ростверк и положат балки… Так вот, в этот колодец упала стальная лапа от станка. Не достанешь — ширина скважины чуть больше полуметра. А вглубь ее не вколотишь. Да и лапу жалко…

Горяев сел в свой микроавтобус, Чечкин рядом, и они поехали на предельной скорости, буксуя в желтой и оранжевой грязи, распарывая лужи.

Вот и буровая. «Штопор» отведен в сторону. Возле скважины курят рабочие.

Энвер заглянул в темно-красную глубокую скважину. Вытер лоб. Можно, конечно, пробурить рядом новую скважину, но нарушится проект, и кто знает, чем обернется потом эта неточность. А лезть туда — можешь не вылезти, такой узкий колодец, да еще четырнадцать метров! Энвер вспомнил, что нечто похожее было у буровиков-нефтяников. Он мог бы сейчас сказать рабочим Чечкина, как подцепить стальную лапу, но решил все сделать сам. Чтобы им стало совестно — не могли сами додуматься.

Вместе с Чечкиным ушел в прорабскую, и через минуту Энвер появился в его брезентовых брюках и штормовке.

— Давайте сварку… — обратился он к рабочим, — приварю вот это — и вытащим.

Он показал две стальные скобы от арматуры — подобрал на земле — и сунул в карман. Рабочие смущенно засуетились, протягивая кабель, готовя сварочный аппарат.

— Оглоеды! Как сами не догадались!.. Н-ну, Энвер Гор-ряич! Молодчага!

Его опустили на веревке в глиняную, скользкую, страшную дыру, которая, казалось, в любую секунду может поползти, сдавить, замуровать человека… Лишь бы глаза не залепило! Он стал приваривать стальные скобы к тяжелой лапе, стараясь работать как можно спокойнее. Ему спустили трос. Еще немного усилий, и, захлестнув его в эти скобы, он наконец выбрался из ямы. Пока умывался в прорабской, злополучную лапу вытянули. Горяев переоделся, покурил, глядя в опустевшую, готовую для работы скважину, и заторопился — ему же в горком!

Он опоздал. Может быть, Кирамова будут обсуждать в конце заседания? На асфальте, в стороне от горкома, стояли железные ящики с водой и метелочками, как везде. Энвер взял квач — палку с тряпкой, — вымыл ботинки, приветливо откозырял молоденькому милиционеру в дверях и поднялся в конференц-зал, где проходили планерки. Сегодня народу собралось мало — видимо, не все смогли прийти…

Горяев, пригнувшись, шагнул к задним рядам. А там, на сцене, кто-то о чем-то докладывал. Салеев сгорбился за красным столом президиума, переговариваясь шепотом с другими секретарями. Там же сидели представители дирекции Каваза и объединенного постройкома Кавэнерго.

— Да-да, — сказал первый секретарь, поправляя очки с черной крупной оправой. — Здравствуйте, товарищ Горяев. Вы, как всегда, вовремя.

Энвер покраснел и прошел в дальний угол зала. Сафа Кирамов сидел прямо перед ним, у пасмурного окна, около него сбоку и спереди несколько стульев пустовало. Вот так всегда — человек провинится, и с ним даже сидеть рядом не хотят.

— Товарищ Кирамов… — прошептал Энвер.

Тот вздрогнул, медленно обернулся.

У него была длинная узкая голова, белые волосы торчали коротким ежиком. Узнал Энвера, скривился в улыбке.

— Уже все, — негромко сказал он, то ли жалуясь, то ли давая понять, что ему сейчас ни к чему соболезнование Горяева — его уже обсудили.

«Ах, черт!..» — подумал Энвер. Он опоздал.

Шла заключительная часть планерки, и представители субподрядных организаций и заказчики сводили друг с другом счеты, имея на это каждый две-три минуты. Салеев слушал, кивал. Вид его сегодня не предвещал ничего хорошего. Он время от времени негромко говорил стенографисткам: «Пишите, пишите…» — и поправлял очки, мрачно вглядываясь в далеко сидящего Кирамова. И под Кирамовым начинал жалобно скрипеть новый желтый стул. Энвер еще раз пожалел, что опоздал.

«Очень уж задела его вчерашняя история. Конечно, пустяк в сравнении с задачами, которые мы тут решаем… Но, может быть, он прав?! Даже такое нельзя прощать. И мы — мягкотелые организаторы, я тоже, и здесь мы лишь потому, что нет других, с железными гайками на локтях. Таких, как Салеев».

Но все равно Энвер поговорит с Салеевым. Хотя тому еще более некогда, чем Горяеву. Салеев спал по четыре часа в сутки. Он мгновенно разбирался в любом вопросе. Отбросив технические и другие подробности, доискивался до сути — и все сводилось к очень простой и неожиданной рекомендации, к блестящему решению. Он помнил, что сам сказал и что ему обещали, но не сделали. Сделанное уже забывал начисто. Героев своих помнил плохо… Когда на Кавазе случались ЧП, разрешал будить его в любое время ночи. На объектах стройки везде говорили: «Только что был Салеев…» А тех, кто ждал в горкоме, встречал на пороге опять же он, низенький, чуть сутулый, упрямый, как бычок, в черных роговых очках, черноволосый, с паутиной белых волос над ушами. На столе в его кабинете всегда стоял фарфоровый чайничек с крепким чаем цвета красно-черной яшмы.

Когда Энвера избрали парторгом, Салеев пригласил его к себе домой. Энвер волновался, оделся, как перед театром, — в черный костюм, белую рубашку.

Хозяин сам открыл ему дверь, ровно в девять вечера, он только с работы и не успел еще переодеться. Оставив Горяева одного, он ушел в ванную и через несколько минут появился, разнежившийся в горячей воде, темно-розовый. Неторопливой походкой прошел по скрипучему паркету, сел в кресло и добродушно посмотрел в лицо Энверу:

— Какой ты красивый… Это для нашей работы хорошо. Только нужно быть не очень красивым. Очень красивым — для комсомола. Чтобы обожали. А здесь можно какой-нибудь изъян. Больше доверяют.

Увидев расширившиеся глаза Энвера, Салеев полусонно улыбнулся.

— Шучу, шучу. Но в каждой шутке есть доля истины…

Его жена Сайма, бледнощекая, с удивительно. синими глазами татарка, внесла сковородку. Вилки были не из серебра, а из мельхиора, чашки — немецкие, фарфоровые, не простенькие, хлебница, посуда для фруктов — плетеная из дерева, все изящно и скромно. Как и вся обстановка комнаты. Стеллаж с книгами (Ленин, Маркс, Толстой, Достоевский, Такташ, Маяковский, Тукай, Туфан, Экзюпери), горящий торшер темно-золотого цвета.

— Расскажи, откуда ты? Правда, что два института кончил — авиационный и финансово-экономический?

Энвер рассказывал, они пили с женой Салеева сухое вино, а Салеев едва пригубил и словно забыл про рюмку. Еда была простая — мясо с картошкой и жареными помидорами, чай с шаньгами.

— Вот попробуй кыстыби! — лениво жмурясь, бормотал Салеев, пододвигая тарелку с этим чудесным татарским угощением, похожим на чебуреки, только с картошкой. — Ничего? Тебе нравится?..

Энвер хотел спросить у него о чем-нибудь серьезном. Столько накопилось вопросов. Он даже приготовил цитату, которую не мог до конца растолковать… Хотел узнать как Салеев тренирует память, волю. Но тот благодушно жмурился, выпячивая живот, и не давал ходу такому разговору.

— Видишь, — говорил он, подмигивая, — как на тебя Сайма смотрит. Я ревную! Я Отелло! Ха-ха-ха!..

Они разговаривали о пустяках, а время от времени в прихожей звонил телефон. Жена вставала и шла на звонок. Что-то тихо отвечала в трубку, записывала в книжку. Салеев не обращал на эти звонки никакого внимания, пока она сама не сказала ему о звонке, видимо, особо важном для Салеева:

— Фаслях, звонил Максимов. Говорит, что увольняется.

Салеев мечтательно улыбался, слушая рассказ Энвера о родных его местах — земляничных лугах Игима, но постепенно мягкое лицо его стало собранным, глаза темнее и строже. Вынул из кармана очки в тяжелой черной оправе, надел их — и они холодно сверкнули.

— Вы посидите, я сейчас приду. Я ему покажу: «увольняюсь»! Трус! Бежать в такое время…

Энвер хотел было тоже подняться, но Салеев сказал, чтобы он его подождал, а сам уехал. Энвер оказался лицом к лицу с Саймой. Он не знал, о чем с ней говорить. И тогда она достала толстый альбом с фотографиями и стала показывать своих детей — они жили у родных, должны были к осени приехать. Потом она показала фотографии Салеева-студента, знаменитых людей, которые у них перебывали: космонавта, писателей… Сайма угощала Энвера чаем, а он рассказывал о своей жене, о том, что детей у них нет, но что они счастливы, она прекрасная женщина, идти в гости застеснялась, но, конечно, в следующий раз он ее приведет…

Наконец позвонил сам Салеев. Он прокричал уже в своем бешеном темпе, что приедет не скоро, что находится на собрании актива БСИ. Он сидит рядом с красивыми и юными девушками, но пусть жена не ревнует, а Горяев пусть пьет вино и развлекает ее. Горяев взял трубку, поблагодарил за все, простился с Саймой и уехал к себе. Больше он ни разу у Салеева не был.

— Товарищи, на этом все! Пожелаем друг другу удачи.

Беседа закончилась. Поглядывая на часы, люди выходили из зала. Салеев, сутулясь, гневно глядя под ноги, сел за красный стол. Энвер приблизился и кашлянул:

— Фаслях Минмухаметович… Можно вас на минуту?

У дверей приостановился Кирамов. То ли он почувствовал, что Энвер будет защищать его, то ли сам хотел еще раз поговорить с секретарем горкома. Салеев снял очки, ядовито улыбнулся.

— Ты нарочно глиной вымазался, чтобы разжалобить меня? У тебя уволилось на прошлой неделе сорок прекрасных механизаторов! Ты куда глядишь?

Энвер молчал. Он машинально тронул рукой висок, затылок — нащупал пленку засохшей грязи. Не умылся толком.

— Я хотел, Фаслях Минмухаметович… о товарище Кирамове. Мы все виноваты, Фаслях Минмухаметович… и погода. Нельзя уж так, на одного.

Салеев потемнел лицом. Покосился на двери — Кирамов вышел. Стиснув зубы, прошептал:

— А на кого же еще?! Тысячи людей остались в лесу… под дождем… машины ушли за дополнительной водкой… а с утра ясно было, что ожидается дождь. В газете написано было: «Ожидается дождь». Кирамов на «Волге» уехал, а женщины и дети шли пешком через лес. — Салеев приблизил лицо к лицу Энвера. — Носить галстук, белую рубашку в то время, когда рабочие в грязи возятся, зубами болты закручивают! И ничего не уметь сделать! Зачем нам такие руководители?.. — Салеев отодвинулся, замолчал. И спокойным тоном добавил: — Пусть работает. Пусть себя покажет. Сегодня триста двадцать человек на работу не вышло — простыли. А вчера тысячи человек давили друг друга, оскорбляли. Мы тут дружбу воспитываем, а он устроил… Это не пустячок, Энвер. А что скажут неграмотные старушки в селах? Смеешься?! Салееву все равно, что скажут в обкоме, но не все равно, что скажут неграмотные старушки в селах! Да, да! Это их сыновья и внуки работают здесь!.. Дай-ка закурить, мои в кабинете.

Энвер и Салеев закурили, одни в огромном пустом зале. По улице, содрогая землю, проходили тяжелые машины. В окно светила сварка — вешали провода над трамвайной линией. Звонили за дверьми телефоны. Надо было идти работать.

Салеев тягостно вздохнул и взял за локоть Горяева.

— Ну а ты как?

— Ничего. Машины стоят. Если дожди будут до конца, третий квартал завалим.

— Ты у меня смотри! — мгновенно побелел Салеев. Он заторопился. — Смотри! Смотри у меня! Ну, ну, ладно. Привет твоей жене. Как ее зовут? Амина? Привет Амине от Саймы, а мине — от тебя?

Мрачно усмехнулся, довольный каламбуром, и быстро прошагал по коридору в кабинет, где тренькал телефон, а в приемной сидели, ждали его молодые бородатые корреспонденты, увешанные фотоаппаратами и сумками, представители из других городов, искатели романтики…

Энвер вышел из горкома. Дождя не было, но тучи бежали по небу, и маленькие тополя на асфальте рвало ветром. Он увидел согнутую спину Сафы Кирамова — тот садился в брезентовый ГАЗ-69. Позвал Горяева рукой. Энвер подошел.

— Спасибо… — сказал глухо Кирамов. — Спасибо, товарищ Горяев.

В это время из горкома выбежал в плаще Салеев, сел в черную «Волгу» и укатил. Кирамов и Горяев проводили его взглядами.

— Большой человек, — восхищенно пробормотал Кирамов. И в словах его не было лести, надежды на то, что Энвер передаст его слова Салееву, нет, он искренне восторгался этим сильным, властным человеком. — А вы… Вы зачем затылок в глине вымазали? Сами спускались в скважину? Личное геройство показывали? Правильно. Молодец. Ай, молодец!

Энверу стало неловко, он покраснел и что-то пробормотал. («Наверное, мой шофер проболтал».)

Кирамов с усмешкой смотрел в его глаза и молчал. Какое у него все-таки желчное лицо! Странный человек. Но работу любит. Поэтому Энвер его и защитил. Сейчас, наверно, Кирамов поедет к своему покровителю Морозову, чтобы рассказать обо всем… Тот на днях вернулся из-за границы.

Они пожали друг другу руки, и Кирамов уехал. Энвер вынул расческу, с силой расчесал себе волосы на затылке. Сел в свой микроавтобус «Нисса» и, когда шофер вопросительно обернулся, погрозил кулаком.

Горяеву тоже бы надо к главному инженеру. Вебер говорил, и Чечкин утром напомнил — их снова передадут в ОС. Этого еще не хватало.

Но сегодня идти к Морозову как-то нехорошо. Кирамов расскажет, что Энвер поддержал его. И сразу после этого Энвер, зная об их особо доверительных отношениях, приедет? Нет, нельзя. Совестно пользоваться моментом.

Но весь день, мотаясь по стройке, Энвер думал о встрече с Морозовым. А почему это Кирамов должен сразу ехать к нему? У него свои дела… Энвер позвонил ему по телефону — и Анатолий Валентинович Морозов, человек еще более желчный, чем Кирамов, почему-то едва ли не радостно сказал Горяеву:

— Приезжайте к пяти. Милости прошу!

К пяти часам он вымотался. После вчерашнего ливня в карьерах остановились экскаваторы, тонули в красной жиже грузовики, замерли автоскреперы… А в обед снова посыпал серый ледяной дождь. Энвер вручил знамя бригаде Каландарова, выступил на митинге возле литейного, поработал в парткоме, съездил в бригаду, убедил одного коммуниста отдать свою очередь на квартиру ценному специалисту Гагуа, который жил в особенно стесненных условиях…

Ровно в пять Горяев подкатил к голубому высотному дому. Пробежал по красным коврам третьего этажа. В приемной Морозова на полу чернели кабели — в самом кабинете шла киносъемка.

Секретарша слушала одновременно два телефона, записывала:

— Да, да… рейс семнадцать… тридцать тонн… слушаю, слушаю, вагоны сто одиннадцать, сто двенадцать, сто четырнадцать…

Энвер заглянул в кабинет — там было сухо и жарко. Все в ослепительно синеватом свете. Как раз в эту минуту одна семисотка перегорела, киношники выключили аппаратуру и принялись заменять лампу…

— Снимайте, как вам угодно, — вежливо говорил Морозов, сидя в черном вращающемся кресле. — Я позировать не буду. Некогда. Товарищ Горяев, заходите! Вот, кстати, парторг механизаторов. Знакомьтесь.

Но им парторг ОМ, к счастью, не был нужен. Им был нужен главный инженер, только что вернувшийся из Франции, Бельгии, ФРГ, этот невысокий, очень худой человек со впалыми синими глазами и черной плоской бородкой. Голова с заметной сединой. Одет он был в вельветовый потертый светло-коричневый костюмчик, на светлой рубашке резко выделялся черный галстук. Киношникам был нужен этот гениальный «технарь», второй человек по рангу на берегах Камы…

Снова вспыхнул яркий свет киносъемки. Секретарша внесла ворох телеграмм, Морозов стал быстро их разбирать…

— Вам отгружены… так… составы… вагоны пятьсот двенадцать, сто пять, шесть, семь… Фая, соедините меня с Ковалевым. Так… Ковалев, завтра встречай. Алло? Междугородная? Кто? А-а-а… — Камеру остановили. Морозов отодвинул бумаги. Видно было, как он наливается негодованием, сжимает губы, резко произносит: — Да я с самого начала знал, что вы нам поставки сорвете! Поэтому и заказал еще в Ленинграде и Киеве! А это не ваше дело, кто будет платить… А, собственно, почему вы звоните? Это мы должны звонить, требовать! А мы не звоним, зная, какой у вас непорядок, мягко говоря, с обязательствами. Мне… мне… что мне ваши обиды?! Я думал, вы сообщите, что отгрузили электрооборудование… Нет?! — Морозов положил трубку, поднял снова. — Девушка, с этим абонентом больше не соединять. Да? Алло?.. Дайте срочно Киев.

Морозов обратился к киношникам:

— Вы потом как-нибудь смонтируете… я вам несколько слов скажу, но потом, вы извините, мне придется остаться одному. — Он закурил. — Итак. Стройка-гигант — это правильно. Невиданные темпы у нас, я подчеркиваю — у нас! — тоже верно. И все! Остановились! Многие наши министерства просто не готовы к такой работе, к такому темпу. Нам нужны специальные профили металла. Где взять? Минчермет не имеет. Рессоры, коленчатые валы повышенной износоустойчивости — где взять?! А где взять пластмассу? Минхимпром не дает ответа. А аккумуляторы? А кто нам даст колеса? Резину? Повезут из Омска! Вместо того чтобы тут, рядом, поторопить строительство завода. Нефть, газ — все есть! Нет серого вещества! И золотых рук! — Морозов усмехнулся. — Мы все любим метафоры. Так вот. Нету!..

Киноаппарат жужжал, Энвер сидел, оцепенело глядя на киножурналистов с безразличными лицами. Наверняка ничего из этого не выйдет. Здесь было так сухо и тепло, можно уснуть…

А зачем Энвер пришел к Морозову? Суть дела была в следующем.

На стройке две крупные организации — строители и механизаторы, ОС и ОМ. Обычно у них свои задачи, свои планы. Но есть работы, которые приходится делать совместно. Строители руководят механизаторами. Получилось что-то вроде комплексных бригад, в состав которых входят люди из совершенно разных организаций. Чтобы не гонять машины туда-сюда, в прошлом году по просьбе высшего руководства ОМ оставило много своей техники с людьми прямо на стройплощадках ОС. Но ОС плохо использовало механизмы. Гнало рубль. Кубометр земли стоит, скажем, девяносто копеек или тот же рубль. А кубометр бетона — сто тридцать рублей. Зачем копать землю?! Возили на машинах бетон, железо, всякую всячину. Неприспособленные машины развалились. Экскаваторы стояли без работы… И стройка несла громадные убытки. В конце концов ОС было вынуждено вернуть механизмы, но много людей, первоклассных специалистов, обученных в ОМ, остались в ОС. Почему? В ОМ — пятьдесят тысяч народу, а в ОС — десяток. Там они раньше квартиры получат… Ну бог с ними. Сейчас речь не о том. Начались дожди. Машинам трудно работать. А на носу зима. Начнет отказывать гидравлика, будет промерзать почва, на морозе бур плохо берет, бетон застывает неровно, метель мешает подъездам… В итоге — нет опережения графика по буронабивным сваям. А ОС избаловано — привыкли к опережению. И теперь начинают поговаривать, что отстают из-за механизаторов… И снова просят, как год назад, чтобы им отдали все механизмы с людьми. Это специалисты! А что? И переманят!

— Вы что-то хотели сказать? — услышал Энвер голос Морозова.

Киношники уходили. В кабинете стало темно, только лампа с абажуром на столе. Энвер вскочил, потер лоб. Не без задней мысли сказал:

— Да вы, наверное, уже прочли все мои мысли…

Морозов помолчал. Секретарша внесла фарфоровые чашки, чайник, сахарницу и серебряные ложечки с витыми черно-серыми ручками.

— Прошу! Как здоровье? Не гриппуете?

— Нет, Анатолий Валентинович. А как вы?/

— Хава ева, как говорят англичане. Гнилой Запад лежит вповалку… Ну что у вас? Неплохо, говорят, живете? Можно только хвалить. Другим хуже.

Горяев насторожился. «Другим? — хотел он спросить с невинной улыбкой, но лицо не слушалось, сил уже не было играть. — Разные другие есть. Кому-то и в самом деле хуже. А кто-то, может, сам виноват. И хотят выехать за счет других…» Но ничего этого с тонкой улыбкой не сказал Горяев, а простодушно пожаловался:

— Строители просят, чтобы мы снова, как в прошлом году, отдали им механизмы с людьми… Говорят, из-за нас отстают. А помните, Анатолий Валентинович, они брали? Сели в лужу! И нас посадили!

— Довольно мерзкое выражение, — с улыбкой заметил Морозов.

— Простите… — смутился Энвер и продолжал. — Уж на что трубоукладчик «кательпидер» американский — его из пушки бей, не разобьешь! — вернули — стыдно обменивать по гарантии, хотя всего год работала машина.

— Ваши же люди работали, — мягко заметил Морозов.

— Это неизвестно! Мы же не видели, наши или не наши! Не может быть, чтобы наши так! Почему тогда они у нас так не работали? А перешли туда и стали так работать?.. Вот. Из шестисот специалистов мы обратно получили сорок два.

— А что же эти остались? — иронически в нос пропел Морозов. — Если они так любили технику… и родное руководство ОМ?

— Квартира.

— Ага. Понятно, — сказал Морозов, хотя, конечно, прекрасно знал сам. — Спасибо.

«Сейчас ругаться будет», — испугался Энвер. Но Морозов, видимо, сдержал гнев. Может быть, из-за того, что парторг защитил сегодня Кирамова. И Энверу стало не по себе.

— Посмотрим. Еще ничего не решено, — наконец ответил Морозов.

Горяев встал.

— Куда вы?! Посидите. А в комплексных бригадах великий смысл. Вы это должны как бывший инженер понимать. С двумя или тремя дипломами? Находка для партработы. Не жалеете?..

Они помолчали.

— Вы знаете Кирамова? — вдруг печально спросил Морозов. Он оперся подбородком на белую сухую ладошку, и борода выпятилась. — Мне его очень, очень жаль…

«И у этого белая голова… и у того… — почему-то подумал Энвер. — Неужели он обо всем этом помнит, он, заключающий миллионные договоры, ездящий по заграницам».

— Возможно, Кирамов несколько старомоден… человек иной, как говорится, эпохи. Но мне он именно этим приятен. Искренностью. Прямотой. Фанатизмом, если угодно… И его идея — не такая уж дурная. Вы там, в вашем ОМ, так богаты… что вам стоит?! Но, повторяю, ничего еще не решено.

Горяев торопливо закурил. Он стал понимать. Вот тебе и Кирамов. Он же хочет Иванова, Чечкина и других буровиков к себе забрать?! Вот и защищай его! Вот и «спасибо»!

Горяев засмеялся, крутя головой. Морозов удивленно помолчал, оценил его по-своему.

— Стар. Смешон. Но он еще себя покажет. Он чего-то хочет… хочет! А многие наши руководители ничего не хотят! Только делают вид!

Морозов поднялся. Нервные белые руки крутили лакированную зажигалку, она отсвечивала ему в лицо то одной, то другой гранью. Подошел к пластмассовой мусорной корзине в углу. Там тускло блестела перегоревшая лампа киношников.

— Мы умеем вот это… Позировать! И все очерки начинаются фразой: он оставил хорошую квартиру, должность… А здесь-то он что — улицу метет?! Нет, еще большую должность получает! И квартиру берет — полэтажа. Едут из Сибири — ну понятно. Это люди без корней. Прекрасные легкие люди. А из Москвы, из Одессы? Так уж все романтики?! Зачем, спрашивается, в воздух поднялись, детей мучают? Видно, обычным путем что-то не выходит… Гм, нет-нет, таких людей, как Сафа, надо ценить. И мне приятно, что тут наши взгляды совпадают.

Энвер кивнул. Это можно было понять как угодно. Он сейчас хочет только одного — чтобы не обидели его ОМ. Что за работа, черт возьми, оставался бы Энвер инженером — другой разговор! Тут же иной раз хочешь сделать нужное дело, важное для стройки, для страны, а тебе подмигивают и говорят: «Для себя стараешься? Чтобы потом медальку получить? Премию?..» И что же, приходится иногда так же подмигивать, мол, да, для себя, для себя… им так понятнее! Помогите сделать. И помогают. Есть такие люди, до сих пор сидят в начальниках откровенные циники. Приходится говорить с ними на их языке, играть на их честолюбии… слабого утешить — сказать, что сильный… сильного и гордого убедить, что великодушный… Энвер так хотел бы откровенно душу излить, но кому? Салееву некогда. А Морозов… вот он уже по телефону с Киевом разговаривает.

— Да, добрый вечер… Это Морозов!

Лицо у него снова стало сосредоточенным, он протянул руку и очень сильно сжал руку Энвера. Энвер вышел из кабинета.

— …Амина?

Жена молчала. Она, одетая, лежала на кровати, не зажигая света.

Спросила быстро:

— Син кайттын? (Ты вернулся?)

Энвер подошел ближе.

— Ты чего свет не включишь?

— Ничего… — тихо ответила Амина и заплакала.

— Ну чего ты?.. — бормотал он, подсаживаясь на кровать. — Вышла бы на улицу, дождь идет…

— Ску-учно мне… — шептала жена, втягивая шею и отворачиваясь. — Скучно… одно и то же…

— Ты сегодня не на работе?

— Ты же видишь.

— Я вижу…

— Чего ты тогда спрашиваешь?! А ходить боюсь — мыши шуршат. А тебя нет… нет и нет…

Горяев не знал, что сказать. С нею и раньше случались такие приступы тоски. У них не было детей и не будет никогда.

Он ушел в свою комнату, включил свет, полистал какие-то бумаги, совершенно ничего сейчас не понимая, вернулся к жене.

— Свет включу?

— Кирекми (не надо), — слабым голосом сказала жена. Они говорили то по-русски, то по-татарски.

— Ты что, заболела?

— Нет.

— Амина…

— Не знаю, не знаю! Я же тебе не мешаю, зачем ты так спрашиваешь? Нерсе сина кирек? (Что тебе нужно?)

Горяев сел рядом, погладил ее по плечу. Она снова заплакала. В незашторенном окне мерцал мокрый струящийся сумрак, из соседней комнаты на пол падал ярко-желтый клин света, освещая тапочку Амины с бело-розовой опушкой.

— Амина… может, покушаешь что-нибудь?

— Ты не обедал?

— Не успел, — соврал Энвер. Нужно было как-то отвлечь ее.

— Какая я плохая жена… — сказала женщина стонущим голосом, поднимаясь в темноте и укладывая вслепую волосы. — Что же нам придумать? Бедненький ты, все голодный ходишь… Хочешь гречневую сотбелен (с молоком)?

— Хочу.

Она вздохнула, порывисто обняла Энвера. Руки у нее были горячие и влажные на сгибе. Потом быстро пошла на кухню. Включила свет, стараясь улыбаться.

— Я у Морозова был, — сказал он. — Насчет СМУ-тринадцать. Кажется, получится… не отдадим.

— Хорошо, — отозвалась Амина.

Она размяла брикет, залила водой, поставила на плиту. И села к столу.

— Ты, наверное, устал… прости меня… Сама не знаю, что со мной. Вернулась, зашла — сумерки… и так скучно мне стало… одна я… тебя не вижу… и работа никому не нужная….

— Почему же? У тебя хорошие ребята учатся.

— Разве они учатся? Им нужно учиться, но они же не учатся. Они еле живые приходят. Руки дрожат… глаза красные… тупые… смотрят на меня, как на диковинку. По правилам их давно бы пора всех исключить из вечерней школы… Некоторые вообще по месяцу не ходят… Этот твой Иванов… Калинин…

— Я с ними поговорю, — насупился Энвер и надул щеку. — Зря ты так, Амина. Никто не виноват. Это же стройка. Они работают как лошади.

— А мне что делать? Я им рассказываю — они спят. Они такие старые, мне их жалко… Один, со шрамом на щеке, старается глаза не закрывать, а красное лицо подбородком вперед все ниже, ниже, и когда об стол ударится… глаза совсем другие становятся, а потом опять тускнеют. Я больше не могу! Решаем задачи — из всех четверо понимают… Показуха. Никому не нужна моя работа. А им только аттестаты нужны. Они такие старые, мне их так жалко…

Она готова была снова заплакать, руки беспокойно шарили по столу, она улыбалась, как кукла, на маленькой ее голове торчал черный пук волос, собранный шпильками. Совсем нервы стали плохи у Амины, может, на курорт отправить? Не поедет ведь опять…

— И все стихи вспоминаю… — говорит она, давясь слезами. — Помнишь, в детстве учили…

— Нет, не это. Дальше.

Она сжала кулачки и сунула в карманы махрового халата с зелеными цветочками по белому полю:

— Хорошие стихи, — хмурясь, сказал Горяев. — Но чего ты их вспомнила? Вон кипит, кипит…

Жена метнулась к плите, едва ли соображая, что делает, но получалось все, как нужно, она размешала ложкой кашу, пока не загустела, положила масла, все бормоча:

— Нет, нет… именно сегодня… ты посмотри в окно… дождь идет… ласточки пропали… Может, мне димедролу выпить? Боюсь, снова сыпь будет на лице… Ласточки пропали… какие страшные стихи…

— Почему же страшные? — спросил Горяев, улыбаясь и внимательно глядя на жену.

— Чего ты на меня так смотришь? Я с ума не сошла. Страшные стихи, говорю, лист сухой валится… и стучит в окно… неужели ты эти стихи не помнишь? Помнишь — утро, снег, еще темно… надо в школу идти, тебя только разбудили, зябко… спать хочется, и так одиноко и остро на душе… а в школе круглые печи железные… у вас такие были? И учительница читает: «Ласточки пропали… а вчера зарей…»

— Ну хватит, хватит, — оборвал ее хмуро Энвер. — Давай есть.

Они молча принялись за ужин. Нет, нужно ей уходить из школы, хватит мучиться. После еды она сказала сонно:

— Я пойду полежу немножко… Ярый ме? Ладно?

Энвер посидел один на кухне, допивая чай. Громко спросил:

— Может, в кино сходим?

— А билеты достанешь? — донеслось из темной спальни.

— Ну все-таки…

Он хотел сказать, что он парторг, но ему было неловко говорить такие слова даже в шутку.

— Попробую достать.

Он быстро оделся и пошел к кинотеатру «Чулпан» (другой кинотеатр, «Заря», был далеко). Попасть в Красных Кораблях в кино — почти невозможная задача. Народу десятки тысяч, а мест в кинотеатре — четыреста. Рабочим Каваза было легче — они работали посменно, и поэтому билеты брали утром те, кому во вторую смену.

А механизаторам или строителям сложнее — в очередь вставали, кто на больничном или дети…

Энвер шел и думал о жене. Когда-то они были молоды и у них не было дома, однажды она сказала ему, что забеременела… А он только получил диплом, торопился жить, он работал инженером, готовил интересный проект и заочно учился еще в одном институте; он был ошеломлен ее словами, ему показалось, что все теперь погибло, и весь мир начал меркнуть, нельзя было, нельзя именно в то время иметь им ребенка… И она поняла, пошла в больницу. Потом оказалось, что детей у них больше никогда не будет.

Она никогда его не упрекала — в конце концов сама виновата. Если бы заупрямилась, ребенок бы родился. Но Амина (как и сейчас) бесконечно любила Энвера и готова была ради него на все. Он защитил диссертацию, окончил второй институт. Его взяли работать в райком партии, а потом Энвер затосковал… Сам сюда попросился — на Каме ожидалось уникальное оборудование, но только полгода он числился инженером, а потом снова стал партийным работником, и такой важный пост доверили ему! Ведь Энвер еще молод — ему тридцать шесть лет. Амина преподает в вечерней школе, для нее работа составляет теперь смысл ее жизни, но в городе, где идет великая стройка, вечерняя школа — почти фикция. Работа здесь не ограничена во времени, и люди к вечеру настолько устают, что на занятиях спят или вовсе не ходят в школу. Они, конечно, не виноваты, что не хватает сил. Но школу закрыть нельзя, на это не пойдет ни горком, ни дирекция Каваза. А как быть преподавателю? Ставить из жалости тройки? Этого хотел бы директор школы Щерба. Но нельзя же… Энвер понимал жену. И ничем не мог помочь.

Возле дверей кинотеатра стояла толпа.

— У вас нет лишнего билета, эй, дяденька?

— Билет юк мы?

— Один билет, а?

Горяев зашел в фойе, к окошечку кассы выстроилась мрачная очередь. Если он вызовет администратора, они зашумят. Неловкость может получиться. Что же делать? Он посмотрел по сторонам. Не может быть, чтобы здесь не было никого из ОМ. Но если кто и был, тот, видимо, прятал глаза. Здесь у каждого свои интересы, Энвер Горяевич, простите-подвиньтесь!

Наконец Горяев увидел группу парней, они дергали плечами — стряхивали дождинки, хохотали. С парторгом поздоровались. Энвер пожал им руки и сказал, запинаясь от неловкости:

— Товарищи… я не успел купить билеты, а жена ругает… Просить через начальство неудобно. Скажут: вот ему можно… Может, достанете с рук?

— Понятно! — гаркнули парни и разошлись. От них кисло пахло вином, и если они не пойдут в кино, Энвера не будет мучить совесть. Нельзя пьяным ходить в кино.

Они долго не возвращались. Наконец один из них, постарше, вбежал в фойе, протянул два билетика.

— Энвер Горыныч… простите… — и, смутившись, поправился шепотом. — Энвер Горяич… вот!

— Спасибо! От Горыныча слышу! — обрадованно ответил Горяев, отдавая ему насильно деньги за билеты. Потрепал по плечу. В конце концов почти одногодки. Подумаешь, оговорился. А может, так Горяева за глаза и зовут? Спасибо!

Энвер поспешил домой.

Жена надела кожаное пальто и сапожки, и они медленно побрели по темной грязной улице. Энвер светил фонариком. Надо было бы надеть резиновые сапоги, но ради Амины он пошел в ботинках. Они медленно брели, обходя лужи, угадывая по черному жирному блеску их берега, — сама вода не мерцала. На перекрестке застряли. Здесь асфальт был взломан тракторами и бульдозерами, в темноту уходили глубокие канавы… Энвер и Амина вернулись, долго совещались, какой выбрать маршрут, — пошли по улице Королева, оттуда через двор гастронома на площадь… а там были настланы доски. Что делать, если город строится? Манжеты брюк отяжелели. Конечно, Энвер вляпался в грязь…

— А фильм-то какой?

— Не все ли равно.

Она засмеялась. Горяев косился на жену и думал: «Красивая… Одна, все время одна. Конечно, ей плохо. И эти ласточки…» Он впервые испугался за нее.

В кинотеатре купили мороженого, очень сладкого и жесткого, ели, посмеиваясь, и обратили внимание, что на многих девушках модные цветные брюки, — вот тебе и Каваз! — а парни одеты в малиновые, ярко-зеленые, желтые расклешенные джинсы. Молодежь летает на крыльях. Вот так, Энвер! Клеши мотались, шуршали, народ громко переговаривался, на хорах играл духовой оркестр со скрипкой, буфетчица то и дело доливала свои стеклянные конусы с яблочным и сливовым соком, и люди, чокаясь, пили. Здесь не было бездельников — у всех грубоватые руки трудящихся, обветренные лица. Очень многие в толпе здоровались с Аминой, и она посветлела, совсем отошла, взяла Энвера под руку и украдкой терлась щекою о рукав его плаща.

Фильм был про каких-то гусаров, цветной, длинный… Энвер уставил глаза на экран и думал о жене, о СМУ-13, о глиняном колодце, в котором он сегодня побывал с электросваркой. Там так неудобно. Чуть себе ногу не сжег. Амина, судя по всему, всерьез смотрела фильм. А может быть, это ему казалось…

Потом они медленно шли домой, дождь перестал, поднялся ветер.

Снова обходили канавы и лужи, кружились и возвращались, посматривая друг на друга.

Вернувшись домой, они выключили свет и долго не спали, плакали и целовались…