"Отыщите меня" - читать интересную книгу автора (Мещеряков Григорий Александрович)

В дождь спать хочется

В дождь спать хочется.

Плывут за окном холодные и синие тучи, затянув небо до горизонта. Няня Нюся негромко говорит:

— Ранний дождь до обеда…

А он льет весь день и не перестает.

— …Поздний на всю ночь.

Дожди идут сутками, а то заладят на всю неделю и давай поливать. Земля напилась и насытилась вволю, выше всякого предела. Больше в нее не входит, вода прет изнутри, и деваться ей некуда, расползается в лужи, протоки. Окна захлебываются, плачут.

Настроение по погоде, нос на улицу высовывать не хочется. В комнате тускло и мрачно, хоть лампу зажигай. Но керосин няня Нюся бережет. Она сидит ближе к окну, чтоб было виднее, и опять вяжет, распустив старые шерстяные носки и рваные варежки. Иногда покупает грубую овечью шерсть, сама делает пряжу. Тонкие длинные спицы в ее руках напоминают две шпаги на дуэли, которые ловко сражаются друг с дружкой. Няня Нюся еще не старенькая, но волосы у нее седые и на лице много тонких морщин.

— Павел, я тебе свитерок к школе свяжу…

Недалеко осень, скоро в школу.

Хорошо бы продлить каникулы, когда не надо рано вставать и протирать глаза, чтобы разглядеть, какая на дворе погода. Хуже нет натягивать непослушные чулки и торопиться, потом мыться по заморозку холодной водой, обжигающей лицо и руки.

Чуть свет хватаешь сумку, хлопаешь дверью и только на улице окончательно просыпаешься. Бредешь по протоптанной дорожке, обходишь дома и думаешь, что не мешало бы еще немного поспать и ничего пока не видеть, кроме снов.

До школы еще целый месяц, и сегодня можно с удовольствием полежать спокойно. От мороси на улице постель кажется влажной, но в ней тепло, и Павлу вылезать неохота.

Руки у няни Нюси беспокойные, без дела не могут. Ни рукам, ни спицам она покоя не дает, словно мысли свои перебирает и перебрать до конца не может. На плите шипят и жарятся оладьи. Няня Нюся часто их стряпает, замешивая на отрубях с травой или из картошки с морковкой. Они всякий раз получаются ароматными и вкусными. Сковороду няня Нюся протирает тряпочкой, осторожно обмакивая ее в ложку с подсолнечным маслом. В комнате стоит такой запах, что им одним насытиться можно. Няня Нюся ловко сбрасывает оладьи в тарелку и еще горяченькие ставит на стол. Тут уж никак не удержаться. Павел выскочит из постели, набросит кое-как рубаху на плечи и к столу. Няня Нюся довольна, ей бы только угодить и накормить.

В кармане курточки лежит плоский и остренький ножик. Павел достает его и начинает колдовать, каждую оладью на четыре частички режет, с каждым кусочком по чашке чаю выпьет. Няня Нюся смеется:

— Чудак ты, Павел, будто больше нарежешь, так больше и съешь?

Она не злая, голоса не повысит, лишь посмеется когда, но чаще промолчит. К ножичкам она относится с опаской и недоверием. У Павла их восемь, но ни одним она не пользовалась на кухне, обходилась лишь столовым. Ножички самых разных размеров Павел наделал сам, детдомовцы научили. Они торговали самодельными ножичками на базаре. В магазинах давно ножей не было, с самого начала войны исчезли. Перво-наперво надо гвоздь потолще и подлиннее найти. Детдомовцы выдирали их из тарных ящиков, дровяников и заборов. Павел выпросил несколько штук у старого плотника, который чинил крыши в околотке или заколачивал окна фанерой, где были разбиты стекла в домах. Недалеко проходила железнодорожная одноколейка. Паровозик, прозванный «кукушкой», таскал за собой по нескольку крытых вагонов от станции до элеватора и обратно. Не один раз за день прокукует, раздувая пары, похожие на белые пышные усы. Голос у «кукушки» тонкий, писклявый, слышно далеко, успевай только до колейки добежать. Положил на рельсы гвозди, а сам в кювет спрятался. Сиди и жди, пока «кукушка» проедет. Она толкает перед собой груженые вагоны, от тяжести рельсы на стыках прогибаются. Отстукали последние колеса, и «кукушка» потащила вагоны дальше к элеватору. Три раза «кукушка» прокатит вагоны по гвоздям — глядишь, в руках уже держишь заготовку. Бери какой ни на есть осколок красного кирпича вместо брусочка и затачивай лезвие. Руки и пальцы устают, занемеют в судороге, потом долго отходят. Блеск-глянец навел, и острый ножичек стал похож на бритву. Деревянную рукоятку не просто приспособить и насадить, быстрее сплести из разноцветной проволоки, удобнее в ладошке держать. Срежешь осторожно волосок — значит, острие готово, даже бриться можно, нонет бороды. Из старых рваных ботинок, что валялись в кладовке, Павел сшил двое ножен. Теперь карманы не худились и кончик лезвия не впивался в ногу. Два ножичка всегда брал с собой, носил в кармане, остальные прятал в ящик кухонного стола.

— Смотри, Павел, чтобы беды какой не произошло, — предупреждала няня Нюся.

Она напрасно беспокоится, Павел пальцем никого не тронет. Сам первый всего боится. Если где какая драка, лучше ему отойти и не ввязываться.

Раньше папа с мамой учили и наставляли, что нужно в любой момент уметь постоять за себя, бороться. Но тогда было другое время и другая жизнь. Иной раз Павлу казалось, что когда навстречу идет человек с противной мордой, то обязательно ударит по лицу, ни за что ни про что, а по своей прихоти. Но человек проходит мимо, и оказывается, что сторониться и обходить его вовсе не надо было.

Страх, наверное, хуже всякой болезни. Разбил кто нос, Павел смотреть боится, отворачивается, глаза плотно закрывает. От вида крови тошнит, голова кружится. Со стороны боль кажется сильнее, чем на самом деле.

До сих пор помнится то тревожное время, когда по булыжным мостовым гулко топали тяжелые каблуки множества сапог. Оглушительный шаг их давил и расплющивал души людей. Давно не видел он тех марширующих сапог и мундиров с фашистской свастикой, а страх до сих пор не проходит и вряд ли когда пройдет. Здесь, в Советском Союзе, совсем все по-иному, Павел на себе испытал.

Окружающие относились к нему с вниманием и заботливостью. Уличные мальчишки редко придирались, не обижали, некоторые брали под свою защиту.

— Ты иностранца не трожь, — говорил один другому. — Хоть он и чужак, но свой. Пусть он не нашенский, а все равно наш…

Завести бы дружка смелого и с сильными кулаками, но пока такого Павел еще не встретил. Мальчишки редко звали его в свои компании. Им бы только ватагой носиться по улицам, затевать свои шумные игры и бурные драки. Поэтому от них Павел держался подальше. Куда лучше бродить одному. Уйти к Тоболу, где по берегам растут кусты и деревья. Там спрятаться в густом ивняке и смотреть на воду или плести корзины из гибкой ветлы. Никто не видит, никто не привязывается, не отнимет ножичек, не сломает корзинку. Смотри на воду, слушай голос переката да крики птиц, и больше вроде бы ничего не надо. Далеко в камышах перекликаются лодочники. На середине реки пыхтит пароходик и гудит, приближаясь к пристани. На пристань и на станцию няня Нюся ходить запретила:

— Там сутками обитают всякие беспризорники и хулиганы. С ними связываться, Павлуша, опасно, добру не научат…

Иногда он играл с соседской девочкой, которую все звали Алкой. Полное ее имя Альбертина. А ее сестру звали еще длиннее — Электростанцией. Алка верховодила и командовала Павлом, как хотела. Она часто заставляла его играть с ней в куклы и магазин. Но ему интересней было, когда они рисовали друг друга и от души смеялись над рисунками. Алка надоедала своими выдумками. Тогда Павел готов был от нее бежать и прятаться. Она вдруг требовала, чтобы он поцеловал ее ухо. Откидывала волосы, подставляла мочку и говорила:

— Ну чего ты, не умеешь, что ли?

— Нет, не умею.

— Тебя что, никто не целовал, что ли? — смеялась она.

— Нет, не целовал.

— А меня мама перед сном обязательно целует.

— То мама, а то я.

— Какая разница, — сердится Алка.

Тихоня Павел терялся, краснел и неловко прижимался губами к ее уху. Она закрывала глаза и сидела не шевелясь, словно боялась его спугнуть. Потом шепотом говорила:

— Только не отходи! Ну что тебе стоит?

— Ничего не стоит.

— Ну и дурень!.. Скажи чего-нибудь на ухо!

— Не умею.

Была бы она нормальной, а не такой фантазеркой, Павел, может, чаще бы встречался с ней и больше бы гулял во дворе. Правда, там злые языки порой дразнили, но оговоров Павел не боялся. Боли от слов не бывает.

Алка училась на класс старше и в другой школе. После уроков почти каждый день приходила к Павлу, пока няня Нюся отлучалась по делам. Иногда она изображала из себя учительницу, помогала Павлу учить уроки, писать диктанты. Ему это занятие нравилось больше всех других ее затей.

С приходом лета в начале каникул Алка уехала в Курган, оттуда к теткам в Куртамыш и Зверинку. Там, вдали от железных дорог, было легче и сытнее жить в голодное военное время. Мать охотно ее отпустила. В пыльном Юргамыльске Павел остался один. Потом зарядили дожди. На улицах грязь и слякоть, ноги промокают, телеги вязнут, лошади из сил выбиваются. Одним поездам все нипочем, катятся по рельсам железным в разные стороны, в Челябинск или Курган. Юргамыльск почти на полпути от этих городов.

С отъездом Алки никто больше не приходил к нему в гости. В промозглую погоду Павлу и самому никуда неохота идти. Окна запотели и стали матовыми, почти непроглядными. С уличной стороны по стеклам стекают струйки воды. Они искажают дома, что напротив через дорогу, линии изгибаются и ломаются, постройки выглядят заостренными и похожими на когда-то виденные в раннем детстве.

Остроконечные серые дома в пасмурную погоду становятся черными. К ним подходить неприятно. Стеньг кажутся холодными, заплаканными, злыми. Темные и таинственные узкие окна смотрят слепыми стеклами, как черные очки у нищего на носу. За ними будто нет никакой жизни или, наоборот, затаилось зло и готово выскочить наружу. Высокие стены узкой улицы зажали булыжные мостовые.

Всюду серые камни подогнаны один к другому вплотную. Текут ручьи у обочин, и вода проваливается в сточные ямы, наливая бездонный живот подземелья. Бьют капли по черепичным крышам, разлетаясь в брызги. Прохожие торопятся и порой чуть не сталкиваются друг с другом.

Мама крепко держит Павла за руку, прикрывая его зонтом, похожим на кусочек черного неба над головой. По широкому натянутому зонту, как по барабану, не переставая стучит дождь. Неожиданно тучи порвались, и сразу перестал дождь, лишь последние тяжелые капли звонко ударялись о зонтик. Выглянуло солнышко и побежало окрашивать в желтый цвет серые дома и улицы. За поворотом показался многорядный строй мальчиков и девочек. Они будто вышли или выросли прямо из мостовой. На всех одинаковая бледно-зеленая форма. Желтые ботинки стучат по булыжникам под барабанный бой. Гетры натянуты до колен, рукава рубашек аккуратно закатаны. Впереди строя вышагивает коричневый солдат, вытягивая носки сапог, как на военном параде. В стороне идет черный полицейский. Все прохожие останавливаются и уступают дорогу, прижимаются к домам и молча смотрят. Кто-то испуганно поднял руку в приветствии и вытянул ладонь, но строй не обратил на него никакого внимания. Мальчики и девочки смотрели стеклянными глазами только вперед и видели только затылки друг друга. У них у всех голубые глаза, очень светлые волосы и гладкие одинаковые прически. Выглядели они не настоящими, игрушечными, сделанными по одному покрою и образцу.

Мама осторожно увела Павла в полутемный двор, за ним были узкие проходы и очень низкие ворота, маме приходилось даже наклонять голову. По дворовым и каменным лабиринтам вышли к какому-то подвалу с железной дверью. Потом в кромешной темноте спускались по вертлявым и сырым ступенькам длинной лестницы. От страха Павлу хотелось закричать или заплакать, но мама успокаивала его и еще крепче держала руку. Она шла в подвале очень уверенно, как будто была здесь не в первый раз. В далекой каморке при тусклом свете сидел у столика папа и обрадовался приходу мамы с Павлом. Он здесь скрывался, чтобы его не забрали в тюрьму. Домой несколько раз приходили коричневые немцы и черные полицейские. Они вежливо расспрашивали маму о папе. Потом щелкали каблуками и уходили недовольные.

Папа очень изменился и мало походил на самого себя. Только голос остался папин и взгляд. Лицо его заросло усами и бородой. Он напоминал старика из соседней аптеки. Там раньше можно было купить кислые таблетки и есть их как лакомство. Аптекаря уже не было, его арестовали, посадили в машину и увезли, а на дверях аптеки повесили замок. Здесь, в подвале, были еще какие-то люди, но где-то в другом коридоре. Их не было видно, только слышались их шаги. Папа скоро распрощался и снова остался один в каморке. Мама еще несколько раз водила Павла в этот подвал. Ходили они тайком от всех, даже от соседей.

Днем Павел любил играть один в небольшом укромном садике у собора Святого Варфоломея. Там сидели с утра до вечера и отдыхали старики. На набережную мама не водила, с реки дул холодный ветер, и можно быстро простудиться. Длинный мост через Дунай был хорошо виден издалека, но ходить к нему опасно, потому что спрятаться негде, а по мосту очень часто ездили машины и мотоциклы, стояли на охране грозные солдаты. Из садика через кусты просматривались улицы и перекресток. Павлу казалось, что в Братиславу приехал большой кукольный театр и стал разыгрывать взрослый спектакль, который не имеет ни начала, ни конца, и нет у него антрактов. Представление не прекращается ни днем ни ночью, и не куклы, а живые люди были артистами. Они исполняли свои роли без запинки. Жители города были молчаливыми зрителями, смотрели на происходящее без аплодисментов, мало кто хотел быть вовлеченным в этот спектакль. Покинуть его тоже никто не мог, не было ни зала, ни дверей, ни выходов, занавеса и кулис тоже нет. Все время стояли одни и те же декорации с флагами и свастикой. Ноги мертвого паука залезли повсюду: на дома, на стены, на людей. В кукольном театре раньше было очень весело. Но Гурвинек давно уже не появляется над ширмой, будто его тоже арестовали и спрятали в тюрьму. Однажды тащили по мостовой к машине за полы длинного пальто черноволосого священника. Он был бледный, с испуганными глазами навыкате. Сначала он что-то кричал и кого-то умолял по-немецки, но потом умолк и прикрыл голову руками. Никто из зрителей не мог подойти к нему, все боялись полицейских и гестаповцев.

— Павел! — строго окликнула мама и чуть ли не силой втолкнула в подъезд какого-то дома.

Очень жалко было человека, но даже самым сочувственным взглядом ему сейчас не помочь. Люди из города уезжали незаметно и неизвестно куда, без шума и проводов. Чаще всего по вечерам или ночью увозили своих детей. На стенах многих дверей и коттеджей повял вьющийся на гнилых нитках хмель, квартиры оставались заброшенными.

Мама работала на обувной фабрике. Она оставляла на обед Павлу бутерброды и бульон. Опять по вечерам приходили за папой и делали обыск. После их ухода в комнатах был беспорядок. Мама долго прибиралась, Павел помогал, подносил и подавал вещи. Потом неожиданно мужчины в длинных плащах и шляпах перестали приходить, будто оставили дом в покое, но мама ждала их снова и волновалась. Больше недели не водила она Павла к папе в подвал. Однажды мама совсем не вернулась с работы домой. И в тот же вечер сосед дядя Иржи спрятал Павла у себя в квартире, посадил за книжный шкаф, чтобы никто не видел и не нашел. Большой, высокий, до самого потолка, шкаф находился прямо в стене. Между ровными рядами книг на полках и стеною было пространство, туда можно попасть только через, невысокую и узкую дверь сбоку, которую закрывало старинное зеркало в человеческий рост. Павлу там не было ни душно, ни страшно, чуть слышно работал где-то у балкона кондиционер и поступал свежий воздух. Через щели и книги пробивался слабый свет.

Дядя Иржи на вид был всегда строгий и молчаливый, на детей он редко обращал внимание, поэтому раньше Павел только низко кланялся ему и ни о чем его не спрашивал. Каждое утро, с большим новым портфелем, в белом воротничке и в черном костюме, дядя Иржи уходил на службу в ратушу. Он никогда не ходил в гости к соседям. Мама с папой с ним тоже только здоровались на лестничной площадке, когда он вечером возвращался с работы. В подъезде говорили, что дядя Иржи очень важный городской чиновник и по пустякам к нему обращаться нельзя, нужно идти только в ратушу, где у него отдельный большой кабинет, и там он может принять посетителей. Жил дядя Иржи один в большой квартире. С приходом немцев его жена с двумя маленькими сыновьями уехала лечиться в Марианские лазни.

Павел просидел в книжном шкафу весь день. Выходил только на кухню поесть да часто бегал в уборную. Широкая полка за книгами была покрыта ковриком, на ней можно было свободно сидеть, лежать и спать. Дядя Иржи не пошел в этот день на службу и изредка больным голосом отвечал на телефонные звонки. Он ничего Павлу не объяснял, только сказал, что так надо, и потребовал благоразумия и подчинения. У дяди Иржи своя тревога и тайна. По тени было видно, как он ходит в большой библиотеке, волнуется и словно кого-то ждет. Часто останавливался, прислушивался к каждому шороху, вздрагивал и досадовал, когда Павел выходил из шкафа по своим нуждам. Ночью пришел папа, и Павла выпустили из укрытия. Узнать папу было почти невозможно. Он помолодел на целую половину своей жизни. В шикарном клетчатом костюме, в рыжих кожаных до колен гамашах и с тростью, он выглядел франтом из театра или коммерческой фирмы. Бороду сбрил, оставил только противные квадратные усики под носом. Кожа на лице его лоснилась, как будто покрыта гримом или хорошо смазана кремом. Они с дядей Иржи очень торопились. Павла нарядили в парадный костюмчик, принесенный папой, и причесали на проборчик. Папа скупо попрощался с дядей Иржи и, не заходя в свою, квартиру, вывел Павла из подъезда.

За углом дома стояла черная легковая машина. В ней сидела какая-то дама, она приветливо встретила Павла. При свете фонарей Павел увидел, что она очень красивая и накрашенная, как киноактриса. Папа приказал Павлу молчать и ни о чем не спрашивать. Долго ехали по улицам города, изредка папа что-то говорил шоферу. Яркий свет фар автомашины ползал по улицам и стенам. Фонари слабо высвечивали силуэты зданий. Островерхие дома походили на декоративные и сказочные. У шлагбаумов машину останавливали и проверяли документы. Папа выходил с дамою, высокомерно и небрежно подавал бумаги. Военные внимательно рассматривали их при свете карманных фонарей. Дама вела себя странно, она разыгрывала то близкую родственницу, то даже маму Павла. Это очень не нравилось ему, он не хотел быть ни сыном ее, ни племянником. Да и видит ее всего-то первый раз в жизни. Поэтому он бурчал и отворачивался от дамы, которая стояла у открытой дверцы. Она нисколько не обижалась и будто не замечала капризов Павла. Папа делал вид, что сердился, повелительно и специально громко отчитывал сына, требуя послушания. Но красивая дама только улыбалась до ушей, успокаивала шутками папу и уговаривала Павла не капризничать. Она вся колыхалась, словно танцевала в воздухе, потом садилась в машину и хихикала, как глупая девчонка. Военные возвращали документы и пропускали машину дальше.

Выехали из города. Дама сразу перестала быть глупой и надоедливой. Она просто сидела и не замечала Павла, вроде его не было рядом. К рассвету проехали несколько небольших поселений, за которыми раскинулись ровные поля посевов, высокие прямоугольные городки хмеля без окон и дверей. Ухоженные, словно недавно высаженные, леса напоминали сады и парки. Пашни и посевы подходили прямо к дороге. Дама устало смотрела вперед, на дорогу. Взгляд у нее был тревожный и немного грустный. Губы она сжала до морщинок, поэтому выглядела не очень красивой. Так и ехали дальше молча, как незнакомые люди. На какой-то станции догнали поезд. Папа быстро купил билет в кассе и вручил вместе с какими-то документами даме. Он спешно отправил ее с Павлом на перрон, оставшись в машине. Дама показала билет, и они вошли в спальный вагон, а черная машина развернулась в стороне от вокзала и увезла неизвестно куда папу.

В вагоне совсем немного народу, услужливый проводник открыл дверь в купе. Вошли, расположились и остались вдвоем. Дама суетилась и настороженно смотрела на дверь, словно кого-то еще ждала. Она поправляла перед зеркалом прическу, пудрила лицо и красила губы. Лишь после всего этого немного успокоилась. Смотрела в окно и ничего не говорила. Куда, с кем и почему едет Павел, он не знает, никто ему не объясняет и не считает нужным это делать. Сначала было интересно смотреть в окно, потом стало скучно и захотелось спать. На одной из остановок Павел неожиданно увидел папу, который прогуливался по перрону вдоль вагонов с каким-то толстым военным. Поезд здесь стоял дольше обычного, и вагонная публика высыпала на привокзальную площадку. Папа выглядел самоуверенным господином, держался с важным достоинством, свысока смотрел на окружающих, презрительно морщился, противно шевеля губами, и самодовольно улыбался военному. Мельком он смотрел в окна вагона и блуждал глазами по стеклам. Увидев Павла, широко улыбнулся, изящно, как фокусник, подбросил и поймал трость, но тут же повернул лицо к военному. Конечно, Павлу хотелось крикнуть, позвать папу, но красивая дама отпрянула от окна и быстро посадила Павла рядом с собой.

— Тс-с… — приложила она палец к губам.

На других остановках папа опять выходил прогуливаться с военным и стоял уже ближе к вагону, где был Павел, но никакого вида не подавал, что видит сына. Он ехал в другом спальном вагоне, куда пускали особо важных лиц. Павел понял, что разыгрывается какой-то маленький спектакль, в котором главные роли исполняли папа и эта красивая дама, но в правила этой тайной игры его не посвящали. В купе иногда заходили случайные попутчики или обходительный проводник. При них дама преображалась, верещала и несла всякую чепуху на немецком, чешском и словацком языках. При этом оказывала Павлу чрезмерное внимание. Просто замучила: выпускала и разглаживала помятые манжеты, следила за прической и проборчиком, прыскала на воротничок и волосы душистым одеколоном. От этих ее забот его прямо-таки тошнило, хоть убегай из купе, но Павел полностью подчинялся, не перечил, не капризничал.

При появлении контролеров или военных дама еще больше суетилась и выдумывала новые небылицы. Она принималась рассказывать какие-то невероятные истории с неправдоподобными подробностями, которые в действительности с Павлом не происходили. Он никогда не был вместе с ней ни в Берлине, ни в Париже, ни в Монте-Карло. Даже не знает, где они находятся и как далеко от Братиславы. Раньше слышал, что папа изредка ездил в Прагу и Вену, но это совсем близко. Выдумала она и про какой-то фамильный замок, где будто бы каждое утро они поливали душистые розы. Дама становилась просто невозможной. После каждой фразы совсем неумно шутила и громче всех заливалась глупым смехом. Кокетничала и строила глазки так откровенно, что за нее было неловко. Но всем другим это очень нравилось, как нравилась и сама эта красивая дама. Проверки участились, в купе приходили на остановках и на ходу поезда, опять шелестели бумагами и просматривали документы. Каждый раз заглядывали под сиденья, залезали на верхние полки. Осмотрев, извинялись и желали счастливой дороги. Мужчины помоложе весело улыбались, щелкали каблуками и подносили ладонь к козырьку. Дама картинно вздыхала и на прощание протягивала руку в черной по локоть прозрачной перчатке. Одни вежливо пожимали, другие прилипали усами и норовили почему-то выше перчатки. Потом все уходили, оставляя после себя запах сапожного крема. Тогда дама устало закрывала глаза и опускала голову, словно вот-вот расплачется.

За окном вагона по-прежнему ползла ухоженная природа, мелькали угловатые крыши каких-то незнакомых городков и станций, чередовались красная и серая черепица. На большой станции пересели на другой поезд, где оказалось еще меньше людей. Во время пересадки Павел заметил только спину папы. Он шел рядом с военным быстрым размашистым шагом, но потом его загородили другие спины. Последний раз Павел увидел папу, когда он, держась за сверкающие поручни, поднялся в вагон и скрылся в проходе. В купе, которое ничем не отличалось от прежнего, напротив Павла в углу сидел строгий и неразговорчивый господин с причудливой ногтечисткой в руке. Снова были проверки и осмотры, но красивая дама выглядела совсем больной и разбитой от усталости, уже не в силах была играть свою роль, перестала кокетничать и улыбаться. По вагону объявили, что поезд прибывает на границу. Вскоре появились в зеленой форме советские таможенники и пограничники. Они молча все проверили, задали несколько вопросов и пошли дальше по вагону. На маленькой пограничной станции надо было выходить, чтобы пересесть на советский поезд. Когда все уже покинули вагоны, Павел увидел, как по площадке перрона бежал папа. Теперь он был прежним папой и снова походил на самого себя. Одет в обыкновенный костюм, без шляпы, без трости и без гамаш, никакого внешнего щегольства и уверенности, напротив, растерянный и беспокойный, словно первый раз встречается с Павлом после долгой разлуки.

Подошли несколько незнакомых людей, бросились обнимать папу, как самого родного, близкого. Они говорили малопонятные слова и с чем-то поздравляли папу и красивую даму. Она сдержанно плакала, то ли от горя, то ли от радости. Павлу на прощание она вручила черного лохматого медвежонка, у которого вместо глаз были похожие на прозрачные капли стеклянные пуговицы. В небольшой комнате вокзала с кожаными диванами все сели отдохнуть. Но красивая дама куда-то тут же исчезла, никто на это не обратил внимания, как будто так и надо. Павел даже не узнал, как ее зовут и кто она. Потом он ехал в зеленом вагоне вместе с папой и смотрел в окно со второй полки, видел белые домишки и хатенки с соломенными крышами да вдоль дороги телеграфные столбы. Проводница угостила бутербродом и квасом. Можно бы и расспросить папу, что же все-таки произошло, но он, привалившись к стенке, крепко спал.

В третьем классе Павел стал путешествовать по географической карте. Этому научил папа. При эвакуации Павел положил в чемодан няни Нюси большой географический атлас, с которым почти не расставался дома. Раскрывая атлас, листал его большие лощеные страницы, рассматривал одну за другой географические карты, прокладывал пути-дороги по странам и океанам. Где захочешь, везде можешь побывать. Ничего не стоит мгновенно попасть в любую точку мира. Все страны на карте разноцветные. Отправляйся в зеленую или синюю, желтую или сиреневую. Если Германию по ее границам аккуратно вырезать ножичком, тогда будет пустота, дырка на карте и исчезнет коричневая страна. Рядом маленькая Чехословакия. Самая большая и красная страна — СССР. Городов на ней куда больше, чем в Чехословакии. Город Курган стоит посередине страны, до Бозулука тоже не близко. На физической карте совсем немного красок, всего лишь зеленые, голубые и желтые. Мчись по низинам и равнинам, перепрыгивай и перешагивай горы, плыви по морям и рекам. Няня Нюся мало разбирается в путешествиях Павла.

— Дальше Воронежа и Орла я не бывала, — говорит она и продолжает вязать, — да вот еще война закинула сюда, в Сибирь далекую…

Носки и варежки она вяжет для Павла. И папе тоже, чтобы отправить ему к зиме посылкой. Павел закрывает глаза и отправляется в свое путешествие без всякого атласа и географической карты.

— Пора, Павлуша, и вставать, постельку бы заправить… — осторожно говорит няня Нюся, перебирая в руках спицы.

— Няня Нюся, можно еще с полчасика полежать?

— Почему же нельзя, — соглашается, как всегда, няня Нюся, — конечно, можно, ежели не в тягость…

В окна стучится дождь, сами закрываются веки. Крупные капли играют на стеклах окон свою колыбельную музыку. Хоть бы дождь не переставал, под его мерные звуки можно идти медленным шагом в невидимую даль. А там раствориться в белом или черном тумане, тихо открыть ворота и войти в другой мир…

…То медленно плывет, то быстро мчится по рельсам «кукушка». Часто-часто дышит, попыхивая паром, как будто раскуривает трубку. На самом верху «кукушки» совсем не просто усидеть, того и гляди, что свалишься кубарем в бездну. Круглые бока паровоза похожи на брюхо откормленной лошади. Колеса завертелись еще быстрей, и «кукушка» поплыла путешествовать в небе, словно воздушный шар или дирижабль, который остановить невозможно. Перелистываются страницы географического атласа. Вот «кукушка» круто обогнула круглый глобус. Лишь бы не перевернуться, не соскользнуть, не упасть вниз. Все это видит откуда-то Алка и грозит своим костлявым кулачком. Неожиданно появилась мама и повела ее к какому-то каменному подъезду. По мостовой, как великаны, вышагивают огромные сапоги. Они выше человеческого роста. Стремительно опускается «кукушка». Верхом на ней удержаться трудно. Дух захватывает от полета. «Кукушка» незаметно растворилась в небе. Теперь вокруг только воздух и ничего нет. Надо глубоко вдохнуть грудью, сильно напрячь живот и раскинуть руки в стороны, как крылья. Тогда совсем легко дышится и можно парить птицею, не чувствуя тяжести человеческого веса. Ничто впереди не мешает. Не хочется опускаться на землю, где видны реки, город, маленькая школа с ее длинными коридорами. Там полно мальчишек и девчонок. Но никто из них не удивляется, что вот человек по воздуху летает. Никто не задирает вверх голову и не тычет пальцем. Будто к этому давно все привыкли, как к обычному явлению, хотя летающего человека никто никогда в школе не видел. Легко плыть над головами людей, никого из них не задевая. Можно рулить руками куда и как хочешь. Чуть напряг плечи — и поднялся к потолку, сжался в комочек — и опустился над самым полом. От любого обидчика можно увернуться да еще сверху посмеяться над ним. И почему только раньше Павел не летал? Ведь это так просто и гораздо лучше, чем ходить. Но люди, видимо, еще мало знают и пока не умеют так сильно хотеть, как надо. Только бы не коснуться ногами пола, а то сразу отяжелеешь, упадешь и больно ударишься. Может, даже второй раз и не взлетишь? Бесконечные лабиринты и повороты длинных школьных коридоров никак не дают выбраться, нигде нет выхода. Вокруг одни стены, потолки и пол. Впереди показался глухой тупик, но назад лететь уже нет сил. Тупик надвигается и вдруг хлопнул, с треском распахнувшись…

Павел проснулся. На улице раскатисто прогремел гром.

— Няня Нюся, я долго спал?

— Да с полчасика, пожалуй, будет, — ласково сказала она. — Но спал ты беспокойно, уж не захворал ли?

В окно заглянуло солнце, оно вырвалось из туч на свободу. Странные вещи творятся в природе, обычно гроза бывает до дождя, а тут вдруг явилась после дождя и хмурых облаков. Няня Нюся ни за что не поверит, что человек может летать без аэроплана.

— Пока ты спал, почтальонка приходила, занесла письмо от папы… — сказала она и показала запечатанный конверт.

Павел встал, протер глаза, выглянул в окно.

В небе оставались лишь рваные облака, и где-то у синего горизонта вспыхивали молнии. Ужасно хотелось есть, как после очень тяжелой работы. Но прежде нужно прочитать письмо. Папа писал всегда по-русски, большим и ровным почерком. Так пишут ученики в начальных классах. Он хорошо знал русский язык.

Почти весь долгий путь от границы до Москвы папа молчал, а Павел смотрел в окно вагона. В Москве они жили в какой-то очень высокой гостинице пять дней. Потом с одним чемоданом приехали в Воронеж. Город походил на деревню, выглядел старым и зеленым. Широких улиц мало, больше узких, извилистых, много тенистых закоулков. Потрескавшийся асфальт был только в центре и кое-где на тротуарах. Вымощенные камнем улицы в сухую погоду были душными и пыльными, а в сырую на дороге грязь и лужи. После дождя вода стекает в овраги и ручейками бежит к реке. Набережная во многих местах заросла, у самого берега островками торчал камыш. Длинный мост протянулся с одного на другой берег, и если смотреть с холма, то это места вызывает в памяти Дунай. Высокий, недавно построенный трехэтажный дом стоял кварталах в трех от реки и выделялся среди остальных. Дома вокруг были одно-двухэтажные и деревянные, с почерневшими от времени стенами, некоторые побелены и потому бойко и весело смотрели на улицу. Толстые и кряжистые деревья уткнулись ветками в окна, словно заглядывали вовнутрь.

В новом доме было три подъезда, много лестничных площадок. Мальчишки из соседних домов приходили кататься на перилах с поворотами. Большая квартира на втором этаже сразу понравилась Павлу. Обе комнаты просторные и светлые, а в коридоре можно играть в мяч. На кухне вполне поместятся стол со стульями, шкаф и диван. Целый месяц квартира была пустой, папа не привозил никакой мебели, кроме двух железных кроватей. Завтракали и ужинали бутербродами с молоком, а обедать Павел ходил в закусочную напротив дома, где пожилая посудомойщица приветливо встречала и старалась накормить повкусней. Папа рано уходил на авиационный завод и возвращался вечером. Он усаживал Павла на кровать и принимался учить русским словам. Они запоминались быстро, но с трудом складывались в; предложения и фразы. Папа не знал, что Павла еще учили разным словам мальчишки из соседних домов. Они иногда звали поиграть в ножички или «вышибалы» и наперебой заставляли запоминать новые слова, среди которых были и ругательные. Об этом сказала Павлу посудомойщица в закусочной, когда однажды услышала их от Павла:

— От кого это ты такого набрался? Забудь и запомни, это матершинные слова!

Что значит «матершинные», Павлу тоже было сначала непонятно.

Папа часто ездил в Москву, в Коминтерн и еще по каким-то заводским делам в наркомат. Павел оставался один и очень боялся. Тогда папа решил нанять домработницу. К радости Павла, он предложил посудомойщице из закусочной, и она сразу же согласилась, потому что была из какой-то далекой деревни и в Воронеже не имела своей комнаты, так и скиталась по разным углам. Про свою семью она никогда не рассказывала, а может быть, у нее своей семьи совсем не было.

— Как вас зовут? — при первом знакомстве спросил ее папа.

— Анфиса.

Имя это трудно произносилось, и всегда путались ударения, что вызывало у нее смех.

— Зовите меня попроще, — как-то сказала она, — няней или Нюсей.

И стали звать ее няней Нюсей.

Первый раз пришла она с маленьким расписным деревянным сундучком. В нем она хранила грубошерстные нитки и ситцевые платья. Няня Нюся облюбовала для себя кухню, папа купил диван, и на нем она спала. У мягкого дивана была высокая спинка с козырьком и зеркалом. На козырьке няня Нюся держала вязанье. Она редко выходила из кухни, днями сидела на диване и проворно работала спицами. Няня Нюся каждый день жарила на сковородке вкусные блины или оладьи. Павел больше всего полюбил оладьи. Они у няни Нюси получались пышными и ароматными, как пончики, с розовой хрустящей корочкой. Между делами она, запинаясь, вслух читала газеты, которые каждый вечер приносил папа. Часто подзывала Павла и принималась учить его разным буквам. Сама же хотела научиться еще и писать. Но у нее не выходили прописные буквы, и тогда она их писала печатными, как в книгах или газетах. Буквы получались неровными, плясали в разные стороны, и няня Нюся очень смеялась. Еще больше веселилась, когда Павел неправильно произносил и путал русские слова и коверкал фразы. Тогда они вместе хлопали в ладоши и много раз повторяли одно и то же слово, пока Павел не запомнит его.

— У тебя мозги хорошо варят, ты будешь в школе получать на уроках одни отличные отметки, — улыбаясь, говорила она.

Няня Нюся папу стеснялась, старалась быть при нем серьезной и молчаливой. Папа на это не обращал внимания. Когда он приходил домой с гостями, няня Нюся пекла целую башню блинов и гору оладий, поила всех ядрененьким квасом и подносила по стаканчику медовушки. Все это она готовила сама. Провожая гостей, няня Нюся каждому кланялась в пояс, у нее была такая привычка. Она кланялась и папе у порога, когда он уходил из дому или приходил после работы. Иногда папа спрашивал у няни Нюси что-нибудь ему непонятное, и тут она преображалась, отвечала обстоятельно.

— Скажите, няня Нюся, что означают русские слова «скрипит, как колымага»?

— Уж не про вас ли кто так сказал, Богумил Густавич? — с беспокойством переспрашивала она.

— Нет, — смеется папа, — но я часто слышу…

— Как вам сказать-то попроще? — начинает объяснять няня Нюся. — В народе часто этак говорят. Захотели посмеяться ли над кем, у кого голос неласковый и скрипучий, про того и скажут. Или, бывалоча, про того говорят, кто покою не дает, все-то кряхтит, бурчит, в голос вздыхает, аж душу вытянет, и все-то ему неладно, на все-то у него пустяшная обида иль зло. Уж позарез надоел, и люди уж про то забыли, а он все свое, прямо-таки уши слушать его занемогут, как скрып колымаги на дороге. Оно и в сам-то деле изведет, ежели колымага скрыпучая и дорога долгая… Колымага-та не то что телега, а с прутьями и оградкой, хотя тоже на двух осях и четырех колесах с чекой. Бывает, колесо упрямое о чеку трется, оттудова и скрып идет. А его, проклятого, мажь не мажь — все равно без пользы, хоть подмазывай коровьим маслом. Пуще того, если прутки вплотную не закреплены и оградка расшаталась, тут-ка в пустой колымаге на разные голоса все заскрыпит, как в испорченной музыке, и совсем хоть уши наглухо затыкай. В груженой колымаге или с сеном, то поменее скрыпу, да и наверху не так слышно. Но не дай бог в пустой ехать, иззудит, скрыпучая, хоть с конного двора не выезжай. Первым делом тут-ка надо всю колымагу перетягивать да колесо с чекой заменять. Вот как все это происходит в нашей деревенской жизни…

О маме не было никаких известий, папа сам волновался и успокаивал Павла. Хотелось, чтобы она скорее приехала сюда, и тогда они все вместе станут жить спокойно, без тревог и ожиданий. По большим праздникам папа брал Павла с собой на демонстрацию. Город весь украшен, кругом многоцветно, ярко, весело. Играют гармошки, балалайки и настоящие духовые оркестры. Люди ноют и танцуют, они проходят с цветными шарами мимо высокой фанерной трибуны и громко кричат «ура!». Папа в выглаженном костюме и в галстуке, с красной ленточкой на лацкане пиджака ведет Павла за руку или несет на плечах в окружении своих друзей, таких же праздничных и веселых, как и он. Над головами много знамен и портретов, высоко подняты полотна с лозунгами. Весь день город на ногах и до поздней ночи. К концу Павел очень уставал и чуть ли не валился с ног, но уходить не хотел. По выходным дням папа водил Павла на городской стадион смотреть спартакиады, там больше всего нравились живые пирамиды и футбол. Несколько раз они ходили в клуб на художественные олимпиады, где взрослые и школьники пели и танцевали на сцене, декламировали стихи и показывали литмонтаж. Павлу было все очень интересно, и жизнь казалась ему праздником. Но впереди он ждал свой самый большой праздник — учебу в школе. Папа из Москвы привез букварь и учебники, в другой раз выложил тетрадки, карандаши и пенал. Позднее купил кожаный портфель. Сверстники Павла уже перешли в третий класс, и ему пришлось догонять их. Труда и переводных испытаний было много, а радости куда меньше, чем ждал.

Но тут разразилась война, и жизнь пришла в смятение. По дорогам во все стороны света двинулись машины, люди, обозы. Начались налеты и бомбежки. С няней Нюсей прятались в подвале дома. Уходили в какую-то темную нору. Няня Нюся почти каждую минуту крестилась и приговаривала:

— Упаси бог, упаси бог…

Павла она ни на шаг не отпускала и крепко держала за воротничок куртки, чтобы он не вырвался. Беженцы обезумели от страха, тащили узлы и вещи, с криком, плачем просились уехать на восток хоть на чем попало. Папа вечером появлялся на несколько минут. Он был занят эвакуацией завода. Ночи стояли душные, земля и дома не успевали охлаждаться от солнечного зноя. В кустах и траве верещали, мирно стрекотали кузнечики и цикады. Молчаливый и удрученный папа с чемоданом в руке привел Павла и няню Нюсю к станции. Она обняла обеими руками свой сундучок да так всю дорогу и держала. Няня Нюся хроменькая, одна нога у нее короче другой. Обычно это мало было заметно. Но когда она волновалась или торопилась, то так сильно припадала на левую ногу, что казалось, вот-вот упадет. Вещей с собой взяли совсем мало. Игрушки и медвежонок остались в квартире.

Голосистые сверчки по-прежнему выводили свои трели-свирели. В небе мигали звезды, будто посылали свои сигналы людям. На станции столпотворение и паника. Друзья уже ждали папу, взяли вещи и занесли вместе с Павлом в вагон. Няня Нюся всем им поклонилась. Папа расцеловал сына, сказал несколько слов на прощание и о чем-то попросил няню Нюсю. Потом с трудом вышел из вагона. Он стоял с друзьями у самого окна, смотрел на Павла и няню Нюсю. Его толкали, но он не замечал никого. Поезд нервно дернулся несколько раз. За окном поплыли слабые тени вокзальных строений. Папа снял кепку, зажал ее в кулаке и поднял руку…

В Юргамыльске няня Нюся устроилась сторожем на штакетную фабрику. Она получала половину рабочего пайка и немного на иждивенца. Зарплаты ее как раз хватало, чтобы выкупить паек на карточки. Остальные деньги — переводы от папы — тратили на одежду, дрова, другие нужды. Няня Нюся покупала еще шерсть, иногда пряжу. Павел с вечера засыпал рано, а няня Нюся осторожно и незаметно уходила ночью на дежурство, закрывая дверь на внутренний замок. Павел пересилил себя и уже не боялся оставаться один.

Письмо папы няня Нюся понесла в школу, но там никого не застала, директор и учителя были мобилизованы на прополку в колхоз. В райвоенкомате очередная суматоха с прибытием раненых и отправкой в армию, там ничем не могли помочь няне Нюсе. Она пошла на станцию и взяла с собой Павла.

В кабинете начальника вокзала за столом с телефоном сидел усталый молодой мужчина в зеленой гимнастерке. Няня Нюся поклонилась ему, он протянул левую руку и поздоровался. Она достала письмо. Он той же левой рукой взял, посмотрел на одну страницу, вторую, третью и спросил:

— Это мне зачем?

— Как зачем? — удивилась няня Нюся и тут же тихо попросила: — Нам бы два билетика до Бозулука.

— Бесполезно пришли, матушка, на это разрешение и бронь требуются.

— Какое еще разрешение тебе, родимый, нужно, коли ты сам большой человек, — говорит няня Нюся. — Вот тебе письмо, почитай-ка, оно от военного.

— Нынче военных миллионы, и все пишут. От каждого не прочитаешь, жизни не хватит на все письма. — Он говорил строго, но не грубо. Пустой правый рукав небрежно был заправлен в карман пиджака.

— Сам, видать, с войны, — вздыхает няня Нюся, — сам, видно, фронтовой калека, а не посочувствуешь…

Начальник вокзала заходил вокруг стола. Теперь он говорил громко, будто произносил на митинге речь, чтобы его все слышали, но убеждал он всего лишь одну няню Нюсю. Пустой рукав выскочил из кармана и болтался в разные стороны.

— Я, может, гражданочка, сейчас каждому сочувствую, может, всему честному народу и человечеству! Может, даже каждому живому, раненому и убитому… Я людского горя сам позарез навидался, вдоволь наелся, а вы мне, матушка, письмо под нос суете! Неужто я неграмотный, понятия совсем не имею или как бы чурбан неотесанный? Вон теперь сколько несчастья людского! Наглядишься да наслушаешься, в голове не уложится, читать — не перечитать! Я тут совсем никакой не бог, а простой, как говорится, станционный смотритель. Была бы моя всесильная власть, был бы я на самом деле большим человеком, то враз бы вас ковром-самолетом куда угодно доставил, но я чудес делать не умею. Понятно вам, матушка?

— Длинно и умно ты говоришь, а почитай-ка все-таки, родим человек, повнимательней, — снова просит няня Нюся.

— Опять за крупу деньги! — хлопает себя начальник вокзала с досадою. — Ей одно, она свое! Совсем не понимает простых и ясных слов! Толку-то все равно никакого не будет, ежели даже прочитаю это письмо сверху вниз и снизу вверх.

— Да ты взгляни только хоть одним глазком, — протягивает письмо няня Нюся.

— Ну, взглянуть — не велика маета, — неохотно буркнул он и взял письмо.

Быстро пробежал глазами первую страничку. Потом, не отрывая взгляда от письма, сказал:

— На такие дела и просьбы нам броней и разрешения не дают.

— Ты, мил человек, почитай дальше, так без броней билет выдашь.

— Какое это имеет значение, — говорит он, продолжая читать. — Вам же два билета нужно… а дело это в корне безнадежное.

— Продай один, — поспешно вставляет няня Нюся, — коли не хочешь или не можешь два.

— Один детский, что ли?

— Ну да, хотя бы, — говорит няня Нюся, — а можешь взрослый.

— Путаница у вас какая-то безбожная, матушка, — говорит он, дочитав письмо. — Как я понимаю, не вы, а мальчишка должен бы к батьке съездить, но кто ж ребенка-то по взрослому билету пустит.

Он положил письмо на стол и снова заходил по небольшому кабинету. В раздумье несколько раз садился на табуретку и растирал левой рукой правое плечо. Видно, оно болело, начальник все морщился и громко кряхтел.

Няня Нюся сочувственно вздыхала и смотрела на него, но уходить не собиралась. Когда он встал и подошел к своему столу, няня Нюся снова робко спросила:

— Ну, если по взрослому не пустят, тогда давай один детский.

— Законом не положено, запрещено без провожатого, — все еще морщась, говорил он.

— А ты не беспокойся, родим человек, может, погодится как, так и сама сопровожу, а то, в крайнем деле, к кому пристрою. Мальчонка-то уж большенький, одиннадцати годков…

Начальник станции посмотрел на Павла, смерил рост глазами, встал и повернулся к няне Нюсе:

— Вот сколько тут я с вами времени теряю! Смотрю я на вас и думаю: то ли вы бессердечный и безжалостный человек, матушка, то ли упрямая такая по характеру? Я бы рад помочь…

— Помоги, — быстро встревает няня Нюся, — помоги, мил человек, всеми святыми прошу, потому продай, пожалуйста, хоть два билета, хоть один и хоть какой…

— Честное слово, за крупу деньги! Вы ж меня в государственное нарушение вовлекаете! Да меня же просто-напросто под суд отдадут! — Ни гнева, ни обиды нет у него в голосе. — Конечно, здесь дело не совсем рядовое. Можно сказать, иностранный гражданин просит…

— Он совсем даже не иностранный, а что ни на есть чистый наш советский, — торопливо говорит няня Нюся. — У мальчонки даже имя совсем наше, русское. И фамилия их чисто хохляцкая.

— Да я совсем не об этом, матушка! — Он вернул письмо. — Ничего не обещаю, но на всякий случай зайдите послезавтра.

— Ой, долго ждать, можно не успеть.

— Ну, тогда завтра будем думать.

— Спасибо вам, мил человек. — Она поклонилась ему и завязала письмо в платочек.

Звонил телефон, заходили люди, переговаривались. Няня Нюся пятилась к двери, тянула за собой Павла и кланялась. У порога поклонилась еще ниже и на радости слегка перекрестилась. Когда вышли на улицу, няня Нюся облегченно вздохнула. Заспешила на почту, и они отправили в Бозулук телеграмму. Сообщали, что выезжают. Телеграмма пройдет день-два, тогда они уже будут в пути, и папа их дождется.

До полуночи няня Нюся хлопотала и готовилась к поездке, стирала и гладила, штопала носки, пришивала пуговицы, готовила еду на дорогу. Еще с вечера решила идти к начальнику станции в полной готовности, чтобы, взяв билет, сразу же садиться на любой проходящий поезд в сторону Челябинска. Накануне она натерла больную ногу репьями и луком. Кожа на ноге покраснела и вздулась. Няня Нюся взяла валявшуюся во дворе палку и, сильно хромая, пошла в больницу. Там ей дали справку об освобождении от работы, и она отнесла справку на фабрику.

Рано утром пошли на железнодорожный вокзал. Няня Нюся несла матерчатую котомку. Там была завернута в мешочек еда, лежали деньги и последнее письмо отца.

Няня Нюся пошла к дежурной по станции в красной фуражке и спросила ее про начальника.

— Нет его и не будет, — ответила та.

— Да как это так! — всплеснула руками няня Нюся.

— Вот так. В госпиталь его увезли.

— А где этот госпиталь? — чуть не плача, спросила няня Нюся.

— Это еще зачем? — удивилась дежурная.

— Он велел нам сегодня к нему прийти.

— Его вчера увезли. Видать, гангрена на культе началась после ампутации. Он туда попал надолго.

— Беда-то какая, — вздыхает няня Нюся. — Как нам теперь-то быть? Он про нас ничего не наказывал?

— Нет.

— Этого никак не может быть… — не верит няня Нюся. — Он нам тут по военному письму билеты до Бозулука пообещал…

— Ничего не знаю… У меня нет никакого предписания о штатских.

— Нам надо обязательно сегодня в Бозулук уехать, уже и телеграмму отбили, — просит няня Нюся. — Мы и вам покажем это письмо.

— Мне бесполезно показывать, коли начальник ничего не решил. — И дежурная пошла по перрону встречать прибывающий на дальний путь товарный поезд.

На втором пути уже стоял пассажирский, и видно, что давно, нет вокруг него ни суеты, ни переполоха, все уже кое-как разместились. Поезд дожидался отправления, но никто не знал, когда ударят в колокол и дадут сигнал. Вагоны, тамбуры и подножки забиты битком, только что на окнах не висят. Маячат головы и фигурки людей на крышах. Няня Нюся остановилась у подножки, спросила:

— Куда поезд-то едет?

— Пока известно — в Челябу, а дальше видно будет или спросишь.

Няня Нюся забегала, прихрамывая.

— Давай сядем без билетов, — сказала она Павлу, — а по дороге при оказии купим.

Она водила его вдоль вагонов и высматривала место, где бы можно было пристроиться. Все двери были наглухо закрыты. Впереди в окошко паровоза высунулся машинист и смотрел на перрон.

— Уважаемый товарищ машинист, — снизу кричала няня Нюся, — возьми нас, пожалуйста, с мальчонком. Нам страсть как нужно по военному делу ехать в Бозулук. Документ на то есть…

— Нет, нет, мамаша, — ответил машинист.

У подножки вагона, заглядывая в открытый тамбур, няня Нюся просила:

— Дяденьки! Тетеньки! Пустите нас, пожалуйста! — и подталкивала вперед Павла, но никто не слушал и не жалел няню Нюсю. Она сильно хромала, от боли и волнения еще больше припадала на ногу и теперь походила на раненую, подстреленную гусыню. В глазах ее застыли мольба и отчаяние.

— Сестрица, — послышался громкий басовитый голос, — давайте-ка сюда…

Невысокий старичок стоял у перил открытой площадки между вагонами и махал рукой.

— Передавайте-ка сюда внука-то, — прокричал он.

Няня Нюся проворно схватила Павла под мышки, подняла вверх и передала в чьи-то руки. Пять или шесть рук быстро пронесли по воздуху и опустили Павла рядом со старичком. Было очень тесно, но старичок, работая локтями, готовил уже местечко для няни Нюси. Она передала котомку и попыталась подняться сама. Старичок старался подать ей руку, но дотянуться так и не смог. Няня Нюся поняла, что ей туда не взобраться, и заголосила:

— А я-то как же, как же я-то! Люди добрые, да помогите хоть! Ради бога!

Кто-то сжалился и попытался помочь, но няня Нюся каждый раз срывалась. Один раз даже сильно упала и, наверное, больно ударилась.

— Может, вам мальчонку-то назад спустить? — спросил старичок.

— Нет, нет, мил человек, я сейчас, еще немного… Он к родному отцу должен обязательно уехать. Отца-то на фронт вот-вот отправят.

— Мальчишке-то зачем на фронт?

— Нет, он не на фронт, он повидаться… проститься… — Няня Нюся вдруг заплакала. — Сопроводить я его должна.

Сделав еще несколько усилий, она остановилась. Топталась на месте, всплескивала руками, громко причитала:

— Господи милосердный, помоги! Помоги мне, господи милосердный…

— Рад бы вам угодить, сестрица, да не знаю как, — сочувствовал старичок. — Куда ехать-то?

— В Бозулук, родимый, в Бозулук, — громко кричит, чтоб все услышали, няня Нюся.

— Мой путь по той же дороге, могу за ним присмотреть.

— Спасибо тебе, любим человек. — Няня Нюся долго сморкалась, не в силах сдержать слезы. — Ну хоть так-то, да все же… Но я ж сама должна, я сама чуток еще попробую. — Сил у нее уже не было, она с трудом держалась на ногах и помутневшими глазами смотрела на Павла.

— Павлуша, слезай-ка назад, а? Куда ж я тебя одного-то? — говорила она неуверенно и виновато.

— Решайте сами, сестрица, но одного его я не оставлю, — говорит старичок, который сразу показался Павлу добрым. В громком голосе его чувствовалась твердость и сила.

— Павлуша, может, ты все же слезешь, а? Не боишься без меня ехать-то один, а?

— Нет…

— Может, с добрым-то попутчиком и доедешь, а?

— Доеду.

— А когда доедешь, вы уж мне телеграмму отбейте, чтоб я вконец не извелась.

— Дадим…

— А где надо, сделай ему, добрый человек, пересадку, пожалуйста, чай, вместе в одну сторону едете.

— Не извольте волноваться, сестрица, — отвечал ей старичок, — как родного доставлю.

— Павлуша! — не умолкает няня Нюся. — Ты уж послушайся дедушку-то. Храни себя и береги провианта. Когда что неладно или попросят, то показывай письмо, для тебя это военный пропуск. По документу этому тебе всяк поможет… Господи, боже ж мой, может, я все же залезу. — Няня Нюся сделала последнюю слабую попытку, но опять безуспешно, и тут, всплакнув, она совсем смирилась.

Старик успокаивал ее:

— Да не убивайтесь вы, сестрица… Страх в глазах, а душа стерпит. Не без казусов, не без труда, но доедет ваш внучек, не извольте беспокоиться, сестрица, бог сохранит…

Он бы, наверное, еще что-нибудь говорил няне Нюсе, но послышались свистки, гудки, удары колокола.

— Павлуша! — прокричала няня Нюся и отступила от вагона.

Старичок оказался совсем маленьким, ростом чуть выше Павла. Зато голос у него был громкий. Низкий, раскатистый бас его перекрывал даже шум и стук несущегося поезда. Он посадил Павла на свой мешок, в котором был то ли пустой бидон, то ли пузатый бачок. К вечеру подъехали к станции Каменской. Поговаривали, что долго не задержатся, стоянка короткая. Со всех сторон к поезду ринулись люди и штурмом стали брать вагон. Вставали на плечи, лезли по головам, торопились, кричали и ругались. Хватались за что угодно, лишь бы зацепиться и удержаться. Напирали с такой силой, точно выжимали последние соки из людей. Старичок сопротивлялся, упирался руками, еле сдерживая людской напор. Потом он ловко подхватил свой мешок и громко сказал Павлу:

— Лезем-ка все ж на крышу, а то нас здесь задушат, раздавят, как шмакодявок…

Подхватил Павла за плечи и приподнял. Павел, перекинув через шею котомку, цепко схватился за торчащую над головой ступеньку. Перебирая руками, быстро вылез на крышу. Вслед появился старичок с мешком за спиной. С непривычки Павел передвигался по крыше ползком, наконец ухватился за круглую металлическую вытяжную трубу с колпаком. Старичок сел рядом и долго не мог отдышаться. На крыше уже было человек двадцать. Сидели кучками, облюбовав места по центру крыши и примостившись к вытяжным трубам. Женщины в годах, одеты кто во что горазд, некоторые в шерстяных теплых платках, повязанных за спину. Бедная няня Нюся, ей бы ни за что сюда не взобраться. Она бы со страху здесь умерла, а между вагонами ее бы просто искалечили в давке. Хорошо, что она не поехала. Люди сидели или лежали на матерчатых и кожаных сумках, на чемоданах. Среди них были старички и помоложе мужики, инвалиды на вид. Выделялись два старика, что сидели на пузатых своих мешках. Одеты они в полушубки и шапки, невзирая на летнюю пору. Бороды их напоминали соломенные метлы. Не обращая ни на кого внимания, они выпивали, обтирали руками усы и нюхали лепешку. Самогонку из фляжки наливали в зеленую эмалированную кружку.

— Павлуша, изволь откушать, пора нам перекусить. Меня зови Анисимей Фадеевич или просто дед Анисимей…

Тут он достал завернутые в тряпицы сало и лук. У Павла в котомке были любимые оладьи и сухая колбаса. В кармане лежали два ножичка, которые перед самым отъездом Павел наточил и вложил в ножны. Дед Анисимей взял ножичек и стал ровно нарезать сало вместе с твердой опаленной свиной кожей. Потом повертел ножичек в руках.

— Изволь знать, вострый, как бритва, видать, большой умелец мастерил. — И он стал медленно жевать пищу своим почти беззубым ртом.

Закончив еду, дед Анисимей собрал крошки на ладонь и осторожно отправил их в рот. Завернул все свое аккуратно в тряпицу и сунул обратно в мешок. После этого завязал котомку Павла красивым узлом и медленно обвел взглядом вокруг. Наконец, повернувшись в сторону паровоза, перекрестился три раза.

— Ты что, анафемский сын? — вдруг строго спросил дед Анисимей своим басом. Павел даже испугался его, но тут же понял и перекрестился сразу обеими руками. Получилось несуразно и бестолково.

— Дурень ты и дурень, Павлуша, — вздохнул дед Анисимей, — одно слово безбожник…

Говорил он без зла и обиды в голосе, через минуту прислонился к мешку и принял совсем благообразный вид. Потом старик расспрашивал Павла, кто он такой, откуда и почему вдруг так срочно в Бозулук должен ехать. Павел рассказывал без подробностей, не врал и не фантазировал. Однако дед Анисимей удивлялся и восклицал:

— Извольте знать, сколь любопытно!

Позже, о чем-то поразмыслив, он вдруг спросил:

— Так чьи же вы тогда подданные и граждане чьего государства?

Павел ответить не мог, он просто не знал.

Солнце приблизилось к горизонту и быстро, прямо на глазах, садилось. Оно светило сейчас очень ярко и совсем не грело. Наступила ночь, стало темно и немного страшно. Вскоре показались огоньки, которых по мере приближения становилось все больше и больше. Наконец они рассыпались по всему черному пространству.

— Челом не бить, а Челябе быть! Слыхал такую прибаутку? Изволь готовиться к пересадке…

В слабом свете городских огней зашевелился народ на крышах. Поезд остановился не у вокзального перрона, а раньше, у стрелки, перед красным светофором. Стуча и топая по крыше, люди спускались вниз. Дед Анисимей одной рукой держал свой мешок, другой помогал Павлу, чтобы он не сорвался со ступенек. Через минуту они уже были на земле и под ногами хрустел мелкий шлак. Оставив Павла караулить мешок и наказав дожидаться на этом месте, дед Анисимей куда-то исчез. Поначалу было страшно одному стоять. Но никому ни мешок, ни котомки, ни сам Павел не были нужны, темные фигурки как появлялись, так и исчезали в полумраке стрелочных фонарей, в которых горели обыкновенные стеариновые свечки.

— Следовать изволь за мной и не отставай, — сказал негромко дед Анисимей, появившись из темноты и быстро взваливая мешок на спину. Долго шли вперед к станции, пролезали несколько раз под вагонами у самых колес. Наконец вышли к какому-то слепому поезду. В окнах вагонов не было света. Поезд этот уже до отказа забит пассажирами. Они висели на подножках, теснились между вагонами, сидели на крышах. Дед Анисимей не хватался за подножки и не стучался ни в одну плотно закрытую дверь, а, пройдя несколько вагонов до самой середины состава, остановился и сбросил мешок со спины. Посмотрел вверх, повертел головой и вдруг сказал:

— Изволь, Павлуша, опять лезть на крышу. Старайся поосторожней да проворней, пока нет милиционера, а то нам иначе не уехать, и никакой документ твой не поможет.

Второй раз забраться на крышу Павлу было проще. Свет падал отовсюду, но был тусклым и выделял только стрелки, отдельные вагоны и часть длинных составов. Светили электрические лампочки на высоких столбах да низкие квадратные фонари. Паровозы выбрасывали перед собой на рельсы яркие лучи. Люди на крыше молчали, изредка переговаривались шепотом и ждали отхода поезда. Невдалеке расположились знакомые попутчики, те самые два старика с бородами и в полушубках, которых Павел видел днем на пути к Челябинску. Поезд медленно, почти незаметно, тронулся, с трудом набирал скорость.

— Слава богу, поехали, — перекрестился дед Анисимей, — не застряли, господи всевышний, до утра. А ведь могли бы, потому что Челябинск — мудреный перекресток. Истый крест на земле, как пуп, на все четыре горизонта. На севере — Свердловск, на юге — Оренбург, с востока — Курган родной, а к западу — Башкирия. Куда изволишь, туда и свернуть можно. Право, путаницы здесь в нынешние времена многовато, и заблудиться бедному человеку раз-два и готово. Но мы с тобой посмышленее, потому не на юг едем, как надо бы, а на север, до Уфалея или Каслей…

И старик принялся негромко растолковывать, как легче им доехать до Бозулука. Павел ничего не понял, но не переспрашивал, чтобы окончательно не запутаться в городах и поездах, которые называл дед Анисимей.

— А теперь приляг да вздремни, Павлуша… Утро вечера мудренее…

— Да проснись же! Ну вот, наконец-то, слава богу! Неприятность тут назревает, давай-ка переместимся в сторонку, — зашептал дед и переполз чуть подальше.

Павел, держа котомку, последовал за ним, прижался к крыше. Легкая дрожь пробегала по телу, то ли от холода, то ли с испуга. Где-то у горизонта слабо светлело небо, как будто солнце выбиралось из далеких и темных глубин. Павел с дедом Анисимеем оказались невдалеке от стариков с мешками. В тусклом свете зари можно было рассмотреть, что происходило на крыше. Люди тревожно сидели пригнувшись, боясь встать, пошевелиться. По обоим торцам крыши стояли в рост два высоких парня. Одеты они были в темные рубашки, подпоясанные широкими ремнями, на головах фуражки, какие носили фэзэушники. Каждый угрожающе держал на вытянутой руке нож. Третий, тоже с ножом, ходил по крыше, отбирал вещи, потрошил чемоданы и сумки, выворачивал карманы, развязывал котомки, запускал руку за пазуху и с силой вырывал деньги или узелки. Проделывал все это смело, грубо и быстро. Когда кто-то приподнимался, то на торце сразу же два-три раза топали по крыше ногой:

— Цыц!

Люди от страха перед грабителями затихали и прижимались к крыше. Но иногда слышалось:

— Что же это вы, сынки, делаете…

— Цыц!

— Неужто у вас жалости нет…

— Цыц!

— Да разве ж можно бедноту-то грабить…

— Цыц!

Другие молчали, не просили, не подавали голоса. Беззащитные, они подчинялись безропотно, и каждый с ужасом ждал своего череда. Кто-то разделся до кальсон, лишившись пиджака, брюк, рубахи, и снова сел на свое место. Поезд мчался вперед, не сбавляя хода. Чуть прибавил рассвет, и уже можно было лучше рассмотреть происходящее. Дед Анисимей сидел съежившись, словно готовился к какому-то решительному действию. У грабителя, что ходил по гребню крыши, мешок был уже наполнен. Он передал его одному из своих и вернулся. На этот раз он оказался рядом с Павлом. Резко выдернув котомку, перебросил ее своему приятелю. Тот повесил ее через плечо. Павлу хотелось жалобно попросить, чтоб он вернул узелочек, в котором лежит письмо, но страх лишил его голоса. Пусть возьмет вместе с котомкой всю еду и деньги, только вернет письмо. Павел ждал, что вот сейчас за него заступится дед Анисимей, но тот затаился и молчал.

— А ну, старики-фраеры! Чего фартуете на плацкарте? Расшивайте свои мешки, раскошеливайте кошелки, пока вас, трухлявых, не пришили!

Это относилось и к деду Анисимею, и к тем двум старикам с мешками, которые сидели чуть поодаль и раскуривали свои самокрутки. Медленно поднялся дед Анисимей, нехотя вставали и те два старика, от волнения разглаживая бороды.

— Это мы-то тебе фраера? — раскатисто, подобно грому небесному, задрожал гневный бас деда Анисимея. — …Ты с нами эти кошелки наживал? Ты на эти кошелки робил? Ты их зашивал, чтоб тебе расшивать, ворюга проклятой!

Павлу представилось, что еще немного — и этот голос маленького деда Анисимея наповал собьет человека или, как топором, расколет надвое. Грабитель, что стоял рядом, опешил. Никто не крикнул зычно «цыц».

— Извольте, фраер… — Но тут голос деда Анисимея внезапно оборвался. От неожиданной подножки и толчка дед Анисимей сразу рухнул на крышу и, не удержавшись, комочком скатился с вагона. На крыше остался только его мешок. На секунду грабители замешкались. Тогда старики схватили и с размаху ударили пузатыми своими мешками того бандита, который стоял к ним ближе. Удар был резкий, сильный. С диким криком тот полетел с крыши на полном ходу поезда. Второй сразу же бросился бежать. Перепрыгнув через пролет между вагонами, он громко затопал по другой крыше. Третий было ринулся на стариков, но был сбит с ног теми же пузатыми мешками. Он все же сумел схватиться обеими руками за круглую трубу, выронив при этом нож, который, быстро вращаясь и подпрыгивая, скатился вниз. С двух сторон старики жестоко били бандита своими мешками, гулко звякали какие-то бидоны или ведра. Сквозь удары Павел различил панический крик:

— За самосуд на трибунал пойдете, гады!

Его продолжали бить. Он был молод, большого роста и, наверное, сильный, но подняться уже не мог. Потом он замолчал, и теперь с каждым ударом у него вырывался только громкий стон. Когда мешок попадал мимо и ударял по крыше вагона, раздавался оглушительный стук. Старики норовили попасть тому в голову, и он никак не мог ее спрятать или увернуться. Наконец затих, перестал извиваться и громко стонать.

— Пришибли, кажись… не подымется. — Оба старика выдохлись, сами обессилели. Волоча за собой мешки, отошли подальше. Люди повскакивали со своих мест. Одни ползком покидали крышу вагона и спускались вниз, другие подбегали к лежавшему и добавляли, топтали его ногами. Раздавались остервенелые голоса:

— Подлюги, сволочи!

— Казни его, фашиста!

— Может, в Уфалее милиционеру сдать? — спросил кто-то.

— Еще не хватало связываться с дерьмом поганым и время терять!

— Пусть здесь гниет, как вошь раздавленная!

Озлобленные люди старались всю обиду и гнев до конца выплеснуть на него.

— Готов, — бросил кто-то.

Избитый уже не мог держаться за трубу, руки и ноги его слабо шевелились и были ему непослушны. Павел не знал, что ему делать. Мужик, что в кальсонах, прошел мимо и с силой пнул босой ногой бандита. Тот перевернулся несколько раз по покатой крыше и остановился у самого края. Теперь он лежал на животе, раскинув руки в стороны. Ступни свисали с края крыши и подрагивали в воздухе. Два старика сидели в отдалении, чиркали спичками, курили самокрутки. Кроме них, на крыше никого нет, остальные разбежались.

Скоро будет станция. Что скажет там милиционеру Павел? Письмо показать уже не сможет… Котомка сейчас лежит на крыше, рядом с правым плечом избитого грабителя. Стоит только тому сползти, упасть с крыши, и тогда всему конец, Павел останется никем.

Медленно наступает рассвет, будто нехотя ползет по небу. Павел встал и, боясь упасть, сделал несколько осторожных шагов. Со стороны могло показаться, что он подкрадывается. И тут он услышал резкие голоса стариков:

— Эй, не подходи, ради добра!

— Валяй на свое место и не ввязывайся к нам!

Где им было видеть и знать в предрассветной темноте, что идет мальчишка. Павел вернулся назад и присел на прежнее место, у мешка деда Анисимея. Старики стали спускаться вниз. Через некоторое время Павел увидел их силуэты на безлюдной крыше другого вагона. Павел остался один. Неподвижно лежал грабитель. Он медленно сползал по покатой крыше, и ноги его уже болтались за краем вагона. Павел встал. Почти не отрывая ступни от крыши, мелкими шажками подошел к нему. Павел сделал еще полшага вперед и оказался почти рядом с головой лежавшего. Но тут неподвижные руки неожиданно всплеснулись, взметнулись вверх, и пальцы мгновенно обхватили щиколотки ног Павла, точно зажал их цепкий и сильный капкан.

Павел покачнулся и чуть было не упал, но все же устоял на месте. Пальцы клешнями стягивались у самых ступней, вдавливая в кожу шерстяные вязаные носки.

Павел осторожно нагнулся, дотронулся до судорожных пальцев, они были холодными, одеревеневшими.

— Отпустите! Отпустите меня! — Голос прозвучал громко и пискливо.

Воет пронзительный ветер.

— Дедушки! Дедушки, спасите меня! — отчаянно закричал Павел. Нет, они не слышат.

— Дедушки, миленькие, добренькие, спасите меня, пожалуйста!

Они, наверное, глухие, а может, крепко заснули?

— Дорогие дедушки, я погибаю! Спасите!

Точно окаменевшие, пальцы не отпускали Павла и, скрючившись, застыли, как у покойника. А если он в самом деле умер и мертвые пальцы его так никогда и не разожмутся?

Павел крепко зажал в левом кулаке рукоятку ножичка и провел острием лезвия по твердым костяшкам. Потом еще раз и еще. Носки сразу взмокли от теплой крови. Павел плохо понимал, что делал. Лезвие беспорядочно врезалось в запястье то одной, то другой руки лежавшего. Неожиданно пальцы ослабли и разомкнулись. Павел, чтобы не потерять равновесие, быстро сел, выронив ножичек. Руками держался за крышу, пятка уперлась в мягкое плечо бандита. Павел с силой оттолкнулся и полез вверх. От толчка ватное тело того вздрогнуло, неестественно сжалось и рухнуло вниз, унося с собой котомку. Павел обхватил руками трубу. Его била дрожь. Липкие от крови руки клеились к металлу. Черные пятна забрызгали одежду, измазали лицо и руки, кровь засыхала и густела. В нос ударил тошнотворный запах. Озноб не переставал, но спина вспотела, к ней липла одежда. Павла стошнило, и сразу немного полегчало. Но вслед за этим началась такая рвота, словно кишки выворачивались наизнанку. Боль пронзила все тело до кончиков пальцев, и они занемели. Наверное, так приходит смерть? Как во сне или бреду, теряется ощущение собственного веса. Только плаваешь и переворачиваешься не в воздухе, а в какой-то густой, еле прозрачной жидкости, дышать в которой невозможно. Страха уже никакого нет. Лишь бы не вернулась рвота и комок не перехватил бы горло, не перекрыл дыхание.

Но дышать вдруг стало легче. Павел ощутил свежий ветер и жадно вдыхал воздух.

Паровоз кричал долгим гудком.

Уже совсем рассвело. Упрямо клонит ко сну. Хоть бы пошел проливной дождь, набежали бы тучи, обрушили бы свои потоки, умыли бы крышу, смыли бы кровь. Поезд сбавляет ход, вагоны угрожающе вздрагивают.