"Отыщите меня" - читать интересную книгу автора (Мещеряков Григорий Александрович)

Недавно прошла гроза

Недавно прошла гроза.

Юрка хорошо помнит, как разразилась она в самом конце мая. Потом медленно потянулись дни, наступало лето. Зазеленели луга, распушился ивняк, на березовых нитях лопнули почки.

Вода в реке темная и холодная.

Надо с разбегу нырять, а не топтаться в воде, чтобы не дрожать, не зябнуть, не синеть. Побултыхайся и вылезай на берег, там ветерок обдует и солнышко обогреет.

Мальчишки бегали на быструю Лекму, на широкую Чепцу, а кто и подальше, на Убыть. Там рыбачили, загорали и купались вдоволь.

Деревенские мужики ездили или ходили туда на ночь с сетями, ставили донные сачки и морды.

От этого июньского солнцепека с утра парит. К вечеру трескается земля. Рубашка к спине липнет. В полдень успевай спрятаться в тени за оградой и не вылезай. Посохшая травка жестко колет живот, но вставать Юрке неохота. От тишины ко сну клонит.

Собаки попрятались в конурах, в кусты залезли и высунули языки. Деревенские избы, скрытые за палисадниками, смотрят в два-три окна на дорогу. Ленивой трусцой, взбивая копытами пыль, бежит пегая лошадка. В телеге дремлет мужик, бросив вожжи на повозку. Телята у забора отмахиваются хвостами, летают мухи, и жужжат оводы.

Юрке спать вроде бы хочется, а сон не приходит.

Дворов в Ижовке много, а улиц мало, больше переулков да закоулков. Главная улица вытянулась в низине. Дальше за уклоном речка Иж, которая после половодья совсем мелеет. Идти с одного конца Ижовки на другой далеко. В засуху пыли наглотаешься, в непогоду по колено грязи. Но только бы не гроза — она землю перевернет и небо опрокинет.

На базарные дни в Ижовку прибывают десятки подвод. Разноликая и разноязыкая толпа жужжит, перекликается по-удмуртски, по-татарски, по-русски. Женщины в старинных разноцветных одеждах с монетками, похожими на деньги, но на них ничего не купишь. Лошадей привязывают к жердям, столбам и заборам. Съезжаются сюда с небольших окрестных деревень и околотков, потому что Ижовка поболее их и тут есть сельсовет. На большую ярмарку ижовские сами собираются в город. Едут в Яр, оттуда в Глазов или Балезино. Там есть железная дорога, по которой паровозы таскают длинные поезда. Посмотреть бы на них подольше, а то у Юрки в памяти мало что осталось. Так давно это было, как вроде бы до самого рождения. На ярмарку городскую кто как сумеет добирается. Иногда даже автомобиль снарядят. С ярмарки возвращаются дня через два, а то и три, под вечер или под утро. Привозят мануфактуру, кое-что из утвари да по хозяйству и бегают друг к дружке смотреть. Ребятишкам в кулечках доставят городских гостинцев и сладостей, конфет, конечно подушечек, рассыпчатого печенья или пряников с сахарной корочкой. Юрка вспомнит, так сразу слюнки текут. Ярмарки приходятся на конец лета, а то и вовсе на осень, когда уже прошли, отгрохали грозы и льют дожди. Сейчас только начало лета, и, знать, не одна гроза впереди.

В стихах красиво звучит, а наяву не приведись кому испытать.

На полянке загалдели гуси: видно, кто-то спугнул их. Тряско проехал на дрожках председатель сельсовета. Он к дрожкам пуще, чем к родному дому, привязался, привык в них жизнь проживать. Разъезжает на них и зимой, и летом, и в любую погоду.

Председатель сельсовета — толковый мужик, это все знают в Ижовке, да и по всей округе. Редко он не занят делами. Старая папаха заломлена набекрень, чуть прикрывает правое ухо. Выцветшая гимнастерка перетянута ремнями, широкие галифе заправлены в тугие хромовые сапоги. Вот разве что шашки и усов не хватает, а то был бы вылитый Чапаев.

Громко тарахтит грузовая полуторка. Старый автомобиль пригнала своим ходом из города трактористка тетя Рая Марисова. К сельсовету тогда сбежалась почти вся Ижовка поглазеть. Полуторка тарахтела и трещала пулеметным шумом. Некоторые бабы со страху позатыкали уши и попрятались за углом, с опаской выглядывая, как будто машина сейчас взлетит вверх и разорвется. Тетка Марисова гордо сидела в кабине за рулем. Она никому машину не доверяла, сама ремонтировала, чистила, мыла на перекатах огромной мочалкой, словно холила любимого коня. Но как-то доверила деревенским парням рукоятку, и те отчаянно крутили ее, пока машина не завелась, оглушив округу.

— Смотри-кось, рычит, как настоящая тигра.

— В самом деле…

— Тетка Раиса, как назовешь-то моторную лошадку?

Но та не слышит, а мужички разглядывают, шутят:

— Раз так рычит, знать, и имя хозяйкино подходит.

— А что, чем не имя «Раиска»?

С тех пор так и прозвали полуторку «Раиской».

Сначала машина была в диковинку. На бабу-шофера смотреть тоже смех один, но потом ко всему привыкли, и стала «Раиска» такой же неотъемлемой частью Ижовки, как и дрожки председателя сельсовета. Мальчишки на улице, заслышав шум мотора, гонялись за «Раиской». Ныряя в пыль, хватались за задний борт, чтобы чуточку прокатиться. За боковые борта цепляться охотников было мало: колеса близко. От заднего борта кто и оборвется, то в лучшем случае брякнется в пыль, в худшем — коленки обдерет.

«Раиску» берегли, попусту туда-сюда не гоняли, навоз и сено в кузове не возили. К двадцать третьей годовщине Великого Октября покрасили в зеленый цвет. Нарисовали на бортах и кабине белой краской звезду, серп и молот, украсили ветками, повесили лозунг.

Председатель сельсовета ловко забрался в открытый кузов, как на трибуну, и говорил торжественную речь. Он призывал всю Ижовку на борьбу с бывшими эксплуататорами, помещиками, кулаками и нынешней, еще живущей мировой буржуазией. На груди у него поверх красной ленточки был прикреплен орден Боевого Красного Знамени за гражданскую войну. Говорил он громко, без устали и передышки, потом закончил:

— Вот, уважаемые односельчане, какой у нас сегодня текущий момент! — И, подняв руку, крикнул: — Да здравствует Октябрьская революция и Советская власть!

Люди долго хлопали, пока председатель сельсовета стоял в кузове. Потом он спрыгнул, и «Раиска» укатила к совхозному гаражу.

Вообще-то председатель сельсовета любил говорить речи, произносил их довольно часто по разным поводам, но такие торжественные говорил только два раза в году — по ноябрьским и майским праздникам.

Последний майский праздник в Ижовке не состоялся. Председатель сельсовета перед пасхой подвернул ногу и лежал в медпункте. Говорить с трибуны было некому, а без него пустую «Раиску» выкатывать перед народом не стали.

Хитроватый соседский старик Леонтий после этого вздыхал и, поглядывая почему-то на небо, говорил:

— Нехорошо это все складывается… Да, нехорошо… Коли праздник сорвался, быть беде…

— Тоже, нашелся святой человек! — смеялась над ним мамка. — Еще и впрямь накличешь чего.

— Я не кликуша какая, я нутром чую…

Действительно, вскоре грянула разрушительная гроза, которая до сих пор у всех на памяти.

«Раиску» наряжали не только по большим праздникам, но и по другим событиям. Особенно после посевной или уборочной, когда она развозила совхозников по сабантуям и пикникам, к ремé[1], подальше от деревни. Там пили брагу, квас, плясали под гармошку с колокольчиками и пели частушки под балалайку, сражались на поваленном бревне мешками с соломой и перетягивали веревку. От удовольствия весело смеялись. Еще водили «ручейки» и играли в аттракционы, получая в награду по городской конфете или даже гуттаперчевую игрушку. Шоферка Марисова пела удмуртские песни. Люди из уважения к ней сходились и слушали, хотя большинство слов не понимали.

Мамка больше всего любила слушать одну песню. Бабы, собравшись в кружок, голосисто затягивали, она подпевала:

Праздник разносился на всю рему.

В реме лес густо порос, деревья и кусты переплетались. Речка Лекма разрезала рему вдоль, текла извилисто с одного конца леса на другой.

Юрка любил рыбачить на Лекме. Иной раз ждет не дождется, когда пойдет в рему на рыбалку. Свежая травка прохладно щекочет ступни, а там, где ее нет, греет пятки теплый песок. Берега Лекмы больше пологие, иногда и крутоярые. От деревни до самой ремы ни деревца, ни кустика, стелются зеленым ковром луга. Весной по сырости полным-полно дикого луку и щавеля, рви горстями и набивай брюхо. Дальше, за ремой, за опушками, протянулись лысые холмы да пригорки. Над ними часто в прозрачном небе синеют темные тучи. До той памятной грозы никто на эти тучи не обращал внимания. Сейчас чуть кто заметил темную тучку, уже с опаской посматривает на небо. От одного их сизого цвета продирает кожу страх, закрадывается в Юркину душу и таится там, пока тучи не уползут прочь или не обойдут стороной.

А вот Генька Морозов ничего не боится. Может, потому, что постарше, а может, просто врет.

— Сын, — зовет мамка, — где-ка ты там запропастился? Я на полуднюю дойку пошла, приду — чтоб был дома, а то смотри у меня…

— Мамка, в сельпо крючки привезли, дай мне денег…

— Сколько можно выманивать! — ворчит она. — Ужо я тебе так дам и поддам, что сыт далеко наперед будешь!

— Честное слово, последний разок попрошу и больше не буду…

— Так тебе и поверила! — кричит она. — Так я и поверила твоему бесчестному слову! Все равно не отцепишься.

Иногда даст несколько копеек, а чаще — нет. Все-то у нее одни нехватки. Волосяные лески Юрка доставал сам на совхозном конном дворе. Мальчишки этому научили. Он тайно забирался в конюшни, чтоб никому на глаза не попасться, и крался в полутемные стойла. Присматривался к гривам да хвостам, которые посветлее. За один заход на несколько удочек можно надергать. Подберется к хвосту, выберет волосок или два подлиннее, намотает концы на кулак, приноровится и резко дергает, лошадка только копыта переставит. Есть кони спокойные, а есть и уросливые, нервные, как люди. Иная лошаденка только ухом поведет и даже не шелохнется, другая вздрогнет кожей и чуть оторвет копыта от деревянного настила. Ну уж если попадется бешеная, то быть тут переполоху на конюшне. Зафыркает и заржет, начнет прыгать, топать и лягаться. Зашумят тут, перекрикиваясь, конюхи, забегают. Прихватят что под руку попадет — кнуты первым делом, вожжи или чересседельники — норовят, конечно, поймать нарушителя спокойствия, огреть как следует, а если выйдет, то и высечь. Они знают, что в конюшнях промышляют за лесками, потому-то и крестят:

— Вертихвосты! Повадились коней грабить! Ну погодь, изловлю!

Лютуют они больше на словах, чтобы попугать и отвадить. Успевай тогда от них улизнуть по бурьяну самой скорой прытью. Бывает, что с самого начала не повезет и, кроме куцей волосинки, нет больше промысла. Зато когда удастся надергать клубок, садится Юрка в густой репейник, подальше от зорких глаз, плетет леску в два волоса, узелки завязывает и кончики откусывает. Не замечает, как пролетает время. К вечеру, глядишь, на две свои удочки накрутит да еще для мены и торгов приготовит.

Обмен шел по всей деревне бойко. Меняли любой ходовой товар, у кого что есть, хотя взрослые и учителя вроде бы не одобряли. Ценились рогатки, удочки, голуби и козны. Редко расплачивались пятаками, деньги особо ценили. Торг шел натурой — баш на баш. В особой цене были панки и биты, залитые внутри свинцом, реже оловом. Они становились увесистыми и в кознах незаменимыми. Дома на этажерке и полках было много разных книг. Целая библиотека после отца осталась. Но книги в обмен не принимались, товаром не считались, а переходили из рук в руки с возвратом. Иной раз Юрка так продуется в козны, что готов любую книжку или последнюю рубаху заложить, да ничего из этого не получится, на обмен никто не примет. Голуби считались особо дорогостоящим товаром. На пару можно выменять десять налитых панков. Однажды Юрке повезло, он выиграл к вечеру полный деревянный чемоданчик бабок. Наиграл столько, что выменял на панки, а панки на пару сизых дикарей. Они жили в чулане, хлопали и скребли пол крыльями, ворковали и переговаривались на своем языке. Выпускать их было опасно, улететь могут, а приручать к дому дело долгое и хлопотное. Стерегли их с мамкой от кошек и берегли. Кормили и ухаживали как за малыми детьми. На волю не выпускали, пока не привыкнут. В грозу вместе с чуланом голубей куда-то унесло. Вырвались, видно, на свободу и улетели, если не погибли в тот день. Мамка расстроилась и даже раза три всплакнула, ей было жалко голубей.

Приезд старьевщика для деревенских всегда был праздником. К телеге его бежали и малые дети, и ижевские бабы. А он, знай свое дело, бойко и весело зазывает:

— Поищи — принеси!

— Выбирай — забирай!

Фургон у него ладный, лошадка не сытая, тощая, но резвая, весь день по Ижовке топает. Старьевщик дразнит свистульками, воздушными шарами и разноцветными леденцами. Несут ему на обмен всякие тряпки, кости или железки.

— Мамка, можно мне старую подстилку, что в чулане валяется, барахольщику снести?

— Ну, что ты скажешь! — гневно восклицает она. — Истый грабитель! Ни ума, ни поклону! Да я тебе ж, бестолковому, сколько раз говорила, что не валяется она, а прибрана до поры до времени! К осени я ее состирну, прострочу на машинке и фуфайку сошью, если выйдет, или подкладку к теплому пиджаку…

При отце она была сговорчивей.

Когда в прошлом году точно так же отказала, то Юрка просто-напросто стащил у шабров в огороде пугало. Разорвал на мелкие лоскутки и после этого снес старьевщику. Соседи, как и должно быть, подняли хай, будто не огородное пугало, а сундук с добром выкрали. Шум вышел большой. Приходили и дознавались сельсоветские, но так ничего и не вызнали. Раскрыли бы, мамка тогда бы от ужаса или умерла, или запорола бы Юрку до смерти. Прошлогоднего страха того Юрке хватило на всю жизнь.

Был бы жив отец, разве бы Юрка так маялся! Сразу бы лишние тряпки нашлись и на все другое не поскупились бы, да и мамка была бы куда добрее. Отец сам ни разу не тронул Юрку и мамке не давал. Он погиб лютой зимой на финской войне…

Недавняя гроза прошла по Ижовке большой бедой, большое опустошение принесла. Столько разрухи наделала, что народ никак очухаться не может.

В тот день собрался Юрка чуть свет на рыбалку в рему.

Пошли с утра, вчетвером. Собрались на заимке у коровников, где всегда червей в навозе копали.

Утром рема дышит свежестью и прохладой, от ветвей падают густые тени. Опрокинутое в воду солнце ослепляет бликами, приходится переходить и отыскивать укромное местечко. Так вдоль течения идешь по бережку, задерживаясь подольше у омутков, где чаще всего окуни клюют. На перекатах ловили пескарей, разгоняя их упрямые коричневые стайки. У омута Юрка отыскивал бревно или старую корягу, чтоб закинуть подальше, на самую середину: вдруг там плавает огромный сом и на счастье клюнет. Вода в омуте темная и таинственная, коряга торчит, словно скелет чудовища. Вот, кажется, вылезет из воды костлявая рука или зубастая морда, схватит за штаны или вцепится в ногу и уволочет в темную бездну.

Никакого, конечно, здесь чудища нет, просто воображаешь и страху на себя нагоняешь. Юрка передвинул поплавок выше, чтоб опустить крючок на донный клев. Сом наверх не выходит, он у самого дна плавает и ворочает усами, отыскивая добычу. Сухой сучок на коряге неожиданно с хрустом обломился, нога сорвалась и бултыхнулась в воду. Раздался зловещий всплеск, со страху Юрка заорал на всю рему:

— Ой, мамка-а!

Быстро уцепился руками и, бросив удочку, сиганул на берег.

— Да что там у тебя? — негромко и спокойно донеслось из кустов, с другой стороны омута.

— Да сом огромадный потащил!

— Да врешь? — кричит Генька Морозов.

— Да ей-богу!

— Да где?

— Да в омуте!

— Да как?

— Да никак, удочку на дно утащил.

— Да покажь! — Генька выскочил из кустов, прибежал, глаза вытаращил.

— Да смотри… — Удилище спокойно лежало на воде рядом с корягой.

— Да брешешь ты все!

— Сам брешешь!

Удочку достали, и рыбалка продолжалась.

Недалеко от берега нарушил тишину громкий всплеск, и по темной воде разбежались круги. Неожиданно вода стала бурой, вокруг все потускнело, будто тень опустилась на лес. В камыше за кустами и деревьями солнца не видать, хотя вроде бы до вечера далеко и уходить рано еще. Юрка резко свистнул. Громко стали окликать друг друга. Вскоре все вышли и собрались на просторной полянке. Тут-то и увидели над ремой черную тяжелую тучу, ползущую по небу бурым медведем с вытянутыми лохматыми лапами. Она закрыла солнце и заполонила уже половину неба. Потемнела и зарябилась холодной чешуей вода в омуте. Генька стал сговаривать вернуться в Ижовку. Без спора согласились.

Быстро смотали удочки, гуськом пошли по прибрежной тропке. Сквозь поредевшие кусты открывалась степная равнина. Вдали вытянулись летние фермы и скотные дворы.

Еще несколько минут назад было вроде посветлее, а сейчас в рему будто заползла ночь. Кусты стали черными. Вдалеке полосовали мир острые молнии, разламывали небо огненными трещинами и стрелами вонзались в землю. Сизая туча надвинулась и повисла над ремой.

Треснул гром, грохнул раскатами, и забуйствовало вокруг.

Казалось, что не выдержит небо и вся эта черная тяжесть рухнет вниз, придавит землю.

Дальше пацаны идти испугались, присели под деревом.

Рванул сильный ветер, и лес склонился в диком поклоне. Оглушительно громыхнуло еще раз, и тут-то мир совсем взбунтовался и заревел, зарычал, забушевал. Безумный лес растрепался, ломался с треском сухостой, летели сучья и ветки.

Земля вздрагивала и гудела.

Огромные пыльные вихри поднимались над степью и уносились высоко в небо. Оторвались и взлетели вверх крыши ферм и скотного двора, в мгновение разлетелись в стороны. Пятистенный домик пастухов и скотников перевернулся набок и покатился, рассыпаясь по бревнам.

Все виделось, как на цветной картинке, в неожиданных озарениях и вспышках молний.

Ребят охватил страх. Не сговариваясь, бросились на землю, обняли кусты, чтобы не унесло вихрем. Кто-то с испугу неистово крестился и причитал. Толком не понять, откуда такое дикое наваждение.

Острый ветер будто стрижет наголо кроны беззащитного леса.

Рядом Генька орал во всю глотку:

— Ой-ёченьки!.. Ой-ёченьки!.. Ой-ёченьки!..

Большое старое дерево напротив треснуло и раскололось. Из кривых и кряжистых корней, что вцепились в крутой берег, выскочила рыжая облезлая лиса и заметалась обезумевшая. Вспышка молнии осветила нору. Оттуда, из черной глубины, выбежали три лисенка и бросились наутек, кто куда. Один подбежал совсем близко, и Генька с перепугу еще громче заблажил.

Лисенок ткнулся в бок Юрке. Пришлось осторожно прикрыть его локтем, прижать к животу. Лисенок дрожал лихорадочно и скулил. Толстый, неуклюжий, оранжевого цвета, с темно-синими кончиками ушей. Юрка загородил его ладонью, и у самого страх куда-то пропал.

Ударили первые крупные капли дождя. Похожие на град, звонко и сильно, точно пули или дробь. Сразу же обрушился ливень, будто опрокинулась на землю бездонная небесная лохань. Потоки воды заволокли пространство, воздух превратился в стеклянную пелену. Бугорок, на котором мальчишки лежали под деревом, в момент опоясался водой и походил теперь на островок. Сколько продолжался этот ад, мудрено было угадать, но вдруг враз все стихло. Опадала мелкая морось с листьев, бурлящие потоки куда-то провалились. Ветер постепенно утихал и носился уже по верхушкам деревьев.

Лисенок тихо скулил, точно стонал от боли. Потом вывернулся из-под руки и побежал прочь. Догонять не стали. Юрка вскочил на ноги мокрый и продрогший. Зубы беспрерывно стучали, скулы стягивало судорогой.

Молча отправились домой, вышли из ремы, побрели по открытой степи. Возвращались без рыбы и удочек: где их было найти в этакой круговерти.

От фермы и скотных дворов ничего не осталось. Валялись в разных концах бревна, доски и жерди.

Ветер все еще гулял по полю, набегал играючи и уносился к реме, оставляя холод.

Тучи над головой походили на темно-синее стеганое одеяло, толстое и сморщенное. Изредка освещаясь грязным красным цветом, незаметно уползали к лысым холмам у горизонта.

Юрке очень хотелось есть, обогреться и спрятаться в сухую постель.

Брели к Ижовке медленно и молча. Когда подходили к деревенской заимке, тучи порвались и раздвинулись. В просвет выглянуло солнце.

Открытую всему свету Ижовку трудно было узнать: кругом разруха, как после побоища. Без крыш, с высоко торчащими трубами стояли израненные дома. В беспорядке разбросаны стропила, телеграфные столбы, кровельное железо, всюду солома, доски, щепа. Стекла в окнах выбиты, болтаются на шарнирах оторванные или сломанные ставни. На другом конце деревни поднимался над избами грязный дым, тушили пожар.

Еще издали Юрка увидел свой дом. Он все-таки устоял в этакую грозовую бурю. Правда, невесть куда унесло сенки с чуланом и парою диких голубей. Голо и сиротливо торчало крыльцо. Разрушены сарай и плетень.

Мамка ждала на крыльце, прикрыла, как козырьком, ладонью глаза от солнца и не шевелясь смотрела, точно простояла так весь день. Вот сейчас, наверное, обрадуется, что сын вернулся жив и невредим. Но встретила она его без всякой радости, наоборот, зло и жестоко. Снова таскала за уши, по избе бегала за ним с ухватом.

— Опять шатался, язви тебя! — ругалась мамка. — Как отца не стало, совсем от рук отбился! Сил больше моих на тебя не хватает, ирод! Убить тебя мало, безотцовщина проклятущая!

Потом, как всегда, устало села у печки и всплакнула.

Старая табуретка расшаталась и тонко поскрипывала. Давно бы надо наладить, да некому, столярничать Юрка не умеет, кроме как строгать рогатки, «чижики» и удилища.

Мамка продолжала бранить и укорять.

Юрка сидел на койке, молчал, опустив голову, и косился в ее сторону. Ноги до пола не доставали, боялся ими болтать, чтоб быть незаметней. Приходится ждать, пока закончит. По правде сказать, ему самому надо бы реветь белугой, а не мамке.

— …хоть мать родную пожалей, — причитает она сквозь слезы, — в могилу ведь сведешь! Я уж и не знаю, чем тебя, окаянного, бить…

Чем бить, изыщет. Однажды даже стиральным вальком прошлась. В ледоход Юрка пускал с мальчишками кораблики из бересты с припая у берега. Увидел первым, как валек между льдинами застрял. Видно, кто-то с прошлой осени потерял при стирке. Конечно, заорал:

— Чур, я первый!

Первый так первый! А попробуй достань. Прыгнул на одну льдину, она качнулась, прыгнул на вторую, а она перевернулась.

Опустился плавно в холоднущую воду, отяжелевшая одежда потащила вниз. Одной рукой за валек уцепился, другой — за край льдины, и давай вовсю блажить:

— Караул, тону!

Конечно, спасли, вытащили. Весь мокрехонький, с вальком в руке, заявился домой. Мамка быстро раздела и одежонку на печке расстелила. Обтерла тело полотенцем и обсушила. Потом принялась этим же вальком шлепать по спине и ниже, не дай бог кому испытать. Опять, конечно, завыл:

— Ой, мамка, не буду! Ой, ей-богу, не буду больше! Честное слово-о, честное-пречестное-е!

Да разве ее уговоришь, пока сама не устанет, не угомонится. После руки опустит, присядет и переживает, словно сама в чем-то повинная. Напоследок расплачется.

На этот раз то же самое повторилось.

Вину свою перед мамкой он чувствовал, но, в чем виноват, в самом деле не понимал.

Разве он виноват, что нагрянула эта дьявольская гроза? Юрка здесь совсем ни при чем. Все равно мамку жалко за ее душевное страдание, а утешать он не умеет.

Она утерла со щек слезы и подошла. Погладила по голове, будто примиряясь. Тяжело провела рукой по его лицу. Ладони у нее сухие и шершавые, в тонких трещинках и морщинках.

— Что же я отцу-то про тебя расскажу? — вздохнула она.

С ней такие загадки не раз бывали. Стоит в чем-то даже совсем пустячном Юрке провиниться, как мамка сразу же грозится отцу рассказать. Но, как она это сделает, одной ей только ведомо. Ведь отца в живых нет почти два года. Что она ведет какие-то тайные разговоры с отцом, у Юрки сомнения не было. Но где и когда да еще каким таким образом, это ее секрет. По ночам вроде никуда не исчезает, на чердак одна не лазает, только с Юркой, когда в дождь стираное белье сушить надо. Может, она с душой встречается, когда из комода вытаскивает и читает отцовы письма?

Толстая пачка перевязана тугой тесемкой. Мать развязывает ее, перебирает листы и конверты, разглядывает буквы. Смотрит на письма, как на живые, будто сейчас они заговорят вслух человеческим голосом. Мамка малограмотная, читает медленно, по слогам и монотонным голосом. Перечитывает много раз, а заучить никак не может. Говорит, что память от переживаний отшибло. Юрка все до одного письма уже знает наизусть, пересказать может, как стихотворение. Он давно буквы выучил и слова знает, сам грамотный, перешел запросто в третий класс.

Она идет к комоду, негромко говорит:

— Ладно-ть, будет, поплакали и хватит. Не то перемогли и эту беду переживем, сынок.

Это она про грозу, а не про Юрку.

Просто устала она порядком. От горя в доме, от Юркиных затей, от всей работы. Как заведенная от зари и до зари со своими коровушками. Она с ними куда поласковей, чем с родным сыном.

— Они же несмышленые совсем, а ты, оболтус, все соображаешь, хотя и работают твои мозги вкривь да вкось.

Прямо смешно ее слушать, как будто она натурально видит, у кого какие мозги и как они устроены. Отец такого бы в жизни не придумал. Он был образованный.

На следующее утро после грозы по деревне ходили толпы народа, от дома к дому. Отыскивали свое добро и имущество. Находили на задворках железо с крыш, двери и ставни, стропила и доски, примеряли и узнавали метки. Многие разыскивали скот, который в бурю разбежался невесть куда.

Председатель сельсовета весь день мотался на полуторке, потому что дрожки его разбило вдребезги. «Раиска» тарахтела и клаксонила то тут, то там. Все шли к председателю за советом. Он оценивал, мерил и рядил, кого-то успокаивал, а когда и оспаривал. Его слушались и ему верили, но не каждому в этой неразберихе угодить было можно.

Мальчишки в розысках и дележах не участвовали, бегали по всей деревне и наблюдали за происходящим. Удивляло одно, как хозяева дворов умудряются отыскать и признать свое имущество, украденное грозой.

Сенцы Юркиного дома нашлись далеко на огородах, но чулан исчез, видно, унесло бурей за кудыкины горы.

В больнице фельдшер делал перевязки, примочки, уколы пораненным и пострадавшим. Похоронили двоих, убитых в грозу молнией.

Юрка не пошел, боялся смотреть на покойников.

Разруху и мусор убирали всем миром, восстанавливали постройки бригадами. Выходили чуть свет мужики, парни, старики и все, кто на сельхозработах не занят. Бабы и ребятишки работали в подсобье. Стук и звон топоров, пил и молотков слышался, не умолкая весь день, в лунный свет и всю ночь.

Доски пилили и заготовляли на совхозной лесопилке, в расход пустили ранее припасенные на амбар бревна. Бабы серпами жали камыш, связывали в снопы для укладки на крыши. Прошлогоднюю солому не трогали, она трухлявая и сдувается ветром.

Грозу проклинали, как нечистую силу. Крестились, чтобы колдуны, черти, леший или ведьма не накаркали новую.

Через две недели поправилась, подлечилась истерзанная Ижовка. Дома и дворы как-то сразу помолодели и принарядились. Деревня стала даже новее и красивее глядеться со стороны.

Председатель сельсовета на общем сходе говорил речь с кузова «Раиски»:

— Уважаемые односельчане! Мы с вами осуществили большое народное и государственное дело, по-большевистски ликвидировали пришествие стихийного бедствия. Теперь сами видите и судите, какой деревня приняла новый советский облик. Большое вам спасибо за это от имени Советской власти и всех трудящихся! Совхоз наш имеет правильное большевистское название «Новая деревня», а сама деревня до нынешнего дня носит старое дореволюционное имя, которое никак не отвечает текущему моменту и внутренней политике. Как председатель сельсовета, то есть представитель Советской государственной власти, предлагаю поддержать мое мнение и со всей сознательностью переименовать Ижовку в более правильное имя на теперешнем этапе и назвать «Новой деревней».

Почему-то никто не поддержал председателя сельсовета, хотя и хлопали по привычке в ладоши. Председатель еще два раза держал слово и один раз попробовал голосовать, но сход так и не уговорил. На том и разошлись, и больше об этом разговоров в деревне не было.

Сразу же после грозы из Ижевска приезжала комиссия. Несколько человек ходили по дворам, они много записывали в блокноты, давали расписки и квитанции. Председатель сельсовета красноармейским семьям выдавал деньги из грузного сейфа, что стоял у него в канцелярии.

Пошла в сельсовет и мамка, получила шестьдесят рублей. В совхозном складе выписали досок. Бригада мужиков в один вечер сколотила сенки с чуланом. Мамка поднесла им по кружке браги.

Гроза наделала столько переполоху, что долго еще о ней говорили. Набожные старухи, завидев темную тучу, молились, а особо пугливые бабы лезли под перины. Внешне спокойные мужики почаще теперь поглядывали на небо.

Мамка лишь громко посмеивалась над всеми деревенскими страхами. Она не суеверная, за одного Юрку только и боится, как бы чего худого с ним не стряслось.

При отце она была все же другой, более робкой и стеснительной, покорялась ему, как малый ребенок. Бывало, стоит оторопело и слушает отца, сама радуется, словно первый раз его видит.

Когда пришло известие о гибели отца, она чуть с ума не сошла. Утром встанет и навзрыд плачет. В коровник или на дойку сходит — опять в слезы. Так дотемна и сидит, вытирает щеки и сморкается. Велит Юрке зажечь керосиновую лампу, достанет письма и, всхлипывая, по слогам поет. Отец с войны писал аккуратно, даже когда руки отморозил. С этого вся его беда и пошла.

Почерк у него, как и положено учителю, красивый, круглый и разборчивый. Предложения длинные и понятные, слова добрые, умные. Мамка об этом не один раз говорила и сильно упрекала Юрку:

— Бестолочь! Хоть бы от отца главную жилку взял…

В ту пору часто заходил председатель сельсовета посочувствовать, горюшко мамкино поутешить. Отца он уважал сильнее других, считал его самым образованным в Ижовке, ни разу на «ты» к нему не обратился. Отец часто ходил в сельсовет заседать на исполкомах, решать важные школьные дела. Домой возвращался поздно. Заводил с мамкой негромкие разговоры, словно отчитывался перед ней за свой сельсовет. Она тогда не работала, растила Юрку. Присматривала, следила за ним, много хлопотала по дому и хозяйству. С раннего утра она всегда на ногах. От печки исходит вкусный запах. На стуле приготовлены, как для парада, выглаженные рубашка и костюм отца, начищенные гуталином стоят штиблеты. Мамка накормит его, соберет и проводит до угла.

Когда у отца час-другой свободен, это время Юркино. Любо-дорого было слушать занятные истории и стихи, которых отец знал наизусть несчетное количество.

Раньше с приходом первых весенних дождей для Юрки наступал праздник. Бежит по лужам, мокнет под дождем, пляшет под тучкой. Мамка увидит — поворчит. Отец посмотрит — улыбнется. А Юрка надрывается во всю мочь:

Теперь многое ушло. Радость лишь около да рядом с Юркой ходит. Потерялась охота плясать по лужам, пить с неба дождь и звать к себе тучку.

Юрка сидел в палисаднике и смотрел вверх. В чистом небе растянулись гуськом перистые облака. Даже если солнышко зайдет за них, жара все равно не спадает. Нежные облака эти застыли в небе добрыми предвестниками.

По всем приметам, быть завтра хорошей погоде. На деревне об этом тоже говорят, потому что собираются на гулянье. У кого выходной, у десятиклассников последняя школьная вечеринка. Для всех праздник будет.

Через несколько часов солнце опять спрячется за горизонт. Будет еще светло, но исчезнут тени. Вернется с фермы усталая мать, и станут они с Юркой вечерять.

Где-то протарахтела «Раиска».

По улице с совхозным трактористом шел председатель сельсовета. Он так и не собрал свои дрожки после грозы. Тракторист топтался вокруг него, поднимая яловыми сапожищами придорожную пыль. Председатель сельсовета идет ровно и прямо, точно марширует в военном походе, ступает уверенно и четко, как настоящий командир в боевом строю.

Они вдвоем прошли куда-то, и снова вокруг ни души. В низком курятнике раскудахталась курица, видать, снесла свое обыкновенное яйцо. Неплохо бы завтра сходить на рыбалку, вот лишь бы уговорить мамку. Юрка поклянется, что к ужину будет дома. К любому часу, какой она затребует и назначит. Скорее бы уж наступило завтра.

Мамка с вечера слова поперек не сказала. Сразу почему-то согласилась с Юркой и отпустила на рыбалку. Без всяких расспросов и наказов. Видать, под настроение хорошее попал или потому, что сама собиралась на гулянье.

Юрке всю ночь снился лес с речкой. Ранним утром он уже был на Лекме.

В реме повсюду сохранились следы недавней грозы, на каждом шагу слом и обрыв. Крутой глинистый яр еще больше обвалился. По опушке леса накатали новую дорогу. На месте бывших летних ферм и скотного двора сделали простой загон и огородили жердями. Недалеко на лугах пасется скот, вокруг которого летают слепни и оводы. Речка кое-где расширилась, в другом месте сузилась, оголились корни деревьев.

Прежняя рема порядком изменилась, многое посохло, многое наросло и расцвело. Спокойствие вокруг и безветрие, не качаются ветки, не шелестят листья.

Удочки пока не разматывали. Шли осторожно и неторопливо. С трудом узнавали и отыскивали знакомые места. Найти лисью нору не смогли.

Вчера с Генькой сговорились, что пойдут втроем, а собралось пятеро. Один пристал с соседней улицы. Напросилась еще городская девчонка, которую сразу же прозвали Фифой. Она приехала на каникулы к дальней деревенской родне. Ее, конечно, заметили, как всякого нового в Ижовке человека. Фифа упросила Геньку, и тот взял ее с собой. Вся из себя фуфыристая и любопытная до невозможности, словно из другого, неземного мира явилась. Любая ерунда ей в диковинку и новинку.

Когда Юрка увидел Фифу, то сразу подумал, что не к добру это все. Платье в оборочках, короткое до бесстыдства, совсем выше коленок. Ноги тонкие, розовые, так и лезут в глаза. А ей хоть бы хны и нисколько не совестно. У деревенских девчонок подолы чуть ли не до пят. Грех, когда выше задерут. Эта же бегает, прыгает и не замечает своего позора, чуть ли трусы не показывает. Обдерет ноги в лесу о колючки, не обрадуется. Жди, что еще нюни распустит.

Юрка не любил девчонок. Правда, несколько месяцев назад хотел тайно послать записочку какой-нибудь из своего класса. Переписка на уроках стала тогда заразой. Особенно старались девчонки. Передавали и перебрасывали на другие парты, скрытничали и секретничали. Юрка, конечно, терпел долго и записки рвал. Потом надумал и решился сам написать. Даже листок нашел и карандаш подточил. Но писать было некому и вроде бы не о чем. Вот если бы эта длинноногая с бантиками училась с ним в одном классе, то, может быть, Юрка и послал. Накатал бы записку о чем-нибудь просто так.

Фифа прицепилась к Юрке, как репей, ходит надоедливо по пятам. Пищит и визжит, только рыбу пугает. Любого комара, жучка или букашки боится. Цыкнул бы на нее, заткнул рот, да как-никак она городская и в гости приехала. Сроду такого не бывало, чтобы в Ижовке девчонки ходили на рыбалку. Лучше уйти от нее подальше и скрыться в камышах. Но как раз в этот момент Фифа в кустах завизжала и заохала, словно ее укусили или ужалили, хотя ни диких змей, ни зубастых зверей в реме не было. Она всего лишь расцарапала ногу о ветку шиповника. Юрка нехотя подошел. Красная царапина с крошечными капельками крови протянулась линией от коленки. Фифа сидела на траве, задрав юбочку, вытянув ногу, и осторожно гладила ее ладошкой. Всхлипывала и дула на больное место.

— А ты залижи, меньше болеть будет.

— Вот еще выдумал!

— Ничего я не выдумал, все звери раны зализывают…

— Я тебе не зверь, а человек. — Но она все же нагнулась и попыталась языком достать, даже согнула ногу, морщась от боли. Однако достала кончиком языка только коленку.

— Послюнявь пальцы и помажь…

— Больно дотрагиваться руками, попробуй сам мне зализать, от языка не так будет больно.

— Ишь ты какая, свою бы зализал, а от чужой крови меня стошнит.

— Ну тогда сам слюнями помажь.

Пришлось Юрке так и сделать. Когда коснулся пальцами ее ноги, по всей длине царапины, почему-то почувствовал, как учащенно забилось сердце и немного закружилась голова. Он слегка погладил ее ногу. Неожиданно ему захотелось нагнуться и действительно зализать царапину. Она сидела неподвижно и напряженно, терпеливо вытянула обе ноги и смотрела вниз. Юрке вдруг стало неловко за себя и стыдно отчего-то. Он быстро встал.

— Ты куда? — закричала она. — Еще! Еще!

— Я за примочкой… — Он пошел, сорвал несколько листьев подорожника и шалфея. Замочил в воде и, вернувшись, аккуратно наложил на царапину.

— Прижми и держи руками, как компресс, — сказала она и тут же снова напряглась, застыла, потом совсем тихо добавила: — А ты долго гладь, так мне легче и совсем хорошо…

Когда гладил ее ногу, то почему-то хотелось делать это еще и еще. Она чуть спустилась вниз, будто помогая ему, и его рука словно обожглась о трусики. И тут, не вытерпев, уже не видя ничего и не соображая, наклонился к ее ноге и подул. Она вдруг прижала его лицо руками и закричала:

— Еще! Еще! Ну давай!

После непонятной какой-то усталости Юрке страшно захотелось спать. Он отшатнулся, присел в сторонке.

— Ну чего ты! — почти истерично закричала она.

— Не ори! На рыбалке не принято глотку драть…

Фифа захромала за Юркой.

Медленно пошли по берегу. Она отстала…

Старые тропинки вдоль реки размылись и исчезли. Юрка продирался сквозь бурелом. Искал заливчик, где водорослей и коряг не густо. Полремы прошел, кажется, а еще ни разу как следует не клюнуло. Видно, и рыбу тоже распугала и разогнала минувшая гроза. Камыш стенкой встал у самого берега, упала тень на зеркало воды. Время перевалило за полдень, а на куканчике всего три рыбешки.

Ребята остались где-то далеко позади. Не слышно ни шагов, ни говора.

Юрка свистнул, чтобы те откликнулись.

Свистеть по-особому он выучился давно.

Отец смеялся и называл его «соловьем-разбойником». Про это лесное чудище Юрка узнал от него. Отец любил и охотно читал былины. Юрка забирался с ногами на кровать, слушал и забывал обо всем на свете. Перед глазами медленно проплывали богатыри на упругих конях, разбойники с саблями и усами, картины, звонких битв и сражений. Мамка у печки совсем неслышно убирает заслонку, вытаскивает ухватом чугунок и сковородником цепляет крышку. Потом осторожно накрывает ужин, боится помешать. Чуть зашумит, сразу же смутится, и на лице застынет виноватая улыбка. Но отец не замечает, и только слышится распевная былина. Хотя Юрка и сам уже тогда бы смог прочитать по слогам, но былины лучше слушать. С тех пор прошло много времени. Казалось, так много лет, что будто и сам отец ушел в былину, превратившись в сказочного богатыря.

Юрка снова свистнул на всю рему. Крикнул и позвал ребят. Никто не отзывался. Странно как-то все складывается. Не может быть того, чтобы ребята ушли и оставили его одного. Обычно если разбредутся или потеряются то потом соберутся все вместе на бугорке у крутояра. В одиночку часто сигналят друг другу, зовут. Свистнет кто один раз — значит, недалеко, два раза — просто разыскивает, а три раза — домой пора. Никто не свистнул ни один, ни два, ни три раза.

Юрка кричал, свистел, но все попусту. Так и вышел к крутояру один, а там никого и следов нет. Повисла в небе свинцовая туча. Очень уж похожа на грозовую. Это неспроста.

Во всем виновата Фифа, она могла ребят увести домой без Юрки. Не зря с самого начала было плохое предчувствие. Не успела приехать из своего города Глазова, как завоображала. У Юрки еще найдется времечко с ней рассчитаться, лето длинное. А может, поди, где-нибудь в реме заставляет сейчас пацанов ногу лечить, и они, как собаки, поочередно зализывают ее царапину? Не надо было с ней связываться, еще на заимке от ворот поворот указать бы. Прямо досада, одно расстройство.

Юрка припустил что было сил. Напрямую, по полю, через канавки и болотину. Лишь бы не догнала черная туча. В ушах завыл ветерок, в памяти всплыли слова:

Стихи эти Юрка знал наизусть. Запомнил от отца с первого прочтения. Отец до Красной Армии всю свою жизнь работал учителем. Весной, летом и по осени частенько выезжал в поле, а то на дальние фермы по делам сельсоветского исполкома. Больше ездил верхом, от подвод и телег отказывался. Иногда, на Юркино счастье, брал его с собой. Посадит у холки, возьмет одной рукой повод и слегка пришпорит лошадь. Другой рукой крепко держит Юрку и смотрит вперед. Конь побежит сначала трусцой, потом увеличит шаг, чаще зацокают копыта. В азарте отец пришпорит посильней каблуками, и вот уже рысь сменяется галопом, вместо легкой тряски будто мягко плывет Юрка по воздушным волнам. И слышно, как у лошади в брюхе внутренности прыгают и булькают. В такт галопа, над самым ухом, голос отца:

Стихов он знал такое множество, что не переслушаешь их даже в кругосветном путешествии. Отец и при прощании прочитал сыну какие-то стихи, но Юрка не запомнил, потому что ревел.

Папка уходил на финскую войну, словно уезжал совсем ненадолго в отпуск. Для сельских учителей была бронь от армии, об этом сообщил мамке председатель сельсовета. Отец сам ездил в Ижевск и настоял, добился, чтобы его как самого грамотного и сознательного отправили на военные действия к финской границе.

В юности своей отец недолго то ли учился, то ли практиковался в эстонском университете, у которого, к удивлению Юрки, было сразу три названия — Юрьевский, Дерптский и Тартуский, — хотя все три названия относились к одному городу. Как отец ни объяснял, а втолковать, что это такое, так и не смог — Юрка все равно не понял. Там отец выучил сначала немецкий, а потом эстонский язык, который был очень похож на финский. Он доказал, что на финской войне может быть военным переводчиком, и с ним согласились.

Мамка не смела отговаривать. Желание и воля отца были для нее непререкаемы. Она даже плакать при нем стеснялась. Не посмела показать слезы и на проводах, потому что папке это могло бы не понравиться. Провожали немногих, без речей и музыки, но все же торжественно. Напоследок отец обнялся с председателем сельсовета, как с родным. Расцеловал Юрку и, конечно, долго не отпускал мать. Она поехала с ним на телеге провожать до самой станции. Юрка просился, но не взяли — было мало места на телеге. Папка ушел накоротко, а не вернулся совсем и никогда больше не возвратится, не придет в дом. Мамка так и не успела еще съездить на его могилу в каком-то карельском поселке. Все собиралась и выкраивала время, но одной боязно, а вдвоем накладно. В этот год обещала съездить обязательно. Осенью или зимой приготовится и соберется.

Как только отец отбыл на финскую войну, мамка пошла на работу в совхоз. Хоть и получала военное пособие, но невеликое, а расходы росли и на Юрку, и по дому-хозяйству, и на посылки, что ежемесячно отправляли отцу. Правда, в письмах он ругался и запрещал, но мамка на этот раз его не слушалась, посылала гостинцев, стряпанных печений и хрустящего хвороста да всякого вязания на случай зимы и холодов. Там север и другой климат, погода бывает лютая. В Ижовке любую погоду перетерпеть можно. Только вот грозы теперь стали страшно злыми.

Рема, казалось, затаилась. Туча над головой пугает все больше, будто в самом деле одинокого Юрку догнать хочет. Лучше уж не оглядываться на небо, а удрать бы поскорее от нее.

То ли вслух сказалось, то ли в ушах откликнулось. Когда стремительно бежишь, все путается под ногами и в голове слова и мысли проскакивают друг за дружкой помимо Юркиной воли.

Уже завиделись спасительная заимка и череда невысоких изб. Юрка оглянулся на небо, туча отстала. Опередил-таки ее — убежал от грозы. Слава богу, все громы и молнии позади, зря так испугался. У заимки наконец-то можно отдышаться и облегченно вздохнуть, сбавить шаг и спокойно дойти до дома.

В Ижовке странная и непривычная тишина. Обычно в предвечерье шум, гам и сутолока. Идут и едут с работы люди, другие встречают скот или хлопочут на подворье. Кто за ворота выходит посплетничать, посудачить на завалинках.

Неожиданно заголосили две бабы в каком-то доме, не разберешь — то ли вечеринка, то ли беда.

С гулянья, видно, давно возвратились. Лошади распряжены, и на конном дворе полно заброшенных подвод.

Издали увидел Юрка на крыльце мамку. Она замерла каменным изваянием. Смотрит, приложив козырьком ладонь к глазам. Встречает, господи помилуй, неспроста. Видно, давно ждет. Неужели снова озлилась?

Можно, конечно, Юрке переждать на задворках. Постоит-постоит она, устанет да в избу уйдет. Но чему быть, того не миновать, хотя он вроде бы ни в чем не провинился. На всякий случай Юрка принял покорный и виноватый вид. Авось она изменит своей привычке и смилостивится.

Когда подошел к крыльцу, мамка даже не шелохнулась и словно смотрела в такую тридевятую даль, как за самый край земли. Юрка робко поднялся по ступенькам па крыльцо. Но ничего не происходит, мамка в его сторону даже не смотрит, ровно его тут нет или он человек-невидимка. Руку от глаз она не отрывает и не опускает. Губы сжатые и бледные, ни кровинки, как у тяжелобольного человека. Может, она по-настоящему занемогла? А может, всю деревню поразил какой-то неизвестный недуг? Что-то все-таки произошло такое, чего раньше никогда в жизни не было. Мамка, неотрывно глядя в небо, тихо и серьезно говорит:

— Война.

— Какая война?

— Самая что ни на есть… — Голос у нее, действительно, как у больной.

— С белофиннами, что ли?

— С фашистскими германцами.

Она говорит так, как будто ей давно все известно.

— И что будет?

— Постой тихо да помолчи.

Так они и стояли. С крыльца не уходили и оба зачем-то смотрели на небо. Юрке казалось, что она ждет какую-то чудо-птицу, которая вот-вот выпорхнет из-за горизонта и на крыльях или в клюве принесет нужные мамке вести.

От солнечного света Юрке резало глаза, и небо еще больше расплывалось в яркое зарево.

Мамка смотрит слепым взглядом и говорит:

— Ли-кась, сынок, како взошло черное солнце.

— Никакое оно не черное, а обыкновенное, и никуда оно не взошло, а висит на небе и скоро сядет за земной шар.

— Ты приглядись и не спорь, — говорит она. — Ежели долго смотреть, то посреди белого света темное пятно, как черная дыра в небе, это и есть солнце…

— Солнце темным может быть только при затмении.

Мамка в самом деле захворала или потеряла по малограмотности сообразительность.

— Я про то и говорю, что на небе его видать темным, когда на земле лихо.

Попробуй тут разберись, что к чему и отчего она говорит такие мудреные слова, которые только в кошмарном сне прийти могут.

— Это у тебя у самой в глазах темно, а вовсе не в небе.

— Ты еще мал, не удал и дурак. Вырастешь, поймешь и уразумеешь ясновиденье…

Юрка за нее испугался. От ее странностей становилось неловко и тревожно. Потом они ушли в избу и долго сидели не разговаривая. Незаметно стемнело, и наступил вечер, но свет не зажигали. Наверное, так сейчас сидят в каждом доме, во всей деревне. Может, и по всей стране.

Мамка сидела на табуретке у печки и раскачивалась, будто унимала вдруг появившуюся острую боль.

Никто не заходил, и сами никуда не собирались. Потом она прошаркала в сумерках комнаты к комоду, зажгла керосиновую лампу. Юрка увидел, как она беззвучно плачет, стягивая в узелок морщинки лица и губы. При свете лампы она показалась меньше ростом, но на стены падала огромная ее тень. Она не вытирает мокрые щеки. Потом всхлипнет, застонет, заскулит, как подраненная.

Юрке очень захотелось, чтобы люди смогли сразу выплакать все слезы, и тогда плач совсем уйдет из их жизни. Боль мамки в сто раз хуже, чем самому болеть.

Мамка повернула фитилек в лампе и увеличила огонь. Желтый свет слился с голубой полоской, падающей через окно от луны. Выдвигались и задвигались ящики комода. Шуршали листы пересохшей бумаги. Мамка опять принялась за письма. Читала она распевно. Изредка перехватывало дыхание, и она принималась читать слог сначала:

— «Милые, родные и самые дорогие мои мамочка и Юрка»…

В лунной ночи носилась по деревне «Раиска», гремела и тарахтела.

— «…как бы я хотел писать вам свое последнее перед нашей встречею письмо не в окопном сугробе, а на пенечке в мирном лесу, когда перестанут свистеть пули, а вместо оглушительных разрывов бомб и снарядов прогромыхает над головой трескучий гром и разгуляется светлая весенняя гроза…»

Такого скопления народа Юрка в Ижовке еще не видел ни на одном сходе, ни на одном собрании. Вся площадь перед сельсоветом и правлением совхоза заполнена односельчанами и приезжими людьми.

Председатель сельсовета ходил среди толпы в полной военной форме, в портупее и с орденом на выглаженной гимнастерке. Несмотря на зной, лихо заломлена его папаха с красной звездой. Жаль, нет у него командирских знаков отличия в петлицах, хотя и без того все почитают и слушаются его, как боевого командира. На фотографиях с финской войны у папки на воротничке было два треугольника, он был младший командир. Председатель сельсовета вполне может быть старшим командиром, с ромбами или шпалами. Сбоку на поясном широком ремне пристегнута настоящая кожаная кобура, но нагана в ней не было.

В толпе сновали деревенские мальчишки. Трое военных с красными кубиками в петлицах отдавали громкие команды. Проходила перекличка. С мешками и котомками в руках строились мобилизованные новобранцы.

Бабы и старухи держались ближе к своим мужикам и родне. Девчонки теснились кружком в сторонке.

Не обученные, не служившие парни и отвыкшие от армии мужики суетно выстраивались. Путались в строю, топтались на месте. Никто не злобился и не переругивался. Отдавались распоряжения, наводился порядок. Девки украдкой целовались с парнями. Старики напутствовали молодых. Некоторые пришли слегка подвыпивши и громче всех балакали. У других торчала из мешка четверть с бражкой. Гармошка играла грустный вальс «На сопках Маньчжурии», но никто не танцевал. То появлялась из-за угла неугомонная «Раиска», то исчезала в переулках и мчалась к окраинам. Из других деревень приезжали новые призывники.

На столбе у сельсовета наспех повесили большой квадратный радиорепродуктор. Оттуда слышались речи о войне.

В толпе новобранцев много знакомых Юрке парней. С ними он обменивался рогатками, удочками и поделками, гонял по деревне голубей, играл в «козны» и «чижики». Сейчас они выглядели настолько серьезными и взрослыми, что просто трудно представить их прежними деревенскими баламутами. На красноармейцев они тоже мало походили своими полудетскими лицами и разношерстной одеждой. Председатель сельсовета придирчиво осматривал отъезжающих.

По команде военных первые мобилизованные стали рассаживаться по возам и подводам. Заголосили бабы, молча прощались старики. Мамка глядела воспаленными глазами, много сморкалась и вытирала слезы. Ей провожать было некого. Впереди обоза поставили «Раиску», председатель сельсовета стоял на левом крыле и держал речь. От волнения поправлял и дергал портупею. Закончил он речь, подняв руку, совсем тихим поперхнувшимся голосом:

— Дорогие односельчане, да здравствует наша победа!

Никто не аплодировал, люди плакали. Председатель сельсовета подал знак, махнул левой рукой и сел в кабину. Взвыла мотором «Раиска», и обоз медленно тронулся с места. За подводами шли пешком провожающие, некоторые — до заимки, другие намерились до станции. Мамка сама не пошла и Юрку не пустила вслед за обозом.

Через Ижовку потянулись обозы из других районов, деревень и околотков. Проходили пешие колонны красноармейцев из военных летних лагерей до станции. Провожали их и встречали всей деревней. На постой бойцы не вставали, останавливались лишь на короткий привал. Дымила походная кухня, раздавали из котла кашу, развязывали походные вещевые мешки. Снимали с плеч скатанные шинели и ели прямо на траве. Пили деревенское молоко, угощались пышными пирогами. Пахло мясными и рыбными консервами. Переобувались и чистили от пыли ботинки и одежду. Сушили на солнце потные портянки и длинные обмотки, потом скручивали, как бинт, туго и ровно наматывали на ноги.

Юрка подолгу стоял, наблюдал и удивлялся, как ловко они приноровились к походной своей жизни.

Уже немолодой красноармеец посмотрел снизу вверх и подмигнул:

— Нравится?

— Что?

— Да вот это. — Красноармеец показал на обмотки.

— Не знаю.

— Тебя как зовут-то?

— Юрка.

— А фамилия?

— Сидоров.

— Веселая у тебя фамилия, парень, а у меня тоже есть «сидор» — улыбнулся красноармеец и поднял большой вещмешок. — Хочешь, достану гостинца?

— Не хочу.

— Дело хозяйское, была бы честь предложена. Мамка-то у тебя есть?

— Само собой.

— А тятька где? Дома еще?

Юрка не ответил, промолчал, сделал вид, что не расслышал. Некстати и ни к чему сейчас говорить, что отец погиб. Он присел на корточки, чтобы лучше разглядеть прочные железные подковки на подошвах солдатских ботинок. Наверное, такие носил и отец, когда пошел на войну.

— Вы сейчас на фронт?

— Почитай, что прямиком, без задержек.

— А меня примут на фронт?

— Нет, Сидоров, не примут, не смеши честную публику и не спрашивай никого про такие глупости.

— Я просто так, а вовсе не про глупости… А вот если я добровольцем напрошусь, возьмут тогда?

— Все одно нет, ребятишек не берут и не пустят.

— Я вырасту.

— Далеко хватил, Сидоров, не успеть! Пока ты растешь, мы с войной покончим, разделаемся в два счета, понял?

— Конечно, понял… Только когда?

— Полагаю, Сидоров, что месяца через два-три, от силы через полгода, и возвернемся.

— Тогда, конечно, не поспеть.

— Вот и слава богу!

Красноармеец громко рассмеялся и дружелюбно похлопал по Юркиному плечу.

— В строй!.. В строй!.. В строй!..

По цепочке прокричали команду, и все красноармейцы побежали строиться.

Построенные колонны, дружно ступая в шаг, прошли по Ижовке дальше, к станции. Если бы Юрка сейчас был большим, то тоже бы шел по этой дороге на фронт.

По радиорепродуктору весь день передавали военные песни и марши. Люди быстро к радио привыкли и меньше глазели, разевали рты и разглядывали это чудо в деревне, а больше слушали, старались не пропустить ни словечка.

На старой тряской телеге проехала тетка Марисова, вожжами отмахивая слепней. Они вились вокруг спины и морды лошади. Тетка Марисова ехала за полуденной дойкой, негромко позвякивали пустые пузатые фляги. Странно и непривычно было видеть шоферку с вожжами в руках — ее родную «Раиску» тоже мобилизовали на фронт.

Юрка промотался на улице допоздна, домой шел при белой пуне. На черном небе светились звезды, мерцали и подмигивали земле. Им оттуда вся земля видна: затихшая Ижовка, медленные обозы и скорые поезда, что увозят людей на войну, далекий-предалекий фронт, где стреляют и убивают, «Раиска», которая подвозит к окопам снаряды, председатель сельсовета в конном полку или даже впереди целой дивизии.

Мамка сидела одна в темноте. Потом зажгла лампу. Поужинали без аппетита, мамка отправила Юрку спать, а сама осталась на кухонке помыть посуду в медном тазу.

От луны не спасают занавески на окнах, просвечивают насквозь, пропускают холодный свет. Юрка отвернулся к стенке. Лучше накрыться с головой одеялом до завтрашнего утра, может, сны хорошие приснятся.

…Приснились, наоборот, страшные путаные картины и цветные кошмары, которые наяву представить ума никакого не хватит. Ползли синие, черные и коричневые толстые стеганые одеяла. Шевелятся, крадутся, готовы вот-вот наброситься на голову. Их рубят, кромсают саблями и шашками, пронзительными и острыми, как огонь и молния. Взрываются красные, желтые и оранжевые всполохи, озаряют все зримое пространство. Ослепляют, и каждый раз приходится мигать, закрывать плотнее веки. Проносятся кони с рыжими гривами, сверкают клинки и стрелы. Совсем низко раскрывается огненная пасть, а в центре черное солнце. Белое небо орет, хрипит и гогочет неистовым голосом: «Вой… на! Вой… на! Вой… на! Война!»

Разобрать невозможно, где война и где гроза, спуталось все.

Некуда человеку деваться и спрятаться. Бросает то в горячий воздух, то в холодный огонь. Мелькают, исчезают лица знакомых. Позвать бы их на помощь, да никто не услышит в таком аду. Прыгают от страха длинные тонкие ноги, а Фифы нет, потому что она уехала в город. Пробежала осторожная лисица и провалилась в глубоком дупле. Гудит истошно гром, зовет человеческим голосом: «В… строй, в… строй! Война! Война!.. В строй!»

Нет, это командует пожилой красноармеец. Но он так далеко, что к нему не пройти через огромную пропасть.

Нужно разбежаться, прыгнуть и перелететь по небу. Треснуло и раздвоилось могучее дерево. У самых ног раздвинулась земля и образовалась бездонная яма.

Хочется закричать во весь голос, но страх не дает. Нет сил сладить с горлом, будто обручами его стянуло, и дышать нечем. Юрка медленно начинает сползать в обрыв синей пустоты. Спастись, зацепиться не за что — сейчас провалится, а там, внизу, нет жизни. Совсем издалека доносится неумолкающий неизвестно чей рев: «В строй!.. Война!.. Вой…»

Юрка проснулся от собственного крика. Мамка у печки звякала чугунками, сковородой и заслонкою. Дрова догорали последним жарким пламенем, тепло которого обжигало Юркино лицо. Ранний утренний свет окрасил потолок и стены в пепельные цвета.

Мамка испуганно отставила кочергу и ухват. Подошла, стала говорить какие-то бессвязные слова. Юрка спросонья ничего не понимал. Она торопилась побыстрее приготовить завтрак, чтобы ранехонько успеть на работу.

Сгоревшие дрова уже распадались в угли. Прохладный пот Юрка вытер со лба ладошкой. Пытался сообразить, что с ним происходило. Не спутать бы, что в жизни, а что во сне. Слово «война» заклинилось в мозгах, и никакими щипцами не вытащить, никакой кувалдой не выбить, хоть голову раскалывай на две части, на две половины. В одной останется война, в другой — довоенная жизнь. Но у человека всего лишь одна голова, одна душа и одна жизнь.

Плохо, что мальчишек не берут на войну. Неправильно это, несправедливо. Наверное, неправду сказал тот пожилой красноармеец, просто наврал для своей утехи. Но он же пришел во сне и позвал Юрку с собой. А может, это был не он, а сам родной отец? На фронт обязательно пустят, потому что лучше пацанов никто в войну не играет. Юрка прошел на кухню, задумчиво сел у стола.

— Мамка, а кто дальше, Финляндия или Германия?

— Обе у черта на куличках, — нехотя ответила она, завязала туго косынку и заспешила на утреннюю дойку.

Пора самому сходить на призывной пункт и запроситься добровольцем. Нельзя канитель тянуть, глядишь, и война кончится. Когда сам на фронт явишься, то назад не отправят. Из Ижовки уже трое сбежали и не вернулись. Розыскной команды на всех не хватит. Утром, поговаривают на деревне, поезда ходят чаще. Юрка был на станции всего лишь один раз. Тетка полгода назад телеграфировала, что будет проездом. Просила повидаться у вагона. Мамке дали выходной, с собой взяла Юрку. Помнится, что шли медленно, устали, потратили почти целый день. Минуты три они покалякали у вагона, и та уехала. В буфете железнодорожной станции мамка накупила карамели и рассыпчатого печенья. Всю обратную дорогу Юрка сосал конфетки. Больше всего его поразили поезда. Они важно дышали через трубы, фыркали белым паром, ползли или катились на колесах, как многоногие гусеницы, да еще свистели, гудели и перекликались на своем паровозном языке. Тормозили и стояли уставшие, отпыхиваясь с дороги… Сейчас им, пожалуй, некогда на стоянках задерживаться, надо безостановочно доставлять грузы и людей фронту. На них Юрка запросто доедет. Хотелось бы, конечно, с напарником, хотя бы с Генькой Морозовым, да кто знает, как дело обернется, вдруг сорвется, а медлить нельзя…

Юрка соскочил с табуретки и суетливо забегал по комнате.

Путь к станции по тропе короче, чем по дороге. Правда, впереди болото, но зато прямей и быстрей дошагаешь.

На первое время хватит припасов. Юрка прихватил краюшку хлеба, кусок свиного сала и бутылку молока: За пазуху спрятал красненькую тридцатирублевочку, что лежала в комоде. На поездной билет хватит, а в других покупках нужды не будет. Мамка, поди ж ты, до сих пор ни о чем не догадывается.

Но к ночи, конечно, забеспокоится, по деревне забегает и шум подымет. Когда записку увидит, совсем голову потеряет. Юрка оставил ее на комоде — тетрадный лист в косую линейку: «Я ушел на фронт. Буду воевать и бить врагов вместе с Красной Армией. Не ругайся больно-то и не переживай. Скоро вернусь. Твой сын Сидоров Юрий».

Мамке сначала, наверное, будет дурно. На первое время, может, даже заболеет. Но пройдет срок, через полгода встретит сына героем, тогда загордится и забудет все до единой обиды и невзгоды; Еще поклонится в ноженьки и спасибо скажет.

Далеко впереди застыла темная туча, но никакой грозы не предвещала.