"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

9

Алмаз горевал, что без друга остался в темном океане людей.

«Почему судьба так жестока? — думал он. — Почему так быстро великая стройка перемешивает нас и разбрасывает? Как буду я, неопытный и плохо знающий русский язык, жить без советов Белокурова, такого уверенного и доброго человека?..»

Но время шло, будильники заводились и разряжались звонками, и боль, вызванная внезапным отъездом друга, понемногу стихала. На кровати Белокурова синели конверты, пришедшие ему откуда-то с Сахалина. Алмаз все откладывал их пересылку. Несколько раз покушалась кастелянша на белье Анатолия, но Илья Борисович, бывший художник с карикатурными усиками, произнес такую громкую речь, увязанную с человеческим равнодушием и реакцией в Чили, мужской дружбой и неверностью женщин, что кастелянша растрогалась и ушла. Впрочем, Белокуров, судя по всему, уже не мог вернуться…

Снова полились дожди, и грязь закачалась между корпусами заводов поистине вулканическая. Все — от директора Каваза до последнего рабочего — ходили в резиновых сапогах и плащах. Поговаривали, что утонул трактор и, когда его вытаскивали, выволокли еще один.

У Алмаза кругом шла голова от впечатлений.

Прежде всего он никак не мог забыть тот сумеречный, битком набитый автобус, где их с Ниною больно сжали, и Алмаз обнял ее неловко со спины и так стоял, не имея возможности шевельнуться. Перед ним желтели ее короткие волосы, темно-золотые на проборе, они едва закрывали уши, а ниже голубела пушистая кофточка, прибитая кое-где дождем, словно бы рябая, и внутри этой кофточки пряталось боязливое крепкое тело. Алмаз стоял, придавленный к Нине, обмирал от этой близости, хмурясь и гримасничая от смущения. Но никому не было до них дела. А вокруг смеялись, кричали, пели, поднимали над головой транзисторы.

Они простились на улице — Нина, усталая и замерзшая, торопилась домой, только успела показать рукою на окно, за которым жила. Алмаз не понял, какое именно окно, но теперь знал, что оно где-то на восьмом или девятом этаже и выходит прямо на проспект. Остальные три стены женского общежития потеряли для него всякую ценность, как если бы их замазали черной краской…

На работе Алмазу рассказали, что после праздника многие добирались с приключениями, а некоторые простудились. Бригаду выручил Руслан — вовремя всех как-то нашел, посадил в крытую машину горторга. А теперь, после отъезда Белокурова, его назначили бригадиром. Дальше события развивались стремительно.

Все началось с того, что Руслан Сибгатуллин перекрасил волосы на голове. Явился на работу не черный, как всякий татарин, а прямо золотой.

— А-а-а… — тихо запели пораженные девушки. Такого еще не бывало.

Новый бригадир собрал перед обедом народ, минуту молчал, загадочно глядя сквозь темные очки. Алмаз потрясенно смотрел на него: покраснеет или нет? Девушки, конечно, обесцвечивают волосы перекисью водорода, красятся в «солому», в «золото»… Но Алмаз впервые видел, чтобы парень. Зачем? Красиво, конечно. Но ведь очень стыдно… Руслан тем временем говорил:

— Пора и нам потрудиться, как еще не трудились. Нам разрешили организовать комплексную бригаду. Сами будем делать все: белить, малярничать, лицевать… Есть предложение выдать три плана! И вызвать на соревнование всех строителей промстроя! Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Единогласно!

Откуда-то появились Кирамов, фотограф со вспышкой, журналисты, переписали фамилии всех членов бригады и убежали…

Алмазу дали кисть, тяжелую банку нитрокраски и показали, где красить. Предстояло освоить новую профессию. Работы было много. Все железные лестницы между красным и белым залом ждали его кисти, трубы и стальные панели, какие-то круглые, вроде волнистых баранок, регуляторы и ящики на стенах.

Юноше доставляло наслаждение нести очень тяжелую банку, подцепив ее сверху пальцами, развернуть желтую, в пятнах бумагу, достать кисть, большую, плоскую, как лопата. Он открыл крышечку, опустил кисть и надавил — проткнул верхний светло-голубой слой, там вскрылась блестящая голубая краска, от острого запаха закружилась голова. Окунул кисть в это небесное масло, провел по железной трубе перил. Шурша, кисть положила слой яркой голубени. Алмаз словно проснулся — и пошел и пошел. К обеду выкрасил четыре лестницы. Изредка криво улыбался, обнажая при этом во рту черную дырку внизу слева, где не хватало зуба. Весь вымазался, на щеке голубело пятно, как еще одно око у клоуна.

Он торопился, судорожно мазал, и все ему казалось, что чем больше положит этой сверкающей краски, тем легче и тише станет на душе, ослепленной желтоволосой девушкой Ниной. Он никак не мог унять в себе дрожь, которая возникла в автобусе, все время помнил это, все время чувствовал перед собой Нину, ее горячее тело и словно вслепую работал, торопясь, выкладываясь полностью, без всяких перерывов. Приходил Кирамов, обошел бригаду, бледный и молчаливый. Потрепал Алмаза по плечу, подозвав Руслана, болезненно улыбнулся и увел его. Корреспонденты появлялись еще раз, сфотографировали бригаду с Кирамовым впереди, и получилось, что Алмаз встал за Ниной, чуть сбоку. Пусть так напечатают в газете…

Чтобы никто не догадался об их отношениях, Нина и Алмаз совершенно не смотрели друг на друга, не разговаривали, а когда оказывались рядом, держались натянуто, называя друг друга по фамилии:

— Сорокина, тебя зовет Руслан Сибгатуллин.

— Шагидуллин, тебя просили сбегать в прорабскую…

Девушки посмеивались, давно раскусив их наивную игру, но Алмаз и Нина этого как будто не замечали.

Тут еще беда с Алмазом стряслась — он простудился, его знобило, он без конца чихал, и длинный шагидуллинский нос, без того обращавший на себя внимание, стал красноватым, как у пьяницы. Алмаз работал, морщась и смаргивая слезы, чуть запрокинув вверх голову, чтобы не текло из носа. И при этом он умудрялся улыбаться девушкам, подпевать, когда они пели… Вконец измучившись, парень не выдержал — послушался соседей по комнате, начал есть чеснок. Теперь он и подавно не мог приблизиться к Нине, разве смел ее оскорбить чудовищным запахом чеснока?..

Нина работала в последние дни далеко от него — вела стену, клеила плитки, словно стрекоза, летала над синей водой с зелеными лопухами кувшинок. Но Алмаз безошибочно чувствовал в каждый миг, где она, где сейчас топчутся ее желтые сапожки, морщатся, когда Нина садится лепить плинтусные плитки, и становятся гладкими, когда тянется вверх.

В голове у Алмаза стоял бесконечный шум. Он слышал, как рокочут станки РИЗа, слышал гул голосов, и из всего этого гула и шума в голове возникала мощная протяжная песня — все время пел хор. И это могла быть любая песня, какую хотел Алмаз. Если хотел, например, услышать «Родина слышит, Родина знает…», то звонкий тоненький стук какого-то станка превращался в мальчишеский голос, который начинал песню, а дальше подтягивали басовые и женские голоса, и Алмаз с удивлением различал как бы наяву хор, выделившийся из грохота и лязга. Или ему хотелось, чтобы звучал духовой оркестр, — и тогда начинал играть духовой оркестр. Это могло быть лишь там, где шум. На улице, среди пустого пространства, где только изредка вдали слышен удар чугунной бабы или звон листового железа, такая музыка не могла родиться. Она появлялась еще от свиста ветра и тарахтения машины, когда вечером бригада ехала домой. Тогда Алмаз, улыбаясь и почти ничего не видя, управлял в себе этой громоздкой мощной музыкой…

Он красил перила, железные трубы, красил плоские рамы, и постепенно рукав рабочей куртки стал пестрым — на нем горели пятна киновари, охры, зябко мерцала голубая краска и напоминала об уходящем лете зеленая.

Они приезжали на РИЗ очень рано — около семи, никого еще не было из других бригад СМУ-6, и после короткой летучки расходились по местам.

Иногда, чуть ли не под дождем, с женским зонтиком, их встречал сам Кирамов, председатель постройкома. Он улыбался и обнимал золотоволосого Руслана, который приехал уже давно, вместе с ним и его дочерью Азой, жал девушкам тонкие руки с обломанными крашеными ногтями, смотрел, как они работают, помогал советами. Вечером половина бригады училась на курсах — большинство девушек, кроме своего ремесла плиточницы, ничего не знали, а рекорд был необходим Кирамову. И особенно теперь, после неудачного праздника… Он, случалось, и сам помогал девушкам — подтащить деревянные мостки или разлить раствор, но чаще всего стоял где-нибудь неподалеку, скрестив руки на груди, осунувшийся, желтолицый, поминутно разминал лицо, то резко улыбаясь, обнажая зубы, то собирая тут же рот в точку, хмурясь, морщась, темнея. Он как бы торжествовал свою будущую победу, умолял, подхлестывал, торопил девушек. Они работали на износ, и это вселяло надежды в Кирамова. Бригада уже наверняка выходила на процентов двести пятьдесят, но ему хотелось, чтобы триста… По его личному указанию из столовой сюда, на рабочую площадку бригады Сибгатуллина, несли молоко и пирожки, конфеты, минеральную воду.

Руслан, обходя свои владения, улыбался теперь так загадочно, словно бы вставил в очки двойные темные стекла. Его и раньше Кирамов любил, а теперь, после отъезда своенравного Белокурова, разговаривал с ним как с родным сыном (или, вернее, с будущим зятьком…). Правда, Аза при подругах разговаривала с Русланом насмешливо и резко. Но скорее всего — Алмаз уже понимал — это обычная женская игра…

Алмаз пробегал с банками краски под мышкой мимо девушек, весь пропахший ацетоном, чуть ли не высунув язык. Встречался на секунду глазами с Ниной, и больше ему ничего не нужно было.

В конце сентября появились плакаты, их развесили во всех уголках стройки. Они изображали бригаду Руслана Сибгатуллина, которая сидела на горе кирпича, словно футбольная команда после финального матча, — улыбчивая, важная. И тут же волнующая надпись: «Почин строителей! Сибгатуллинцы вызывают на соревнование молодежь промстроя и всех СМУ родного ОС!»

Красный, как флаг, плакат, перед ним сотни, тысячи людей. И гордость заливает душу, и почему-то немного стыдно… «Чем мы лучше других? Вытянем ли? Надо, очень надо постараться!»

Алмаз, раскрашивая панели и трубы, возясь среди многоцветного железа и дерева, словно бы видел отсюда всю гигантскую территорию Каваза и, работая, говорил со своей землей: «О моя родина, моя земля, ничего здесь не было, только овраги и полынь, рожь и змеи в лугах. А дорог хороших вовсе не было, автобусы ходили вперевалку, как курицы, и из них сыпались гайки и свечи. А сейчас, моя земля, город встал белый, и железные рощи будущих заводов темнеют возле Камы, и скоро пойдут автомашины, каждые полторы минуты — один грузовик, только успевай заводить и откатывать. Придется дороги проложить гладкие, как зеркало, во все стороны, как лепестки у ромашки, и будут разбегаться машины, во все стороны уходить… Моя Белая бабушка и Черная бабушка будут стоять на холме, возле последней ветряной мельницы, и из-под белой и желтой ладошки смотреть на эти машины, сильные, как быки, и плавные, как лебеди. Между белыми двадцатичетырехэтажными домами взлетят фонтаны, и, словно закладки в книгах, между домами засветятся зеленые радуги…»

Или вдруг Алмаз мысленно обращался к народам всего мира.

«Народы! — говорил он. — Мы работаем хорошо. Вечером у меня кровь из носу идет, когда я домой приезжаю, — очень, говорят, плохой этот ацетон. Но мне не жалко крови, потому что я еще молод и у меня она не кончится. Мы работаем хорошо, народы, Нина каждый день выдает два, а то и больше, плана, а я крашу и пока даже не знаю, какая норма и сколько мне запишут, но я знаю — что быстрее меня уже нельзя, да разве важно, сколько запишут? Я сплю как убитый, и меня утром будят два будильника — сначала один будит, но я думаю: дай полежу немножко, и только закрою глаза, а тут как грянет другой!.. И я встаю, бегу, народы. В прошлое воскресенье я целый день мыкался, не знал, как время убить, оказывается, плохо, когда у человека нет работы любимой, нет цели, а у меня есть, и если бы можно было, я бы работал без воскресений… Народы всего мира, боритесь за демократию и социализм! — говорил Алмаз, лихорадочно дыша и приблизив лицо к самой кисточке, слушая, как шелестит и ложится на железо густая, ослепительно белая краска. — Боритесь за демократические режимы в своих коллективах, не давайте себя обмануть политикам, попам и философам-мистикам! Народы! Привет вам, народы Вьетнама и Латинской Америки!..» И так далее, и так далее.

Алмаз бы от стыда умер, если бы кто-нибудь подслушал его мысли. Но кто может подслушать мысли человека? Он только шмыгал носом и улыбался, в горле тлел, как уголь, чеснок, и простуда постепенно проходила…

Алмаз получил письмо от матери, она писала: «Как ты живешь, мой дорогой сынок, почему от тебя нет ответа? Жив ли ты? Почему к нам пришел милиционер, почему он получил такое извещение?..»

Оказывается, рюкзак не потерялся.

Шофер автобуса Фарид отдал его диспетчеру в тот же день, а тут поблизости оказался милиционер из ГАИ, он открыл рюкзак, обнаружил в кармашке адрес и фамилию родственника, который работал в милиции. «Я его знаю, — сказал милиционер. — Но он сейчас переехал. Кажется, в Новый город, в Белые Корабли. Перешлите туда в отделение рюкзак, мне сейчас некогда…» Рюкзак переслали в милицию Белых Кораблей, написав следующее сопроводительное письмо: «Данный предмет (вещ. мешок) был оставлен неизвестным гражданином СССР (по сообщению водителя Ф. Ахметова — юношей тат. нац.) …июня …года в автобусе 43–65 ТАИ, в рюкзаке находится адрес мл. лейтенанта Ситдикова Ильяса, но ввиду того, что тов. Ситдиков переехал в ваш город, предмет пересылаем. Просим уведомить о получении. Подпись…» Милиция Белых Кораблей, получив рюкзак, обследовала его и, установив, что Ситдиков, который в настоящее время находится в отпуске, в Азнакае, родом из деревни Подкаменные Мельницы, направила участковому П. Мельниц письмо следующего содержания: «Участковому д. Подкаменные Мельницы. В г. Красные Корабли, на автовокзале был …июня …года обнаружен рюкзак, явно принадлежавший родственнику тов. Ситдикова И. М. (мл. лейтенант милиции, в наст. время в отпуске), очевидно, из нас. пункта, откуда родом тов. Ситдиков. В рюкзаке обнаружены сл. предметы: 1) Бумага с адресом Ситдикова, в клеточку, 2) Пироги (12 шт.), 3) Кыстыби (30 шт.), 4) Шаньги (12 шт.), 5) Банка с вареньем (1 шт.) — протекла, 6) Рубашка — старая, процент изношенности — 40 %, 7) Пиджак — старый, процент изношенности — 50 %, 8) Пакетик с солью (1 шт.), 9) Коробок со спичками (1 шт.), 10) Полотенце, мыло, зуб. щетка (1 компл.). Просим разобраться. Вещи до выяснения дела оставляем у себя…» Далее шла неразборчивая подпись и дата. Участковый в деревне П. Мельницы, сам здесь проживший всю жизнь, прочитал письмо и тут же сообразил, кто это мог потерять рюкзак в Красных Кораблях. У Ситдикова одна родня — Шагидуллины. Участковый надел фуражку и пошел в гости к Шагидуллиным. Они, конечно, всполошились, но участковый долго рассуждал о погоде, что погода с годами меняется, загадочно улыбался и пил чай. Потом стал расспрашивать, где Алмаз, как он устроился, жив-здоров ли? И, увидев, что мать уже близка к обмороку, рассказал суть дела и почти на крике пояснил, что наверняка здесь недоразумение. Нашелся рюкзак, но, конечно, он — не Алмаза! Родители обрадованно показали ему письмо сына, где он писал, что пироги понравились, ели их все, а он сам больше всех, что устроился хорошо, какой замечательный народ и т. д. «Не беспокойтесь, — уже твердо сказал участковый. — Видимо, это чужой рюкзак. А ситдиковский адрес мог попасть туда случайно. Может быть, парни подружились, и Алмаз угощал его пирогами, а бумажка прилипла. Вы же, наверное, масла не жалеете, когда печете пироги? Вот и прилипла. А может быть, Алмаз свой рюкзак временно дал товарищу? Он ведь не жадный?» Мать заплакала и закричала, что Алмаз последнюю рубашку с себя отдаст, не то что какой-то рюкзак!.. «Наверное, так и было», — решили все. Но тут бабушки начали перешептываться, пальцы загибать, что-то считать. «Мы помним, помним, — говорили они, — это все его пироги!..» Потом Белая бабушка стала бледнеть, обливаясь слезами, она зарыдала, заколыхалась на огромной своей кровати среди редких рыжих и черных муравьев, приговаривая: «Бедный мой внучок! Они его убили и письмо написали, чтобы следы замести… Я когда-то по радио слышала о такой истории!..» — «А почерк? — спросил сурово участковый. — Не паникуйте, женщины! Есть целая наука — графология. Почерк-то его?» И Шагидуллины снова принялись читать письмо Алмаза, со страхом и нежностью разглядывая каждую буковку. И вдруг один из младших братишек, Энее, заплакал, показывая на букву «з»: «Так он никогда не писал! Это не его «зе»!» Милиционер спросил: «А другие буквы?» — «Другие его… — отвечал Энес. — А «зе» ке его…» Милиционер начал сердиться: «И-и, кызлар, сезнен белян… (И-и, девочки, с вами!..)» Отец вытянул толстые губы, сказал: «Н-наверное, он потерял рюкзак, а нам написал, что съел пироги. Чтобы мы не сердились». Это был самый простой вариант, но, как ни странно, он никого не убедил. Милиционер поднял брови: «Ну, неужели ваш сын когда-нибудь вас обманывал?! Да и что кавазовцу рюкзак? Тьфу! Дешевле ножки таракана! Он его за один час заработает! Нет-нет, конечно, он жив, но что-то здесь неясно…» Так туманно и зловеще заключил милиционер и ушел, пообещав держать семью в курсе событий. Он тут же написал в отделение милиции Белых Кораблей: «В ответ на ваш исх. номер 327 сообщаем: родственники тов. Ситдикова проживают в д. П. Мельницы, а их сын Шагидуллин Алмаз Ахметович работает на Кавазе, адрес тов. Шагидуллина след.: пр. Джалиля, дом 10 дробь 003». Но участковый ошибся номером (вернее, ему неверно продиктовали от волнения Шагидуллины), нужно было 003 дробь 10, а он записал наоборот. Вскоре пришел ответ уполномоченному: «По указанному адресу тов. Шагидуллин не проживает (и не проживал). Предпринимаем розыски». Об этом письме участковый счел нужным с горечью сообщить Шагидуллиным, но они как раз утром того же дня получили от сына очень веселое и обширное письмо. Алмаз рисовал на полях письма лошадей и спрашивал у отца, как там его тезка Алмаз, белый жеребчик, этим вопросом совершенно убедил отца, что это его сын и никакие не убийцы заметают следы, а милиция что-то путает. Но бабушки уже ничему не верили. Белая бабушка посмотрела издалека на письмо внука и замахала руками: «Юк, юк, ул ту-гель… (нет, нет, это не он!..)». Она начала уверять, что сейчас увидела там, на бумаге, крохотного черта, он кривлялся и махал хвостом, а потом исчез… Шагидуллин-старший добродушно морщился. «Может, муравей тебе на ресницы залез? Брось глупости говорить…» Черная бабушка, худая, как коряга, стояла возле стола, то ли смеясь; то ли плача — плечи ее тряслись, зубы скалились. А младшие братишки Алмаза прятались за комодом и с испугом смотрели на дядю милиционера, на правом погоне которого лежал кленовый лист. Мать, уже успокоившись, сказала: «Нет, нет, это он. И почерк его. Насчет жеребенка никто не знает, кроме него. Это его тезка, любимый конь…» — «А вдруг они его пытали?! — сиплым шепотом спросил из-за комода Энес, закрывая глаза. — И теперь пользуются сведениями?» Феликс, самый младший, стал защищать Алмаза: «Никогда, никогда он им ничего не скажет! Он как сталь!»

Так ничего и не выяснив для себя, милиционер ушел, пообещав зайти к Шагидуллиным, как только что-нибудь прояснится. Теперь ему самому казалось, что дело — не такое уж ясное. Он написал в милицию Б. Кораблей, что родители продолжают получать письма от сына и не послать ли их на экспертизу. Узнав об этом, Алмаз развеселился и написал обеспокоенным родителям огромное сочинение на девяти страницах, как он живет, какая работа у него горячая, что белокуровская бригада — лучшая на РИЗе, что в сентябре они выдали триста процентов… и постараются выдержать такой темп до конца года!

А тем временем рюкзак продолжал лежать в Белых Кораблях. Пироги, наверное, давно уже превратились в камни, шаньги протухли, красно-коричневая яичная корочка на картошке покрылась зеленью, а варенье, возможно, совсем вытекло… Чего только не бывает в жизни!

В октябре Алмаз пошел учиться в вечернюю школу. Находилась она возле парка, и вечером, на занятиях, слышно было, как там стонет и пиликает электрогитара: «Пик-пик-пик-пии-ик!..»

У Алмаза — новый черный портфель с тремя отделениями, там линейка, авторучка, красный и белый ластики, толстые чистые тетради в коленкоровых обложках, пахнувшие лаком и клеем. Алмаз приходил и садился в самом последнем ряду, в углу, потому что его и так видно.

Парты были изрезаны ножиками, бритвами, заполнены страстными словами и снова залиты смолой. Карандаш, следуя углублениям, помимо воли писал: «Любовь… люблю… Катя… Вера…» Можно было даже не обводить карандашом вырезанные тексты, а просто положить лист бумаги и потереть его не очень чистой после работы рукой. И на бумаге сразу проявятся светлые, бессмертные эти слова. «Люблю… Катя… Нина… Любовь…»

Точно такие же столы на телеграфе. Поздравляешь с днем рождения Белокурова, а перо скользит по гладким закруглениям стола и выводит: «Лю…»

Как сложна жизнь!

Алмаз посещал занятия не каждый день, потому что опаздывал: с работы — в девять, а звонок — в семь. Иногда являлся на последний час, задохнувшийся, багровый от смущения. Школа только что образовалась, и поэтому улыбчивая маленькая женщина по фамилии Горяева, которая вела уроки почти по всем предметам, лишь вздыхала: «Так поздно… Ай-яй-яй!..»

А тут еще такое затруднение возникло. Белокуров помог Алмазу одолеть премудрости ремесла, но Алмаз официально на курсах не был, и ему продолжали платить, как ученику, в лучшем случае — по четвертому разряду. В месяц он получал двести — двести пятьдесят рублей, как самые беспомощные девочки из ГПТУ, а ведь работал он быстро и квалифицированно. Бригадир посоветовал Алмазу пойти на вечерние курсы, при самом ОС занятия по средам и пятницам.

А ведь была еще Нина… Никак они не могли встретиться! Что делать, не хватало времени… и еще мешала проклятая простуда, чеснок…

Алмаз прибегал домой, взлетал на лифте, если соседи уже были дома — здоровался: «Привет, привет…», раздевался, лез под душ, мыл с мылом руки и никак не мог отмыть масляную краску, лил ацетон, бензин, но плотные наслоения красок самых разных сортов держались крепко. Как-то пробовал даже ножом счистить, но содрал кожу. Рука вспухла, несколько дней держалась рана. Пришлось облить йодом.

После мытья Алмаз обычно надегал клетчатую красную рубашку, причесывался, натягивал брюки, пиджак и, не дожидаясь лифта, бежал вниз по лестницам, вокруг лифта; когда выскакивал на улицу, перед ним вертелся вечерний город. Огромными прыжками пробегал он проспект, мимо кинотеатра «Чулпан», налево, прямо — и наконец оказывался в очень тихом коридоре школы. Под часами сидела полная старуха с грустным лицом, немного похожая на Белую бабушку. Она трясла седыми космами, укоризненно бормотала:

— Ахти, опять опоздал… Амина Фатыховна ругаться будет, бедненькая…

Алмаз, ударяясь коленками, устраивался в своем углу. Слушал внимательно, но очень плохо понимал, о чем говорят. Задачи по физике и тригонометрии у него совсем не получались. Он морщил лоб, почти ложился подбородком на парту, закрывался рукой и начинал думать.

Снова вспоминал, как они ехали домой с праздника, автобус летел, будто огромная тяжелая лодка, поднимая и опуская нос, сквозь мрачное дождливое пространство, толпа их с Ниной сдавила, и Нина, спиной к нему, горячая, в пушистом голубом облачке, вздыхала и пыталась чуть-чуть повернуться, дергала лопатками, но повернуться было невозможно, колени Алмаза задевали ее ноги, горячие, гладкие, он их чувствовал сквозь брюки, пребывая в каком-то оцепенении, а мокрый автобус нес эту кричащую, счастливую толпу сквозь ночь, оставляя за собой рокот двигателя…

Теперь утром, приехав на работу, Алмаз весело сбегал с желто-красной глиняной дамбы вниз к заводу, высоко, как цапля, поднимая сапоги, он скользил иногда по нетру вниз на обеих ногах, оставляя за собой блестящие длинные следы… Останавливался на углу РИЗа, брал палку с тряпкой, мыл резиновые сапоги. Потом Алмаз медленно поднимал голову, зная, что он сейчас увидит, но делая вид, что не знает, настраиваясь на то, что увидит впервые, — и перед его глазами возникал узкий красный плакат: «Обращение бригады Руслана Сибгатуллина к строителям Каваза». Алмаз внимательно читал обращение, фамилии всех членов бригады, и свою тоже — с удивлением и гордостью, затем долго рассматривал фотографии. Лица плохо вышли на красном плакате, слегка смазаны, но все равно различить можно. И точно такие же плакаты везде — на стенах домов, на кабинках машин, экскаваторов, на столбах и заборах, куда ни пойдешь… И везде — Нина и Алмаз, он за ее спиной стоит, они улыбаются и уверенно смотрят вперед. Они нынче внаменитые люди. О них говорят на РИЗе. О них говорят на всем Кавазе, хотя, конечно, на Кавазе есть бригады, уже давно прославленные, отмеченные орденами и внаменами, Каваз ничем не удивишь, но о сибгатуллинцах говорят, и это не фунт изюму!

Правда, Таня Иванова на днях сказала: «Зачем эта показуха? Куда мы торопимся?» Алмаз не понял, почему комсорг так говорит. Неужели она не видит, как здорово их бригада вырвалась вперед? Перестраховывается она, вот и все…

Бригаду Сибгатуллина снимали и для газеты. Алмаз хранил этот номер «Ленинского пути». Правда, на газетном снимке Алмаз и Нина совсем не получились — два темных пятнышка, зато на переднем плане — Кирамов и Руслан, они смеются, смотрят куда-то вверх. Интересно, что они там увидели? Алмаз вспомнил, где их снимали, но точно знал, что там на потолке ничего особенного нет. Может быть, в окно увидели — самолет летит?

Алмаз входил на территорию РИЗа как хозяин: заметит, на дороге лежит ящик, — покачает головой, перенесет в кучу. Поднимался по лестницам, иногда забываясь и скользя рукою по перилам — вымазывая пальцы в краске, если здесь она была на олифе. Хорошо нитрокраска — быстро сохнет. Но она огнеопасна. Алмаз не однажды видел, как парни из других бригад втихомолку покуривают. Как-то сказал одному бородатому мужчине:

— Вы ведь подожжете завод!

— Весь не сгорит, — меланхолично заметил бородач. — Твои сопли останутся, косоглазый…

«Разве у меня косые глаза? — удивился Алмаз и постарался не обидеться на этого мрачного человека. — Наверное, у него неприятность…»

Алмаз вытирал рукавом нос, простуда уже отступила.

В комнате было шумно. Шофер Петя говорил:

— Мне шофер Саня, Горбовского который возит, говорит, что Горб сказал, что наш простой советский алиментщик способен творить чудеса, если его попросишь.

— Если заплатишь… — хихикал Илья Борисович.

Алмаз лежал под простыней и думал: «Все равно, они хорошие люди. Они завод строят, план гонят. И неважно, что не всегда красиво говорят… Илья Борисович — прекрасный водитель. Его зовут Стакан. По этой грязи возит бетон — стакана не прольет! Артист… А электрики? Это они, говорят, аварию устранили на подстанции — там радуга стояла, собачья будка вспыхнула возле железного забора… а они залезли в это пламя, друг на друга поливали — и переключили сеть… Вот почему они как братья. Страховали друг друга. Только шофер Петя плохой — детей бросил. На днях жена ему письмо прислала — дети сидят на полу и плачут, фотография. Петя хохотал: «Змея! Разжалобить хочет!..» Он плохой. Только притворяется веселым и легким. А рыжий Вася из Рязани… Кто он?»

— Ты вставай, — рыжий Вася дергал его за ногу. — Ты мне вот что скажи. Вы все там — передовики, вы на плакате. А чем ты лучше меня? Как это вы триста выдаете, вы что — не спите, что ли, или у вас по шесть рук? Ишь какие! Куда вы лезете?

— Мы не лезем, — сказал Алмаз, открывая из-под простыни разгоряченное лицо. — Работаем.

— Это ж показуха! Ты скажи, зачем приехал?

— Работать.

— Ах, какой он немножко наивный! Посмотрите на него! Глазки как у девушки — он ничего не понимает, ах, ах, он этот… идеалист! Да? — Рыжий Вася насмешливо смотрел на него.

— Я тоже крестьянин, ты не думай. Я тебя понимаю и, может, даже уважаю. Я сам хитрый. Я, знаешь, какой хитрый? И только вот что тебе скажу. Не надо! Не надо! Не надо глазки такие строить. Надо честно сказать: приехал заработать, или — оторвался от скуки, от квашни…

— Вот у нас, — вмешался в разговор шофер Петя. — У нас половина машин в гараже стоит! За два года-то изработались, и теперь половина стоит. Их не жалели, на первых порах жали на рекорды, а теперь половина стоит.

— Так, — сказали электрики.

У Ильи Борисовича дергались усики, но он молчал.

— Шуму подняли, крику, фотографии на каждом углу… Меня вот тоже повесили, ты что думаешь, ты один такой? А я петух со сковороды? Я тоже передовик! — шофер Петя полез под кровать, щелкнул замочками чемодана, вытащил и развернул желтую грамоту, уже рваную на сгибах. — Во! И фотка моя висит на всех, можно сказать, досках Почета! Баба моя меня преследует, глаза все гвоздем дырявит на каждом месте, где вишу. Но я тебе тоже скажу: надо потише. Надо разобраться. Айда-ка! А то бегом, бегом… Это хорошо, бегом, когда начинали. Там просто было: копай, где хочешь, — пригодится. Ссыпай, где хочешь, бетон — пригодится. Хоть гвоздь прибей — пригодится! Что-нибудь потом повесят на нем. Там видно будет! Лишь бы больше земли перевернуть, больше свай заколотить, больше растворков отлить… а там видно будет! Айда-ка! И деньги текли — сам понимаешь, деньги корячились страшные! По шестьсот рублей наковыривали! А сейчас?.. Триста — это еще слава богу… А тут и дожди… Работать хочется! — зарыдал шофер Петя, оскалившись и протягивая к Алмазу руки в ржавчине от машины. — А где, где запчасти? Где погода? Где толковые бугры?..

«Бугры — за полями… — думал, засыпая, счастливый Алмаз. — Бугры — это холмы, я знаю. Синие и зеленые холмы… И там ходят белые в яблоках и чалые лошади отца, вороные и пегие жеребчики…»

Он сознавал, что засыпает, и жаль было ему, что не дослушал разговор своих соседей. Он засыпал, постепенно расслабляясь, и наконец лицо его успокаивалось, рот приоткрывался, кулаки разжимались… Но уже часам к четырем утра в нем что-то происходило — тело начинало постепенно готовиться к подъему; когда Алмаза будили друг за другом два его будильника, он вскакивал, и словно железом были налиты его мышцы. Он рвал нитки перед сном, по привычке со времен Белокурова. Утром оставались розовые следы на коже, выше локтя.

Ехал на работу в ледяное пасмурное утро, опустив на глаза кепку, в серой куртке с закрасившимися рукавами и видел, как вязнут бульдозеры, экскаваторы и летят на юг гуси…