"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

4

Мать писала Тане Ивановой:

«Вот и цветень пришел, апрель. У вербы красные почки вылезли, березовые пни мокрые стоят. Наш теленочек по двору носится, всего блестящего боится: стекла, топора, лужи — такое солнце, Таня, во дворе сгустилось! Воробьи и жаворонки посуху бегают за старой коноплей, совсем одинаковые, только певцы потолще. А скворец наш прилетел один, Танечка, видно, где-то потерял скворчиху, сидит хмурый такой, головешка головешкой… А так погода — благодать! Без платка вторую неделю хожу. А у вас, наверное, дым и гром?..»

Таня читала вечером письмо и в окно смотрела — в зелено-синее меркнущее небо. Земли не видно, «дыма и грома» тоже.

Еще совсем недавно она с работы в полной темноте приезжала, потом стала захватывать розовый краешек дня, как золотистую краюшку каравая, а потом и вовсе день размахнулся — утром гимн играет. Не одевшись, в коридор не выйдешь: вечером вернешься — в комнате переодеваться боязно, из окон своего общежития парнишки смотрят, дурачье конопатое, зрение две единицы!

Днем и ночью в городе и окрестностях, не утихая, шумели ручьи. Только утром уровень воды на берегах серой Камы оказывался ниже обломанных ледяных планочек. Даже птицы не сидели — вот-вот лед тронется. И он тронулся день-два назад, медленно-медленно, трещины зазмеились по снежной пустыне, из них выступала и мгновенно разливалась на огромном пространстве зеленая вода, льдины хрустели, становились на ребро, лезли друг на дружку, как шалящие бычки в стаде, рушились и с тонким звоном рассыпались на светло-зеленые и рыжие клочья…

Ветер плыл над этим грохочущим кружащимся простором, теплый, пахнущий залитыми лугами и размякшим полем; показались утки, тонкие, исхудавшие, они летели беспокойно, как стрижи, в поисках чистой воды. Высоко, под белыми пухлыми облаками, прошли гуси и журавли. Зашумел, светясь, первый дождь с громом и съел остатки снега в Красных Кораблях, лишь виднелся еще под старыми трансформаторными вышками и под незаконченной бетонной эстакадой возле въезда в город. И, наверное, еще в лесу.

Давно Таня хотела выбраться за город, но все нет времени. Вечером после работы болят пальцы и плохо видят глаза — синие и розовые стены РИЗа, черно-красные нолы — они бесконечны, как бесконечны каждый день синее небо и красное солнце.

Эта зима тяжело далась комсоргу Тане Ивановой. После того, как Руслан Сибгатуллин, опозоренный, уехал отдыхать, руководить бригадой остались Наташа-большая и Таня. Они пошли к Сафе Кирамову, чтобы их бригаду не кидали с места на место, а позволили спокойно работать. Седой морщинистый человек устроил истерику: «Как спокойно?! У вас мет сердца! Вам все безразлично?! Этот мальчишка уехал, не выдержал напряжения… не дождался результатов соревнования. Еще бы немного мужества, и вы прогремели на всю страну!» Но это была ложь. Руслан уехал, когда все решилось. Предварительные цифры почти не отличались от окончательных, которые были потом, 6 января. И оттого, что последние два-три дня перед Новым годом девушки опустили руки, положение бригады ненамного изменилось… Кирамова понизили в должности, он был теперь начальником участка. И, как видно, совсем потерял голову, полез в новую авантюру: бросил бригаду на отделку корпуса дирекции литейного завода. Причем работа была срочная. Но как можно срочно, если одна из четырех стен отсутствует? И в помещении — мороз пятнадцать градусов! А если температура стен ниже десяти градусов тепла, штукатурка на ней не будет держаться. Как быть? Вместо недостающей стены сто «огнеметов» не поставишь. Девушки ползали по деревянным лесам, дули в варежки, в рукавицы, завешивали обработанную поверхность бумагой… Но все равно, когда закончили половину, плитка стала отлипать, все съежилось и почернело…

В эти дни как раз вернулся Руслан Сибгатуллин. Отдохнул товарищ. Он был спокоен, загадочен, в тех же темных очках. Золотая его грива отросла еще больше, но в проборе появилась вроде как грязная полоса — надо снова красить. Руслан, увидев трудности, усмехнулся и пошел сразу к начальству. Привез на объект рулоны парниковой пленки. Помещение завесили, поставили два «огнемета». В корпусе загудело, запахло соляркой, стало жарко и весело. Но — всего на два-три дня… Пленка пожухла, свернулась, распалась на мутно-желтые ленты. Руслан снова пошел к начальству, но ему больше не дали — дефицит! Многие девушки на этом сквозняке простыли. Таня спрашивала: «Почему стену не возведут? Почему три стены есть и потолок, а этой — нет?» Выяснилось, что сюда должны ввезти громоздкую машину — ЭВМ, а если стену заделать, то как ее сюда внесешь? Валюта, лампочки, все дорогое. А разбирать и собирать — кто будет? Да и цена вырастет втридорога. А работать без стены — не дорого? Какая безответственность, какая нелепость! Девушки зарабатывали неплохо, но совершенно измучились из-за Руслана и Сафы Кирамова. Бывшие друзья теперь ссорились. Руслан в обед задумчиво играл на гитаре. От холода и сырости она разбухла… Таня не выдержала, пошла сама в партком ОС. Ее принял заместитель секретаря Вожжин Иван Сергеевич, худощавый человек с большой коричневой кляксой-родинкой на шее. Он повздыхал, пообещал разобраться с этой стеной, но вскоре его перевели в постройком, и он занялся соревнованиями, ходил с кистью в руках, перемазанный зубным порошком. Таня посоветовалась с девушками и устроила комсомольское собрание. Ох, и выдали Руслану! Сказали, что это равнодушие — работать на таком морозе, дело даже не в здоровье, а в том, что после придется заново облицовывать корпус дирекции — ничего на ледяных стенах не удержится! Показуха. Волюнтаризм. Вот бы «Фитиль» сюда пригласить! Руслан выслушал всех и ответил, что, если кто не хочет работать, он не держит. Кому недорога честь ОС — пусть уходит хоть на север, хоть на юг.

…Белокуров влетел как метеор — властный, веселый, рокочущий. Он был в меховой летчицкой куртке нараспашку, в расстегнутой зеленой штормовке и ярко-красной рубашке. Он бросился обнимать своими мощными руками девчонок, и не по одной, а сразу — по две, три! Девушки, перебивая друг друга, все рассказали: и про позор декабря, и про Руслана, и про недостающую стену, и что они готовы соревноваться, только если разумно, не с потолка брать цифры, что Руслан и Сафа — демагоги, их время ушло… Белокуров выслушал, каменея лицом.

Кирамов не хотел, чтобы он был снова бригадиром, но новый руководитель постройкома Вожжин все-таки его назначил. Оскорбленный Руслан ушел в другую бригаду. Белокуров повел дело иначе. Прежде всего он вернул бригаду на РИЗ. Лицевать ледяные стены — преступление. Начиная с каждого понедельника, расписывал дотошно, где, на каком участке предстоит работать, сколько, кто отвечает за раствор, кто за плитки и прочее. Белокуров ввел коэффициент трудового участия (сокращенно — КТУ), потому что бригада пока работала кто в лес, кто по дрова, да и было много новеньких. Высший КТУ — 2. Низший — 0,1. Средний — 1. Когда определялась зарплата, эти цифры учитывались. Они зависели от того, как ты работаешь. Если я принесла двенадцать носилок с раствором, а ты — три, то ясно, что наши коэффициенты не будут одинаковы. У меня КТУ может получиться за этот день, скажем, 1,5, а у тебя — 0,4. Кто следит за работой? Бригадир, заместитель и комсорг. Но не только Белокуров назначал дежурных по КТУ. Даже самые отчаянные лентяйки дежурили. Именно они решали, кому какую цифру вечером поставить. Казалось бы, сухие цифры, бухгалтерия, но вся бригада тут же подтянулась. В самом деле, не буду же я работать за тебя?.. «Белокуров — это мужчина!» — восхищенно сказали новенькие девушки. «Еще бы!» — с гордостью согласились старожилы… Белокуров, кажется, был счастлив, что вернулся. Таня знала: не последнюю роль здесь сыграла тоска по Женьке. Вот любовь!.. До чего же трудно ему, отца потерял, мать болеет, а он приехал. Вот про кого надо писать заметки и даже стихи! Но когда на стройку пришли корреспонденты из Москвы и местной газеты, Белокуров их в ярости выгнал. Таня давно не видела его таким — белесые брови на малиновом лице, дергающиеся крупные губы: «Валите, валите, валите отсюда… Валите, валите!..»

Судя по всему, Белокуров соскучился по Алмазу. Они ведь очень дружили. Поторопился Алмаз уходить… Хотя, конечно, нет ничего зазорного в том, что мальчишке захотелось иметь серьезную специальность, запрячь огонь, побрякать металлом. Девушки его не осудили. Правда, нелегко им пришлось без хороших парней в бригаде… Да ладно, дело прошлое. Белокуров, кажется, не очень сердится на Алмаза, но тот его избегает. Белокуров был в общежитии у Тани, пришел Путятин, и бригадир ему сказал без улыбки: «Вы там присмотрите за ним… чтобы глупостей не наделал. Он славный, честный парнишка. Вот в армию уйдет — тогда можно будет за ним не смотреть…» Путятин сообщил, что Алмаз учится на курсах, вечером ходит в школу, иногда дома не ночует, его почти не видит, но непременно проследит. Белокуров молча докурил сигаретку и ушел…

На воскресенье у Тани приходилось много домашних забот — надо постираться, надо в комнате убраться, надо самой вымыться, письмо написать домой, сходить в магазины: накупить еды, книги подобрать, просто постоять на улице, подышать воздухом разбуженной весны, а вечером посидеть с подругами — разговоры послушать, музыку покрутить… нет времени.

В лес выбралась бы одна, да боязно. А с Путятиным она почему-то не хотела. Хотя очень просился пойти на то место, где они осенью пешком в город шли. Ну чего он думает там найти? Верная есть пословица: второй раз не ходить, где был, только хуже будет. Алексей каждый раз при встрече хныкал, как маленький, опускал голову, сопел, изображал обиженного, и Таня как-то не выдержала: «Ну, сходим, сходим…» Правда, апрель — время ремонта у механизаторов. Но Путятин обещал договориться с Ахмедовым — отпустит бригадир — Алексей все эти дни проводил на базе, возился под своим железным чудовищем. Сам стал черный, ржавый, в окалине, в саже, как петух, вылетевший из пирога в трубу.

Хороший он человек, но, господи, что-то делать надо… так дальше нельзя…

Таня дочитала письмо от матери. Субботний вечер кончался.

Она пошла в ванную — замочить к утренней стирке белье. Сложила в нее разные свои тряпки, пересыпала стиральным порошком и персолью, залила теплой водой и оставила. Потом, морщась от приторного запаха куйбышевского «Лотоса», резко открыла окно. В комнату ворвался холодный воздух.

Накинув пальто, Таня долго глядела вдаль. Там, между двумя коробками жилых домов, горело небо. И девушке так захотелось полететь в это светящееся пространство, где нет горизонтов…

Скоро листва распустится, морщинистая, как лицо новорожденного, а потом распрямится, блеснет — гладкая, сочная. И придет лето.

Таня легла. «Попробую раньше уснуть, а утром, пока девочки спят, тихонько постираю».. Но сон не шел. С улицы накатывался гул машин, смех и говор людей. В гаснущем небе пробились три звезды, две бледно-голубые, а одна желтенькая. Говорят, что голубые — это молодые звезды, а желтые — старые.

В детстве, чтобы уснуть, Таня воображала перед собой море или небо, похожее на мерцающее, шелковое платье… И сейчас она привычно представила себе море, но в нем сразу показались корабли, дельфины, кто-то плыл, может быть, тонул. Она стала думать, сколько дней может продержаться человек на воде, и, если он все-таки выплывет, что нужно ей сделать, чтобы его спасти. Наверное, куриным бульоном отпоить, чаем крепким… Таня сердито заворочалась в постели. Потом перед ней возникло золотое небо, теплое, как в детстве. И успокоилась, но когда сон уже совсем было подкрался к ней, из этого неба посыпались люди с парашютами или вообще без них… Поджимаясь от сострадания, Таня подумала, как, наверное, больно упасть на землю… А что нужно сделать, если человек упадет прямо к ногам Тани? Перевязать его? Перевязывать она умела, в школе ходила в медицинский кружок… Снова увидела чистое золотое небо, а из него летели ракеты, бомбы, доски… Потом ее ослепил снег, белый, мягкий, пушистый, снег без конца и без края, по которому шел медведь, оставляя за собой пятна крови… «Господи, что же мне не спится?!»

Завтра они пойдут в весенний лес, цветень явился — апрель, синий месяц.

Таня говорила себе: «Ну, спи… спи… Слышишь?» — и никак не могла уснуть. Одна за другой приходили подруги, раздевались в темноте, чтобы не потревожить ее, от них пахло духами, уличной сыростью, холодом…

В шесть утра Иванова принялась за стирку. За три часа с лишним совершенно угорела от запаха «Лотоса», руки вспухли, покраснели, волосы взмокли. Повесив на балконе бельишко, искупалась. Потом стала собираться. Попутно что-то ела, пила, а сама все думала: что надеть, с чем ехать? Глянула в окно — день солнечный, люди идут гуськом, обходя синие лужи и ручьи; надела кремовую юбку и грубый черный свитер на майку, взяла синий плащ-болонью. «Не замерзну. Сапоги? Нет, весна все-таки. А если что — пусть Путятин на себе несет!» Натянула чулки, обула туфли на широком каблуке. В карман плаща положила спички, перочинный ножик и денег в кожаном портмоне, на всякий случай, как раз — на билет до Ленинграда. Таня никогда в Ленинграде не была — только мечтала побывать. На принца не надеялась, всегда с собой носила тридцать-сорок рублей, вдруг захочется — и улетит она в город белых ночей, тонких узорных решеток, чугунных коней и золотой адмиралтейской иглы… Полетит-побродит вдоль Невы, по улицам — и обратно. А может, еще к маме заедет. Конечно, безнадежная мечта, ни разу Таня так еще не делала — не бросишь же работу, бригаду, своих комсомолочек, но деньги носила, как маленький свой секрет, ей было приятно, что вот она сама при деньгах и в любую минуту может улететь… Прощай тогда, Путятин, осенний дождь на берегу Камы, зима, цветень — все-все прощай…

Она выбежала на улицу. Путятин стоял перед ней на тротуаре, в расстегнутом дорогом немецком плаще, в костюме, при галстуке, смущенный, румяный, крепкий («Колобок», — про себя назвала его). Он был счастлив видеть ее. Протянул суетливо руку девушке, пожал ее пальцы. Легкое разочарование кольнуло Таню.

Она шла рядом с ним, продолжая улыбаться, кивала, а память внезапно напомнила, как однажды ей пожал руку учитель истории Адольф Иванович, молодой еще учитель, она его уважала, он говорил надтреснутым голосом быстро, образно, помнил все даты. Таня получала на его уроках пятерки и четверки, это было в пятом или шестом классе… Но вот однажды, объясняя ей что-то на перемене, он машинально пожал девочке руку — словно дряблую холодную лягушку взяла она; слабые, тоненькие пальцы учителя, как палочки, безвольно перекатились в Таниных ладонях. Она так была поражена этим немужским рукопожатием, что с этого дня совершенно не могла смотреть на бедного Адольфа Ивановича, который, конечно, ничего не подозревал… Разве у мужчины должны быть такие руки? Белые, мягкие, хилые… Надолго осталось воспоминание.

Таня и Путятин доехали до Белых Кораблей, долго кружили между высотными домами по лабиринту кирпичных и асфальтовых дорожек, среди огромных луж, из которых торчали рельсы, стволы деревьев, асфальтовые обломки… Наконец они оказались на земле, упругой и почти не сырой.

Желтая прошлогодняя трава снизу чуть зазеленела.

В голом поле копались на ветру черные грачи с белыми носами. Таня сорвала грязно-серый пучок прошлогодней конопли, растерла и понюхала: словно жаркое золото лета ударило в голову…

Она улыбалась, глядя вверх, по сторонам, поднимала плечи, кусая с таинственным видом нижнюю губу. Она шла, пританцовывая, а он искоса смотрел на нее.

Вскоре наткнулись на молодой соснячок. Он был им по грудь и такой плотный, пушистый, что с трудом пришлось пробиваться. Путятин ушел вперед, рывками прокладывая себе дорогу. Таня выскочила обратно. Пришлось им эту голубую пружинистую рощицу обходить. И вдруг они увидели, что она дальше желтая, словно облитая желтой краской. За ней начинался соснячок ростом повыше, но тоже ржавый, мертвый, хотя кое-где на вершинах зеленела хвоя. Видно, лес горел…

— Ой, как жалко… — тихо сказала Таня. — Ну что за люди?

— Собаки, — морщился Путятин. — Вот знаешь… извини, я опять про свое. У нас там река есть, Мана, рядом с Дивногорском. Там лес сосновый — лучше я не видел. И вот каждый год пожары. Километрами горит тайга. А я после флота как-то на рыбалку туда подался, к пасечнику одному случайно в гости попал. Ну сидим, жара, я ему — водочки, а он мне — меду. Я говорю: «Отец, что же тут везде тунгусские метеориты, что ли, попадали? Лес-то выгорел почти…» — «Зато кипрею сколько… для медосбора первое дело… Меду бочками. Кипрей, он любит на пожарищах… слава богу, лесу много… чего его жалеть-то?..» Ну и осекся, перевел разговор на другую тему. А я подумал: «Уж не сами ли пасечники поджигают время от времени тайгу? Больно много на Мане пасек, а пожары — каждый год, уж и пожарники привыкли — чуть что, летят на эти квадраты самолеты, пионеры идут, тушат огонь…» Решил я проверить, сказал кое-кому в Дивногорске… да засмеяли меня… «Брось, — говорят, — это тебе с медовухи приснилось…» Ну так и осталось это дело.

— А ты, что же, после флота все-таки на плотине-то работал?

— Ну, — Путятин вспомнил, что раньше не так говорил. — Поработал, а потом к Саньке.

Расстроился, потупился, а Таня думала: «Чего же ты врешь, миленький? Что там с тобой происходило?» И улыбнулась:

— Пил здорово?

— Было. Вот и решил… — Он вздохнул. — На новом месте… да сначала… жизнь начать… Теперь-то я не пью. Алмаз подтвердит. Он не врет.

«Конечно, — думала Таня, глядя ласково и на удивление самой себе почти безразлично на него. — Добрый, румяный, неопасный парень. Конечно, Алмаз подтвердит. Там-то он пил… Может быть, девушка надсмеялась, отказала, и он с отчаяния уехал! Везде, где нас нет, везде, где нас не знают, можно стать лучше. Всем хочется стать хорошими. Сам привыкнешь, и другие привыкнут: им-то неведомо, каким ты был до них. Самое скверное — если появится какой-нибудь свидетель твоей прежней жизни… Как мне жаль его…»

Тем временем они вошли в черный высокий бор. Здесь пожара не было.

Под ногами шелестела прошлогодняя листва, заметенная сюда ветром, блестела медная хвоя, лежали сухие шишки. Кое-где торчали зеленые буравчики из земли. Пахло нагретой смолой. Под грубыми толстыми стволами сосен шевелились муравейники.

В ельнике, в темно-зеленом раменье, тускло светился снег, под широкими навесными лапами, сизо-черный. Угрюмый, слоистый, весь обтыканный, как еж, иглами.

Чем дальше шла Иванова по лесу, тем радостнее становилось у нее на душе. И все более чужим казался ей Путятин. Она сама не понимала, как в такой прекрасный день, в Цветень-месяц, человек может отказывать другому в нежности, в улыбке. Но они словно бы шли по расходящимся рельсам, и словно совсем-совсем исчезал из ее жизни этот парень. Не нужно им было сегодня в лес вместе идти.

Но Путятин ни о чем не догадывался. Он курил, сжимая папиросу мягкими пальцами, которые при этом сморщивались, глядел искоса на свою спутницу.

А она уже знала: все, больше с ним не встретится. Но что же тогда-то было, в дождь, осенью? В темном страшном лесу, в теплом, безумном, она от счастья дурная была. Она хотела, чтобы Алеша ее поцеловал. Что же с ней тогда-то было? Как это понять? Так, наверно, бывает у всех девчонок. Какие мы глупые… Хорошо, когда рядом окажется в такую минуту робкий, честный парень. А если наглец, обманщик?.. Подстережет вот такую минуту и завладеет — даже не крикнешь… Что-то страшное, сладостное тогда было с Таней. И пусть скорее забудется. Теперь она уже все понимает. Жаль вот только — любви настоящей нет.

Они вышли на поляну, увидели домик, из трубы шел дым.

Вокруг росли какие-то кривые, низкие деревья, с толстыми нижними сучьями, уродливые, темно-красные.

— Это яблони, яблони!.. — воскликнула Таня. — Вот скоро они станут белые-белые… — А потом добавила тише: — Мы с тобой останемся друзьями, правда?

— А у нас в Сибири, — отвечал Путятин, багровея, — столько диких яблонь в тайге, и малины, и чего хочешь…

Они обогнули яблоневый сад, подышали горьким дымом деревянной избы.

В березняке повсюду блестели круглые лужи. Чистая вода отражала белые стволы, белые облака, синее небо. На мокрых сучьях мелькали дрозды, зяблики, зеленушки, с писком бегали по земле чибисы. На старой раздвоенной ветле сидели вороны и с удивлением разглядывали их. Крепко пахло прошлогодней листвой. Таня и Алексей медленно брели вдоль берегов синих малых морей, перескакивали с берега на берег, обрызгивая друг друга, оставляли чавкающие следы в мягкой почве, затянутой шелковистой травой, робко ступали на гнилые бревешки, балансируя руками. Луж было бесконечное множество, Таня даже подумала: «Не вернуться ли?» — но тут раздался гул, из-за деревьев вырос широченный и очень глубокий овраг, в нем с хрипом и рокотом катилась мутная вода. Глинистые берега сочились влагой, лесные лужи скатывались в это ущелье; с корней, торчащих из яра, капало, в воздухе толклись первые комары… Хорошо было в лесу Тане. Она понимала, что делается с природой. Ей так хотелось лета! Еще немного… Только жаль, что она одинока.

Отступив от оврага, они побрели назад по бурелому.

Путятин что-то говорил, но Таня не слушала.

На старых дорогах, на полянках росли репей, бурьян, крапива. Чулки Тани покрылись цепкими мохнушками — пробовала срывать, но их было такое множество, что занятие это пришлось бросить.

У Тани было какое-то странное состояние. В этот мир ей стало необыкновенно легко и радостно — отчего? — сама еще не знала толком. Во всяком случае, она почувствовала себя взрослой, мудрой, что ли; она теперь могла сказать, какие мысли сейчас у этого парня, почему воюют люди, что думает человек, умирая, что он чувствует, рождаясь, как прекрасно небо, как прекрасна вода…

— Таня! Ты что, не слышишь? Иванова!..

Она остановилась, медленно повернула к нему лицо, долго молчала, потом, когда спала пелена, спросила тихо:

— Ну чего тебе?

— Вон Кама. Бежим!.. Ударил ветер и оглушил грохот — они выскочили на берег Камы.

Таня надела плащ. Плащ захлопал, как птица крыльями. На берегу с хрипом рассыпались льдины.

Она отошла немного назад. Села на поваленное дерево, открыв рот от восторга.

Здесь, на берегу, березы были похожи на улиток, — видимо, из-за частых ветров, толстые стволы ползли вначале по земле и лишь потом выгибались и уходили в небо.

По реке плыли огромные льдины. На одной льдине желтел фанерный домик, в котором, наверное, сидел в морозы рыбак и опускал в зеленую лунку подергушку; на другой — шевелилась солома. Таня подумала: «Вот была зимняя дорога. Ехал по ней человек. И теперь долго не растает его след — под соломой лед сохранится. Плыли белые льдины со следами людей, собак, птиц, зверей. «Если по пути не растают, соберутся они в Каспийском море. А там уж точно растают. Если бы Кама на север текла, как Енисей или Печора, то, наверное, в Ледовитом океане сохранились бы и эти следы. Когда-нибудь можно было бы прилететь на Север, найти свою льдину, по которой сто лет назад прошел».

Беспокойство, смешанное с чувством радостного ожидания, одолевало Таню еще сильнее. «Что, что у меня впереди? И как мне проститься с Алешей?»

А Путятин снова рассказывал, как он кепку бросил в бетон плотины, вибратором ее туда вбил, чтобы никогда в жизни не подходить в шляпе или кепке к замечательной плотине; как в Сибири, в августе, кедровые шишки собирают; он крутил кистью правой руки, поясняя премудрости охоты шишкарей… Таня нежно-укоризненно сказала ему:

— Ты об этом уже говорил…

Путятин смутился, достал платочек. Она покосилась на него, поводя круглыми плечами, и не удержалась:

— Тебе бы надо поменьше говорить, беречь запас своих историй, чтобы интриговать подольше… чтобы до свадьбы хватило, а ты поторопился, и видишь… Обижаешься? Правда. Я по-дружески говорю… Здесь никого нет. Тебе жениться надо, Леша. Только не на мне. Я плохая, со мной с ума сойдешь. Ты помнишь, был у нас, с ключом приходил? Помнишь, стояла такая румяная, губки аленькие, глаза изумленные, как у птички? Вот тебе какую надо жену. Она хорошая девчонка, мне очень нравится. Ее Аза зовут.

— Почему ты так говоришь? — обмирая от тоски и предчувствия, прошептал Путятин. На ветру Таня почти не расслышала, но поняла. — Почему?..

— Это она тогда кричала: «Ой, бедный, самый бедный!..» Смотрела на тебя такими глазами… Я знаю, чисто по-женски: когда такими глазами смотрят… А ты, конечно, ничего не видел! Знаешь, какими глазами она на тебя смотрела? Хочешь, покажу?

— Не надо!.. Таня… Ну чего ты говоришь?..

— Она музыкант, она — чудо, не знает, куда от папеньки-начальника сбежать… Ты помнишь, она Новый год встречала с нами, сидела под самой елкой и взвизгивала — иголки из-за ворота доставала. Ты с ней танцевал. Забыл? Эх, ты! — говорила Таня, с жалостью глядя на кутавшегося в плащ Путятина. Она в первый раз в жизни так говорила, словно сняла с себя груз чугунный, и продолжала убежденно, удивляясь самой себе: — Ты ее полюбишь, а мы друзьями останемся… Если у вас что будет не получаться, я с ней всегда поговорю… я-то тебя изучила — ты чудесный! Добрый! Хороший!.. Ну? Чего ты?

Путятин едва не плакал. Он стоял, перекосив широкое лицо, кусал губы, смотрел на туфли Тани — на одной туфле чернела грязь, и он готов был губами снять эту грязь, чтобы только она сказала, что шутит… Но она, конечно, не шутила. Холодными пальцами погладила его по мягкой щеке, гладкой, как атлас.

— Вы полюбите друг друга, — говорила быстро и невнятно, готовая сама расплакаться, — она, знаешь, какими глазами на тебя смотрела? Вот хочешь?

Но он в лицо ее уже не смотрел. Он повесил голову, громко засопел.

Таня безо всякой улыбки, уже начиная раздражаться, сказала:

— Хватит же!

Теплый южный ветер разворачивал льдины.

Солнце висело над синей взбудораженной водой, над деревьями, в верхних сучьях которых задержалась дымка. Скоро, скоро они проснутся. Скоро весь мир задохнется от запаха сирени и черемухи, и в эти дни у большинства детей, родившихся на земле, будут синие глаза.

На той стороне Камы, над деревушкой, кружились вороны. Казалось, рядом тот берег, а, наверное, километра два-три. Ничего не слышно — ни петухов, ни собак. Грохот и плеск, ветер и журчанье ручьев на берегу.

Они медленно вышли на дорогу. От переправы по бетонке летели машины. Долго ни одна не останавливалась: их же двое.

Наконец «Колхида» с необъятной кабиной заскрипела тормозами. Путятин сунул шоферу трешку, и они сели.

Сколько надежд и мыслей хранил пройденный ими лес, а вот, когда все кончено, он короче ладони. Через час Таня и Алексей были уже в Белых Кораблях.

— Ну я поеду одна, — сказала Таня, задумчиво рассматривая свои туфли. — Не провожай меня.

— Какая ты жестокая… — вздохнул Путятин. — Какая жестокая…

— Вот. А она нежная, славная. Ну, счастливо. Не обижайся на меня. Ты очень, очень хороший! Дай я тебя поцелую…

Алексей закрыл глаза. Таня неловко обняла его правой рукой и поцеловала в краешек губ.

— Н-ну… — сказал он, не открывая глаз. — Как же?..

Ей нечего было ему ответить, только нахмурилась и быстро прыгнула в автобус.

Она жалела Путятина. Для него, видимо, оказалось полной неожиданностью решение девушки.

Он ничего не понимал.

И все-таки нельзя, нельзя было дальше тянуть! Он очень милый, но Ивановой с ним просто скучно. Даже не то, что скучно… Не этого она хочет от будущего своего друга…

Автобус бежал в Красные Корабли, съезжая в лужи и газуя. Стекла дребезжали. Медные и серебряные монетки текли по ладоням пассажиров к кассе, как крохотные месяцы и солнца… Впереди еще столько жизни, еще столько остановок…