"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

6

Зной разрядился грозами. Сто тысяч рабочих повеселели.

Крашеные трубчатые перила на улицах перестали обжигать руки, пыль прибило, в открытые окна автобусов выглядывали смеющиеся девушки. Чтобы прочесть газету или объявление, не нужно было теперь изо всех сил щуриться или смотреть через кулак.

Блеклые листья на деревцах пошли зелеными пятнышками, словно на них сели зеленые жучки. Вечером можно было уже повязывать галстук — не жарко.

Грозы гремели всю первую половину июля, а потом сорвали голос, как прораб на стройке, принялись бормотать, шепелявить затяжные дожди… И все поняли, что радости мало в таких дождях. Для урожая — дело хорошее, а механизмам — гибель…

Прекрасный чернозем, на котором ставили заводы Каваза, давно соскребли и увезли в совхозы и в город — под цветы и деревья. Обнажилась глина. Бетонные дороги еле угадывались в желтой жиже, машины, особенно вахтовые автобусы, боялись свернуть в сторону — забуксуешь, залезешь в грунт до самого стекла. По проспекту Джалиля неслась по всей ширине мутная река, она с ревом и сосущим звуком уходила в люки и решетки, клокотала где-то там, внизу. Кама вдали потемнела, по ее поверхности бежали полумесяцы и круги еще более пасмурной воды.

КрАЗы буксовали в котлованах, экскаваторы опустили мокрые ковши, автоскреперы стояли рядами, как огромные железные кузнечики. Считалось, что дождь слабый, если лужи не кипели от капель.

Рабочим из корпуса РИЗа приходилось после смены идти пешком вверх по насыпи, подниматься на дамбу, к бетонке, где ждали автобусы. А пройти по метровой красной грязи после напряженнейшего дня было нелегко.

Алмаз Шагидуллин стал теперь совершенно своим человеком на стройке. Можно сказать, уже старичок, старожил, в высоких резиновых сапогах, в рыжей застиранной спецовке, безобразно худой, скуластый, с острым, как у старухи, подбородком, с длинным носом и с совершенно детскими черными глазами.

Он уже был не тот, каким приехал. Первые дни возвращался домой с трясущимися руками. Возьмет стакан со стола — и чай выплескивается из стакана, только заварка на дне остается! Поясница болит, колени ноют. Грохался на постель, суча ногами, просовывая ступни между железными прутьями спинки кровати. Засыпал, положив ладони под щеку.

Ему снились ужасные сны: стены, которые он покрывал плиткой, изогнутые и прямые, спиральные и бесконечно розовые, огненно-алые, зеленые, черные стены в клетку. С этих стен валились плитка за плиткой. Алмаз плакал, приклеивал их на место, а они снова валились, совершенно сухие, тяжелые, отсвечивающие цветной глазурью…

Но прошло время, и сны стали спокойнее. Во время работы глаза привыкли к разноцветным кусочкам, руки перестали дергаться. Появилось свободное время. Алмаз иной раз задумывался о том, какой он непростительно юный. Ай-яй, абсолютно немужественный на вид. Усы не растут, борода не растет, морщин вовсе нет.

Однажды вечером он поймал за рукав убегающего Белокурова и стал ему что-то шептать на ухо. Белокуров ничего не понял, только ухо стало мокрым и горячим. Он потер его ладонью и ворчливо сказал:

— Да говори громче.

Но Алмаз не мог громче, в комнате были ребята. Он полуобнял Белокурова и снова принялся шептать на ухо. Тот глянул на часы, разозлился:

— Ну что, что? Ну пойдем в коридор, скажешь. Я тороплюсь.

В коридоре Алмаз, запинаясь и отворачиваясь, попросил у него бритву. Белокуров кивнул без всякой усмешки, вернулся в комнату, достал из тумбочки помазок в голубой чашечке, безопасную бритву, выдавил из тюбика мыльную пасту.

Когда он ушел, Алмаз взбил пену, помедлил, оглянулся и сел перед зеркальцем.

Другие ребята в комнате занимались каждый своим делом, не обращали на него никакого внимания…

Стараясь не смотреть себе в глаза, сведя от волнения дрожащие колени вместе, Алмаз принялся намыливать себе шею, щеки, надгубье. Пена сразу защекотала, обжигая, сохла и крепко-крепко стягивала кожу. Озираясь по сторонам — смотрят или нет соседи по комнате, он поднял безопаску и плотно прижал ее к лицу, зажмурившись, потянул вниз. Под тончайшим лезвием что-то зашуршало, стало потрескивать, какие-то невидимые волоски-пушинки чисто срезались, на выбритом лице осталось ощущение холодка. Алмаз открыл глаза, потрогал левой рукой щеку — какая гладкая кожа. Видимо, в самом деле он ее побрил. Осмелев, зачиркал бритвой по смуглому, кривящемуся в улыбке лицу. Конечно, порезался. Над губой выскочила капля крови, на подбородке заалела черточка…

— Ничего-о, жить можно! — повторил он слова Белокурова.

Все было прекрасно, только голос у Алмаза все еще оставался тонким.

Когда с Алмазом заговаривали девушки или начальство, он все так же смущался, отворачивался, утирал нос рукой, смотрел под ноги. Но одновременно с этим теперь изо всех сил сводил брови, округлые, шелковистые, и вот так ходил. А ведь при этом надо еще думать, разговаривать, смеяться. Стоило расслабиться, как морщина на лбу исчезала. Лоб по-прежнему оказывался гладким, как фарфоровая чашка! Трудно молодому человеку.

В последние дни с утра до вечера в общежитии горело электричество — окно занавешивали тучи. Алмаз возвращался к новым своим друзьям в сумрачную комнатенку, пропахшую куревом, старым закаменевшим хлебом, останавливался в дверях и с наслаждением вдыхал воздух. Сам он не курил, но табачный дым ему нравился.

Парни, умывшись, садились за стол. Днем ели в заводских столовых, а вечером дома.

Илья Борисович брал нож, рассматривал его и, хихикая, мурлыча, издавая смешные звуки носом и ртом, резал хлеб. Собирал в ладонь все крошки, забрасывал их в рот. Поправляя замаслившийся галстук, без конца говорил, при этом тонкая щеточка усов двигалась.

Шофер Петя распространялся о женщинах.

— Не женитесь, братцы! Я ето испытал, ето надо пройти — ето не расскажешь! Когда-нибудь меня покажут в музеях, будут говорить: вот он, вот-вот, он когда-то женился, пусть он нам доложит, что ето такое! Потому что к этому времени с загсами покончат.

— Загсы, паксы, ваксы… — добродушно ворчал Илья Борисович, попивая кефир, — вот это антимония! У нас лично в тюряге жен не было… — и снова, и вполне интеллигентно обращался к Пете: — Извини, я, кажется, тебя перебил, мой друг…

Тот продолжал:

— Мне Сашка, шофер Городницкого, говорил, что Гор говорил с кем-то из больших «бугров», будто на стройке у нас семьдесят процентов алиментщиков! Ну и что? Зато как работает наш честный советский алиментщик! Это говорил Гор, а мне Сашка, его шофер. Вот.

— Да-а, — удивлялись хмуро два электрика, шевеля мохнатыми пальцами под столом. — Понятно…

Плиточник из промстроя чесал затылок, вскидывая глаза к потолку. Он был молодой и рыжий, и ему эти разговоры были скучны, а Шагидуллину и вовсе мучительны.

Белокуров в таких случаях обычно не выдерживал:

— Кончайте ваш лагерный базар! — рявкал он. — Вы на советской стройке! Алмаз, что рот разинул? Я вам, Илья Борисович, не могу приказать, но вы имейте в виду.

Только эти два человека были друг с другом на «вы».

— А я что? Контра? — Илья Борисович вздрагивал, усмехался, дергал себя за комические усики. — Что я, шушера? — И краснел, напрягался, начинал кричать: — Да я за Советскую родную власть гор-рло перегрызу этим бандитам и спек-кулянтам! Сколько я их наколол! Я им кислоты в кашу, я им га-зогенераторной смазки!..

Илья Борисович дергал усиками и тяжело смотрел снизу вверх на Белокурова.

— Я молчу, малец! Если бы я был недостоин, меня бы не выпустили и сюда бы не взяли. А я на сто шестьдесят закрыл квартал…

Белокуров ничего не отвечал, поднимался и уходил.

А Илья Борисович долго сморкался, тряс головой, но больше ничего не рассказывал, лишь внимательно слушал других, тоскливо вглядываясь в собеседников круглыми черными глазами.

Электрики были страстные рыболовы. Оба невысокие ростом. Иван — рябой, а Сергей — в очках, они если рассказывали, повторяя и путаясь, то лишь о рыбалке, о рыбе.

— Берег там глина… нога ползет… закидушку заметнули, дай, думаю, закурю… а сапоги — поедешь, и в воду по колено… а леска — дерг… я за нее, а сам — в воду… я тяну, а выходит — себя в воду тяну…

Иван-рябой показывал с полстола, Сергей в очках — еще больше. Потом они насупливались и молчали.

— Ну что же, что? — не выдерживал Алмаз.

— Ушла… — со вздохом заканчивал один из электриков. — Аж вода хлестнула по берегам — сигареты унесло…

Плиточник Вася был из Рязани.

— А у нас рожь… — говорил он. — Вот смотришь — и все она. На самолете полетишь — и все рожь. То чуть зеленее, то желтее… где когда посеяли, от этого зависит.

Алмаз слушал с громадным интересом и сам, конечно, молчал. О чем он мог им рассказать? Они много ездили, много видели, а он всю жизнь просидел в маленькой деревушке, где даже реки нет, только холмы и лошади.

Ночью, перед сном, устраивали состязание. Чтобы проверить, «есть ли силы дальше-то жить», обвязывали ниточками себе руки выше локтя и, напрягая мускулы, рвали их. Рвали суровую нитку не все — только Белокуров, Алмаз и шофер Петя. Остальные то ли за день уставали, то ли мышцы слабые… На коже рук долго потом держались резкие малиновые следы от ниточек.

Алмаз работал хорошо, но пока что получал по третьему разряду.

Первую зарплату он долго считал, не верил, что все деньги ему. Подошел к Белокурову:

— Толя, я хотел подарки своим… Ты со мной пойдешь?

Они толкались в магазинах. Алмаз купил братьям ботинки: обутка у них рваная, а скоро осень придет. Если сейчас такие дожди, то что же осенью будет?.. Матери выбрал шерстяную кофту, светло-голубую, пышную, как дым от папиросы. Белокуров помял ее в розовых, с черными трещинками руках, обдул, посмотрел на свет:

— Маленько лезет, но теплая. Жить можно!

Отцу купил толстую иностранную куртку с зеленым ремнем. Ему стало завидно, и он взял себе такую же. А потом разозлился, что позавидовал, долго что-то бормотал под нос, попросил себе плащ, а куртку решил отправить брату Ханифу. Пусть с отцом носят похожие. На них там дом держится. Все в деревне ахать будут!

— А отец у тебя что делает, когда пасет? — спросил Белокуров, подхватывая свертки. — Он что, книги с собой берет?

— Нет, — удивился вопросу Алмаз. — Там дождь… снег… зачем книги?

— Ну а что он делает?

— Сидит смотрит.

— Он что, курит?

— Нет.

— Ну пьет, наверное, маленько. Ведь холодно и скучно.

— Нет, не пьет.

— А что же он делает? — не понимал Белокуров. — Он, может, песни там поет? Сидит один и поет?

Алмаз подумал, покачал головой:

— Нет. Он любит песни, но там не поет.

— Но как же так? — допытывался Анатолий. Он становился упрямым, если чего-то не понимал. — Ты извини, но над ним… не посмеиваются? Мол, сумасшедший… все один да один…

— Нет, — слегка обиделся Алмаз. — Его очень уважают. Ему орден дали.

— Я понима-аю… — бормотал Белокуров. — Но ведь целый день сидеть… Он, может, думает о чем-нибудь?

— Конечно, думает. Как же не думать. Он же не спит.

Алмаз отметил про себя с легкой горечью, что даже вот такой замечательный человек, как Белокуров, не все понимает. Но ничего, он все же очень хороший. Стал почти братом для Алмаза. Он навсегда запомнил, как тот принес ему белую рубашку, ходил, покупал со своей девушкой… И за рюкзаком ездил потом на автостанцию, не поленился, расспрашивал шоферов и диспетчершу — жаль, рюкзак пропал, так и не нашелся. Этого домой Алмаз, конечно, не написал. А, наоборот, хвалил пироги, писал, что все ели с удовольствием, понятное дело, он сам ел больше всех, что родственника из милиции не застал… Нет, нет, очень Алмазу повезло, что он встретил в первый же день такого человека, как Белокуров.

И, стараясь перебороть в себе горечь непонимания, Алмаз на ходу в магазинной толпе рассказывал ему о своих братьях. Отец, если они провинились, щелкал по голове Алмаза, а тот, смеясь, Ханифа, Ханиф обиженно и больно — Энеса, Энес хватался за голову обеими руками, а Феликс, не дожидаясь щелчка от него, приседал и колотил кулачками по земле. А потом все смеялись.

Белокурову очень понравилась эта сценка. Он бормотал: «Какая милая семья… Какие неиспорченные люди…» Он обнимал Алмаза, представляя его продавщице:

— Наш высокий гость из Чикаго.

После таких шуточек он просил девушек показать самые красивые вещи. Так они купили любимым бабушкам Алмаза платки: шелковисто-белый с красным узором по каемке — для Белой бабушки, а шелковисто-красный с черными завитушками — для Черной. После чего пошли на почтамт, запаковали все в два ящика и отправили. И только тут Алмаз опомнился — денег осталось всего несколько рублей… Но он и виду не подал, как-нибудь проживет… Отстояв полчаса в очереди, Алмаз и Белокуров взяли по кружке пива.

Они пили его медленно, не обращая внимания на дождь, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Никогда Алмаз не был так счастлив, как в те минуты. Чувствуя себя таким же, как и другие рабочие парни, которые стояли сейчас возле него с поднятыми кружками, ворча, что дождь пену прибивает. Они работали на одной с ним земле, знали себе цену. Если кто-то нечаянно толкал, то сразу же грубовато-вежливо извинялся:

— Ну, брат, прости.

Белокуров глянул на часы и заторопился:

— Пора к Женьке. — И ласково добавил: — О, как тебя развезло!

Алмаз моргал и смотрел то на Белокурова, то под ноги. Ему было хорошо.

— Лучше бы коньячку, — серьезно сказал Анатолий, допивая кружку. — По случаю первой зарплаты. Но не хочу тебя развращать, дорогое это удовольствие… А водку сам не люблю. Хорошо, что у нас сухой закон…

— Ну будь здоров, братишка!

Повернулся спиной и пошел, широкоплечий, уверенный в себе человек, крепко ставя ноги в тупых резиновых сапогах. Алмаз остался возле желтой цистерны, на мокром, черном асфальте. Затем поднял капюшон плаща, посмотрел вслед. Как хорошо, когда есть такой друг…

А Нина… Где Нина?

Алмаз вздохнул, сунул руки в карманы и медленно двинулся привычной дорогой.

Через четыре дома от его общежития стояло девятиэтажное здание из белого кирпича, с красной прострочкой от окна к окну. Где-то в нем жила Нина. Алмаз уже не раз приходил сюда по вечерам и стоял поодаль, глядя на окна женского общежития. Боялся, как бы его не узнали. Он бы умер от стыда, если бы его здесь увидел кто-либо из знакомых. Ему нравилось смотреть, как в сумерках загораются окна и как порой в окне мелькает голое девичье плечо. Тогда он опускал глаза и, пламенея, уходил прочь. Возвращался к тому же дому, но теперь уже с другой стороны — с улицы Маяковского. Здесь был вход в общежитие, тоже горело электричество в окнах, при ясном закате они отсвечивали еще густо-красными полосами. Здесь желтым светом брезжили узкие окошки вертикальной шахты — вверх и вниз ходила темная гиря лифта.

Нарядно одетые парни заранее доставали из карманов паспорта, подходили к подъезду. Они несли цветы. Алмаз, конечно, никогда не бывал в женском общежитии и, если бы его даже позвали туда, не пошел бы.

Сейчас ему казалось, что в одно из этих окон смотрит на него Нина. Но стоило обойти дом с другой стороны, как другие окна обретали таинственный смысл. Все окна со всех сторон казались ему ее возможными окнами. Из всех окон квадратного огромного дома смотрела Нина.

С бьющимся сердцем, ни о чем не думая, в какой-то горячей пустоте Алмаз уходил к себе домой…

На работе никто ничего не знал. И Нина тоже.

Они до сих пор ни разу не поговорили. Он избегал любых с нею разговоров. Но каждое слово, сказанное в их присутствии, сказанное кем угодно, становилось для обоих каким-то особенным… Вот Белокуров дает команду:

— Наташа, Таня, Нина, Руслан и ты, Алмаз, — быстро во второй зал, там эти долбоисты окно кирпичом заделывают, а мы синей чешкой косяки облепили. Хоть плитку отдерите, жалко.

Сгоняли с деревянного помоста парней с кирпичами, отколупывали плитки, ладно еще раствор не успел схватиться, и возвращались. Наташа-большая говорила:

— Сняли, товарищ начальник.

— Целая?

— Ни царапинки. Красивая.

И почему-то Алмазу начинало мерещиться, что эта фраза непостижимым образом касается их с Ниной. Или в другой раз Нина, забыв свою белую кепку в углу, попросила кого-то из девушек перебросить ее.

— Ловлю, — сказала Нина.

Алмаз даже вздрогнул. Это прозвучало как «люблю». И сама Нина смутилась, начала что-то скрипеть в нос, дитячьим голоском своим выпевать:

— Мама, дай ты мне конфету… без кон-фе-ты жизни нету…

Этот голос страшно раздражал Алмаза. Когда она не дурачится, он такой ласковый у нее. Но, как бы то ни было, юноша все прощал ей. От других девушек узнал, что раньше Нина работала воспитательницей в детском саду, очень любит детей, и дети ее обожают, сюда приехала весной, думала в ясли на работу устроиться, а яслей пока очень мало.

Ее неосторожные слова: «Давайте я возьму шефство над вами?» — они словно забыли. Потому что Алмаз — очень серьезный человек. Она сразу поняла. Обольстительные глаза ее стали печальны, и вместо игры начиналось что-то смутное и больное.

Белокуров как-то сказал дома:

— Что с тобой? Вы с Ниной стоите на коленях, скребете пол. Я зову: «Нина!» — не слышит. Зову: «Алмаз!» — ни звука. Ширкаете, ширкаете мастерками, молчите, друг на друга не смотрите. В себя ушли. Прямо йоги какие-то!

В самом деле, желтые ее сапожки постоянно оказывались рядом. Но поговорить с Ниной никак не получалось. Алмаз был уверен, что она высмеет его…

Они поняли, что с ними произошло, в августе, на празднике молодежи.

Давно уже ходили слухи, что готовится совершенно грандиозный праздник в День строителя, будет петь хор из десяти тысяч голосов, ожидаются знаменитые артисты из Москвы, в том числе Аркадий Райкин и Юрий Никулин. Но никто еще не знал, что именно строителям выпала честь подготовить площадки на берегу Камы. Об этом подробно рассказал Кирамов, председатель постройкома ОС.

Кирамов и раньше бывал в бригаде Белокурова — здесь работала его дочь Аза. Алмаз никогда бы не подумал, что черненькая полноватая девушка с алыми губами — дочь такого сурового человека.

Сафа Кирамович приходил и молча стоял минуты три, разглядывая рабочих. Жилистый, худой, с едва заметным пузом, в желто-коричневом костюме, он озабоченно хмурился, и скобки морщин вокруг рта изгибались, становились глубокими, глаза резко расширялись, когда начинал говорить.

Кирамов спросил у Белокурова о своей дочери отрывистым голосом:

— Как она работает? Если плохо — выговор ей. А?

Белокуров, уже давно разобравшийся в своем начальнике, нехотя улыбнулся:

— Все в порядке. Работает хорошо.

— И-и, минем кызым… — умильно касался Кирамов плеча насупившейся дочери, тут же менялся лицом, важно, очень значительно пожимал руки всем членам бригады, задерживался возле красивого, меланхоличного Руслана. Поглядывая на его белые звезды, привычно шутил:

— Ты полковник какой армии, Руслан? Ай-яй, не нашей, я вижу! Но ничего, мы тебя прощаем. Прощаем, товарищи?

После чего Кирамов окончательно темнел лицом и начинал уговаривать Белокурова выступить с каким-нибудь почином.

— Давайте что-нибудь интересное! — предлагал свою старую идею. — Давайте три плана в месяц! Прекрасно?.. — Он щурился, почти закрывал глаза, поднимал правую руку, словно мысленным взором видел красные плакаты с белыми цифрами. — Триста! Триста! Триста процентов! Это всколыхнет стройку! Такого еще не было!..

— Не вытянем, — вяло бросал Белокуров. Ему надоели авантюрные замашки Кирамова.

А тот значительно говорил:

— Поможем.

— Не вытянем! — В голосе бригадира появился металл. — Как же мы вытянем триста, если план-то еле делаем! То плотники держат, мост не могут сколотить… то электрики все снова рушат… малая механизация подводит… вручную раствор на четвертый этаж…

— Поможем, — Кирамов загадочно рубил желтой ладошкой воздух. — Только возьмите такое обязательство. Ну мы еще поговорим, и не здесь. Надеюсь, это не последний наш разговор? М-м?

Кирамов улыбался белыми зубами, и тут же хмурился, и тут же снова улыбался. Белокуров молчал.

Когда и на этот раз председатель постройкома снова пришел в бригаду, все так и подумали, что речь пойдет о почине. Но он обвел всех задумчивыми глазами, потом усмехнулся, словно собирался сказать что-то очень приятное, но все не решался. Только когда терпение у присутствующих иссякло, Кирамов торжественно объявил о предстоящем празднике.

— Значит, все поняли? Мужчины будут плотничать. Девушки оформлять. Наше управление отвечает за проведение праздника. Лично я — за порядок и прочее. Пригласительные билеты получите все.

На следующее утро бригада вместе с плотниками и электриками из своего СМУ выехала на Каму, в сосновый бор. Место было уже выбрано, там ходили далеко друг от друга люди с мегафонами и красными повязками на рукавах. На поляне длиной около двух километров предстояло сколотить гигантскую эстраду, а на опушке, возле самой реки, — множество маленьких раскрашенных дощатых избушек. Здесь будут продавать вино и газированную воду.

Алмаз соскучился по топору. И работал им с наслаждением, с таким чувством, будто домой приехал.

Вокруг пестрели голубые и зеленые косынки, желтые и красные майки. Стрекотали тракторы, гудели и взвизгивали, натягиваясь, провода на столбах. Пахло до одури медовой стружкой.

Цвел чертополох. Алмаз, осторожно отломил колючий цветок, прикоснулся к щеке его шелковистым малиновым кончиком, очень похожим на кисточку для бритья. Рядом стояла Нина, и Алмаз сказал ей:

— Лошади его едят.

— Не уколются?! — Нина посмотрела на него долгим взглядом, и серо-синие глаза ее стали обольстительными, большие пухлые губы вздрогнули.

— Они осторожно… — пробормотал Алмаз и отвернулся.

Он страшно расстроился: с какого пустяка начался их разговор! «Лошади его едят». Дурак! Разве ей это интересно? Нужно было о музыке или хотя бы о красоте этого цветка? Нет, нет, это не в счет…

Они снова молчали. Нина, нахмурившись, помогала таскать ему доски.

В день праздника для Алмаза Шагидуллина было неожиданностью видеть девушек из своей бригады совсем другими, чем на работе, — там они были все в одинаковых пепельно-серых комбинезонах, залатанных куртках, сапогах. Когда же он, гладко выбритый, в новом коротковатом костюме (третий рост — длиннее не оказалось в магазине), в белой рубашке с желтыми заглаженными морщинками на воротнике, смуглый, очень высокий, подошел к вахтовому автобусу, то никого не узнал, кроме Наташи-большой! И Наташу-то признал по ее своенравно вздернутой верхней губе. На девушке была прозрачно-белая блузка. А Нина… Поверх красного шелкового свитерка голубела пушистая кофточка, точно такая, какую Алмаз купил маме. Юбка — очень короткая, темно-синяя. Нина выглядела школьницей-семиклассницей, синеглазой девочкой. «Зачем она в такой короткой юбке? — рассердился он. — Конечно, ей очень, очень идет… и у них у всех блестят ноги в чулках, белые без чулок, ноги, ноги, ноги…» Он всю дорогу смотрел в окно.

Издали опушка, заполненная многотысячной толпой, показалась ему подсолнухом. Вместо желтых лепестков стояли по краям автобусы, легковые машины, несметное число машин, на которых приехал народ, в воздухе висел гул. Пищали транзисторы, играло радио на столбе, пиликали какие-то электрогитары, били барабаны, кричали люди, плыли над головами букеты цветов, куда-то кому-то их передавали. Алмаз и его друзья протискивались в толпе, им хотелось выйти на поляну, где будет концерт.

День стоял теплый, небо покрылось рябой прозрачной поволокой, прыгали в траве кузнечики, на спинах людей сидели божьи коровки, пролетали пчелы.

Репродукторы в лесу, отставая один от другого, объясняли:

— Товарищи… товарищи… товарищи…

И следующее слово:

— Выступит… выступит…

Трудно было слушать.

Белокуров, уехавший на Каму еще с утра, усталый и бледный, неожиданно вынырнул перед своей бригадой, потащил всех в лес. Там горел костер, стлался синий дымок. Белокуров щурился и ворчал. Вместе с другими членами штаба комсомольской боевой дружины он сегодня дежурил и уже отправил в город четверых пьяных мальчишек из промстроя — напились сухого вина с сигаретным пеплом, чтоб покрепче было, глупые… Белокуров показал на костер…

— Берите, берите, ешьте…

— Ура-а! — обрадовались девушки, только сейчас увидев в траве открытый торт, коробки конфет, обжаренную колбасу на прутиках. — Ну и бригадир у нас! Давайте мы его поцелуем!

И они стали целовать Белокурова, который все еще угрюмо сопел и размышлял о пьяных мальчишках, но тем не менее подставлял девушкам щеку.

— Как здесь хорошо! — сказала Нина. — И Каму видно. Посмотрите, девочки! Давайте все посмотрим на Каму!

«Наверное, в яслях и привыкла говорить: давайте все сядем, давайте все посмотрим…» — заметил Алмаз.

Белокуров предлагал девушкам закусывать, наливал им сухого вина. Алмаз попробовал — не понравилось, украдкой выплюнул. И встретился глазами с Ниной. Только что она хохотала, и вдруг он увидел ее тоскующие глаза, серо-синие, распахнутые, как будто она смотрела вдаль и никого не видела. Голые ее ноги показались сейчас Алмазу жалкими, словно она просто потеряла половину своей юбки в все это время играла дерзкую девчонку в мини, чтобы только над ней не смеялись.

Нина и Таня Иванова стояли обнявшись и смотрели на костер. И чего это девушки любят обниматься?

Между прочим, Алмаз этой Ивановой на днях помог дотащить самовар. Она в гости собиралась к своему жениху, вышла на улицу с огромным самоваром, медный краник впереди, словно несла золотую свинью с хвостиком, и вот-вот свинья зашевелится, завизжит. Таня увидела Алмаза, очутившегося с утра в воскресенье возле женского общежития, окликнула: «Шагидуллин!» Оказалось, что ехать ей в Новый город, в Белые Корабли, Алмаз обрадовался: наконец-то Белые Корабли посмотрит! Дома — по двадцать четыре этажа, белые, изогнутые, как паруса, круглые, как башни… Они отправились вместе. Таня Иванова — комсорг бригады — очень серьезная девушка. Алмазу было смешно: почему она едет с самоваром? Но Таня ни разу не улыбнулась. Они долго искали дом двадцать семь дробь ноль три, в Белых Кораблях несколько раз меняли нумерацию, и люди привыкли к разным обозначениям. Наконец нашли общежитие, где жил ее друг, поднялись на лифте. Она позвонила. Как только дверь от, крылась, перехватила у Алмаза самовар, сказала: «Спасибо! До свидания!..» Алмаз побежал по лестнице с поднебесного этажа. Видно, Таня не хотела, чтобы он видел ее жениха. И в самом деле, может, какой-нибудь старик с золотой челюстью? Эти чай любят. Сейчас, говорят, самые красивые девушки выходят замуж за денежных, дряхлых стариков, и чем больше у стареньких плешь блестит, тем нежнее девушки им обувь чистят, доводят до зеркального блеска. А может быть, у Тани больной какой-нибудь парень? Лежит прямой, бледный, историю Каваза пишет. Даже сегодня, сюда, на праздник молодежи, она его не пригласила. Тут что-то такое есть. Наверное, не хочет, чтобы в бригаде болтали… А зачем Алмазу болтать? Да и Таня — девушка очень хорошая, черненькая, глаза карие, ростом высокая, только слишком уж серьезная, не засмеется. Сейчас она обнялась с Ниной, и, щека к щеке, обе смотрят на костер. Что им, холодно, что ли? Странная радость задела Алмаза. Он презрительно усмехнулся, стал прохаживаться вокруг, то отходя к лесу, то возвращаясь. Сорвал у дороги стебелек лебеды, поразился, какие у нее глянцево-красные листья в конце лета, частью зеленые, а некоторые жгуче-красные…

— Не курите же! — тем временем кричал Белокуров, похохатывая и выдергивая из рук девушек сигареты. — Вы сегодня прелестные! Пусть от вас до конца пахнет духами! Дышите! Воздух — как в Забайкалье!.. Ну я пошел.

На бригаду осталось два парня — Руслан и Алмаз. Руслан молча сидел на сломанных ветках сосны и тоже глядел через свои темные очки на огонь. Костер стрелял малиновыми пульками, дым слоился и приникал к земле. У тех, кто стоял или сидел близко, текли слезы.

Алмазу словно стало зябко, он в нерешительности посмотрел на замерших Нину и Таню, еще раз обошел костер и громко сказал:

— Идемте концерт послушаем, Нина!

Она как будто ждала этих слов, кивнула, сняла руки с Таниных плеч.

Алмаз и Нина медленно пошли рядом, миновали колючие кусты шиповника. Наконец остановились перед огромной, шумно дышащей толпой. Все смотрели куда-то вдаль. Там шел концерт. Алмаз и Нина стали протискиваться вперед.

И вдруг она обернулась.

— Алмаз.

— Да?

— Ничего… Нет, нет, не думайте ни о чем, я ничего не хотела сказать…

Она улыбнулась, рассеянно глядя на него снизу вверх. И совершенно по-детски предложила, морща нос в веснушках, поднимаясь на каблучки:

— А вы найдете меня в толпе, если я убегу? Давайте, Алмаз, вы оттуда зайдете, а я от эстрады… Если встретимся, хорошо… если нет, тоже хорошо.

Алмаз растерянно кивнул. Они выбрались в лес и разошлись. Обогнув киоски, он побежал прямо в толпу.

Ему наступали на ноги, несколько раз сильно сдавили, толпа напирала — на эстраде выступали клоуны, было шумно, жарко, но Алмаз пробивал себе дорогу, высматривая, где посвободнее. «Разве можно в такой сутолоке встретиться? Она, может быть, куда-нибудь в сторону ушла — разве я ее увижу?.. Белые, желтые, усатые, бритые, узкие, круглые лица. Хохочущие, зевающие, внимательные, ласковые, равнодушные. И где-то здесь те трое, что мучили лошадь… — сюда же весь город пришел. У одного на спине была рюмка нарисована со змеей. Когда-нибудь я их найду… Где же Нина? Мокрые розовые затылки, локти, спины… Зачем она такое придумала?»

Они все же встретились. Рост помог Алмазу — он увидел ее, через десяток голов, метнулся к ней, налег на толпу — протянул руку, протащил к себе, маленькую, в голубой мохнатой кофте, и долго смотрел сверху вниз в ее испуганное детское лицо. Она тяжело дышала и старалась улыбаться.

— Тебя не обидели? Не обидели? — спрашивал Алмаз.

Она молчала, глядя ему в расстегнутый ворот, толпа двигалась, их куда-то несло.

Время проходило как во сне. Они слушали концерт, какие-то речи. Иногда репродукторы на столбах начинали свистеть и выть, поднимался хохот, возмущенный шум. Потом снова все налаживалось, пели певцы, играла нежно скрипка, брякала гитара… Толпа взмокла от жары, над головами вились синие клубы табачного дыма и прозрачно-серые облака комаров…

И вдруг начался дождь.

Защелкали, загремели капли на тентах, шурша, подступил ливень. Толпа закружилась на месте, послышались стоны, крики, визг. Люди бросились к автобусам.

И тут оказалось, что часть автобусов ушла в город, а еще несколько десятков машин где-то на берегу Камы — народ поехал любоваться рекой.

— Кто разрешил?! Кто отпустил?..

— Остановитесь, товарищи!..

— Люся, Люся!..

— Ибрагим!..

Перед синими и белыми рядами автобусов качалась бесконечная толпа, бегали дежурные с красными повязками, прыгал бледный Кирамов, ответственный за праздник, страшно скалился и сорванным голосом кричал:

— Куда?.. Куда лезете?! Каждое предприятие — на свой автобус…

— А где наш! Наш где?!

— Сволочи!

— А куда ушел наш?

— Товарищи, успокойтесь… Ипташляр… Сейчас они вернутся… Сейчас… Уже выехали на мотоцикле искать… Кадерле ипташляр!

Над лесом стало темно, ливень шел стеной. Алмаз держал в руке мягкие пальчики Нины, он пробил ей дорогу через толпу к транспорту, втолкнул ее и сам влез в машину, слизывая капли с губ и влюбленно глядя на свою девушку; автобус медленно покатился.

Дома Алмаз узнал, что Белокуров получил телеграмму от родных — очень плохо себя чувствовал его отец. Толя посмотрел на дождливое небо и поехал в речной порт. Он уплыл той же ночью к себе на Нижнюю Волгу.

А на следующий день от Белокурова пришла телеграмма: «СТАРИК БОЛЕН ОСТАЮСЬ ДОМА ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ ДОКУМЕНТЫ ВЫШЛИТЕ НЕ ПРОЩАЮСЬ ДЕРЖИСЬ БЕЛОКУРОВ».

Алмаз читал телеграмму, мял ее, разворачивал черными после работы пальцами и снова читал.

Вокруг него сотня тысяч людей, но только с одним Белокуровым судьба связала их, и она же разлучила. «Что же это такое?! Как дальше мне быть?..» Снова пустынно стало татарскому мальчику в шумном городе.

Есть, правда, Нина… Но это совсем, совсем другое.