"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

5

Утром 2 мая к вагончикам пришел Ахмедов, просеменил по вымытому полу в белых шерстяных носках с желтыми пятнышками (мокрые сапоги снял у крыльца), поставил на стол бутылку, заткнутую пробкой, и, наклонив горбоносое, небритое лицо над спящим Алмазом, тряхнул за плечо:

— А ну-ка, давай, давай! Поговорить надо.

Шагидуллин вскочил, ероша черные волосы. Он спал под простыней одетый — и теперь на белой постели валялись рассыпанные спички, медные монетки, выпавшие из кармана, разный сор… Алмаз задернул, стыдясь, постель, стал старательно расчесывать назад волосы — на лбу возникли красные полосы от гребешка. Ахмедов сказал, оглядывая паренька и отступая:

— Ты еще длиннее стал, джигит? Почему ты растешь? Если война будет, тебе придется рыть траншею понимаешь какую?.. Садись, чтобы я чувствовал себя начальником. Поговорить надо. Завтра начинаем сезон, алла бисмилла. Мне дают три новые машины, три «горбача». Одну выделяем временно вам, практикантам, тебе и Степану Жужелеву.

Алмаз сидел, положив руки на колени, послушный, бледный, с горящими глазами, не отрывая их от бригадира.

— У-ю! Если ты на меня так смотришь, представляю, как ты смотришь на бедную свою девушку… Ладно. Техническую часть вы на курсах прошли. Экзамен тебе ребята на месте устроят.

Смуглое, почти черное лицо Ахмедова было замкнуто, сузившиеся глаза маслянисто блестели, вскинутые высоко брови придавали ему вид гордый и даже чуть зазнавшийся, но это у всех горцев так. Ахмедов был в клетчатой скромной рубашке, в залоснившейся меховушке, он смотрел в окно, оттопырив подбородок.

— Утром, Шагидуллин, будет стоять ЗИЛ-130 возле моего вагончика. Сорок два — шестнадцать номер. А то еще уедешь с другими. Ай, изжога! — Он открыл бутылку с содой, отпил. — Сейчас два вопроса тебе задам, если хочешь.

— Задайте, — попросил тихо и радостно Алмаз. Он был не худший ученик на курсах.

Ахмедов еще выше поднял носатую голову, смотрел на юношу как бы из-под очков. Хищные ноздри шевелились. Усы на небритом лице торчали воинственно и смешно. Он торжественно продолжал:

— Ты вступаешь на правах практиканта в бригаду, которая удостоилась звания коллектива коммунистического труда. Ты должен соблюдать все обязательства бригады и быть примером в труде и быту… — При словах «в быту» глаза у бршадира весело блеснули. Алмаз быстро потер щеку, подбородок, подумав, нет ли на лице компрометирующих следов. — Вот так, очень молодой человек. Если ты идешь к нам на несколько месяцев, то лучше вдохни в грудь побольше воздуха и иди в другую сторону! У нас за эти годы не было ни одного увольнения. Покажешь себя хорошо — через три месяца совет бригады обсудит вопрос: можно ли тебя принять на постоянную работу? Пока твоя зарплата — стипендия и то, что заработаешь в гараже. Но если поломаешь машину…

Ахмедов косо глянул на Алмаза:

— Что вы… — ответил тот радостно, прижимая дергающееся колено кулаком. Ему хотелось вскочить и скорей, скорей — к Нине, рассказать ей. — Что вы, я люблю машину…

— Тогда вопрос, — уже насмешливо произнес Ахмедов, поглядев на часы и отпив соды. — Куда бы ты поехал работать с любимой девушкой на автоскрепере зимой — на Каваз или в Каракумы? И где лучше летом?

— В Каракумах летом плохо, — серьезно отвечал Алмаз. — Песок течет из ковшей. Как вода. Работать нельзя. Зато зимой влажный, мерзлый, его хорошо брать и возить хорошо.

— Что ты говоришь? А какое самое хрупкое место у автоскрепера, у нашего «горбача»?

Алмаз бегал глазами, думал: шланги? Но они рвутся от неумения, от резкой подачи. Полуось? Нет, наверное, «хобот». Он видел — механизаторы приваривали, ругаясь, на «хобот» по бокам и снизу стальные листы.

— «Хобот»?

— Самое хрупкое место — нервы водителя. Отсюда поломки. Специальность сварщика освоил?

— Да.

— Мы в мастерские отдаем машину, когда она хуже немецких танков под Сталинградом. Где поломаешь — будешь сам сваривать. А первые дни — просто в кабине посидишь, посмотришь, как другие работают.

— Я сам хотел… — жалобно сказал Алмаз. — Сам…

— Какой самонадеянный молодой человек! — Ахмедов закрыл глаза и открыл, посмотрел на часы, поднялся. — Пожалуйста! Если сможешь — влезай в цепочку. Ты завтра увидишь, что это такое. Если сможешь — вечером орден дам. До обеда — один, после обеда — другой. Нарушите дисциплину — я вас не узнаю, если даже нацепите на рукава красные повязки, мой дорогой, или на грудь свои фамилии. Понял, дорогой?

— Понял… — вздохнул Алмаз. В душе он ликовал. Нине бы, Нине скорее рассказать! Он тоже глянул на часы. — Не подведем, Ахмед Ахмедович!

Бригадир снова вскинул вверх горбатый нос и маслянистыми узкими глазками загадочно улыбнулся, словно видел паренька насквозь.

— Сегодня очень молодой человек будет спать и ни о чем не думать. Я ночью проверю — если кого нет на месте, на работу не допускаю. Да, да, я не вру. Я только одного человека в жизни обманул — это мою бедную маму, когда сказал ей, что Каваз — это Северный Кавказ. Ты понял? Посмотри мне в глаза.

Ахмедов схватил со стола бутылку с содой и, быстро семеня по полу белыми шерстяными носками, словно танцуя, выбежал из комнаты.

Утром в половине седьмого Алмаз Шагидуллин стоял возле вахтового ЗИЛа. Бригада Ахмедова курила, переговаривалась, глядя, как поднимается малиновое солнце, такое необъятное, что его отражение залило целиком озеро.

— Новенький? — спрашивали шоферы и пожимали Алмазу руку. — Поздравляем с выходом.

Ахмедов появился — сияющий, гордый, чисто выбритый, — с усами под Ворошилова, в белой рубашке. Подошел Зубов — тоже нарядный, с широким, как полотенце, голубым галстуком.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он издалека, изображая из себя некое начальство. И милостиво позволил: — Можете аплодировать.

Все зааплодировали и полезли в кузов. Вахтовый ЗИЛ тронулся.

На базе ОМ шоферы побежали к своим машинам. Алмаза оставили в вахтовой, и он обиженно смотрел сквозь щели в брезенте, как покатились горбатые, неуклюжие, словно полевые комбайны, МАЗы-529 и МоАЗы-546П — по кольцевой бетонке, туда, за литейный, в ярко-голубую пелену майского утра. Машину Алмаза вел бригадир. Вахтовая их всех обогнала, выкатилась в чистое поле и остановилась.

Алмаз соскочил на траву и увидел серо-желтый вагончик на колесах — автогрейдер. Степа Жужелев, второй практикант, кивнул ему.

Поблескивая на солнце вымытыми плоскостями, стеклами и свежепокрашенными номерами, гуськом подходили от литейного автоскреперы. Сердце у Алмаза екнуло — какие сильные, какие прекрасные машины! Над кабинами трепетали красные флажки, пахло то ли бензином, то ли фиалками.

— Пятиминутка! — объявил Ахмедов.

Он собрал полукругом людей, открыл блокнот. Видно было, как волнуются люди, они беспричинно смеялись, хмурились, смотрели на часы.

— Товарищи! — сказал Ахмедов, вскинув горбатый нос. — Этот день пришел, можно его пощупать! Нам доверен важнейший участок фронта земляных работ! Здесь будет водохранилище. Для ТЭЦ, как любому человеку, нужна вода. Мы будем готовить земляное основание под дренажные работы, здесь будет глухая плотина чуть пониже Каваза, длиною тысяча метров, шириною сто. Здесь — ступенчатая разработка, со всякими кривыми, разные глубины забоя… Вот! — Ахмедов развернул плакатик и повесил двумя кнопками на вагончик. — Старался как Репин. Чтобы каждый знал, что здесь будет.

Бригадир вынул из кармана и надел белую фуражку.

— Начинаем. Прежде всего — маршруты. Совет бригады во главе с парторгом Василь Васильевичем Погореловым осмотрел площадку, есть такое предложение.

Алмаз думал, что Ахмедов начнет объяснять, но тот пошел к автоскреперу. Все шоферы, торопливо пожав друг другу руки, полезли в кабины. Двадцать четыре «горбача» тронулись, четыре трактора Т-180, толкачи затрещали, автогрейдер покатился вслед за ними.

Алмаз понимал: здесь только половина бригады — первая смена. Вторая заступит через двенадцать часов. Ахмедов — из второй смены, но он, конечно, не удержался и сейчас на машине Шагидуллина очерчивал на зеленой земле хитроумную восьмерку длиною в несколько километров. Он, проезжая мимо, даже не посмотрел на Алмаза.

Автоскреперы ползли гуськом, растянувшись на огромное расстояние, до самых дальних холмов, где черно блестела речка Шельна. Правое кольцо восьмерки включало в себя площадку, с которой будут срезать землю, а на край вытянутого большого кольца, наверное, будут сваливать грунт. Автогрейдер поливал водою землю — она до лоска раскатывалась. Через час дорога до отвалов и дорога обратно стала как асфальт. Горбатые тяжелые машины летели по ней, включив пятую скорость, — даже страшно смотреть. «Зачем они так стараются, время теряют? — удивился Алмаз. — Газовать и я умею…»

И словно в ответ на его вопрос автоскреперы и «толкачи» перестроились, не снижая темпа.

Алмаз только рот раскрыл.

Как работает автоскрепер? Так рубанок снимает стружку. Огромная нелепая машина выходит, изготовившись, на прямую, и трактор Т-180, «толкач» с буфером, окутавшись синим дымом, с тарахтеньем подскакивает сзади и мощно, плавно гонит; потом, разбежавшись, быстро набирает землю в ковш и откатывается в сторону… «Толкач» в ту минуту разворачивается, а перед ним уже другой автоскрепер, подъехавший так, чтобы у «толкача» не было пустого пробега — ходит себе взад-вперед. Вот и дели двадцать четыре автоскрепера на четыре — как раз получится по шесть автоскреперов на каждый «толкач», три слева заезжают, три справа, и цикл замкнут. Только успевай разгружайся и мигом назад. Дорогу-то загодя раскатали — ковш вздрогнет, горсть земли не просыплется… Пепел сигаретки на колени не упадет…

Ритм был настолько быстрый, что Алмазу все казалось, как в кино. Но он точно видел — это Ахмедов сидит в его машине в белой фуражке, и Путятина разглядел, и Зубова, и Василия Васильевича в очках, с папиросой во рту. Это были люди, с которыми он рядом жил, и вот так они работали! На четвертой, на пятой скоростях. Алмаз теперь понял, почему они начали с прокладки маршрутов. С досады подумал: «Никогда у меня так не получится…»

Степан Жужелев лег рядом на траву.

Он тоже смотрел, как ахмедовцы гоняют по замкнутому бесконечному кругу. От волнения у него над губой пот высыпал, желтые и красные клеточки по хребту на рубахе стали одинаково темными. А может, это из-за солнца — грело по-летнему.

Ничего не слышали парни — ни сирены высоких кранов на литейном, ни пчелы над сухой чашечкой заячьей капусты, ни жаворонка, который звенел в вершине неба, как колокольчик, и, услышав его, старые лошади в поле с храпом вскидывали головы. Ничего не видели и не слышали парни, кроме бешеной гонки нелепых горбатых машин. А черная земля под ними таяла, местность медленно опускалась, пыль стояла над головой, покрывая траву серым налетом. И пчелы больше не появлялись.

На курсах они садились по очереди в кабину старого автоскрепера и, срезав кучку грунта в углу двора, отвозили в другой угол. Но Алмаз никогда не думал, что можно работать так быстро и слаженно.

«Лишнего о себе возомнил… Тут надо годами привыкать… То-то мне Ахмедов с улыбочкой сказал: сядешь в машину, будешь смотреть, а осмелеешь — сунешься в цепочку… Да-а, как же, сунулся».

Алмаз лег на спину и принялся смотреть в небо. На душе было тоскливо.

— Не выйдет у меня ничего… — признался он. — Может, у тебя выйдет, — добавил насмешливо, посмотрел на Степана.

Тот серьезно кивнул.

— У меня выйдет. У меня, брат, сам увидишь. Я пока своего не добьюсь — ни пить, ни жрать не стану. Я пока стрелять хорошо не научился, может, пол-арсенала извел. Эй, смотри-ка, что-то случилось?..

Они поднялись. К вагончику, подскакивая на буграх, стремительно катился «горбач» Зубова. Машина резко затормозила.

Володя спрыгнул на землю, он ругался и плевался.

— В первый день! Как нарочно!.. У-у, карамба. — Зубов смял коробок спичек, швырнув под ноги, лег на бок, посмотрел снизу, махнул рукой: «Тут нормально…», потом вскочил, обежал машину, заглянул в ковш и бросился заводить движок электросварочного агрегата. — Я сразу услышал, как она, собака, завизжала. Ковш треснул, гадюка четвероглазая… удав сучий…

Парни заглянули в ковш. Приваренная к задней стенке стальная полоса, которая резала вязкие пласты и закручивала их обратно в ковш (чтобы не переваливались через стенку), стальная лента шириной в пять сантиметров, оторвалась и согнулась в «бантик». А по самому ковшу зазмеилась трещина…

— Вот она, сварка! — ругался Зубов, потрясая руками. — Всегда по месту сварки лопается!

— Давай мы тебе поможем, — тихо сказал Алмаз, беря электрод. — Мы проходили.

— Ну уж не-ет!.. — язвительно завопил Володя. — Ты себе свари какую-нибудь другую дыру. Не-ет… Я ее са-ам…

Он привычно надел темные очки и, оскалясь, склонился над серым ковшом. Вспыхнула, зашипев, ослепительная звезда электросварки, она была такая яркая, что, наверное, на другой стороне солнца плясала и дергалась голубая тень. Зубов бормотал:

— Сюда мы макаронину положим… Знаю я ваши курсы, вы так приварите, что потом гречневую кашу ножом сковыривать. И сюда…

Гречневой кашей Зубов называл рыхлый и небрежный припой.

Хоть и нельзя смотреть в огонь, Алмаз косился на него. Запах окалины, шипение электрода, вязкая тускнеющая струя бередили душу. Всплывало смутное воспоминание о парнях, приваривших лошадь на подковах к железной раме. Не нашел он этих мерзавцев, не отомстил… Да разве найдешь? Сотни тысяч людей на стройке. В прошлом году был совершенно наивный мальчик — Алмаз отвернулся — перед глазами плыли черные и фиолетовые шары. Вспомнил ночь, лицо Нины, тут же забыл — снова стал смотреть на бесконечную гонку автоскреперов.

«Наверное, все-таки можно этому научиться… если очень захотеть… А я очень, очень хочу!..»

К середине дня машины одна за другой возвращались к вагончикам. Возбужденные шоферы выходили из кабин, осматривали ковши, колеса, обнимались, хлопали друг друга по спине, хохотали.

— Ноги не держат! — сказал с недоуменной улыбкой Василий Васильевич Алмазу и подмигнул. — Постигаешь? Скоро и сам побежишь.

Ахмедов подошел, положил тяжелые руки на плечи Алмаза и Степана.

— Ну как? — Он снова казался небритым, глаза стали красные, но гордый нос был задран высоко, белые зубы блестели, тяжело дышал и оглядывался. — Алмаз, твою смену я у тебя забрал, обижаешься? И у тебя, Степан, заберу — обидишься? Ты уже покушал, Алмаз? Потом покушаешь. А то еще ночью плакать будешь, своей девушке на меня будешь плохо говорить. Идем, ты что, уснул?

«Вот, вот эта минута…»

Бригадир сел на трактор, а растерявшийся Шагидуллин медленно подошел к огромной зеленой машине. В руке был зажат горячий медный ключик. Алмаз погладил выпуклую зеленую жесть кабины, открыл, залез, сел на сиденье, пахнущее новой кожей. Глаза побежали по щиткам приборов (а вдруг Ахмедов ловушку готовит, проверяет знания?): вода, масло, гидравлика, бензин, аккумуляторы — все было в порядке. Он повернул ключик и, улыбнувшись, стиснул зубы, нажал на стартер — движок легко завелся.

Алмаз посмотрел через стекло дверки на бригадира — тот махал ему рукою: «Выезжай на площадку».

Алмаз взялся за руль, попробовал люфт, заглянул в зеркальце, подмигнул самому себе — на него смотрел длиннолицый бледный парень. «Нужно все делать быстро, чтобы не успеть разволноваться». Включил вторую скорость — и покатился на высоких тугих колесах. Машина, тяжелая, громадная, как комбайн или самолет, пошла покачиваясь. Отжал сцепление, надавил на тормоз — сильно качнувшись, стала. «Надо плавнее».

Земля струилась под машину — с зеленой травою, с желтыми пчелами, уснувшими на лиловых крохотных фиалках, с черным прошлогодним бурьяном. Вперед!

Он тихо мурлыкал про себя глупенькую песенку, услышанную на днях:

Окэй — сокращенно объединение «Камгэсэнергострой».

Алмаз видел, как «толкач» заехал сзади, и вдруг, забирая грунт и газуя, почувствовал, что его автоскрепер понесло вперед, точно щепочку, — длинная полоса земли, шурша, въезжала в ковш… У Алмаза словно на спине висел рюкзак… еще… еще… еще десяток метров, и рюкзак будет полон… Оглянулся — точно, прикрыл заслонку ковша, примял грунт и снова заслонку приоткрыл — так делали все ахмедовцы, нарушая инструкцию, Алмаз тоже решил показать, что не лыком шит, набрал еще в ковш земли куба два и, перегруженный, отпущенный трактором, резко переключившись на четвертую скорость, выскочил на дорогу, но не рассчитал — машину, когда газанул, на выезде тряхнуло — и земля из ковша посыпалась на гладкую, блестящую дорогу. Ах, какая нелепость! Алмаз выглянул из кабины — Ахмедов стоял вдали, возле трактора, показывая кулак. Шагидуллин, расстроенный, аккуратно доехал до отвала, высыпал грунт и, включив пятую, лихо подвернул к вагончику. Вылез, утер лицо мокрой смуглой рукой.

Ахмедов подошел хмурый.

— Я вижу, у тебя есть все. И ноги, и голова, и ботинки. Но где у тебя, мой дорогой, воля? Ты зачем торопишься, а? Зачем так резко тормозишь, на меня оглядываешься? А если бы за тобой шел товарищ? Он бы ударился о твою машину. Ты должен ездить быстро, но ровно, без истерики. Так тебя хватит только на один день. А девушки этого очень не любят.

Бригадир скалил белые зубы, смеялся.

— А ну-ка, Степан…

Алмаз мрачно смотрел, как Степан забирает грунт, как он не спеша выезжает на дорогу, как грамотно и хорошо едет.

Потом Ахмедов сел сам за баранку, парни стали на подножку; автоскрепер вдали от рабочей площадки вычертил на траве восьмерку, чуть поменьше основной.

— Вот, по очереди, каждый по часу, на хорошей скорости. До конца дня. Я поеду домой, отдохну, — я сегодня в ночь.

Алмаз и Степан остались одни. И пошел, покатился автоскрепер по кругу, завертелись синее небо с белым облаком, узкая речка Шельна, которую прозвали Шельма, потому что во время дождей выходит из берегов, сизые холмы на горизонте… — только безумно-восторженные глаза смотрят вперед, костяшки рук побелели на руле.

Когда Алмаз вечером шел от вахтовой машины домой, под ним качалась земля, и странно было, что у девушки, идущей навстречу с полными ведрами, вода не выплескивается…

Он проснулся в синей тьме, долго ходил возле вагончика, ожидая, когда же красное выглянет солнце и круглое озеро станет красным, а на бледном небе затрепещут черные почки берез.

В семь утра Ахмедов встретил отдохнувшую первую смену. Он был черен, небрит, как еж, белая фуражка потемнела, руки дрожали. Он сказал Алмазу:

— Сегодня все по закону. Ты до обеда, Степан Разин после обеда. Будете ездить рядом с настоящими водителями, привыкать к ритму. С кем хочешь, дорогой?

Шагидуллин потупился:

— Так, наверное, мы обуза… мешать будем… пусть сами скажут…

— Давай уж со мной, — предложил Зубов, снимая голубой с пальмами галстук и аккуратно его сворачивая. — Учись, пока я жив.

Поехали. Алмаз смотрел, как легко, привычно переключают руки шофера скорость, крутят руль, ничего лишнего, никакой спешки, а ковш наполняется, пространство вокруг машины само поворачивается, дорога ныряет под колеса, и Зубов — в общей цепочке, в том же ритме, что и все. Только розовые веки вокруг голубых холодных глаз вздрагивают да желваки на скулах ходят. А руки — вроде бы небрежные, мизинец изящно оттопырен…

Съехали в низину, р-раз, набрали, вверх — выехали, разворот налево, в поле, высыпали, назад… и на тормозах — вниз, в низину… Круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом.

Пот на впалых висках у Зубова. Он то правую, то левую руку снимает с баранки, машет ею в воздухе, пальцами играет, высовывает за опущенные стекла. Он кричит на ходу Алмазу:

— Принеси из вагончика пиджачок.

Алмаз спрыгивает, несет пиджак, Зубов сует его под себя: сидеть больше нельзя, горит все… А солнце все жарче, а пыль выше, и уже черные и коричневые облака плывут от места работы к литейному.

— Ну как? — спрашивает Зубов.

— Хорошо. Дай я попробую…

Зубов мотал головой, жал на акселератор и мотал головой.

— Жалко?

Странное это было чувство — в стороне сверкали синие вспышки на железных этажах литейного завода, за ним гремел и поднимался прессорамный, а там — завод двигателей, РИЗ… А здесь ковши рылись в земле, земля была живая, в отвале жучки, малиновые тяжелые черви, жаль, нет мальчишек рядом, гнилые старые корни — здесь когда-то росла роща. Ахмедов смеется, спрашивает: «Почему такой длинный?» А наверно, потому, что скоро везде будет на земле бетон, земле некуда силы девать… деревьям расти на планете негде, траве негде, везде бетон, железо… и вся сила в людей идет, вот мы и длинные… И чем больше землю будут камнем одевать, тем выше дети будут расти.

Через несколько дней бригадир сказал Алмазу:

— Теперь слушай, очень молодой человек. Садись на свой автоскрепер. И если сможешь — лезь в цепочку.

Алмаз рассмеялся, схватил ключ и забрался в кабину. Завел двигатель, развернул горбатую машину. Так он просидел до обеда, на склоне, над низиной, глядя вниз, туда, до слез в глазах, истекая потом, замирая от бессилия и страха, глядя на проклятую площадку, где в тучах пыли маячили тракторы, а вокруг них с непостижимой скоростью сновали, разворачивались и уходили автоскреперы… Не решился Алмаз. И правильно сделал. Коварный горбоносый бригадир испытывал его скромность и благоразумие.

Он подошел и, откровенно смеясь, сказал:

— Теперь слушай, очень молодой человек. Ты будешь работать. Тебя наша бригада впустит в цепочку. Но перед «толкачом» будешь пропускать перед собой каждый раз одну машину. Ты пока будешь работать медленней нас… Так мы решили. — И подмигнул, и ладонью помахал возле виска. — Все получится культурно!..

Действительно, у Алмаза стало получаться. Он усвоил закон: лучше недобрать в ковш, чем перегрузить. И второе: спокойно! Но так трудно дается спокойствие, когда сердце рвется вперед, в горле пересыхает от радости, а дорога перед тобой ровная, как стекло, — знай жми… Но Алмаз хмурился, Алмаз, поглядывая в зеркальце, говорил себе:

«Ты — представитель рабочего класса, гегемон, а черт знает как суетишься. Ты должен так важно поворачивать голову, что, если бы на ней была чернильница, она бы не пролилась. Руки твои должны совершать только необходимые движения. Как в шахматах: взялся — ходи. Ты не должен таращить глаза, как девушка из окна, на всяких жучков, червей, на пчел и траву…»

Алмаз до обеда водил автоскрепер, а потом ездил со Степаном, смотрел.

После работы он спал как убитый.

С утра его снова тянуло к машинам, в жаркий ад, в бешеную круговерть, где пахнет потом и бензином, где человек покоряет железо, а железо — землю. Алмаз словно испытал вторую страсть. Он не знал никогда, что так может быть любима тяжелая, очень тяжелая работа. К концу дня от напряженного сидения за рулем болела спина, болели плечи, ломило руки, пот жег глаза. Все разговоры о работе, все мысли — о работе. На обеде — о работе, на клочке зеленой зелени, оставшейся возле вагончика, где резко зажелтели первые цветы одуванчиков и рассыпались мелкие-мелкие блекло-синие незабудки, — о работе. О весенних и зимних гуртах, о МоАЗе-546П, о шлангах, которые рвутся, о заедающих скоростных коробках, о поршнях, о треснутой раме, о ковше… Алмаз дома читал «За рулем», надоел вопросами Зубову, ходил теперь немного враскачку, и у него, высокого, худого, это получалось смешно — то одним плечом вперед, то другим: лицо загорело, блестело, словно в машинном масле.

Май проходил, и листва на деревьях развернулась, а однажды ночью Алмаз в поселке слышал соловья…

Ритм ахмедовской бригады захватил его. Столько событий за один месяц… Если бы теперь к нему подошел Белокуров, Алмаз бы не опустил глаза.

Их каждую неделю для чего-нибудь фотографировали. Или снимали на кинопленку. Шагидуллин прятался за спины — слишком больно вспоминалось прошлое. РИЗ… Нет, нет, он пока не имеет права. Но бригадир ловил его за руку и ставил со своими людьми! Теперь Алмаз был своим. Киноаппараты трещали, «блицы» вспыхивали, работа стояла… Что делать, такая знаменитая бригада!

Однажды при Алмазе в обеденный перерыв заседал совет бригады. Без его согласия администрация ОМ шоферов к ахмедовцам не направляла.

Два чернявых парня оказались земляками Ахмедова. Смущенный и счастливый, он говорил с ними на своем гортанном и быстром языке, цокал, бил себя по коленям, потом сказал членам совета:

— Решайте вы, мне неудобно.

Но ясно было, что он — за, а его мнение — не последнее в совете…

Парни привезли в подарок шоферам бригады пять бутылок коньяка, пять бутылок «Гурджаани», пять кружков сыру «сулугуни», травы зеленой, две банки с красной икрой. Они угощали шоферов, Ахмедов сказал своим людям с усилившимся акцентом:

— Ка-нечно, угощают — кушайте.

Пить никто не стал, а еду разобрали. Парни нравились. Они без конца хохотали, сидели по-турецки, в белых рубашках с закатанными рукавами, закрыв глаза, обнимали всех, кто был рядом. Они, видимо, еще не протрезвели, только с самолета, хвалили все, что в голову приходило:

— Зам-мечательный город Красные Кораблики… тиоп-лая погода… люди такие добрые, нам объяснили, как найти Ахмедова. Ахмедова все знают! И у нас спроси на Кавказе любого мальчишку — он знает Шамиля, Хаджи-Мурата и Ахмедова! А какие белые здесь облака… тс-тс… а машины новые…

Документы у парней были прекрасные, два-три замечания о том, о сем — и вовсе стало ясно, что шоферы ушлые. Сами они еще немного выпили и разоткровенничались:

— Можно ли купить машину? Не такую (кивок на автоскрепер), а маленькую, маленькую!.. А сколько здесь можно получать? Пятьсот можно, шестьсот можно?..

Что же, хорошие запросы. Хозяева объяснили гостям, что в первый год с легковыми машинами было легче — каждое министерство присылало своим, а сейчас получают на все объединение…

Гости помрачнели, взялись за головы. Один из них раскатал рукава белой рубашки.

Шоферы продолжали рассказывать, что можно заработать и больше, но тут все по-честному: во-первых, удлиненный рабочий день, смены по двенадцать часов, во-вторых, темп особый…

— Сейчас увидите.

Обеденный перерыв кончился, люди пошли к автоскреперам. И начали, раскрутили свою обычную карусель. Весь хмель с южных гостей сошел.

Они просидели часа два, задрав массивные носы, глядя перед собой, как в кино, встали и ушли. Благородные парни — вино и коньяк оставили, но больше их нигде никто не видел.

Ахмедов искренне огорчился, он спрашивал у всех:

— Неужели только за машинами приезжали?.. И зачем они говорили, что Ахмедова на Кавказе каждый мальчишка знает?.. Когда они так сказали, я понял, что обманывают…

Ветер нес от дальнего леса запах белой цветущей черемухи, до горизонта за речкой Шельной зазеленели озимые, но вот они стали зелено-синими, фиолетовыми, и запах дурманной травы из оврага перебил черемуху, и развернулась туча над Камой, вороны взвились в небо, ветер переменился и вовсе пропал, петухи вдали пропели.

Грянул ливень. На стеклах кабин запузырилась вода. Шоферы, крича, побежали к вагончику. Молнии жгли небо одна за другой. По земле заструились желтые и черные ручьи.

Тяжело дыша, водители собрались в укрытии. Они смотрели на темную пелену вокруг вагона, разглаживая ладонями мокрые волосы. Ударил гром, как пушка. Молнии заторопились — светло-фиолетовыми ветками разрослись по небу. И гром стал непрерывным, как грохот под мостом, по которому идут подводы.

— Снесет на фиг, — пробурчал Путятин, заглядывая под колеса. — У нас в Сибили таких глоз не бывает. Зато у нас молозы!

Один зашуршал газетой, другой закурил.

— Эх, живем, живем, — сказал старик Карпов, морщинистый, весь как из розовых и красных ниток сплетенный, — а кто-то раз — и на кнопку нажал… Вот мы с Америкой договорились, а другие-то не больно присоединяются. Мы с Америкой вроде как кореша, а если та же Франция али Китай… али Азраиль, господи прости. Наверное, тоже в погребах не сметана стоит.

— Чепуха! — отозвался Зубов, как всегда, громко, с вызовом. Он вскинул голову и затянул туже зеленый галстук с пальмами. — Мы за своих отвечаем, Америка — за своих, говоря идеологически.

Карпов мудро, по-стариковски улыбнулся, кладя голову на плечо и доставая из кармана папиросы, не сводя глаз с Зубова, произнес:

— Грамотный ты, Вовка, да не все на наших и ваших делятся! Все равно б — какую-никакую винтовку неучтенную держать бы надо…

— Держат, — многозначительно кивнул Василий Васильевич. — Разрядка, конечно, дело важное, правильное. Но себя мы в обиду не дадим. Думают за нас, не бойся. Так.

— Раньше тоже думали… — пасмурно пробормотал Карпов. — Помнишь? Ох, чего там…

Дождь стих. Народ стал расходиться.

Две половины разорванной тучи, ворча, катились на север и юг, а между ними выступала такая сочная синева, почти зеленая синева, — все остановились, глядя вверх. Пахло цветочным сором, теплой землей, из которой растет хлеб. Синяя, радостная полоса ширилась и вдруг распахнулась на все небо! И красным колесом выскочило солнце, и загомонили птицы, и шли старые и молодые люди по земле, у старых были старые посохи, гладкие, у молодых — молодые, с острыми сучками, которые подчас царапали ноги старикам. Зеленая радуга повисла до земли, поцвела и погасла. Значит, не будет больше дождей, будет вёдро — работай, человек, и не беда, что вечером деревянные губы еле воду пьют, руки полотенце не держат. Утром проснешься — как в молоке искупался — снова сильный, цепкий.

Но как уснешь после такого дождя! Сладкая черемуха ночь заколдовала…

Алмаз среди ночи тихонько встал.

Он вышел, крадучись, из вагончика.

Светил месяц. В траве белел камень.

«Я люблю ее. Я ей все-все расскажу. Мы будем самые счастливые… а к утру я вернусь…»

Алмазу повезло — в город шел автобус.

Через час он стоял в кромешной тьме сеней и тихо стучался в дверь к Нине.

Но она опять ему не открыла. Наверное, обиделась, что Алмаз совсем ее забыл за работой. Или раскаивается, что их любовь слишком далеко зашла… «Но я люблю тебя, люблю!»

И он шел обратно пешком, тонкий, худой, — только кулаки тяжелые, и они мотались из стороны в сторону…

Он приблизился к вагончику — странно! — в окне горел свет. Парни не спали. Путятин передал Алмазу записку. Здесь была Нина! Вспыхнув от радости, он судорожно развернул листочек бумаги в клетку. На нем было написано: «Алмаз, погиб Толя».

Какой Толя? Белокуров?! Не может быть. Какой-то другой Толя? Шутка? Алмаз обернулся и посмотрел в пасмурные лица парней и понял: это правда. Он тихо сел боком на койку и заплакал. Вот почему здесь была Нина…