"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

3

В эти ледяные весенние вечера Алмаз и Нина снова начали встречаться.

Алмаз передал через Путятина записку — он часто ездил к Тане и, конечно, мог видеть Нину. Нина приехала на место свидания, назначенное Алмазом, — в Белые Корабли. Она появилась на автобусной остановке, под фонарем, в рыжей старенькой шубе и высоких кожаных сапогах. Щеки у Нины стали от мороза красные, из-под меховой шапки вылезла белая прядь, которая, отогреваясь под горячей ладонью Алмаза, желтела…

Сначала они бродили по скользким улицам, отворачиваясь от метели, глядя на качающиеся желтые светофоры. Иной раз не выдерживали и заходили отдышаться в дежурный гастроном.

А когда Алмаз осмелел и стал встречаться с Ниной в Красных Кораблях (в Белые слишком далеко ездить и ему, и ей), они грелись в подъездах строящихся домов, где горели «огнеметы». Эти железные бочки, заряженные соляркой, ревели, как реактивные самолеты, вдувая в проемы дверей розовый жаркий воздух. Стены для работы должны быть теплые, иначе все осыплется… Нина и Алмаз прятались за косяком в темноте, тянули руки к огненному потоку, от гула закладывало в ушах. Увидев влюбленных, штукатурщицы и плиточницы из промстроя хихикали.

Они целовались в подъездах, стараясь ни о чем не говорить. Слишком близко был позор декабря, их фотографии по всему городу, слишком мучительно было прошлое Нины — ее замужество, ее ложь, ее игрушечный голос. Алмаз боялся новой какой-нибудь лжи или того, чего он еще не знал о своей возлюбленной. Они торопились наверстать упущенные месяцы разлуки…

Посреди метели, посреди белых лис, бегающих вокруг ног, замирая, целовались, а на каменных стенах города плакаты с их лицами давно были содраны, лишь кое-где темнели бумажные уголки, прихваченные клеем. Иногда небо прояснялось, звезды густо вспыхивали, город замолкал, и хотелось говорить шепотом. Но и шепотом говорить было не о чем.

Чтобы не замерзнуть, они шли в кино. Ничего не понимая на экране, сидели и жали друг другу влажные руки, Алмаза в спину толкали:

— Сократись, дядя!..

И Алмаз втягивал голову в плечи, съезжал пониже со стула. Над головой в серебряном широком луче неслись, на экран шелестящие люди и лошади, деревья и собаки; видение этого несущегося над головой мира Алмаза больше захватывало, чем события на экране. Ему казалось, что и они с Ниной вот так летят в огромном пространстве, растаивая, как дым, бесконечно приближаясь друг к другу и разбегаясь…

Однажды Алмаз и Нина забрели поздней ночью на телеграф — работал переговорный зал. Гундосое радио выкликало города, кто-нибудь вскакивал и бежал к засветившейся кабинке. На полу валялись газеты, за столиками сидели, уронив головы на руки, смуглые люди. Алмаз со страхом подумал: «Проверю-ка я Нину на Челябинск… Вот объявят кому-нибудь Челябинск, а я на нее буду смотреть. Если вздрогнет, побледнеет — значит, до сих пор любит своего… Если нет — то меня…» Хоть и много было народу в зале, Челябинск не давали. Первым не выдержал он сам: потянул за руку ничего не подозревавшую Нину на улицу, в мороз, в скрип снега:

— Идем, идем отсюда!..

Он боялся правды, если она окажется нехорошей.

Иногда при встрече Алмаз с удивлением замечал, что Нина, оказывается, неприятно смеется — широко улыбается, и виден золотой фикс; он ненавидел золотые фиксы, этот фикс, наверное, ей купил ее муж… или, например, Нина щелкала пальцами — Алмаз находил, что это вульгарно, не идет ей, прекрасной и особенной, такой, какая она была в его душе, в ожидании днем и ночью. Он заметил, что ему очень нравится, когда она смотрит на него, запрокинув голову вверх и полуприкрыв веки. Но у нее было несколько гримас, поворотов головы, которые разочаровывали Алмаза. Нина не понимала, почему так быстро меняется лицо возлюбленного — то восхищение на нем, то мука и тоска…

— Какой там снег розовый… — шептала она, беря его под руку. — Глянь-ка! Давай вместе смотреть…

Нина снова начала курить, хоть и скрывала это. Когда целовалась, втягивала воздух в себя, смыкала губы, затаив дыхание…

Но Алмаз уже не сердился на нее, он словно заболел — и как во сне, где все понимаешь и тем не менее подчиняешься чудесам, окунался в эту головокружительную стихию; стоило ему увидеть ее на снегу в рыжей шубке, близоруко оглядывающуюся, как в нем все начинало дрожать, в глазах темнело, в висках стучало, он открывал рот и беспричинно смеялся или мрачнел, шел покорно за ней, вцепившись в рыжий рукав, — лишь бы поскорее туда, где темно и нет никого.

Часа в два-три ночи он возвращался на попутной в поселок, а вставать приходилось рано, и на курсах сидел бледный, тихий. Когда в гараже крутил гайки ключом или заводил какую-нибудь развалюху, руки то и дело дрожали. Раз в живот ударило ручкой — мотор неожиданно заработал, а зацеп не соскочил… два дня ходил согнувшись, мутило.

Спал Алмаз мало, и сны снились сладкие, тяжелые, невозможные, стыдные…

Утром он растирал зеленоватым и оранжевым снегом плечи, долго смотрел на солнце и вспоминал, как Нина плохо слушала сказку о красном коне… и говорил себе: «Где твоя воля? Она обманщица, для нее все это игра…»

Но вечером ехал, шел, бежал к ней, добирался, ждал на улице…

В Алмазе словно сидел мрачный человечек, маленький, сильный и страшный, он все запоминал до мелочей, что было в прошлый раз; хотя между свиданиями проходили иногда недели, он не забывал, на чем тогда остановились Алмаз и Нина, дотошно и гнусаво напоминал парнишке: в прошлый раз она целовала его вот так, а он рукой своей залез в ее рукав, а в этот раз он целовал ее в шею, в горячую, сладко пахнущую, засунув ладонь за ворот, под белоснежную рубашечку, гладил ее спину, таинственно-прекрасную… «Дальше, дальше? — хрипел заросший во-лосьем человечек. — Еще вперед, еще немного!» Потирал руки, прятал их под мышкой, хихикал и прыгал в Алмазе. Алмаз старался не думать о нем. Солнце, звезды, деревья — все это было родственно с прекрасной девушкой, а он мерзость людская, лужи грязи на улице — он из другой стороны…

И, глядя с ужасом, как радуется мрачный человек внутри Алмаза, бедный долговязый парень покорно шагал за Ниной.

Она решила на днях, что хватит им бегать по метельным и скользким улицам ночью, без пристанища, боясь оскорблений со стороны милиционеров и ханжей.

— Надоело мне в общежитии, Алмазик… Одно и то же. Бабьи разговоры… Я комнату, Алмазик, сняла… Такая милая бабуля — прелесть! Зубы кривые, ноги кривые, горбатая, как колдунья… а меня любит: «Ниначка, Ниначка!..» Я ей, конечно, плачу… зато отдельная комната.

Алмаз и Нина встретились глазами — и сладко замерло все в душе Алмаза, жутковато стало. Но он заставил себя рассеянно улыбнуться и засвистел.

Они весь вечер кружили по старым улицам Красных Кораблей, видимо приближаясь к избе старухи. Смотрели, как текла смутная, морозная ночь, на проводах выпал пышный иней, деревья закутаны в пухлую снеговую шаль — значит, завтра ожидаются солнце и мороз. Странно было брести по кривым переулкам и слышать отсюда ровный гул, лязг, говор тысяч машин, людей, станков, над деревянными низкими крышами иногда загоралось оранжевым светом ночное небо, где-то вспыхивала и гасла фиолетовая звезда электросварки, по небу неслись, моргая, красные огоньки ночных самолетов, а здесь, за заборами и плетнями, скулили от скуки собаки, хлопали крыльями и кричали петухи, хрюкали свиньи и шумно дышали коровы…

Замерзнув, окоченев на снегу, Алмаз первым сказал:

— Покажешь, где живешь?.. А? У тебя чай есть?

Нина словно удивилась, словно только что вспомнила о своей избе:

— Ты прелесть! Хорошо, что напомнил! Конечно, пойдем. А я задумалась…

Но, когда подошли к черным воротам, Нина приложила палец к губам, стала на миг бледной и чужой:

— Иди за мной… только тихо… Проснется старая карга…

Они зашли в темный двор вдоль забора белел снег. Нина поднялась на крыльцо и быстро замахала рукой. Алмаз немедленно поднялся к ней и понял: старуха могла увидеть из окна, сердце расстучалось, влюбленные старались не дышать. Нина тихо повернула кольцо в дверях сеней, присела — железный запор загремел, но все было тихо, старуха, кажется, спала. Мимо сеней прошли прямо и уткнулись в другую дверь. Хотя было темно, Алмаз ясно видел, что Нина не попадает в замок, взял у нее ключ и открыл.

— Ну-у, ты как кошка… — восхищенно сказала она. — Вообще-е!..

Они перешагнули порог, Алмаз запер за собой дверь. В комнате было студено. Нина потрогала левую стену, потом правую.

— Старая карга… дрова жалеет. Я же ей сказала!.. И заплатила вперед… Свет включить?

— Включи.

Свет зажегся. Это была пыльная лампочка ватт на семьдесят пять, она висела на кривом белом шнуре, к которому прилипли еще с лета коричневые липучки для мух.

Слева чернел диван с продранной кожей и вылезающими пружинами, и печь с рыжими пятнами — видно, в этих местах кирпичи прогорели. Впереди окно глядело в ночной сумрак, занавески были застираны и пересинены. Справа тянулась стена из голых бревен с мохом, дом, наверное, предназначался на снос, и старушка ждала, когда ей дадут квартиру. Мох в стене был сизый от мороза. Вплотную к этой стене стоял стол, и висело левее его, как раз напротив дивана, овальное новое зеркало, вряд ли бабушкино. Портрет Есенина и карточка Терешковой торчали справа и слева из-за зеркала.

В этой узкой комнатушке, заполненной кислым угаром старой печи, и началась новая жизнь для Шагидуллина.

Алмаз купил в магазине и принес Нине в подарок приемничек с антенной, заклеил пластырем щели окна, сменил лампочку — привинтил новую, двести ватт. В этом был неосознанный расчет: свет большой лампочки резал глаза, и влюбленные предпочитали в дальнейшем сидеть без света. Без света Алмаз меньше стеснялся своей неловкости, роста, своих длинных рук. Они сидели на стонущем, жужжащем диване и целовались. Алмаз терял голову, он всхлипывал, стонал, а Нина, блаженно улыбаясь, ладонями оглаживала его черную голову, она мучила его, иногда с горькой усмешкой что-то вспоминая, с жарким табачным выдохом в лицо говорила ему.

— Как ты, наверное, страдаешь… как мне жаль тебя…

Она обнимала его, доводила до исступления, отталкивала:

— Но нет, нет!.. Только не это… иначе ты ко мне начнешь плохо относиться… всегда так… почему мы, женщины, несчастны — всегда жалеем вас… нет-нет…

Алмаз молчал, дыша тяжело носом и приходя в себя. Он и не требовал ничего.

Он вставал и уходил домой.

Нина бросалась вслед, возвращала его и снова мучила, и круг повторялся:

— Не сердись… я такая дура… квадратная дура… я больше не буду…

Она так произносила эти слова, что можно было за ними ожидать чего угодно… Алмаз сам боялся, трепетал, скрипел зубами, он гнал из головы все это, но мрачный человечек сидел в нем и гнусаво-радостно бубнил: «Дальше, дальше!.. В прошлый раз ты обнял ее, у нее были плечи голые… белые, жаркие… Значит, в этот раз нужно сразу восстановить, без стеснения, как было, и уж потом продвигаться дальше по сантиметру…» Иной раз от этой борьбы в себе Алмазу казалось, что он сходит с ума. Бабка у себя печь топила, и Алмаз вздрагивал, прикоснувшись левым плечом к раскаленным кирпичам стены, рот у Нины был полуоткрыт, веки полуопущены, в комнатке стоял сладкий и томящий запах духов, ее тонкой шелковой одежды, в окне всю ночь шли бульдозеры, тараня старье, землю, ветер, стрекотали огромные железные кузнечики, часы стучали на правой руке, и время безжалостно поворачивало землю… Алмаз оставался ночевать у Нины. Они, конечно, не спали. Они мучились всю ночь, не решаясь на последнее, что неминуемо маячило рядом… Вокруг земли сыпались звезды, ударяясь друг о друга, как льдинки, в лугах стояли черные стога, и, может быть, олени, пугливо блестя влажными прекрасными глазами, ели сено, их рога темнели над спиной, а намокшие за день деревья потрескивали, обмерзая, но пахли уже горько и нежно; вернувшаяся метель не могла им внушить прежний запах бесчувственного железа, метель плескалась по всей России, и Алмаз чувствовал сейчас всю неуемность ее, всю сладостную тоску ночных равнин, тревожное ожидание чуда, таившееся в ледяных голых лесах.

Иногда Нина смотрела снизу вверх на Алмаза и говорила:

— Сейчас у тебя лицо было такое злое… ты не любишь меня.

Алмаз, мучительно скривившись, бросался ее целовать, он плакал, он готов был умереть ради нее, и она восхищенно шептала:

— Прости меня… я верю, верю. Только нет, не это… ты не будешь потом любить меня… все кончится… я стану сразу как все.

— Какие все? — недоуменно шелестел голос юноши. — Где?.. — Белки вокруг его черных глаз плыли в темноте, как странные кольца.

— Ну-у, я так говорю…

Он бережно прикасался к ней, он боязливо обнимал ее, пока она сама не вызывала в нем состояние исступления… С черной кожи дивана, с гремящих горбов постепенно сползало тряпье, тулуп падал на пол… И, резко повернувшись, Нина видела свое зеркало, в комнатке от работающих машин ходил свет, и она, приподнимаясь на локте, заглядывала в зеркало. Снова целовала Алмаза, и снова туда косилась.

Однажды утром их подкараулила бабушка в сенях.

Горбатая от старости, смуглая, почти черная, с выпуклыми морщинами над верхней губой, со слезящимися хитрыми глазами, она ехидно спросила у них:

— Не холодно спать, а? Знакомимся, а?

— Алмаз его зовут, Алмаз, — сухо сказала Нина, выходя на крыльцо.

— Алмаз — олмас (не возьмет), — скаламбурила бабушка-татарка. Она боялась воров. И, заулыбавшись Алмазу, спросила: — И-и, балам, бу кыз сине яратмый мени? (И, дитя мое, эта девка тебя не любит, что ли?)

Алмаз вспыхнул, а Нина встревоженно всмотрелась в его лицо:

— Что? Что она сказала?

— Ничего, — пожал плечами Алмаз.

— Нет, она что-то сказала!

— Правда, ничего… — Алмаз отворачивался. Его осенило: — Она говорит, чтобы я поколол ей дров.

И обратился к бабушке:

— Утын ватырга мы сина?

— Ии, бик рахмат булыр иде… (Было бы хорошо, спасибо…)

— Ну, в воскресенье, — решил Алмаз. — Сделаю, бабушка.

Они разъехались на работу: Нина — на РИЗ, Алмаз — на курсы, а потом в гараж. Алмаз качал камеры для парней Ахмедова — качал мотоциклетным насосом, тугим, мощным, выбился из сил — взмок, черные волосы закрыли глаза, губы искривились, подбородок вышел вперед, как у старухи. Парни заметили: «Алмаз… что с тобой?» Все объяснил Володя Зубов своим вопросом: «Ты хоть дома раз переночуй… Свалишься ведь…» Рабочие хохотали, и гул машин сливался с их хохотом, Алмаз сидел на резиновой камере, сняв шапку. Пекло солнце, таял снег, чирикали воробьи…

В воскресенье утром, выспавшись, Алмаз приехал к Нине. Дул ветер со стороны Камы, но в затишье старых дворов грело солнце, возле плетней чернела земля, на воротах бабушки потягивался облезлый кот.

Бабушка встретила Алмаза вздохами. Она благодарила его и аллаха, прикрывая рот смуглой ладошкой, на которой выступали вены, как прилипшие макароны… Она шепнула по-татарски, кивая в сторону Нининой комнаты:

— Спала всю ночь… радио забыла выключить… Я выключила! Я!

Из этого Алмаз заключил, что у нее есть второй ключ. Этого и следовало ожидать.

— Вот балта, — бормотала старуха, горбясь и протягивая ему топор, с пленкой ржавчины по лезвию и с измочаленной «шишкой» на топорище под самым железом. Видно, клиньями себя не утруждали… кололи через плечо и прямо, не жалели ручки… — Извини, если плохонький… Я ж одна живу… Дрова там, в сарайчике.

Алмаз решил Нину не будить. Он прошелся по двору, скользя на снегу, красном от куриной крови. В углу чернели козлы. На жердях висели старые ведра и кринки. Латаный безносый кумган валялся под крыльцом. Ходили три курицы у ворот, и больше никакой живности бабушка не имела.

Алмаз открыл сарайчик, повыбрасывал на солнце заплесневелые бревешки с голубыми кругами на срезах — видно, протекает крыша. Осина — чепуха, а не дрова, есть березовые чурбаны — это лучше.

Скинув на крыльцо пальтишко, он поставил чурбан стоймя и ударил его раз, повернув, стукнул второй раз — на четыре белых полена разложил. И пошел, и пошел…

— Ах! Ах!

Изо рта плыл парок, а в то мгновение, когда полешки разлетались, из чурки тоже выхлопывался синенький дымок.

Бабушка стояла рядом и кивала, сморкалась, вытирала нос подолом коричневого платья, все подхваливала под руку Алмаза:

— Нинди батыр!.. (Какой богатырь!..)

Смысл ее слов сводился к тому, что если даже взять посох, не деревянный, а железный, и пойти по земле, то не найдешь второго такого парня, как Алмаз. Он такой умный, честный, нежный и чистый, бабушка желает его матери жить вечно, как примеру добродетельной и достойной женщины, а об отце и говорить нечего: наверное, он не многим уступает своему молодому и красивому сыну. От ее слов Алмаз краснел, и приятно ему было, и неловко, он, хмурясь, говорил ей:

— Отойдите… вдруг зашибу…

Алмаз почему-то вспомнил свой первый день в Красных Кораблях и такую же избу старика Каландарова.

— Не слышали ли вы такую фамилию — Каландаров?

Старуха обрадовалась чрезвычайно:

— Как?! Это такой достойный человек!.. И сыновья у него — все герои, вроде тебя! Они переехали, получили новую квартиру — говорят, двенадцать комнат — в новом городе, в Белых Кораблях… А где был их дом — теперь каменная земля. Ах и у меня такие были сыновья…

Бабка заплакала, тут же перестала, погнала кур:

— Кыш, кыш, глупые! Убьет вас — что я с вами буду делать, до праздника не скоро…

Бабушка застегнула двумя желтыми пальцами сломанную пуговку на ветхой фуфайке и пошла по двору. Алмаз смотрел на подол ее коричневого платья, шаровары, низкие чесанки с блестящими кожаными заплатками, и сердце его болело от жалости. Он вспомнил своих бабушек, свой дом… И почему-то снова вспомнил, как Нина плохо слушала сказку о красном коне, и обида перехватила ему горло.

…Вечером он поехал домой. Надо же умыться, переодеться. Но по дороге сошел с автобуса, сел на обратный. И через несколько минут был возле черной избы.

Нины не было. Алмаз сел на крыльцо. Небо горело темно-красным.

Горбатая старуха, наклоняясь сверху и закрывая рукой рот, забормотала:

— Ниночка будет… подожди… — и вдруг стала спрашивать по-татарски что-то диковинное и неясное. — Правду ли говорят, что все тракторы и машины на Кавазе меньше стоят, чем один спутник в небе? Что же в нем, в спутнике? Золото?.. А если молния собьет? Застраховано? А если из ружья?..

У Алмаза тряслись губы. Он кивнул. Нина появилась и ничего не поняла по его лицу. А может, сумерки помешали.

— Это кто там сидит на крыльце? Какой это мальчик? — начала она игрушечным голосом издалека. — Что он тут делает? Не меня ли ждет?

Она быстро прошла вперед, отперла дверь. Заглянула в зеркало, пробормотала что-то. Наверное: «Какой я страшненький…» Повесила шубку и, кивнув, улыбнулась Алмазу, мол, что скажешь?

Алмаз стоял посреди комнаты. И на мгновение ему стало страшно — ничего-то она не понимает, эта лживая пустая курящая женщина, с лицом юной девочки, с морщинками возле глаз. Она лгала ему, а он ей так по-мальчишески доверился… И сладкий дурманный запах в комнате, и мрачный человечек в Алмазе, который смеялся и подмигивал, и лицо Нины, и окно, в котором тлело золотое небо, — все закрутилось в голове Алмаза, он сел на диван, обнял колени Нины… И застонал. Пальцы его лихорадочно потянули ее одежду…

Она, притихнув, как мышка, стояла обняв руками плечи. Она, покорно и криво улыбаясь, разделась, она не узнавала его…

— Ох, Сорокина, Сорокина… — только и сказала игрушечным голосом.

А он был страшен, он плакал, он ее ненавидел, он любил ее…

Над землею горели зеленые угли звезд, дома стояли как куски угля; заборы, сараи, машины — все это был уголь, уголь… И дул ветер, малиновые и желтые искры перебегали по кускам угля, но в пламя они не превращались: люди тоже были уголь, и не было среди них ни одной девушки — голубой березы… Все уже давно сгорели, откричали, отсвистели в печи… И вот Алмаз тоже был черным и пустым куском древесного угля…

А может быть, это ему только показалось.

Он спал и как ужаленный проснулся: вспомнил… уже иначе вспомнил. Все-таки молодой еще парнишка, и жить ему предстояло долго. Любящая его, ласковая женщина не спала.

Изба содрогнулась от удара близко работающих бульдозеров, в окне скакала электросварка. Каждый раз от ее вспышки в сумраке возникало белое прекрасное лицо Нины, а потом на этом месте рождалось темное пятно. Другая вспышка застилала лицо Нины — то яркое, то бледное. И черные пятна постепенно заполнили все пространство перед Алмазом. Он уснул под утро, истощенный и мокрый, окруженный черными шарами Нининых лиц.

Она положила ему на лоб руку и отдернула. «Сама довела… — подумала Нина. — Дурочка…» Взяла полотенце, осторожно вытерла лоб.

Приподнявшись, посмотрела в дальнюю стену, в сумрачное зеркало. Легла, положив голову на твердую длинную руку Алмаза; повернувшись на бок, постаралась посмотреть на себя и отсюда…

А потом нахмурилась. Задумалась.