"Страна клыков и когтей" - читать интересную книгу автора (Маркс Джон)

30

Мое повествование не предполагает легкомыслия, ему тут не место. Я просто стараюсь быть по возможности честной. Моя сексуальность играет роль в этой истории и имеет значение для ее исхода. Скажу, что за несколько недель, которые мы провели с Клемми, я испытывала к ней глубокие чувства, хотя и понимала, что наша близость долго не продлится. Более того, у меня было дурное предчувствие. Возможно, уже тогда Торгу нашептывал наше будущее. Занимаясь сексом, я говорила себе, что в основном предпочитаю мужчин, но пережитое в отеле на горе что-то во мне высвободило, расшатало устои и правила, какими я руководствовалась в большинстве жизненных ситуаций. Все равно те устои и правила — вымышленные. Каждый из нас — сумма того, что встречается в роду человеческом. Сегодня я это знаю.

Неверно было бы сказать, что в тот момент я подпустила ее к себе по той же причине, по какой разоблачилась перед Торгу — ради выживания. Клемми желала чего-то большего, чем секс. Ей требовались ответы, а я отказывалась их дать. Взамен я могла предложить лишь иную реакцию: отвлечь ее, чтобы защитить себя. Если в те часы полнейшей растерянности и страха ей хотелось со мной позабавиться, я ей это позволяла. Такая малость — из благодарности дать ей то, чего она хочет. Теперь я понимаю, что я много хуже, нежели просто трусиха, но я прощаю себе эту вину. Я все бы себе простила. Я хотела жить.

На следующее утро мы улизнули от угрюмых взглядов портье на поиски еды, и Клемми задала практичный вопрос:

— Что теперь?

У нас кончались деньги. Следующая ночь будет нашей последней в гостинице. Мы могли бы вытащить на дорогу и попытаться продать арендованный «BMW», ведь рано или поздно мне придется объявить, что я жива.

— Пока не могу, — сказала я, думая про Торгу.

С каждым проходящим днем я все больше казалась себе его приверженцем, все меньше жертвой. Я была не в состоянии объяснить эту трансформацию, но мне чудилось, что за мной охотятся, и, сама о том не подозревая, Клемми стала одним из охотников. Она пока не ведала, что добыча у нее уже в руках.

— А нам нельзя просто немного постранствовать? Пока я не пойму, что говорить. Тебе ведь это понравилось бы, да?

— В том, что мы делали, греха нет, — отрезала она, будто я ее в чем-то обвиняла. — Иисус о нем даже не упоминает.

— Конечно, нет. Я не то имела в виду. Я просто… Мне бы хотелось…

— Извини, — покраснев, она снова бросила на меня тревожный взгляд. — Возможно, это прозвучит не по-христиански, но почему бы тебе просто не солгать? Скажешь, что попала в лапы гангстеру, что он тебя изнасиловал, избил тебя и запер, а потом ты сбежала. Кто в этом усомнится?

Будь дело лишь в моей невиновности, я бы сию секунду обратилась в полицию. Но удерживало меня как раз разрастание моего нового темного я. Мне не хотелось от него отказываться. Не хотелось утрачивать власть. Соучастие можно было прочесть у меня по лицу. Полиция поймет. Клемми уже поняла, хотя пока этого еще не осознает. Пока не хочет верить. Но поверит, а тогда придется улаживать проблемы. Поэтому вместо того, чтобы лгать полиции, я сказала полуправду ей:

— Я плохо умею врать.

В общем и целом это правда. Раньше я всегда говорила то, что думаю, пусть даже мои слова кого-то обижали. Клемми я об этом умолчала, но Роберт однажды сделал мне большой комплимент: сказал, что знает, когда удовлетворил меня в постели, потому что обычно я не слишком шумлю, разве только происходит что-то особенное, а такое случается нечасто. А сейчас все стало с ног на голову. Моя история обратилась в ложь. Мое лицо, глаза и губы — фасад лжи, а истина рекой льется мне в мысли, затопляя разум. Обманутая собственным ограниченным знанием, Клемми, возможно, этого не видит, но моим коллегам в «Часе», которые хорошо меня знают, хватит одного взгляда. Они тут же вытащат на свет все дыры в моей истории. Если меня били, то где следы? Где меня держали? Кто меня похитил? Знаменитый глава преступного мира Восточной Европы? Человек, которого многие считают умершим, а кое-кто даже мифом? И почему я не обратилась в полицию сразу? Почему хотя бы час бродяжничала по Румынии с этой женщиной? Без пуленепробиваемых ответов с ними нельзя встречаться.

— Когда мы обратимся к властям, — сказала я Клемми, — я объясню, что именно со мной случилось. Скажу все, как было. Иначе смысла нет.

Ее глаза недоверчиво сощурились. Я видела, что она начинает сомневаться в моих мотивах, но ее разрывают собственные чувства. Надо подольше ее не отпускать, думала я. Она говорила, что нам пора возвращаться в Бухарест, но я возражала, считая это слишком рискованным. На дорогах будет слишком много полицейских, вообще слишком много людей. А если отправимся на юг, придется снова пересечь горы, владение Торгу, а такое мне не по силам. Я перебрала в уме все карты Румынии, которые когда-либо видела, и решила, что нам лучше двигаться на север, к восточной горной гряде. За ней лежит федеральная автострада, по ней можно будет добраться до Бухареста. К тому времени, обещала я Клемми, я буду готова сдаться. Она мне поверила.

Октябрь был на исходе, холодало. Мы купили немного бензина, заправили и вытащили из оврага бумер и продали его за пятьсот долларов владельцу отеля, в котором прятались от дождя. Он не задал лишних вопросов. На эти деньги мы с Клемми купили у старой цыганки поношенные ботинки, носки и свитера. Еще нам нужны были продукты, и тут нам повезло: за городом мы набрели на яблоневый сад, где ветки гнулись от наливных красных плодов, и набили ими рюкзак.

Шоссе в Трансильвании двухполосные и узкие, запруженные транспортом, образчиками за несколько столетий: грузовики на солярке и запряженные лошадьми телеги, а еще пешие пастухи, гонящие свои отары. Мы держались подальше от машин, предпочитая запрыгивать на телеги с сеном. Скорость невелика, зато люди были добры и кормили нас луком, вяленой свининой и прочей нехитрой снедью. По ночам мы спали в амбарах, на сеновалах или в зернохранилищах — что подворачивалось. Погода все ухудшалась, случались дни, когда мы не покидали ночлега. В одной деревушке мы провели неделю, работали на ферме по хозяйству, сидели с маленькими детьми, мыли полы, лущили кукурузу. Разговаривали мы мало. Говорить было не о чем. Мне чудилось, будто я проснулась из одного сна, кошмарного, в другой, идиллический, и во втором смысла было не больше, чем в первом.

Я увидела мой первый в Румынии снегопад. Мы сидели, прижавшись друг к другу, в амбаре на краю Карпат, собираясь оставить позади равнину и подняться в горы. Обнимая меня, Клемми рассказывала о себе. Ее мать жила в Чикаго, но отец умер, когда она была совсем маленькой. В юности она заработала шанс попасть в Вест-Пойнт, но по окончании второго курса решила, что с нее хватит. Для остальных кадетов она была слишком религиозной, и армейская жизнь ей не подошла. В отличие от миссионерской. Общение с людьми давалось ей с трудом. Она любила ходить по краю. Любила жить в местах, где заканчивалась одна культура и начиналась другая. У нее были и парни, и девушки, но и с теми, и с другими ей всегда бывало не по себе. Господь любит всех своих тварей. Влюблена она была лишь однажды — в женщину, тоже христианку, но они не сумели справиться с противоречиями. Впрочем, та женщина все равно умерла от рака. Слушая ее, я плакала, но Клемми хотела не жалости, она просила побольше рассказать о себе. Я не могла. Нечего было рассказывать. Я перестала быть собой. Шепотки у меня в голове набирали силу и словно бы указывали в каком-то одном направлении. Прежде, на горе у Торгу, они казались злокозненными и жестокими. Но понемногу я с ними сроднилась, и когда они временами стихали, меня терзали муки безымянной утраты. Я отчаивалась, начинала бояться. Мягкое настойчивое лобзание названий мест превратилось в песнь, которую я силилась спеть, но, сколько бы ни пыталась, пока не умела подобрать к ней слов. Когда Клемми не могла меня слышать, я старалась воспроизводить шепотки, сохраняя ритм, губами вторить звукам, перекатывающимся у меня в голове. Временами я двигалась в ритме песни, но наградой бывал резкий взгляд Клемми, и позыв умирал.

А еще начало происходить нечто более удивительное и манящее. Закрыв глаза, я видела слова, в самом деле их видела — как панораму бедствия. Закрыв глаза, я многое чувствовала: могла коснуться кожи слов, точно кожи павших, могла заглянуть в глаза умирающим. Я опускалась над ними на колени на мостовых, в окопах, в их домах и держала их за руку. А потом, однажды ночью я с криком проснулась ото сна, притаившегося между этими словами, как змея в мешке. В том сне я была в каком-то доме в долине. Дверь с грохотом распахнулась, и я услышала шаги в коридоре, голоса мужчин, говоривших на языке, которого я не понимала. Они вошли в комнату, и мужчина, Роберт, вскочил с кровати. Пришедшие заломили ему руки за спину и перерезали горло, а после подошли ко мне, и пока я кричала, насиловали меня; последний, вторгаясь в меня, вонзил мне меж ребер нож. Открыв глаза, я решила, что просыпаюсь от сна о моей собственной смерти, но это было не так. Стоило мне открыть их, как ко мне в рот полезли женские волосы. Я превратилась в последнего из насильников. В руке у меня был нож Торгу, и я механически вонзила его ей меж ребер. Проснулась я с криком, и Клемми меня обняла.

Она спросила, в чем дело, и я солгала. Сказала, что была в центре Нью-Йорка 11 сентября, что было правдой, и что мне приснился сон про тот день, что было ложью.

— Бедняжка, — пожалела меня она, но, похоже, моя ложь ее не убедила. — Дай еще раз взгляну на те отметины.

Я подняла рубаху, и она провела пальцем по свастике, полумесяцу и строке клинописного текста.

— Их стало больше, — сказала она. — Это какая-то сыпь, но очень уж похожа на письмена, как по-твоему? — Она подняла на меня взгляд. — Больно?

Я покачала головой. Никакой физической боли сыпь не причиняла. Но я чувствовала, как отметины расползаются по моему разуму, а не по телу. Этого я ей не сказала. Как не сказала и того, что сыпь возникла у меня на теле одновременно с голосами в голове, и что они исходят из одного источника.

Через несколько дней, когда мы поднимались по шоссе к перевалу Борго, и подъем был тяжкий, она меня подслушала.

— Что ты сейчас сказала?

Я вздрогнула от неожиданности. С ужасом я подумала, что она способна читать мои мысли.

— О чем ты говоришь?

— Ты что-то шепчешь. Молишься?

— Нет, это скорее по твоей части.

Она остановилась.

— Что, черт побери, происходит, Эвангелина?

Я отказывалась отвечать, просто шла дальше.

— Перестань так себя вести. Если что-то происходит, мне нужно знать. Мы имеем дело с очень серьезными вещами. Тебе можно доверять?

Я все шла.

— Ты бормочешь названия библейских мест! — воскликнула она. — Это ты хотя бы сознаешь?

На гребне перехода стояла гостиница, построенная коммунистами в надежде на прибыль от туристов, которых привлекли сюда западные мифы о вампирах. Номер нам был не по карману, но служба безопасности работала спустя рукава, и, дождавшись, когда появится автобус с туристами, мы смешались с толпой, в основном немцами и датчанами, и откололись от них, когда они подошли к стойке портье. Клемми обладала удивительной способностью отыскивать забытые уголки и щели — во всех смыслах. Мы забрались в ту часть гостиницы, где не было ни отопления, ни света. Ночь будет холоднющей, но у нас есть наши тела, свитера и одеяла.

Она все еще на меня злилась, и некоторое время мы молчали, грызли последние яблоки, вместе выпили банку колы, которую долго берегли.

— Как только одолеем перевал, — сказала она, смяв банку, — пойдешь своей дорогой. На меня не рассчитывай.

Я отбросила огрызок. Время настало.

— Ах вот как?

В лице у нее застыло недоверие.

— Мне перестало нравиться, как ты на меня смотришь.

— Вот как? — повторила я.

Она сидела, опираясь спиной на голый матрас, наблюдая за мной так, словно я вот-вот ее укушу.

— Но когда я тебя раздеваю, я тебе нравлюсь, — не унималась я.

— И ты этим беззастенчиво пользуешься.

— Но тебе это нравится!

В ее глазах блестели страх и желание. Встав на колени, я положила руки ей на плечи, прижала ее к матрасу и поцеловала в губы. Ее дыхание участилось.

— И тебе нравится, как я тебя целую.

Она меня оттолкнула.

— Что-то не так, Эвангелина. Ты меняешься прямо на глазах.

Несколько дней назад эти слова меня бы встревожили. Но теперь я видела ее такой, какой она была на самом деле: передо мной сидела испуганная фанатичка, окунувшаяся в самый худший свой кошмар. Она сношалась с агентом Врага — или так она думала. Как она великолепна в своей ошибке!

Прижав ее к краю кровати, я снова ее поцеловала. Она отвесила мне пощечину. Я ответила тем же. Она попыталась вывернуться из-под моих рук, проскользнуть через кровать к двери, но я поймала ее за ноги. Я стала сильной. Схватив Клемми за щиколотки, я притянула ее назад, а после, уложив силой, стащила с нее свитер и сорвала футболку.

— Отвали, — сказала она.

— Помнишь Тодда? — спросила я. — Или я заставила тебя совершенно о нем забыть?

Она подрагивала под моими руками. Я сняла собственный свитер. Увидела голубые вены на ее горле, висках и на груди. Сжав груди в ладонях, я коснулась их языком и впервые уловила биение крови под кожей. Мне хотелось съесть ее живьем. И я вдруг поняла, что если сделаю это, то ясно и четко услышу песню, которая звучала в потаенных уголках моего сознания, разберу наконец слова между слов, и все прояснится. Вот он — ответ. Я проникну в видения у меня в голове, как никогда не удавалось раньше. Прижимая ее к кровати, я сняла с нее остальную одежду, погладила, куда смогла дотянуться, запустила пальцы в промежность, ощущая жар крови. И каждую секунду думала, насколько глубже сумею проникнуть, насколько дальше зайти, и чего это потребует, и что я узнаю, когда она будет лежать передо мной разъятая на части. И в мгновение перед тем, как мое новое я решило разорвать ее на куски, я отпрянула и, завопив что было сил, приказала твари в моей голове убираться.

Клементина смотрела на меня с ужасом. Я визжала и никак не могла остановиться. Тварь не выйдет из меня, если я ее не выкричу. Слова смолкнут, лишь когда я заглушу их собственным голосом.

Она схватила свою одежду. Но слишком поздно. Она уже была нагой — такой, как им нравилось, такой, как им требовалось. Я уже слышала топот их ног. Они идут. И это была не полиция. Это было гораздо хуже. Я попыталась ей объяснить. Мы проникли в часть гостиницы, недоступную для людей. Мы вошли в ту часть, которая принадлежала Торгу. Он жирел в гостиницах, в этом самом мимолетном из жилищ. Он их любил. Они — его единственный дом, и чем более неухожен, чем более убог этот дом, тем лучше. Схватив меня за руку, Клемми меня ущипнула. И впервые я увидела ее неподдельный страх.

— Это ловушка, сука?

Да, ловушка. На дверь посыпались тяжелые удары. Шепотки у меня в голове зазвучали все громче и громче. Они слились в стоны мужчины. Я говорила с ним уже много дней, рассказывала ему, где мы. Он меня знал. Знал, что я зову. Ведь это он дал мне такой дар. Теперь я четко разбирала речь мертвецов, различала крики из далеких могил. Дверные петли разлетелись. На пороге стояли братья Вуркулаки. У каждого было по ножу и большому ведру. Ведра покачивались, подхваченные ветром шепотков, гулявшим вокруг гостиницы, порывами гигантской бури, именами могил человечества.

Сейчас я сижу с карандашом в руке и знаю правду. Как бы мне хотелось, чтобы тогда на пороге возник Торгу. Как бы мне хотелось, чтобы братья пересекли пол-Румынии и вонзили в Клемми свои ножи. Хотелось бы, хотелось бы… Ложь, конечно, как и многое другое. Торгу уехал из страны. Братья остались за две сотни миль позади. Мы с Клементиной Спенс были в комнате одни. Она была моим подношением в обмен на язык умерших. Ее жертвенная кровь пролилась на землю. Оседлав нагое тело, я приложила немилосердную руку к ее груди. Из сумочки я достала нож. Она просила оставить ей жизнь. Умоляла. Женщины, спящие с другими женщинами, всегда были фуражом для святого дела. Христиане рождены для того, чтобы умирать насильственной смертью. Оба преступления наказуемы. Я перерезала ей горло. Я напилась ее крови. Я смотрела, как она умирает.