"Отыщите меня" - читать интересную книгу автора (Мещеряков Григорий Александрович)

Часы отсчитывают время…

Часы отсчитывают время. Военное время совсем другое и не похожее на нормальное человеческое. Тянется долго, и ничем нельзя его ускорить, чтобы оно, как в сказке или кино, скорее проскочило, закончилось и никогда больше не возвращалось. Было бы великое счастье вернуть то прекрасное в памяти мирное время. Но у времени нет стрелок. Их придумали, изобрели люди, и, сколько ни крути стрелки часов, они бессильны управлять временем. Часы после смерти человека переходят от одного хозяина к другому и могут пережить десять и даже больше человеческих жизней. Если стрелки их остановлены, все равно время безостановочно идет своим ходом. Не успел заметить, как оно проскочило, миновал уже вечер, и пришла ночь…

— Гляньте-ка, смехи, — басит Князь, — Генералец снова задумался, как великий философ!

Все неестественно и поддельно, в угоду Князю, смеются.

Кто-то ехидно кричит:

— Эй, мыслитель, смотри не свихнись!

Снова дружно гогочут неизвестно чему и оттого походят на маленьких идиотов.

Петька стоял у голландки и грел руки. Черная покрашенная жесть обжигала ладони, приходилось время от времени на них дуть, чтоб остудить.

Может, эти «княжеские» холуи и правы? От вороха мыслей запросто можно сойти с ума. Но куда от них деться, когда они сами без всякого спроса лезут в голову?

Отходить от голландки Петьке не хотелось. Простоял бы тут, у тепла, всю ночь, а разрешили бы, так спал бы у нее стоя или свернулся бы калачиком, как котенок. Металлический корпус карманных часов, упрятанных за пазуху, приятно холодил живот. Сегодня их не удалось тайком завести. Наверное, ход остановился, и стрелки замерли вразброс. Батька этими часами всегда был доволен, они ходили исправно и ни разу не подвели.

— Люблю масло! — прищелкивает языком Князь. Он сидит на высокой и мягкой кровати, по-восточному поджав ноги. Сейчас он паясничает и с каким-то хитрым вывертом намазывает ложкой масло на хлеб, толстый желтый слой на тонкий черный ломтик. Голос у него низкий, совсем не похожий на мальчишеский, прокуренный самосадом или просто давно простуженный. Каждый звук или слово властно разлетаются по всей спальне, приводя пацанов в трепет. Многие не в силах отвернуться и поэтому смотрят голодными глазами в рот Князю. У них опять отняли ужин. Князь далеко высовывает язык и слизывает масло, точно сладкий крем с пирожного. В другие бы, в сытые, времена определенно кого-нибудь стошнило бы, а сейчас одна лишь зависть, скрыть которую голодным невозможно. Князь сверкает глазищами, будто режет острой бритвой воздух. При этом вытирает чьим-то полотенцем масленые губы. Никто, конечно, не ропщет. Ни против, ни поперек слова ему не скажет. Все как один боятся вызвать гнев Князя. Вовсю стараются угодить и умилостивить его хотя бы взглядом, чтоб тот остался в довольном настроении. Прижавшись к теплой голландке, Петька рассматривал Князя. Откуда только такой выродился и выискался?

— Ой, смехи, живот разболелся от обжорства! — изгаляется Князь, а всем, у кого под ложечкой сосет, от обиды, голода и злобы реветь охота. Но они боятся и нехотя смеются.

Ну какой же он «князь», коли ручки-ножки тоненькие и короткие, лицо худущее, бумажного цвета? Глаза на месте не стоят, зыркают по сторонам — то ли от трусости, то ли отыскивают добычу. Нос птичий, похожий на клюв, желваки, скулы, подбородок заостренные, как у мертвеца, смотреть противно, плюнуть не на что. Так много жрет, а все равно телом дохлый, хлипкий, тщедушный. Тощий, как вобла, а возомнил и выбился в «князья» у этих оборванцев из подворотни, собранных под одной крышей беспризорников. Но стоит ему заговорить, даже у Петьки холодные мурашки по спине рассыпаются. Не человек, а безрогий черт. Может, в самом деле гипнотизер? Втихомолку здешние об этом поговаривают. Власть и воля его сильнее всяких писаных правил и законов. Князь тут никого не боится, нет у него страха и перед взрослыми. Многое в бегах повидал Петька, но такой редкой породы кровососа не встречал. Клопа поганого одним пальцем раздавить можно, если он сам от кровавого обжорства не лопнет, на Князя же ни одна рука из целой сотни пока не поднялась. Каждый вечер садится вот так, как азиатский хан на богатых подушках, и до полуночи пирует, спать никому не дает. Волосы у него длинные, на лбу темная челка треугольником, хотя все остальные тут гологоловые, под машинку подстриженные, словно лагерные или изоляторные.

Порядки он завел, как в настоящем княжестве. Распределил всех на «холопов», «холуев» и «падлу». Ближе и вернее всех «холопы». Они стоят в проходах между койками, готовые, подобно псам, на жертву броситься. Еще ждут, когда им перепадет кусок какой с «княжеского» стола. Он бросит небрежно, они поймают обглодок, заглотят, как жадные дворняги, и преданно благодарят. Только что языки не высовывают. Петька готов лучше с голоду сдохнуть, чем ловить отбросы и походить на жалкую собаку. «Холопы» в спальне, в столовке и на территории всегда рядом с Князем. Таскаются за ним поодиночке, а то и всей ватагой. Они бьют с оглядкою, следов и царапин на лице не оставляют. Отобьют отменно печенку, пацан потом неделю за бок держится и от боли мается.

«Холуи» теснятся в сторонке, чуть-чуть поодаль от Князя, и прислуживают ему еще усерднее, чтобы выбиться в «холопы». Эти твари особенно стараются и пуще всех из кожи лезут. Они кидаются на «падлу», будто овчарки с цепи срываются. Морду синяками, фонарями и фингалами разукрасят, готовы шею свернуть, голову оторвать и в форточку выбросить. За то время, что Петька здесь, навидался всякого. Кто не угодил Князю, получи свое сполна. Больше всех достается «падле», иногда и «холуям» перепадет, но «холопов» пальцем никто не тронет, кроме самого Князя. Он редко кого из них бьет ладошкой по щекам. Сексоту, жалобщику совсем хана, не простят. Доведут до полусмерти, может, и того хуже. Ведь тут «проходной двор»: кто прибывает, кто исчезает, люди тасуются, как карты в колоде, не задерживаются и особенно-то не запоминаются.

Новенького приручают и обязательно бьют. По точно заведенному порядку, пока тот не поймет смысла здешней жизни, не сломится, не подчинится. Бьют для острастки, чтобы просто знал, что здесь лупцуют и проучают впрок. Новенькие появлялись почти каждый месяц. И каждому Князь устраивал «долгую темную», когда свита «холуев» и «холопов» набрасывала на голову новичка одеяло, чтоб никого тот не запомнил и не было слышно крика. Свет выключают, двери на крючке держат. Подонистые норовят больше кулаками, локтями, ногами и чем попало. Иногда во время «темной» Петька слышал умоляющий голос из-под одеяла:

— Миленькие, братишечки, не надо-о, не надо!.. Миленькие, хорошенькие, я не буду!.. Я ничего не буду!.. Что захочите, то и сделаю, только не бейте. Я не буду…

Петька знал, что никто не заступится, на себе испытал…

Большая спальня напоминает физкультурный зал. Тесно стоят рядами свыше полусотни коек, на каждой спят по двое. В центре под потолком горит желтая и тусклая лампочка. Дотрагиваться до выключателя могут лишь «холопы», да и то с согласия или по указке Князя.

После отбоя, перед сном, дежурные воспитатели, забежав на порог, пересчитывают по головам собравшихся и, успокоенные, вполне довольные, уходят.

Тогда Князь принимает на койке свою обычную позу. Начинает раскладывать жратву, доставая припасы из-под матраца. Койку он занимал один. Прикрепленные к «холопам» напарники или спали на полу, или выгоняли с постели кого-нибудь из «падлы». После «княжеской трапезы» готовилась новичку «темная». «Холопы» и «холуи» занимали свои места в проходах. «Падла» боязливо сторонилась, пряталась и затихала.

С самым первым появлением Петьки в спальне у Князя и всей свиты зачесались руки. А привела его сюда после ужина воспитательница Валентина Прокопьевна. Она показала койку, где он будет спать, назвала напарника и быстро ушла. На Петьку уставились десятки глаз. Взгляды хитрые и наглые, удивленные и любопытные, добрые и злые. Осмотрели с головы до пят. Петька тоже внимательно присматривался к ним, не ожидая никакого подвоха. Одежонка у приемышей, как называли здесь всю эту временную ораву, самая разношерстная и пестрая, кто в чем. Казенной формы не выдавали, кроме нижнего белья, фланелевой рубашки и полотняных брюк. Ни у одного не было такой ладной, на диво всем, серой шинельки, как у Петьки. Еще не старой, хорошо скроенной и сшитой, правда, уже изрядно потертой в передрягах дорог.

Князь поманил Петьку пальнем. Потом потрогал воротник, пощупал шинельку и цепко взялся за медную пуговицу.

— Фронтовая? — хитро и вроде бы дружелюбно пробасил Князь.

— С войны…

— Ну, а как величать?

— Шинель-то, что ли? — Не нравился Петьке тон Князя.

— Тебя, смех.

— Петром…

— Откуда приехал?

— Отовсюду.

— Шинель замылил или как?

— С генеральского плеча! — отшил любопытного Петька.

— Ух ты, Генералец!

Тут вдруг Князь принялся истерически хохотать, хотя до этого был вполне нормальным и даже вроде бы приветливым человеком.

— Ой, не могу, Смехи, ой, не могу! Ой, заливало! Позекайте, смехи, на Генеральца! — Князь подпрыгивал, раскачивался из стороны в сторону, хватался за голову и гоготал.

Петьке странно было смотреть на эти кривлянья, как будто человек сходил с ума. Но присутствующих эта сцена нисколько не удивила.

Петька еще не знал, что перед ним Князь, а у него свои повадки. Кто-то подначивал втихаря Князя. Выгадав паузу, Петька громко и резко сказал:

— Чего умору разыгрываешь, шут гороховый, шинелей, что ли, не видал?

Князь вдруг осекся и криво поморщился. Сощурившись, уставился пронзительным взглядом. Через секунду, почти не шевеля губами, произнес:

— Ретивый Генералец!

Все со страхом ожидали ссоры.

— Амба, Генералец! Махнемся на шинельку, падла! — вдруг говорит Князь и начинает расстегивать пуговицы. — Получишь за нее овчинный тулуп или зипун. А не приглянется, толкнешь на базаре, с голым пупом перезимуешь…

Петька прижал руки к груди, ощутил на животе холод часов. Часы были большие, круглые и тяжелые, в металлическом корпусе, с решеткой поверх циферблата. Когда-то батька носил их в кармашке галифе, из-под гимнастерки выглядывала блестящая крученая цепочка, которая потерялась в первый же день войны. Петька привязал часы просто на тонкую крепкую бечевку, повесил через шею и носил так все время на груди. Всегда и везде прятал под рубахой, чтоб не потерять и чтобы никто не увидел… Князь расстегнул нижнюю пуговицу шинели и цепко схватился за следующую.

— Нет, это ты зря! Не лезь, не чапай! Хамло! — Петька выдернул борт шинели. Пуговица оторвалась и закатилась под чью-то кровать.

— А ну нишкни, падла! — рявкнул Князь, от голоса которого, казалось, вздрогнула спальня. Словно холодок по спине или кошачьи когти по телу пробежали.

Наступила тишина. Приемыши насторожились, ожидая взрыва, переполоха. Петька настроился по-боевому, приготовился к любой драке. Но Князь лишь махнул рукой и повернул ладонь вверх. В тот же миг чья-то рука мгновенно выключила свет. Сразу зашевелились «холопы» да «холуи», что стояли в проходах. Тут же накинулись, как стая волков. Правда, одеяло набросить не успели, Петька сумел вывернуться, ускользнуть. Били валенками, ботинками, ремнями. Кто-то норовил угодить острым костлявым кулаком в лицо. Пинали ногами и топтали. Петьке не спастись, не укрыться от них. Он ухватился за ножку и юркнул под кровать, побежал на четвереньках, как загнанный зверек. По топоту ног определял приближение преследователей и устремлялся в другой угол. Рассадил до острой боли коленки, исцарапал ладони и пальцы, ударялся спиной о железные кроватные решетки. Сдвигались и переворачивались койки. Оглушительно стучали по полу ноги, негромко кричали, пыхтели, хрипели голоса:

— Бей падлу чем попадя!

— Лови его с другой стороны и держи суку!

— А ты его чурбаком по головешке! По башке!

Охапка приготовленных на завтрашнюю топку дров у голландки рассыпалась, заглушив крики и топот. Петьке сейчас захотелось превратиться в крохотную черную мышь, залезть в любую норку или дырочку, забиться бы в щель, и никто-никто его тогда не достанет. Неожиданно рявкает, перекрывая весь шум, голос Князя:

— Амба, смехи!

Включили свет. Все остановились кто где, переводя дыхание. Петька вылез из-под кровати в самом дальнем углу.

Грудь распирает, отдышаться невмоготу. Голова кружится, перед глазами светлячки и звездочки прыгают. Тошнота застряла в носу, в горле, во рту. «Холопы» и «холуи» тоже выглядели порядочно растрепанными. Устали небось, в темноте сами шишек себе насобирали. В спальне беспорядок, перевернуты и валяются постели, торчат железные ножки кроватей. Ни кричать, ни звать на помощь, ни реветь Петьке не хватало сил. Пацану по-разному смотрели в его сторону. Одни злорадствовали, другие — с испугом, третьи — сочувствовали. Но почему многие смотрят на него с такой лютой ненавистью? Ведь ничего плохого Петька им не сделал. Может, злятся, что не удалось добить и в самый подходящий момент Князь прервал их разбой? А может, они по натуре своей такие?

Спрятанные под рубашкой часы, кажется, не повредились и целы. Лишь бы не отняли, гады. Петька, не выходя из угла, громко, чтоб каждый услышал, сказал:

— Бить будете, я в райсовет пойду!

— А ты, падла, бойкий и озорной! — язвит Князь. — Только не пугай, Генералец, свояков, а то заикаться станешь! Так, смехи?

— Ты не свой, ты фашист! — Голос Петьки чуть не сорвался.

— Нишкни, падла! — пробасил Князь. — Не то я разгневаюсь, и ты, по натуре, сыграешь в проруби на родной Вятке-реке и даже говном не всплывешь, падла!

— Сам всплывешь!.. Если еще раз тронете, то я кого-нибудь убью! — выдохнул последнее слово Петька.

В дверь постучали, и воспитательский голос прокричал:

— Мальчики, почему у вас шум и свет горит? Не пора ли выключать и спать ложиться?

— Пора, — негромко усмехнулся Князь и снова сделал какой-то жест рукой. «Холуи» поняли и с готовностью стали сдвигать кровати, подталкивая «падлу». «Холопы» развалились на постелях и отдыхали.

Петька не знал, куда теперь приткнуться и стоит ли идти к своей кровати, может, опять заваруха начнется и бить станут. Но в спальне уже было тихо. Князь помалкивал и сопел. Все быстро попрятались в постелях, кто-то выключил свет.

Свернувшись калачиком, Петька забился в уголок у голландки. Запахнулся потуже в шинельку да и остался тут, на полу.

Из щелей дуло, голландка остыла, было холодно, мокрая от пота одежда липла неприятно к телу. Заныли болячки и ссадины на ногах и руках. Слез, как обычно, не было. То ли они высохли, то ли пропали совсем. С того первого дня войны, когда от страха так хотел и не смог заплакать. В самую пору сейчас пореветь втихомолку, может быть, боль позабылась бы и на душе бы полегчало. Но слез нет и, наверное, уже никогда не будет. Петька языком зализывал ссадины, потирал ушибленные места, лежал комочком, молчал и думал. Хоть бы разок поплакать, почувствовать, как по щекам текут слезы, сжимается горло, вздрагивает голова и медленно утихает и отходит боль. Но, может, так даже к лучшему, горя никто не увидит и не посмеется. А у Петьки в душе ненависть накопится, больше зла родится, меньше жалости останется. Петька отомстит обязательно, нельзя без этого рвать отсюда.

Одни называли «холопов» и «холуев» прислугой, другие — свитой, а третьи — и вовсе дружиной. Бандиты и сволочи они все, опричники, как говаривал когда-то батька про хулиганов, а не дружина. Позднее Петька узнал, что угрозы Князя действительно опасны. Кто-то рассказал, как два новичка скорешились против Князя, дали отпор и устроили драку с ножами. До «мокрого» не дошло, но Князя они все же отмочалили. Потом оба исчезли неизвестно когда и куда. Разыскивать их не стали, никакого следствия не вели, оформили документы на побег. Все знали, что они никуда не убегали, а просто пропали. Но тогдашних «холопов» сразу же потом отправили под конвоем не то в строгий детдом, не то в колонию. В перевалочном пункте этом неразбериха. Долго тут никто не задерживается. Потому что здешнее учреждение называется детприемником. Это вроде как отстойник, сортировка для бездомников.

Петька тут недавно, как и многие, которых подобрали на станциях, ссадили с вагонов, поймали при облавах. С того дня, как Князь темный суд учинил, месяца три прошло, и неизвестно, сколько времени еще пробудет здесь Петька, пока не решат его судьбу. Отсюда посылали в разные организации запросы о батьке, но никаких ответов и известий о нем не приходило. Писем тоже никаких не поступало, хотя Петька ждал их каждый день. Нашелся бы батька, забрал к себе, и тогда бы кончилась эта дорожная, перевалочная жизнь. Но дни пробегали, складывались в недели и месяцы, а вестей никаких. Два года назад он последний раз видел батьку, и больше ничего о нем неизвестно.

Как-то Петьку вызвала к себе Валентина Прокопьевна и показала казенное письмо, где черным по белому написано было, что батька пропал без вести. Значит, жив, не убит, может, в плен взят, а может, в госпиталь попал. У многих отцы пропали без вести, но что это такое, никто толком не знал.

Он хорошо запомнил тот день, когда под вечер совсем разморенный шел из бани в спальню. Приемыши в бане больше баловались и изгалялись друг над другом, чем мылись. Петька, наоборот, долго натирался и мылился, помногу лил воды и ополаскивался, словно смывал с себя давнишнюю вшивую грязь. Под конец устал от жары, заторопился в предбанник, быстро оделся и выскочил на улицу. От зимней свежести после густого пара бани чувствовал себя полупьяным и обессиленным. Голову слегка клонило к плечу, ноги еле-еле передвигались. От лени даже рубашку не хотелось застегивать. Лицо, щеки, уши и стриженная наголо голова были пунцовыми. Кто-то поднял на смех:

— Позрите-ка, пацаны, красный как рак!

Рядом оказалась Валентина Прокопьевна. Она строго отчитала насмешника. Потом подошла к Петьке, слегка улыбнулась, погладила голову, лицо, плечи и застегнула рубашку. Она, видать, не помнила, как вместе с другими бездомниками привезла со станции сюда Петьку.

— Как тебя зовут?

— Крайнов.

— А родные у тебя есть?

— Нет никого, один батька.

Она о чем-то еще спросила и после сказала, чтобы он пришел к ней, она поможет в розысках его отца. Петька не хотел никуда отсюда уезжать, пусть его заберет батька. Надоело бродяжничать, кочевать с места на место, менять разные временные приюты. Везде одинаково, тоскливо и одиноко.

Ждать батьку уже нет у Петьки сил. Здесь околачиваться тоже одна только мука. Вот тогда он сел и тайно сам написал письмо:

Запечатал треугольником, наклеил марку и отправил с поселковыми попутчиками в Котельннчи. Туда ездили на подводах, возили на элеватор зерно из колхоза. Петька попросил доброго человека сдать на железнодорожную почту или прямо в почтовый вагон, чтобы письма ушло без задержки. Ответ все не приходил и не приходил, но веры Петька не терял и ждал со дня на день…

Старые карманные часы по-прежнему отсчитывают замедленное военное время. Пусть они идут скорее, пусть поторопятся, ускорят конец войны, после начнут отсчитывать совсем новое время. Петька хранил часы пуще всякого сокровища, словно от них зависела судьба и сама жизнь. Порой казалось: если часы потеряются, то никогда Петька не встретит больше батьку. Днем он их за пазухой носил, на ночь прятал в кальсоны, зажимал между ногами. Пуговицы на рубахе не расстегивал, чтоб не обнаружить бечевку.

Князь нюхом не нюхал ничего о часах, а то бы обязательно прицепился, и неизвестно, чем все это еще кончилось бы. Шинельку он больше не отбирал, даже не трогал с той первой «темной». Будто примирился, оставил на время Петьку в покое. То ли в самом деле напугался, хотя на Князя это не похоже, то ли по другой какой причине.

Наутро после «темной» Валентина Прокопьевна неожиданно встретила Петьку во дворе, удивленно посмотрела и спросила:

— Откуда это у тебя шишка такая на лбу? Кто это тебя?

— От причуда… — уклонился Петька.

— Ты потри ее, она и разойдется. — Валентина Прокопьевна и не думала охать и ахать, допытываться и докапываться.

Князь Валентину Прокопьевну, видно было, побаивался, подчинялся без препирательств, хотя подобострастия и не выказывал. Со стороны казалось, что она больше всех к Князю придирается. А тому все нипочем. Как ни старался Петька, понять Князя так и не смог. Запутанный тот, словно паук в невидимой паутине, во всем разный и неожиданный. Слышишь, что он говорит, но совсем не ведаешь, что думает, не знаешь, как поступит. Он был постарше и умнее, хитрее других. Взрослые, воспитатели и начальство, с ним не связывались. Больше того, считали своим помощником и часто поручали за остальными приглядывать, выгонять от случая к случаю на разные работы, хотя сам он пальца не приложит, руки не замарает. Иногда Князь исчезал по ночам, даже на проверку не являлся. «Холопы», чтобы скрыть от дежурного воспитателя его отсутствие, клали под одеяло чье-нибудь пальтишко: дескать, он давно почивает, и, мол, тревожить его нельзя. Уходил он с вечера и не появлялся до утра, никто не знал, куда ушел и зачем. Тогда приемышам в спальне свободней дышалось. Даже «холопы» и «холуи» больше помалкивали или своим шалманом в уголке в карты резались, о чем-то трепались. Случалось, спорили, дуясь в «очко» или в «буру», но до драки дело редко доходило. Князь это напрочь запретил. Да и, видать, самим до чертиков надоели гнусные холопьи обязанности. Без Князя им проще жилось.

Приемыши почти ровесники, кому одиннадцать лет, кому тринадцать. Одни выше ростом, другие ниже, есть посильней и послабее. Спать вдвоем на одной койке плохо и неприятно, часто напарники ссорились и дрались из-за подушки, стянутого одеяла. Многие от холода и болезней мочились в постель, обвиняя друг друга. На заборе постоянно висели полосатые матрацы с большими желтыми пятнами, в мороз затвердевали и почти не высыхали. Из полусотни коек обязательно наутро десяток матрацев были мокрые. Князь каждый раз рычал или исступленно орал:

— Кто обоссался, тому спать на голых досках! На такой лежанке Балтийское море не приснится!.. Мне эти ароматы вредят здоровью! Напрудят, падлы, а ты их зловонь нюхай!

Многие действительно спали на досках, «холопы» не давали им матрацы с улицы заносить. Четверо новеньких однажды сбежали от такого стыда, хотя, видимо, болели.

Не миновала эта напасть и Петьку. Было неловко на глаза пацанам показываться. Еще он боялся, чтоб взрослые не узнали, особенно Валентина Прокопьевна. Она женщина, и к тому же красивая. Раньше он таких, может, только в кино видел, а в жизни первый раз. У нее черные волосы, длинные ресницы и голубые глаза. Нет, не должна она видеть полосатый матрац с желтым пятном, который развешивал на заборе Петька. Он выносил свой матрац чуть свет, еще до подъема, торопливо набрасывал на забор и быстро удирал. Напарник по койке, прозванный Соплей, недовольно пыхтел, но молчал. Петька скрывал это и от Князя, тот мог растрезвонить на весь детприемник и не отказал бы себе в удовольствии сообщить об этом Валентине Прокопьевне. В последний месяц она Петра чуть ли не усыновила, хотя сама еще очень молода и иметь детей вроде бы ей рановато.

Да разве она сможет заменить маму? Или хотя бы сестру Ленку? Да никогда!

За ночь напорошило белым пухом, утром глаза слепит солнце, мороз. Снег пушистый, глубоко утоптана тропинка, что ведет к накатанной санями дороге. Оступишься в сторону, завалишься и угодишь по пояс в сугроб, полные валенки наберешь. Успевай вытряхивай, пока снег не растаял.

Петька привык бродить один. Приятелей не было, с Соплей дружить не хотел.

— Крайнов! — окликнула Валентина Прокопьевна. — Приходи после прогулки ко мне.

Голос звонкий, как у певицы. Больше месяца назад позвала к себе Петьку первый раз. Он хорошо запомнил, как остановился тогда, повернулся и посмотрел на нее. Она стояла там же, вверху на холмике, и улыбалась, словно бы обрадовалась встрече. Медленно подошел к ней. Полы шинельки поплыли по сугробу, подметая сыпучий снег. Она дружелюбно сказала:

— Крайнов, ты еще не был у меня дома, заходи в гости, не стесняйся…

На Валентине Прокопьевне было синее пальто с лисьим воротником. Мягкие черные валенки самодельной катки облегали ноги. Она переступала на месте, как будто согревалась, пританцовывая. Кудрявые завитые волосы распушились из-под цветастого платка, который на фоне белой зимы рябит красками в глазах. Щеки разрумяненные, точно натерты морковным соком, губы густо накрашены, блестят и щурятся голубые глаза.

Петька не противился, подчинился, пошел. В теплой комнате он обмяк и оробел. Словно в тумане видел ее лицо и как эхо слышал ее голос. Она говорила о письмах и розыске батьки. Потом принялась учить арифметике, чтобы Петька в детприемнике не отстал по учебе. Какая может быть в этой перевалке учеба, один смех, и талдычат постоянно каждому тут дураку, что для скорой победы нужно хорошо учиться. Слышал Петька слова такие много-много раз, но для победы нужны снаряды, а не отметки в тетрадях.

В учебном классе почему-то больше всего занимались арифметикой. Другие предметы — то есть, то их нет, то через раз урок ставят. А математику каждый день в расписание впишут с восьми часов утра первым уроком. Пробрякает где-то в темном коридоре ленивый звонок, и в учебный класс, освещенный двумя линейными лампами, уже входит заместитель начальника детприемника и начинает пичкать цифрами да задачками. Начальника редко видели на территории детприемника, он весь в делах и разъездах, а зам его очень редко отлучался. Ему было трудно ходить, он инвалид, и вроде бы у него еще раны не зажили. Мало кто видел, что делал он в детприемнике, но математику вел исправно в каждом классе. Был он нелюдим, озлоблен, никого не хвалил, даже тех, кто соображал. В серых тетрадях размашисто ставил «удочки» и «плохо» с точками. Других отметок не признавал. Петьке эта арифметика поперек горла застряла. Она и раньше труднее всего ему давалась.

— Эй, Генералец, — кричит какой-нибудь «холоп», — сколько будет дважды два?

Язвят, потешаются, а Петьке не до смеха. Не выходит, и весь тут счет, хоть лопни.

Много разных и не понятных Петьке задачек да примеров перерешал он с Валентиной Прокопьевной в последний месяц. Может, за все время своей учебы Петька столько не решал. Примеры с цифрами даются ему полегче, а вот с задачками беда, ни одной одолеть не мог. Валентина Прокопьевна так старалась, словно не арифметические действия решались, а сама судьба, вся дальнейшая жизнь Петьки. Вот и сейчас она без умолку говорит, растолковывая. Наклоняется, и Петька ощущает ее тепло. А заденет невзначай плечом, тут вся арифметика из головы сразу вон, ни условия он не слышит, ни решения, ни ответа. Краснеет, стесняется, сопит, как круглый оболтус, боится отодвинуться и рот раскрыть.

В комнатке натоплено, жарко. Валентина Прокопьевна распарилась и раскраснелась. Быстро переоделась, набросила легкий халатик.

— Крайнов, а почему ты про маму и своих родных мне ни разу не рассказывал?

— Они все погибли…

— Ты, наверное, много горя испытал? — сочувствует она.

— Как все… — говорит Петька и отворачивается.

— Я понимаю, Крайнов, как тебе тяжело и больно…

— Как всем… — буркнул он.

В глазах у нее появились слезы. Она молча гладила его голову. Обнимала, ласково прижимала и успокаивала:

— Ничего, Крайнов, все переживем, миленький…

Она казалась куда больше взволнованной, чем Петька. Он вдруг сам за себя испугался. Сердце от непонятного страха стучит, дыхание перехватывает, все тело приятно и болезненно потягивает, мускулы напрягаются. Где-то дрожит в животе, плохо голова соображает. Петька сидит ни жив ни мертв, изо всех сил скрывает это состояние от Валентины Прокопьевны, а то еще она заметит, и тогда Петька сгорит от стыда. Халатик коротенький, без пуговиц, лишь лямочки по бокам болтаются, под ним никакой одежды. Кожа на ногах Валентины Прокопьевны гладкая, так бы ладошкой и провел, да почему-то Петьке страшно это делать. Она сама нисколько не стесняется, наверное из-за его малолетства. Неожиданно стиснет его, точно клещами, он замрет, не шевелится, стараясь скрыть непонятную свою болезнь и чтоб она чего плохого не подумала. А когда целовать его от жалости принялась, совсем Петька дурно себя почувствовал, вроде бы температура подскочила и он вот-вот сознание потеряет. Неожиданно Валентина Прокопьевна оттолкнула его, быстро встала, подбежала к рукомойнику, ополоснула лицо и грудь, взяла одеколон «Кармен» и слегка помочила виски. Потом вернулась, обняла его плечи теплыми руками, но тут же отпрянула, спросила:

— Это что у тебя?

— Бечевка.

— Какая еще бечевка? Ты что, крест носишь?

— От часов.

— Настоящих часов?

— Настоящих.

— Откуда они у тебя?

— От батьки достались.

Бечевку он так и не снял с шеи и часы не отвязал. Валентина Прокопьевна держала их в руках, разглядывала и открывала крышку, еле касаясь пальцами решетки циферблата. В этот момент она походила не на строгую воспитательницу, а на обыкновенную девчонку, удивленную и обрадованную занятной игрушкой, как будто первый раз в жизни карманные часы увидела.

В один из дней, отрешенно глядя в окно, Валентина Прокопьевна призналась Петьке, как ей одиноко. Ни близких, ни родных и даже подруг у нее здесь нет. Совсем скучно и тоскливо быть одной в этой Купарке. Муж ее с самого начала на фронте. Рассказывала, какие шлет ему хорошие письма каждую неделю. Муж велел ей никуда отсюда не уезжать и дождаться его. Несколько раз сам обещал приехать, проведать, повстречаться, но ничего из этого не выходило.

— Мне бы очень хотелось сделать мужу приятный подарок, вот как эти часы, — сказала вдруг она.

Петька промолчал. Отдавать, дарить или продавать свои часы он никому, даже Валентине Прокопьевне, не собирался. Потом в шутку и смеясь спросила:

— Сколько там, на твоих серебряных?

Не снимая со шнурка, Петька подал часы ей в руки. Она с удовольствием открыла крышку и долго любовалась. Спустя несколько дней она опять спросила:

— Сколько там, на наших серебряных?

Петька в ответ только пожал плечами. Она тут же продолжила толковать про условия какой-то задачки. Наконец, оторвавшись, надолго о чем-то задумалась.

— Знаешь, как мне до войны хорошо жилось? Ты даже, Крайнов, не представляешь… Все у меня было, а больше всего кавалеров, самых красивых парней… Я ведь молодая была и очень симпатичная. Они мне все до одного нравились, ухаживали за мной, бегали на свидания. А я возьми да выйди замуж… — Она улыбнулась. — Мне достался очень хороший человек, только вот мало пожили, потому без детей и остались… Хотели иметь сына.

Петька чувствовал себя посторонним, ни кивнуть, ни поддакнуть не смел. Не для него вроде бы эти разговоры. Наверное, рано еще ему их слушать.

— Вот поэтому-то я к тебе, как к своему родному сыночку, и привязалась, — сказала Валентина Прокопьевна, подошла, ласково обняла, поцеловала. — И никому не отдам, и в обиду не дам.

Петька не знал, как себя вести и что ей ответить.

— Ну ладно, иди, Крайнов, — устало выпроводила она.

Петька вышел на снежную улицу и спустился вниз. Там, у подножия горки, он совсем был скрыт от посторонних глаз и любопытных окон. Тропинка незаметно уходит к дороге, виляет из стороны в сторону…

В последние недели батька неотступно приходит во сне. То зовет к себе, то кличет с собой, то проходит мимо, словно не узнает родного сына. Не просыпаясь, Петька вытягивался в струнку, изо всех сил звал и кричал, потом вскакивал, открывал глаза, испуганно оглядывался и смотрел на проснувшихся. Одни ворчали на него, некоторые грозили кулаком, другие смеялись с издевкой, и все ругались отборной бранью. Пришлось Петьке спать под подушкой, плотно накрыв голову, чтоб не слышно было его криков и стонов. Но разве спасешься от самого себя?

Без батьки жить уже невмоготу. Кончалось терпение искать его по белу свету и бесцельно ждать. Надоело торчать здесь, в Купарке, и ничего о нем не ведать. Петька стал ходить к тракту, что протянулся недалеко от поселка и соединял Котельничи с Кировой. В Купарку от тракта был отворот. Ходил теперь Петька на тракт часто и незаметно для других. Там он ждал приезда батьки на специальной или попутной машине. Что он приедет, у Петьки сомнений нет, надо только не прозевать и вовремя встретить. Почему-то казалось, что если он пойдет к тракту, то батька приедет быстрее. Сидя в сугробе, смотрел на дорогу в обе стороны и видел, как изредка поодиночке или вереницею бегут по тракту «полуторки» или «трехтонки», ни разу не останавливаясь и не делая поворота к Купарке.

Каждый раз убеждал себя, что вот сегодня обязательно встретит батьку и закончится наконец-то это мучительное ожидание. Батька перепрыгнет через борт машины, попрощается с попутчиками, закинет вещмешок за спину и пойдет навстречу. Тогда Петька выбежит к нему. Они долго будут стоять, смотреть друг на друга… Батька, конечно, приедет с ординарцем, потому что боевой командир Красной Армии и большой военачальник должен иметь ординарца. А может, просто явится один. В отпуск, на побывку, батьке, наверно, и не разрешат отлучиться с фронта, а за родным единственным сыном не посмеют отказать, отпустят. Они поедут отсюда в военное училище. Батька устроит туда сына и в воинском эшелоне уедет на фронт бить фашистов до самой победы. Каждый день будет писать оттуда сыну письма и сообщать о разгроме врага. Сюда он приедет с настоящим револьвером. Петька на время попросит у него наган, чтоб припугнуть Князя, который от страха язык и голос проглотит, окаменеет лицом, глаза зажмурит или, наоборот, безумно выпучит.

«Холуи» и «холопы» начнут подлизываться и прислуживать Петьке, но он их всех до одного сделает «падлами», а ребятам даст нормальную вольную жизнь. Был бы только револьвер, пусть даже незаряженный, тогда Петька за один день порушил бы блатной «княжеский» порядок и сразу бы уехал. Батьке бы вернул револьвер. И с гордостью вручил бы часы, которые сохранил, невзирая на все передряги жизни…

Тропинка к тракту протоптана в глубоком снегу, потом заходит в перелесок, там вытягивается вверх и выползает на главную дорогу. Проложили тропинку из поселка местные жители, чтоб быстрее добираться до тракта. Поселковые выходили на тракт ранним утром, изредка поздним вечером, провожали кого, а то встречали или сами отправлялись до Кирова или Котельничей. Кому подвода подвернется, кого попутная машина подберет, кто пешком пойдет. Зимой широкая дорога до глянца и ослепительного блеска наезжена полозьями саней. Военные машины перевозят грузы и людей в кузовах, закрытых тентами. Автомашины американские гудят, как танки, колеса в человеческий рост, никогда раньше Петька такие не видел. В полусотне метров or дороги стоит негустой сосняк, рядом березовые колки. Сюда Петька приходил в полдень. В это время больше проезжало воинских машин, которые к утру попадали на станцию. Здесь, за высоким сугробом и толстыми деревьями, он прятался, устроив лежку, с которой хорошо просматривалась дорога. Из укрытия своего не выходил, чтобы не пугать людей, не мозолить глаза и переполоху не наделать. Пока ждет, руки замерзнут и спину заломит. Одна колонна пройдет своим ходом в одну сторону, другая в другую. Машины не останавливаются, еще больше газуют, дорога ровная и прямая, никаких помех и колдобин.

Пусть батька приедет хоть инвалидом… Может, он так ничего и не знает про маму с Ленкой. Ведь никто, кроме Петьки, не расскажет ему о них. При встрече батьку надо обязательно познакомить с Валентиной Прокопьевной и сказать, какая она хорошая, по крайней мере лучше многих здешних. Она сейчас, наверное, у себя дома вяжет в тепле кофту, а может, пишет опять письмо на фронт мужу или подбирает задачки. В комнате у нее, как всегда, уютно и красиво. А здесь дует поземка, и холод забирается под шинельку. По дороге проскочило пять зеленых машин, похожих на фургоны, с закрытыми грузами и охранниками, но ни одна не остановилась и не забуксовала.

Кругом тишина, лишь насвистывает ветерок, потрескивают и чуть гудят толстые и высокие стволы сосен, шевелятся тонкие и поклонные ветки берез.

Ни одной живой души вокруг, даже дорога кажется сейчас заброшенной. Петька встал, отряхнул снег с шинельки и побрел назад. Может, не стоит больше сюда ходить и бередить душу? Может, до конца зимы или даже войны он так и не дождется? Просто вбил себе в голову дурацкие фантазии, которым никогда не сбыться в этой далекой вятской глухомани. Сбежать бы опять ко всем чертям подальше отсюда. Податься снова в другие места, дорог разных полно, не на одной этой свет клином сошелся. Петьке не привыкать, поколесил по миру достаточно, уже и перепутались в памяти города и дороги. Нигде не задерживался, вот разве только здесь чуть дольше обычного застрял. Но пока еще рано. Вдруг батька розыск ведет или ответ от Сталина придет, а Петьки уже здесь не будет. Адресат, мол, выбыл неизвестно куда.

Вечером Петька снова постучался в канцелярию и спросил, выговаривая с опаской слова:

— На меня запросов еще нет?

— Нет, Крайнов, угомонись, не приходили. Будет — сообщим…

Тут свои ответы, свои дела и свои порядки, некогда каждому растолковывать и объяснять. Вон их сколько набралось, всяких беспризорников, и небось каждый своей судьбой интересуется. Только одному Князю все до балды. Никуда он отсюда не собирается, живет и властвует в свое удовольствие, как зверь в логове. Его не трогают, не тревожат, даже на работу не гоняют. Остальных приемышей почти каждый день перед ужином посылают. На лесозаготовках сучья обрубали, конюшни в колхозе чистили, сараи и навесы сколачивали, пилили и кололи дрова. Печек тут в бараках и домах много. Для кухни готовили отдельную поленницу, по пять связок за день съедает. Топка под котлом в прачечной и того больше заглатывает. Все сами делали, варили, мыли, стирали. Девчонок сюда не привозили, для них в другом районе, кажется в Котельничах, открыт детприемник. На подневольных работах Князь в сторонке, «холопы» тоже потихоньку сачкуют, «холуи» в пристяжке с другими, а вкалывает, конечно, одна «падла».

Сноровки у Петьки никакой. Мало что умел, ничему толком не научился. Частенько силенок и ловкости не хватало, но он не симулировал, ни разу не отказался, больным да хворым не прикидывался.

Детприемник от поселка стоит на отшибе, ворога и калитка не запираются, всегда настежь открыты. Прежде, говорят, была охрана, но потом сняли, и теперь гуляй себе, как ветерок в поле, когда и сколько хочешь.

Высокий деревянный забор во многих местах поломался. Три двухэтажных бревенчатых дома и один кирпичный, с двумя подъездами каждый, выстроены, наверное, лет сто назад. Одни говорили, что для сплавной конторы, потому как недалеко река Вятка, другие утверждали, что для лесопромышленной канцелярии. Барак для воспитателей и служащих поставили недавно, наверное в начале войны. Между досками засыпали опилки. Двери низкие, завалинки высокие по всем четырем стенам, окна широкие и всегда с открытыми форточками, откуда выходил слабый пар. Внутри длинный коридор. В угловые комнаты вели отдельные входы, там и жила Валентина Прокопьевна.

На территории приемника росли высокие сосны, несколько толстоствольных берез и широкие ели. За деревьями всегда просто спрятаться, если захочешь. Тут курорт надо бы открыть, а не содержать подобранных отовсюду оборванцев. До войны, рассказывали, стояла воинская часть, потом в полном составе она снялась и ушла на фронт. Тогда на первых порах разместили беженцев из Молдавии, а после открыли госпиталь, но вскоре перевели в Киров. Потом решили поселить детприемник. Помещения высокие и светлые, в каждом по одной-две круглых голландки с облупившейся черной краской. Стены тоже ждали новой побелки.

В спальне приемышей — как сельдей в бочке, толчея. После ужина, перед сном, отыскивали место у голландки, развешивали на проволоке промокшие манатки, сушили кому как придется. Всей ораве места не хватало. Для Князя и «холопов» привилегия, никто на уготованное не позарится. «Холуи» усердно стерегут их пожитки.

С Петькой Князь затаенно хитрит, словно сквозь или мимо смотрит. Еду и пайки, как у других, у Петьки не отнимали и вроде бы вовсе от «падлы» отлучили. Caw по себе живет Петька, рано или поздно все равно сбежит отсюда. Петьке привычно, и до войны он подолгу не жил на одном месте.

Для взрослых переезды одна морока. Они суетятся, нервничают и обязательно чем-то недовольны. Мама каждый раз, собирая вещи, невесело говорила:

— Снова да ладом мытаримся… Из квартиры в квартиру переезжать — все равно что пожар пережить, из города в город — как землетрясение испытать…

Мама, конечно, преувеличивает, потому что одно дело стихия и совсем другое — новый переезд. Никакого бедствия нет, а просто вещи пакуются и укладываются в чемоданы, грузятся узлы в кузов машины. Петька усаживается поудобнее на них и едет на самом верху. Смотрит оттуда вниз, и дух захватывает, вся улица как на ладони. Мир на асфальте маленький, напоминает игрушечный, и всем встречным хочется крикнуть:

— Мы переезжаем!

Переезжали часто, Петьке даже не счесть и не запомнить, сколько раз. Батька всю жизнь военный, значит, ему положено переезжать из одного места в другое. Мама поэтому так нигде и не работала. Ленка как-то насчитала, что за свою учебу сменила три школы, а Петька пока еще одну. В первый класс пошел он в Виннице. Отвели его в старую белокаменную школу и передали учительнице. Город запомнился асфальтом, лопнувшим на тротуарах, в трещинах которого росла травка, на улицах много высоких и густых деревьев. Квартира помещалась в старом особняке, в глубине немноголюдного квартала. Четыре почти ничем не обставленные комнаты каждому шагу гулко откликались. А если открыть все двери, то Петька может устроить азартные скачки, прыгать верхом на венике, подгонять себя узким кавказским пояском и кричать во всю глотку:

— Ура!

Лишь бы Ленка не заявилась, а то испортит всю радость.

В школе совсем не так. Петьке там скучно и неинтересно. Уж очень муторно сидеть не двигаясь до звонка и смотреть только вперед, на доску и учительницу. А ему хочется посмотреть назад и по сторонам. Но вертеть головой не разрешают, обязательно сиди только смирно, положи на парту руки и слушай. Еще Петьку заставляют бессмысленно выводить палочки и кружочки по косой линейке в новенькой тетрадке. Как он ни старался, а ровно не получалось. Куда проще и забавней кляксу на тетрадку посадить. Чернила плывут и растекаются, замазывают все ровные и косые линии. Батьке жаловались по телефону, маму вызывали в школу. Петьку водили к директору и завучу. Каждому из них он давал обещания быть послушным. Они в один голос ставили в пример ему Ленку, называли ее передовой отличницей. Если бы Ленку не перехвалили, она не стала бы, наверное, такой зазнайкой. Петька в этом был уверен. С горем пополам он одолел первый класс, а во втором уже учился на новом месте, в другой школе, потому что снова переехали. Батьку перевели в небольшой военный городок Белоруссии, что совсем рядом с границей. В проходных стояла охрана, было много красноармейцев и командиров. Пускали за ограду по особым пропускам. Ребят знали наперечет и пропускали свободно. Школа вроде бы поменьше и лучше, чем в Виннице, но и здесь на уроках Петьке тоже нудно и неинтересно. Учился по-прежнему нехотя, еле-еле закончил второй класс. Сдал кое-как переводные испытания, но по арифметике все же оставили на осень. Арифметика не нравилась. Цифры хуже всяких букв, а слова лучше всяких чисел. Хоть бы не было этой осени, даже лета не надо, а сразу бы из весны перескочить в зиму, все бы забыли про осенние испытания и арифметику, сразу бы посадили Петьку в третий класс.

Теперь-то определенно батька не даст поносить свои карманные часы, хотя раньше пообещал. А вот Ленке он подарил наручные часы…

…Еще, кажется, глубокая ночь и до рассвета есть время поспать, а Петьку уже тормошат и спешно будят. По комнате бегают мама с Ленкой.

На улице страшно грохочет. Вспыхивает зарево, и все вздрагивает, словно по земле беспорядочно бьют тяжелой кувалдой. За окном рассвет смешался с дымом, огнем, копотью, пеплом. Напротив через дорогу торчат трубы печей, похожие на вздернутые дула пушек. Мама в старом халате бегает по комнатам как сумасшедшая, не понимая, что делать и за что хвататься. Следом за ней неотступно бегает Ленка, плача от страха и не отпуская мамин халат. Волосы у них распущены, на Ленке почему-то нарядное платье с кружевами и оборочками. Наверное, с испугу или спросонья накинула. Сейчас это платье выглядит некрасиво и нелепо. С каждым треском, визгом или взрывом снаряда Ленка безумно кричит. Мама бросала какие-то вещи в чемодан, высыпала из саквояжа украшения.

Прибежал батька, что-то прокричал маме в уши и быстро исчез. Потом появлялся еще несколько раз и снова исчезал. Весь в грязи, в пыли, в рваной военной форме, с остатками гари на лице, торопил маму и в то же время просил подождать его. Наконец у Дверей появился грузовик, и батька втиснул их в кабину. В кузове уже битком людей, испуганных, онемевших. Петька сел у самых ног Ленки и мамы. Батька проехал несколько улиц на подножке и что-то громко говорил и наказывал маме, но Петька в этом шуме ничего не слышал. Потом он быстро отстегнул часы, но цепочка порвалась, и батька сунул часы через разбитое стекло дверцы за пазуху Петьке.

На окраине города он спрыгнул, что-то прокричал, махнул рукой и остался, больше его не видели. Ленка с мамой прощально махали в пустоту.

Ревели самолеты, оставался позади грохот, вдалеке рвались снаряды. От страха Петька вместе с Ленкой крепко вцепились в маму. Молодой шофер растерянно смотрел вперед и причитал:

— Господи боже мой! Что же это происходит? Что же это происходит?

Машина неслась все дальше и дальше от военгородка. Прыгала на кочках, ухабах и колдобинах, наконец выскочила из широкой лощины прямо к железнодорожному полустанку. Здесь народу уже такое множество, что, кажется, никуда не пробиться и не подступиться. Штатские полуодетые люди лезут в товарные вагоны и на открытые платформы, им помогают несколько военных. Ловкие карабкаются сами, нерасторопных бросают, как дрова. Почти никаких вещей нет, лишь изредка видны большие чемоданы, маленькие сумки, саквояжи. Прибывали еще машины, привозили в кузовах женщин и детей, разгружались и мчались назад. На открытую платформу чьи-то сильные руки втолкнули сначала Петьку, потом Ленку с мамой. Мама тут же спрятала их под халат, прикрыла, как клушка птенцов. Военные стали выбрасывать вещи на насыпь. Не хватало места беженцам. Резко просвистел, предупредил и заторопил гудок паровоза, поезд толкнулся с места. Петька ударился локтем о борт. Мама растерянно вытирал им лица полами халата, будто это сейчас имело особый смысл. Подул свежий ветер, чувствовалась утренняя прохлада, но Петька всем телом дрожал. На маму было жалко смотреть в этом тонком, единственном не ней халате. Ленка по-прежнему выглядела нелепо в своем нарядном платье, лезли в глаза кружева и оборочки.

В небе появились темные точки. Но, в отличие от птиц, они не махали крыльями, не шарахались из стороны в сторону, не взлетали вверх, а летели прямиком, ровным порядком и увеличивались на глазах. Самолеты!

Неожиданно поезд остановился, и людской рой вывалился на насыпь. Одни бежали к реденьким кустикам, другие прятались под вагонами и в канавках, кто-то уползал в траву. Мама выпрыгнула вслед за Петькой и Ленкой. Крепко схватила их за руки.

От сильного, совсем рядом, взрыва насыпь вздыбилась, взлетела в воздух, и Петька мгновенно оглох. Потом приподнял голову и ничего не мог разобрать. Серое покрывало накрыло все видимое пространство, в воздухе гарь и сладковатый привкус мокрого же теза, дышать нечем, и глаза резко ест. Опять взрыв, словно специально сюда, именно в это место, метили бомбы. Запястье левой руки вдруг очень стиснуло, судорожно сжались пальцы мамы. В висках застучало, заломило в затылке. Голова кружилась, бегали и мерцали белые мошки, не давая ничего разглядеть. Не вот стало спадать пыльное покрывало, и не видно уже черных самолетов над головой. Люди бросились к вагонам и платформам, не зная зачем, не видя ничего и не помогая друг другу. Мама лежала как-то неестественно, скосив «а сторону голову, лицо белое, как бумага, глаза открытые, застывшие, стеклянные и невидящие. Петька резко выдернул левую руку и вскочил на колени. В другом судорожно сжатом кулачке мама держала руку Ленки. В глаза Петьке бросились почему-то часы у самого запястья рук мамы и Ленки. Он даже отчетливо увидел, как передвигались по циферблату секундные стрелки, казалось, что они торопились и от чего-то убегали. В мамином кулачке была крепко зажата ладонь Ленкиной руки. Но Ленки рядом с мамой не было, лишь торчала бело-красная раздробленная кость. Тонкие кружева и оборки заливала густая кровь. Клочок длинных волос вместе с кожей зацепился и запутался на торчащем репейнике. Петька схватил маму что есть силы и стал трясти, точно хотел разбудить, но не удержал, и тяжелое мертвое тело сползло по насыпи вниз, волоча за собой окровавленный обрубок Ленкиной руки. На лице и белом теле мамы не было ни одной капельки крови и ни одной царапинки. Зато всюду кровь Ленки, клочья ее платья с клочьями розового мяса. Может быть, это происходит в жутком сне? Не помня себя, Петька заорал самым диким голосом, совсем не своим и даже не человеческим. Таким страшным, какого, наверное, никогда земля не слышала.

— Аааааа-а!

Этот чужой голос он запомнил на всю жизнь.

Зимой долбить промерзшую землю — много не наработаешь. Как ни орудуй ломиком да киркой, как ни выбивайся из сил, на полштыка лопаты не наковыряешь. Работали у деревянной бани, невдалеке по склону холма. Две недели уже возились, рыли канаву для „вшивобойки“, приготовили длинную металлическую трубу.

Заели здесь паразиты всех и каждого, житья никакого не стало. Откуда только берутся? В войну расплодились — сладу нет. Тело зудит, как от чесотки или крапивницы. Петька безудержно царапал кожу до боли.

Вечерами в спальне собирались в кружок под тусклой лампочкой, сбрасывали одежду и выворачивали наизнанку нательные рубахи, белые с завязками кальсоны, и ни холод, ни стыд никого не останавливали, пошли гулять пальцы по швам, выискивая и щелкая когтями затаившихся жирных „бекасов“. У „падлы“ „холопы“ вдруг вышвырнут одежды к порогу, Князь громыхнет вслед:

— Ты сам гаденыш, пусть тебя гады кусают и кушают, ха-ха!.. Расплодил стадо и пасешь заразу, падла! Ну, чего зекаешь? — Потом милостиво добавит: — Дазай дави кровопийцев, только не подходи близко.

Петька рубаху и кальсоны не снимал, лишь пальцами по телу нащупывал или в рукавах искал. Вроде в чистоте здесь жили, и врачиха следила, в баню ходили» раз в декаду застиранное сменное белье выдавали, но отделаться от вшей не могли ни на один день, словно они из живой кожи родятся. Когда наступал черед бани и смены белья, Петька на время тайно прятал часы между досками торцовой завалинки, в укромном месте: никто не подшпионит, не разгадает где.

Баню теперь топили с охотою. Натирались жесткой мочалкой, обливались горячей водой. Правда, жидкое и едкое мыло «ка» глаза поедом ест и кожу крапивой палит, зато после на морозе весь свет мил, блаженно дышится и немного спать хочется.

— Батюшки вы наши! — восклицает Валентина Прокопьевна в каком-то восторге. — Какой же ты розовенький, чистенький, гладенький! Ну, отдохнул малость, давай проверим твои успехи.

Господи милосердный, как надоела Петьке эта арифметика! Ему бы сейчас просто посидеть в этой уютной комнатке и не думать ни о каких успехах. Валентина Прокопьевна, кажется, угадывает его мысли, не торопится раскрывать задачник. Но все же садится рядом, придвигается и как-то загадочно говорит:

— Попробуй, Крайнов, решить совсем другую задачу…

— Смотря какую…

Ответил нерешительно, потому что никаких других, кроме арифметических, Петька не знает. Валентина Прокопьевна громко рассмеялась:

— В какую часто ребятишки играют, пишут мелом на стенах или заборах, видел?

— Не знаю…

Мало ли что чертят и рисуют мелом на стенах…

— Знаешь, знаешь, не притворяйся и не обманывай… Я вот тебе напишу, а ты только ответ проставишь. Совсем просто, один ответ…

— Если получится…

Она взяла мелок и на дверце шкафа старательно вывела: «Ваня + Рая =…»

Написала какую-то головоломку, которую разгадать ума не хватит.

Ленка еще в третьем классе любила морочить всем голову разными ребусами, досаждала и хвасталась, но те были совсем не похожи на эту.

— Ну же, Крайнов, ставь ответ! — нетерпеливо говорит Валентина Прокопьевна. — Или вот еще.

Она снова пишет столбиком: «Гена + Оля =? Степа + Вера =?»

Теперь-то уж совсем запутала этим столбиком.

— Много получается задачек.

— Дурачок ты, Крайнов, ответ-то у них один! — громко заливается Валентина Прокопьевна. — Ну, а здесь догадаешься?

Опять она пишет загадочный шифр: «В + П = Л… Ва + Пе =?» Недолго думая и чтобы не обидеть ее, Петька решил проставить цифру семь, коли везде один ответ.

— Откуда ты взял семерку? — хохочет Валентина Прокопьевна.

— На ум пришла…

— Ну, Крайнов, ты совсем, оказывается, глупый! Двадцать три года на свете живу, а таких ответов нигде не встречала! Даже просто предположить не могла! — смеется.

Неловко стало, не по себе. Вроде бы она посмеивается, но обижаться на нее нельзя, уж очень она искренне и красиво смеется. Петька попытался улыбнуться, но вышло как-то криво и виновато.

— Сколько там на наших серебряных? — весело спросила она.

Петька достал из-за пазухи часы. Она снова долго держала их в руках и гладила крышку кончиками пальцев, потом завела и опять смотрела завороженным взглядом.

Вернула лениво, с сожалением, словно расставалась с очень дорогой для себя вещью. Если бы часы были не батькины, то Петька бы и отдал, уж очень они ей нравятся и каждый раз прямо-таки в восторг приводят…

Забитая «падла» испуганно жмется к уголкам, стенкам, в тени, чтобы никоим образом не угодить на злую примету Князя.

Он сидит, по своему обычаю, на высокой постели и снова жрет свои припасы, полученные и доставленные в мешочках. Князь обложил всю «падлу» податью, ясаком, и каждый приносил свою долю. Одни украдкой выносили сахарок, другие поставляли пайку или горбушки, третьи лишались «маслица», «колбаски», жареной картошки. Сбор дани проводили «холопы» у дверей, держа наготове матерчатые мешочки. Попробуй кто не вынеси, посмей сам съесть, сопатки намылят, бока и печёнки отобьют, в поддыхало врежут. Петьку не трогали и пропускали по неизвестной ему причине. Ни разу пока не задержали, хоть и выходил он пустой.

Опять сегодня очередное перед сном «княжеское пиршество», на виду у десятков голодных глаз, со смаком, причмокиванием и басовитым словесным поносом. Сам Князь ест немного, больше любит показывать, что и как жрет. После представления Князь аккуратно складывает объедки в картонные коробки, жестяные банки и прячет под матрац.

Покончив со жратвой, Князь распорядился, будучи в хорошем расположении духа и веселом настроении:

— Ну, смехи, пора бекасов бить! Соизволяю всем… «Падла» пусть подальше держится, чтоб их гады к нам не переползли, ха-ха… и не осквернили…

Так обычно он шутил. И ничто не предвещало «княжеского» неудовольствия.

«Холопы» и «холуи» потянулись ближе к лампочке, «падла» стала раздеваться подальше от света. В спальне холодно, многие набрасывают пальто на голое тело и принимаются с шутками копаться в одеждах.

Спать здесь, в этой деревянной махине, зимой холодно. Как ни замазывают, ни конопатят окна и ни утепляют, все равно двери со щелями и хлопают постоянно, голландка быстро остывает. Князь не тужит и не мерзнет, потому что укрывается пятью байковыми одеялами, которые берет у «падлы» с других коек. Отказывается только от очень вшивых и пропахших мочой. Лишенные одеял приемыши сдвигали по две или три койки, ложились на них по четыре-пять человек и сверху накрывались матрацами. Это было единственное спасение от холода и простуды.

— А где-ка тут у нас, смехи, Генералец? — вдруг неожиданно пробасил Князь.

Давно не привязывался, словно Петька для Князя не существовал. Сейчас вспомнил, значит, неспроста.

— Чудится мне, смехи, — не глядя в сторону Петьки, хитро говорит Князь, — что Генералец вроде как бы породнился с паразитами и развел на себе богатую вшивую ферму…

— С чего это ты взял!

Князь явно к чему-то подкрадывался, снова искал повод.

— С того самого, — растягивает слова Князь, — что вся спальня, можно сказать, сил не жалеет, тотальные бои устраивает, гниду пачками уничтожает, а ты все в утайке дезертируешь…

— Чего тебе еще нужно?

— А то, что вшивобойка, выходит, совсем и не нужна будет нашему обществу, коли бекасы у тебя на всех нас плодятся и воши твои меня однажды сглотают…

— Отвяжись ты, дерьмо, чего еще заело!

— А ну, нишкни, не бухарись, падла! — прорычал Князь.

— Сам заткнись!

— Делай выволочку, смехи, Генеральцу! Скидывай силком с него вшивую форму и на мороз ее! А падла пусть голым попляшет!

В один миг «холопы» и «холуи» набросились на Петьку и крепко схватили. Несколько цепких рук стянули верхнюю рубаху, потом нижнюю. Тут шнурок порвался, часы выскользнули, упали и ударились о твердые доски пола. Князь молниеносно вскочил, будто ожидал этого момента. Прыгнул, подобно обезьяне, быстро схватил и ловко поднял с пола часы. Он держал их на вытянутой руке, раскачивая в воздухе, и самодовольно смеялся.

— Отдай, это не мои часы, а батьки!

— Такие серебряные, смехи, я видел до войны у одного артиста в большом городе.

— Верни, сволочь, а то пожалеешь!

— Не пужай, Генералец, иди пожалься в райсовет, падла!

Теперь уже было все равно. Петька с силой оттолкнул «холопов» и бросился в драку. Но не тут-то было, всякий раз те отбрасывали его в сторону и переталкивали друг на друга. Он снова наскакивал и, не слыша себя, кричал:

— Гони часы, сволочь! Гони часы назад, гад!

Князь зажал их в ладонях и ухмыльнулся. Хотя «холопы» были на стреме, Князь, видимо, не собирался поднимать бузу и избивать Петьку, лишь злорадно смотрел и хитро подмигивал. Ни драки, ни бучи не заварилось. Любопытные разбрелись по своим койкам, «холопы» и «холуи» остались охранять Князя.

Петька долго стоял недалеко от койки Князя и ждал, но тот делал отрешенный вид и разглядывал крышку часов. От обиды и боли Петьке хотелось реветь. Слез опять не было, и Петька смотрел на всех злым, затравленным и беспомощным взглядом.

— Батька приедет, все равно отнимет часы…

В тусклом свете стриженые головы, похожие на мячики, исчезали в кроватях, а Князь безразлично отвернулся в другую сторону.

— Если не отдашь, фашист, то я тебя убью!

Князь погладил челку и спокойно развалился на одеялах. «Холуи» оттеснили Петьку подальше. Он постоял немного, не зная, что делать, потом медленно вернулся к своей койке и сунул голову под подушку. Сосед ушел к спаренным кроватям. Петька почувствовал, как где-то внутри снова появилась резкая боль, словно закровоточила рана. Лихорадочно лезут всякие мысли. Надо как можно скорее отобрать часы. Надо придумать самую страшную кару и отомстить Князю. Всю ночь надо не спать. Пока есть время, надо думать и думать. Но вскоре все мысли путаются…

Тишина, будто оглох, исчезли звуки земли и неба…

Перекошенные от ужаса лица и бегство людей в никуда. Взлетает разбитая земля в воздух, воронки заполнены водой. Небо от черных самолетов словно в комарином тумане, который рассеивается и так же стремительно собирается в черную тучу…

Горит лес, и копоть мажет дрожащий прозрачный воздух… Беспорядочно носятся в разные стороны кони, похожие на диких, отбившихся от табуна. Лежит на боку убитая корова и одним красным глазом смотрит в небо…

Чьи-то сильные руки несут Петьку, как младенца. Он веса своего не ощущает. Не слышно ни шума, ни взрывов, ни шороха. Закроешь глаза, и исчезает живой мир, нет его больше на свете, и возвращаться туда не хочется. Лес пахнет пожаром и гарью…

Боец с усами ловко орудует ножницами, укорачивая полы и рукава серой шинели. Разно одетые партизаны чистят винтовки. Молодая врачиха строчит на швейной машине. К шинели пришиты желтые медные пуговицы с пятиконечной звездой…

Горячая каша в котелке дышит паром, обжигает щеки и губы.

В штабной комнате, просторной и светлой, много командиров, а может, бойцов или партизан. Они что-то говорят и о чем-то спрашивают. Но ни слов, ни вопросов не слышно, хотя все они шевелят потрескавшимися губами…

В затылке нестерпимая боль никак не унимается. Хочется запрокинуть голову и прижать затылок к спине. Неужели это было на самом деле? Непонятно, где это могло происходить…

Все еще не слышно ни голосов, ни шагов, ни стука.

Плывут перед глазами вагоны, поезда и рельсы. Мелькают паровозы, станции, колеса…

Широкие темно-коричневые гладкие полки у самого потолка вагона, где слегка покачивает, как в люльке. Свечка в фонаре бросает грязный желтый свет. Под нижней лавкой очень неудобно лежать, свернувшись ежиком, и видеть одни ноги и обутки. Пошевельнуться нельзя, могут заметить и вытащить, как кутенка из конуры, потом станут таскать, проверять и выяснять…

Какие-то незнакомые и, кажется, знакомые улицы. Много больших и малых зданий. Плывут названия и номера детдомов.

Медленно склоняются какие-то приветливые лица. Совсем близко к глазам. Санитарка в военной форме, чем-то похожая на Валентину Прокопьевну. Это она везет Петьку в зеленом вагоне, водит по улицам, держит за руку и не отпускает. Плавно и спокойно, как будто и нет войны, катятся по рельсам красные трамваи, глазастые и набитые людьми. Во дворе белого трехэтажного дома полно детворы. Они окружили Петьку со всех сторон. Каждый норовит в лицо заглянуть. Слишком много любопытных глаз. Они тоже раскрывают беспрестанно рты, но все глухо, как в немом кино. Неужели все детдома одинаковы и похожи один на другой?

Идут прямиком в бесконечном строе люди. Они словно слепые и сбившиеся с дороги. Измученные лица мужчин и безумные глаза женщин. Пятна дыма пачкают пушистые облака, и кажется, что в небе куда больше грязи, чем на земле…

Новая «эмка» прыгает на ухабах, урчит и воет в трясине. Торчат вверх колесами разбитые и перевернутые машины. Шинель на голом теле кусает кожу, спина зудится и чешется. Целые россыпи цветов на лужайках. Никто ими не любуется, не собирает в букет. На старом, вытертом локтями столе букетик уже повядших цветов. Строгая женщина в очках заполняет бланки, пишет справки, готовит документы. Макает железное перо в стеклянную чернильницу-непроливашку…

От высоких домов вокруг тесно, но ни одна стена не отвалилась, и в стеклах окон остановился блеск слепящего солнца. Надо пройти еще несколько кварталов. Там, на перекрестке, должен стоять батька. Ноги очень болят. В городе много перекрестков. Сильнее всего болит голова. По вискам, кажется, прошли трещины. Гудит воздух. Различить бы хоть один человеческий голос…

…В лесу так много снега, что можно утонуть, если упадешь или с разбегу нырнешь в его перину. Выпал толстым пушистым и ровным слоем. Раздвинулся в стороны, уступая полосе твердой, накатанной зимней дороги. Скрипит и дребезжит старый фанерный автобус, на скамейках сидят и кутаются в рваные пальто и одежды двенадцать мальчишек. Всякое тряпье на них висит лоскутами. В тонкой шинельке без мехового воротника ни носа, ни рук не спрятать от холода. Так и хочется окунуться лицом в большой лисий воротник Валентины Прокопьевны. Она сидит сбоку у шофера. Внимательно осматривает каждого оборванца и, наверное, жалеет, потому что взгляд ее грустный.

Все молчат, как глухонемые. Путь от Котельничей не близкий… Подобранных и снятых с поездов бродяг держат в милицейской комнате на станции. Одних отпускают, за другими ждут нарочных…

Худой высокий милиционер обрадовался, увидев красивую Валентину Прокопьевну. Он расшаркался и заулыбался. Надоело ему шпану гонять. Он, видимо, очень торопился поскорее спровадить беспризорников. Быстрехонько составил какую-то опись, справку и сунул Валентине Прокопьевне. На прощание он от радости и облегчения каждому пожал руку. За лесом — поля, за полями — лес. В полынье Вятки да на быстрых протоках льда нет. Дымит холодным паром река. Видать, еще живая. Стелется внизу белый туман. Еще немного проехать — и будет Купарка. Странное название…

Серый пыльный туман подступил к зрачкам. Не различишь ни света, ни земли. Идет батька с пустым рюкзаком на лямках. Потом бежит навстречу медленными и длинными шагами. Он прыгает высоко и плавно. Так не бывает в жизни. Хочется сорваться с места и полететь к нему. Но совсем не слушаются ноги. Они болтаются в воздухе. Может, наоборот, прибиты гвоздями к земле. Руки так тяжелы, что поднять их и махать, как крыльями, тоже нет сил.

Батька, кажется, совсем близко. Уже различимо его лицо. Батька настойчиво зовет Петьку к маме с Ленкой. Он еще не знает ничего. Нет голоса, чтобы крикнуть ему: «Они погибли, их больше нет!.. Они погибли!..»

Неправда, это они погибли только во сне. На самом деле они живые. Это просто приснилось, потому что самое ужасное происходит только во сне. Сон скоро пройдет. В жизни такого не может быть и никогда ни с кем не будет. Как хорошо все-таки, что жизнь всегда лучше всяких колдовских снов. Вон же они живые стоят на железнодорожной насыпи и держатся за руки. Кругом почему-то красные цветы, зеленое небо и белое солнце. От тишины и счастья все до единого оглохли. Никто не слышит друг друга. Они зовут к себе. Наконец-то прошел тот кошмарный сон. Мама с Ленкой снова живые и невредимые. Надо только подойти к ним. Но чем Петька ближе, тем они дальше. Только бы дотянуться рукой. Но они тут же исчезают. Неужели опять вредничает Ленка? Надо бы стоять на месте и спокойно ждать. Тогда бы не было никакого обмана. Батьки тоже не видно. Ведь Петька про часы ему еще не успел сказать. Может быть, это сон во сне или уже совсем другой сон? Скорее бы очнуться…

— Ты что, Генералец, обалдел, что ли, скулишь, как подбитая сука?

— Сам ты сука продажная!

Князя в спальне уже не было. Нехотя и лениво одевались остальные, спросонья огрызаясь друг на друга.

Петька, накинув шинельку, вышел из спальни. Морозный воздух чуть освежил лицо.

Во дворе немка, направляясь в класс, увидела и остановила Петьку. Удивленно уставилась и с беспокойством спросила:

— Что с тобой, Крайнов, на тебе лица нет, может, ты болеешь? Если что-нибудь неприятное случилось, расскажи мне, я попробую тебе помочь…

Да она сама в защите больше всех нуждается, потому что одинокая старуха. С урока своего она отпустила, и Петька пошел разыскивать Валентину Прокопьевну, чтобы попросить ее первый раз о помощи. Болтался по территории и корпусам почти полдня, даже на обед не пошел. Правда, видел Валентину Прокопьевну дважды, но она куда-то торопилась и не замечала его, хотя Петька подходил к ней близко. Каждый раз она быстро скрывалась за дверью канцелярии. Можно действительно пойти прямо в райсовет, там люди справедливые, разберутся и помогут, наведут порядок. Князю крепко попадет за все измывательства. Прошлым летом, когда Петька в Казани бедствовал, голодал и пошел милостыню просить, старик татарин посоветовал:

— Айда-шагай в райсовет, там тебе помощь дадут, вниманием окажут…

Отвел и показал на низкое деревянное здание, где внутри по обеим сторонам узкого коридора было много скрипучих дверей. В одной из комнат строгие женщины долго расспрашивали Петьку, так ничего не выяснив и не поняв, но накормили досыта и велели подождать подводы в детдом. Подводы ждать он не стал. Недалеко была станция, оттуда снова поехал неизвестно куда, лишь бы батьку разыскать. В конце концов попал к милиционеру в Котельничах.

— Может, ты переживаешь, что письмо тебя не обрадовало? — снова спросила немка, встретив Петьку у столовой.

— Какое письмо? От Сталина, что ли?

— Разве тебе Валентина Прокопьевна еще не говорила? Она взяла письмо себе.

— Нет, я еще с ней не разговаривал. А когда пришло письмо?

— Кажется, вчера или позавчера, на днях, одним словом, — говорит немка, раскуривая папиросу.

— А что там, в письме?

— Местопребывание твоего папы пока неизвестно, но его настойчиво разыскивают и обязательно найдут… — Она еще что-то говорила, но Петька уже не слышал ее слов. Письмо читать ему не хотелось. Но Валентина Прокопьевна могла хотя бы сообщить?

Обычно она сама подзовет, пальцем поманит или окликнет, а тут вроде бы как избегает. Петька решил Князя повидать, чтобы поговорить окончательно. Может, еще сильнее ему пригрозить, а может, даже унизиться и встать на колени. Но тот куда-то запропастился: сказали, что в поселок ушел.

Дверь, ведущая из коридорчика в комнату Валентины Прокопьевны, была массивная, обитая с двух сторон кошмой, поэтому Петька никогда раньше не стучал: бесполезное дело, все равно не слышно, хоть ногами пинай. Он просто брался за деревянную ручку и тянул на себя. Если Валентина Прокопьевна дома, то дверь никогда на крючке не держит, заходи, не стесняйся, в любой момент, она не испугается и не рассердится.

Он медленно потянул на себя знакомую деревянную ручку. Дверь мягко, без скрипа отворилась. Петька вошел и остановился, как всегда, на пороге.

Валентина Прокопьевна сидела на сундуке у стола и писала. Быстро повернула лицо и, как только увидела его, почему-то сразу растерялась. Вскочила с места, засуетилась, запахивала халатик, словно пряталась от посторонних глаз или холода, потом вдруг резко спросила:

— Тебе что?

— У меня срочное дело…

Она быстро перешла к другому косяку, пытаясь что-то загородить и скрыть от его взгляда. Там, на подоконнике, лежала подушечка для иголок, а поверх видны были карманные часы в корпусе с решеточкой, которые она, будто невзначай, прикрыла ладонью, но от острого взгляда Петьки скрыть так и не успела. Недовольно заторопила:

— Ну, что у тебя? Говори скорей, а то мне некогда и я очень спешу, ночью муж приезжает, я должна заранее подготовиться и встретить, а у меня еще вечером педсовет…

— Зачем он приезжает? — странно спрашивает Петька, не найдя других слов.

— Попутно! — словно гавкает она. — Это, что ли, твое срочное дело?

— Нет…

— Ответ по розыску я оставила в канцелярии, можешь сам забрать. Ну, что еще?

— Да так, ничего…

Сейчас она совсем некрасивая и вид у нее неряшливый. Особенно противные у нее пугливые глаза и рот с презрительными морщинками.

Сил и ума не хватало Петьке быть посмелее. Повернулся и вышел. Медленно побрел по тропинке прочь от этого дома. Хотя уже там, у порога, ему хотелось закричать во весь роздых, затопать ногами, бить кулаками в стену, плакать, скрипеть от злости зубами, требовать и спрашивать:

— Неужели это вы? Неужели это вы?! Неужели это вы, Валентина Прокопьевна?!

Странно ползет сегодня время. На улице уже бледный и усталый вечер, пришел рано и быстро. Всюду серый снег, на черное небо выползает луна, и люди похожи на тени с бледными слепыми лицами. Если ждать до утра, она может передать батькины часы в подарок своему мужу и плакали тогда они о Петьке. Пора самому выкрасть то, что принадлежит ему, Петьке. Первый раз в жизни его вынуждают воровать. Раньше только просил милостыню, и люди от жалости подавали. Сегодня он украдет не чужое, а свое кровное. За это даже суд простить может и оправдает. Петька забрел в спальню, взял с койки короткое полотенце и сунул в карман шинельки. Потом пошел в столовую; дежурные посудомои уже разошлись. В огромном цинковом бачке остыла вода, болталась рядом на цепочке жестяная кружка. Петька отвернул кран, намочил полотенце.

В канцелярии шел педсовет. У спального корпуса маячат людские тени, видать, «холуи» тихарят, а «холопы» изгаляются над «падлой» перед сном. Петька крадучись пошел к дому сотрудников и обогнул угол. Все окна смотрели черными стеклами, лишь в одном, отдаленном, слабо горел свет. Петька подошел к знакомому окну к осторожно забрался на высокую завалинку. Быстро расправил и приложил к стеклу мокрое полотенце. Надавил обеими руками, стекло треснуло и бесшумно сломалось. Осколки попадали вниз, остальные стряхнул с полотенца в снег. Таким же образом выдавил стекло второй рамы и выбросил подальше полотенце. Одной рукой ухватился за косяк, другую просунул в разбитый пролет окна. Пальцы забегали по подоконнику, укалываясь о мелкие острые осколки. Вот наконец игольная подушечка. Теперь не сверху, а под ней лежали часы, гладкие и круглые, с крышкой в мелкую решеточку. Он взял их, тут же сунул за пазуху и спрыгнул в снег. По-воровски прячась и пережидая тени, вышел с территории детприемника. Пригнулся и побежал по знакомой тропинке к тракту. Снег так громко хрустел, что казалось, сзади бежит погоня. Часто оглядывался, но все было спокойно, на белом пространстве не появлялось ни одного человека.

Жаль, что батька не приехал и не подарил пистолет, а то обязательно пристрелил бы Князя. Метился бы только в голову, прямо в переносицу, чтоб сразу наповал, с кровавой дыркой вместо носа…

И на нее дуло направил бы, метко бы целился, прищурив левый глаз. Она бы наверняка очень испугалась револьвера. Но дуло в упор выстрелит ей в крашеные губы, и она захлебнется собственной кровью. Если бы достал раньше простой хотя бы поджиг, то тоже смог бы их убить. Рука не дрогнула бы, глаз не моргнул, в жизни не покаялся бы.

На трассе слабо светили фары. Послышался кричащий звук клаксона. Машины остановились, открылась со скрипом дверца.

— Возьмите меня…

— Тебе куда? Мы — в Котельничи.

— Я тоже туда.

Петька с трудом забрался в кабину и сел четвертым между чьими-то коленями.

— Куда отправился на ночь глядя? Что за спешка-то?

— С фронта батька объявился. Позвал повидаться.

…Все равно у часов какая-нибудь душа да есть, коли они отсчитывают человеческое время. И человеческую боль тоже. Если эта боль не заживет, то всю жизнь часы будут отсчитывать ее время…

— А здесь ты чего делал? — послышался откуда-то сверху вопрос.

— Как что? Жил.

— Прямо на дороге, что ли? — смеется мужик.

— Почему на дороге? В Купарке.

— В детраспределителе? В приемнике? Ну, чего замолк? Сбежал или как?

— Я не молчу… Я детприемник не знаю…

— Так с мамкой, значит, живешь?

— Нет, с теткой.

— А почему она тебя одного отпустила?

— А ей на меня теперь наплевать.

— Что так?

— Она ненормальная.

— Чем же?

— Она батькины часы хотела присвоить, а я не дал…

Больше никто ни о чем не спрашивал.