"Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2." - читать интересную книгу автора (Волкогонов Дмитрий)

Власть и болезнь

В декабре 1935 года начальник Лечебно-санитарного управления Кремля Ходоровский обнаружил в секретном архиве записки покойного профессора-невропатолога В.Крамера, лечившего Ленина. Естественно, он тут же доло­жил о них высшим властям Кремля. Однако их уже мало интересовало то прошлое, которое было скрыто от всех. Записки Крамера отправили в совершенно секретный архив ЦК, где они и пролежали еще более полувека.

Профессор пишет, что болезнь Ленина, закончившаяся смертью, "длилась в общей сложности около двух с полови­ною лет, причем общая характеристика ее таила в себе та­кие признаки, что все невропатологи, как русские, так и заграничные, останавливались на ней как на чем-то, что не соответствовало трафаретным заболеваниям нервной систе­мы".

Уже во второй половине 1921 года Председатель Сов­наркома был серьезно болен. Однако Ленин работает по– прежнему очень много и напряженно. Вот, например, один такой день 21 июня 1921 года, каковых (по нагрузке) было много.

В 11 часов Ленин приезжает на автомобиле из Горок и сразу отправляется на заседание Политбюро. Там целая куча вопросов: о чистке личного состава партии, о борьбе с голодом, о III Конгрессе Коминтерна, о налогах, о приезде американского сенатора Д.Франса, о предстоящей Московской губернской партийной конференции, о предложении китайскому правительству о выдаче белогвардейцев, о до­пуске представителей Великобритании в Петроград, об ут­верждении В.Л.Коппа полномочным представителем РСФСР в Германии, множество кадровых вопросов.

То было рядовое заседание Политбюро, которое реша­ло и предрешало все государственные дела. Партия уже подменила и подмяла государство.

До вечернего заседания правительства, начавшегося в этот день в 18 часов, Ленин занимается работой, которую он любил: писать или диктовать записки. На этот раз он пишет письма, телеграммы, записки уполномоченному Наркомпрода на Северном Кавказе М.Н.Фрумкину, заместите­лю наркома внешней торговли А.М.Лежаве, своему заме­стителю по Совнаркому А.И.Рыкову, заместителю наркома продовольствия Н.П. Брюханову, членам коллегии Накрома– та внешней торговли Войкову и Хинчуку, секретарю ВЦИК А.С.Енукидзе, в Наркомат земледелия И.О.Теодоровичу, се­кретарю Л.А.Фотиевой, библиотекарю Манучарьянц, заме­стителю наркома просвещения Е.А.Литкенсу. В этот же от­резок времени читает письма, телеграммы, подписывает де­нежные документы, мандаты, рассматривает прошения, зво­нит по телефону, знакомится с письмом японского коррес­пондента П.Саваямы, которому отказывают в приезде в Рос­сию, и т.п. и т.д.

Вечером Ленин председательствует на заседании Совета Народных Комиссаров, который рассмотрел несколько де­сятков вопросов. В ходе заседания Председатель правитель­ства вновь пишет записки, подписывает документы, обрыва­ет говорунов, требует тишины, раздражается, если кто-то входит или выходит…

Таков лишь один рабочий день Ленина*. Нагрузка на человека, который лишь на сорок восьмом году своей жиз­ни, по существу, узнал, что такое государственная служба, огромна. Организм Ленина болезненно адаптируется к со­стоянию бесконечного переключения внимания с вопросов экономических на политические, с партийных — на дипло­матические, рассмотрение огромной массы мелких текущих дел, которые тогда называли „вермишелью", встречи с мно­жеством людей. Ленин из зарубежного наблюдателя рос­сийской государственной жизни и ее ожесточенного крити­ка (что всегда проще) превращается в TBopija этой жизни. Он перемещается в эпицентр всех драматических и трагиче­ских событий огромной страны. Нервная система работает напряженно, с огромными перегрузками. А ведь, судя по ряду косвенных признаков и свидетельств, она никогда не была у него крепкой. Известно, что он очень быстро воз­буждался, получая сообщения о драматических событиях, возникшей опасности, — терялся, бледнел. Как рассказы­вал К.Радек, когда Ленин возвращался в Россию и пере­ехал шведскую границу в апреле 1917 года, в вагон вошли солдаты. „Ильич начал с ними говорить о войне и ужасно побледнел".

Его порой раздражала музыка (скрипка), он не перено­сит внешнего шума, стука за стеной, суеты, разговоров на заседаниях. Как вспоминала Лидия Александрювна Фотиева, в июле 1921 года, когда ремонтировалась его квартира в Кремле, Ленин требовал, чтобы перегородки между комна­тами были "абсолютно звуконепроницаемые", а полы — „аб­солютно нескрипучие".

На свои нервы Ленин жаловался довольно часто. Так, в письме к сестре Марии Ильиничне в феврале 1917 года брат пишет: „Работоспособность из-за больных нервов отчаянно плохая". По ряду косвенных признаков Ленин знал о не­благополучии со своими нервами. Так, в его ранних бумагах обнаружены адреса врачей по нервным, психическим болез­ням, которые проживали в Лейпциге в 1900 году.

Несколько лет после октябрьского переворота, насы­щенных драматизмом революционных событий, форсирова­ли у вождя болезнь мозга и нервов. Особенно это стало заметно с весны 1922 года. Как писал В.Крамер, ему, как врачу, уже тогда стало ясно, что „в основе его болезни лежит действительно не одно только мозговое переутомле­ние, но и тяжелое заболевание сосудистой системы голов­ного мозга".

Известно, что болезнь сосудов головного мозга очень тесно связана с психическими заболеваниями. Не случайно, что большинство врачей, лечивших Ленина в 1922—1923 го­дах, были психиатры и невропатологи. Психические заболе­вания на почве атеросклероза сосудов, как гласит медицин­ская литература, проявляются в систематических головных болях, раздражительности, тревоге, состояниях депрессии, навязчивых идеях… Все это можно проследить у больного Ленина. Например, как установил Евгений Данилов (мной найдены подтверждения этих выводов), в ходе болезни Ле­нин был часто раздражителен, гнал врачей от себя, иногда не хотел видеть Крупскую… Болезнью не только повреж­дены сосуды, но затронута и психика.

Однако Ленин продолжал руководить партией и стра­ной. Периодами его мучает какая-либо навязчивая, маниа­кальная идея, пока он не найдет для нее практического выхода. Весной 1922 года, например, это была проблема церкви: Ленину казалось, что после разгрома сил контрре­волюции в гражданской войне церковь возглавила весь тайный антисоветский лагерь. Председатель Совнаркома инициирует ряд самых жестоких решений правительства антирелигиозного характера, исподволь готовит решающий удар по церкви.

Вернемся еще раз к церковной теме, но уже в связи с болезнью.

В начале марта 1922 года Ленин, как мы знаем, уезжает на отдых в Корзинкино, близ Троицко-Лыково Москов­ской губернии, где отдыхает три недели. Церковь не дает ему покоя. Он все больше убеждается (такова идея, которая его мучает): церковь — последний бастион контрреволю­ции. Несколько дней он увлеченно работает над програм­мной статьей „О значении воинствующего материализма", размышляет над практическими шагами по резкому ограни­чению влияния церкви. Мысли его радикальны и беспощад­ны. Ленину кажется, что программа разгрома церкви в Рос­сии не только даст крупные денежные средства советской власти, но и резко продвинет страну вперед по пути социа­лизма. Золото плюс безраздельное влияние коммунистиче­ской идеологии! Это так важно и ценно!

19 марта 1922 года он пишет письмо (его любимый жанр) И.И.Скворцову-Степанову с предложением подгото­вить книгу по истории религии резко выраженного атеисти­ческого характера, где надо показать политическую связь церкви с буржуазией.

Закончив письмо, он садится за другое, членам Полит­бюро, может быть, одно из самых страшных в его наследии: „По поводу происшествия в Шуе…". Сообщение о протесте и сопротивлении верующих церковному погрому в Шуе привело Ленина в бешенство. Слова из его письма: „Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу рас­стрелять, тем лучше" — свидетельствовали, что их автор находился в воинственно-возбужденном состоянии. Даже во времена средневековой инквизиции столь откровенное палачество чем-то маскировалось.

Мы, видимо, никогда доподлинно не узнаем, в какой степени болезнь наложила свой отпечаток на многие реше­ния Ленина. Он, как мы знаем, был способен на жестокие решения и раньше. Вспомним его директивы и распоряже­ния о расстрелах, повешениях в 1918 году. Внимательный анализ ситуаций, в которых принимались эти беспощадные решения, показывает: чем была выше нервная перегрузка лидера большевиков, тем радикальнее и беспощаднее были его решения. Власть — огромная, бесконтрольная, необъят­ная — усугубила болезненно-патологические проявления в психике Ленина.

Вспомним, в августе—сентябре 1922 года Ленин высту­пает инициатором высылки российской интеллигенции за рубеж, беспощадной и бесчеловечной. Выгнать цвет россий­ской культуры за околицу отечества — такое могло прийти в голову только больному или абсолютно жестокому чело­веку. Но еще за месяц-два до этих роковых решений боль­ной Ленин с помощью Крупской учится писать, делает элементарные примеры по арифметике, пишет простенькие диктанты…

Листки бумаги, исписанные едва понятным, ломающим­ся почерком, фиолетовыми чернилами и химическим каран­дашом, — это упражнения, которые выполнял вождь под руководством Крупской. Именно в это время, после май­ского удара, у Ленина усилились провалы в памяти, ослабла адекватность реакции на события; рассеянность, „невозмож­ность", как пишет В.Крамер, „выполнения самых простых арифметических задач и утрата способности запоминания хотя бы нескольких коротких фраз при полной сохранно­сти интеллекта".

В „полной сохранности интеллекта" приходится, конеч­но, усомниться. Например, 30 мая, как вспоминала М.И.Ульянова, когда „врачи предложили ему помножить 12 на 7 и он не смог этого сделать, то был этим очень подавлен. Но и тут сказалось обычное упорство. После ухо­да врачей он в течение трех часов бился над задачей и решил ее путем сложения (12+12=24, 24+12=36 и т.д.). Однако после этого всего через месяц-другой вождь прини­мает решения, имеющие огромное значение для судеб Рос­сии и мирового сообщества: высылка интеллигенции за гра­ницу, одобрение постановления ВЦИК „О внесудебных ре­шениях ГПУ, вплоть до расстрела", определение вопросов стратегии и тактики III Интернационала — переход от не­посредственного штурма буржуазной крепости к ее методи­ческой осаде. Кто схажет, восстановился ли вождь больше­виков после болезни, принимая эти решения?

Ленин опасно болен. Политбюро вызывает врачей из-за рубежа. Сталин дает инструкции Крестинскому в Берлин: „Всеми средствами воздействовать на Германское правитель­ство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпуще­ны в Москву на лето… Выдать Ферстеру (Клемпереру выда­дут в Москве) пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут при­везти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие".

Ленину врачи своей методичностью надоедают. Он пи­шет Сталину: „Покорнейшая просьба освободить меня от Клемперера… Убедительно прошу избавить меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка".

Однако соратники в переписке между собой не очень слушают больного. Зиновьев предлагает: „Немцев оставить; Ильичу — для утешения — сообщить, что намечен новый осмотр всех 80 товарищей, ранее осмотренных немцами…" Члены Политбюро соглашаются.

Ленин настойчив, хочет, чтобы его держали в курсе политических дел. „Т. Сталин! Врачи, видимо, создают ле­генду, которую нельзя оставить без опровержения. Они рас­терялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугу­бую глупость: пытались запретить „политические" совеща­ния (сами плохо понимая, что это значит). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чу­десное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас эк­стренно, чтобы успеть сказать, на «случай обострения болез­ни. Только дураки могут тут валить на политические раз­говоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия свое­временных и компетентных разговоров. Надеюсь, Вы пойме­те это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете. О пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать или присы­лайте кого-либо из участников…"

Для Ленина политика — это жизнь, а жизнь — это политика.

Ленин болен, но совершенно нет серьезного „позыва", чтобы снять с себя бремя власти, освободиться от нее, выйти в отставку, — нет, власть для него — высший смысл его жизни. Правда, летом 1922 года он несколько раз заво­дит разговоры о том, что если он не сможет занимать­ся политикой, то попробует себя в сельском хозяйстве. М.И.Ульянова вспоминала даже его рассуждения о селекции, выращивании шампиньонов и разведении кроликов. Но, как и следовало ожидать, эти „сельскохозяйственные" разго­воры были мимолетными, несерьезными и навеяны, видимо, сельской обстановкой усадьбы в Горках.

Мучительно переживая приступы болезни не только в силу ее физиологического влияния, сколько от безмерной духовной горечи в результате отстраненности от текущих дел, Ленин часто раздражается. По любому поводу. Его гнетет вынужденное бездействие, он замечает, что соратни­ки своей заботой о здоровье фактически все дальше отодви­гают его от штурвала непосредственного управления рево­люционным российским кораблем. Думаю, что осознание этого факта особенно усугубляет страдания больного.

Власть для Ленина — смысл его жизни. Он не собирает­ся с ней расставаться, будучи совершенно больным. Одна мысль о ее потере для него невыносима. Для Ленина власть — понятие более широкое, философское, нежели собственное участие в процессе управления государством. Однажды А.А.Иоффе прислал Председателю Совнаркома письмо, в котором отождествлял Ленина с ЦК.

Вождь тут же ему категорически возразил: „Вы ошибае­тесь, повторяя (неоднократно), что „Цека — это я". Это можно писать только в состоянии большого нервного раз­дражения и переутомления".

Просто власть для Ленина как личности была высшим смыслом его существования, способом реализации своих убеждений, хотя он не был тщеславным человеком. Утверж­дения Иоффе, как я понимаю, основываются на констата­ции огромного личного влияния лидера большевиков. И это влияние определялось не только тем, что он был Председа­телем СНК, Совета Труда и Обороны и членом Политбюро. Его фанатичная убежденность, непреклонная воля, поли­тическая энергия, безапелляционность выводов и решений производили большое впечатление на окружающих. Как пи­сал В.С.Войтинский, .Ленин был окружен атмосферой без­условного подчинения… Все смотрели на действительность „глазами Ильича".

Повторяющиеся спазмы сосудов все больше угнетали больного, и он довольно часто пессимистически высказы­вался по поводу перспектив своего выздоровления. Так, 14 июня 1922 года „после одного короткого спазма сосудов Владимир Ильич сказал Кожевникову:„Вот история, так бу­дет кондрашка". И позднее, в начале зимы 1923 года, опять–таки после короткого спазма, который продолжался не­сколько минут, Владимир Ильич сказал Крамеру и Кожев­никову, присутствовавшим при этом: „Так когда-нибудь бу­дет у меня кондрашка, мне уже много лет назад один кре­стьянин сказал: „А ты, Ильич, помрешь от кондрашки", и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: „Да шея у тебя больно короткая". И хотя Ленин пробовал шутить, чувствовалось, что он и сам придерживается мнения этого крестьянина".

Ленина угнетали предчувствия, он замечает утрату спо­собности работать так, как он мог это делать раньше. Од­нажды, когда к Владимиру Ильичу пригласили профессора. Доршкевича, больной пожаловался на бессонницу, отсут­ствие „душевного покоя". Прюфессор, осмотрев больного, в итоге констатировал: „Во-первых, масса чрезвычайно тяже­лых неврастенических проявлений, совершенно лишавших его возможности работать так, как он работал раньше, а во–вторых, ряд навязчивостей, которые своим появлением силь­но пугали больного".

—  Ведь это, конечно, не грозит сумасшествием? — спросил Доршкевича Ленин. Профессор сказал:

—   Навязчивости тяжелы субъективно, но они никогда не ведут за собой расстройство психики.

Врачи, которых около Ленина после 1921 года всегда было весьма много, стали вести историю его болезни с 29 мая 1922 года. В течение года записи вел невропатолог A.М.Кожевников, весьма наблюдательный врач; с 6 мая до 4 июля 1923 года состояние Ленина фиксировал в журнале B.В.Крамер и на заключительном, роковом отрезке болез­ни — профессор В.П.Осипов, в прошлом начальник кафед­ры психиатрии Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, один из крупнейших специалистов в своей обла­сти.

Я приведу несколько характерных наблюдений врачей, зафиксированных в истории болезни В.И.Ленина, позволяющих глубже оценить его состояние, когда больной с огромной настойчивостью пытается вернуться на политическую сцену. Этот документ свидетельствует, что, даже когда Ле­нин был второй раз повержен новым ударом, все его помыс­лы только там — в Политбюро, Совнаркоме, в Кремле. Ле­нин не может представить, что власть, которую он так нео­жиданно получил, в результате болезни переходит в другие руки. Однако лидер большевиков борется, борется, не теряя надежды вернуться на вершину холма власти. Вот несколь­ко фрагментов записей из истории болезни В.И.Ленина с 3 октября 1922 года (времени относительного выздоровле­ния) до второго удара в декабре того же года. Дата записи, хотя и помечена конкретным числом, иногда охватывает не­сколько дней.

10 октября. Кожевников и Крамер беседовали с Лени­ным после вечернего заседания в Совнаркоме. „Зуб почти прошел, но благодаря бывшей болезни нервы несколько ра­зошлись и временами появляется желание плакать, слезы готовы брызнуть из глаз, но Владимиру Ильичу все же уда­ется это подавить; не плакал ни разу".

31 октября. В 12 часов Владимир Ильич выступил с ре­чью во ВЦИКе (первое публичное выступление после май­ского удара. —Д.В.). „Говорил сильно, громким голосом, был спокоен, ни разу не сбился… Дома слушал музыку, рояль его не расстроил, скрипку же слушать не мог, так как она слишком сильно на него действовала.

Накануне, в воскресенье, 29-го врачи были у Каменева, где были еще Сталин и Зиновьев. Каменев сообщил, что на последнем заседании СНК Владимир Ильич критиковал один из пунктов законопроекта, затем не заметил, что пере­вернулась страница, и вторично стал читать, но уже другой пункт, снова стал его критиковать, не заметив, что содержа­ние этого пункта было совершенно иное".

13 ноября. „Владимир Ильич выступал на пленуме Кон­гресса Коминтерна и произнес на немецком языке часовую речь. Говорил свободно, без запинок, не сбивался… После речи Владимир Ильич сказал доктору Кожевникову, что в одном месте забыл, что он уже говорил, что ему еще нужно сказать…" Сообщил, что накануне „был очень коротенький паралич в правой ноге".

Сделаю отступление по поводу речи 13 ноября на IV Конгрессе Коминтерна: „Пять лет российской революции и перепективы мировой революции". По сути, она была посвя­щена нэпу и чистосердечному признанию: „Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не мо­жет судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я". Но Ленин после серии международных поражений явно ох­ладел к мировой революции. Вождь назвал перспективы ее „благоприятными", но был в их конкретном рассмотрении очень краток. В конце речи Ленин довольно осторожно, но в то же время определенно высказался об итальянском фа­шизме, который может оказать „большие услуги" в разъяс­нении недостаточной просвещенности людей и в показе того, что „их страна еще не гарантирована от черной со­тни".

Действительно, речь была довольно обычной для Лени­на; в ней трудно усмотреть умственную болезнь человека. Однако она стоила ему огромного, запредельного напряже­ния — окончив ее, оратор был весь мокрый. Врачи продолжают лечение и наблюдение за Председателем Совнаркома.

25 ноября. Ленин шел по коридору, и у него начались судороги ноги. Он упал. С трудом поднялся. Решили, после совета с врачами, не участвовать в очередных заседаниях и отдыхать целую неделю.

12   декабря 1922 года Ленин работал у себя в крем­левском кабинете, принимал А.И.Рыкова, Л.В.Каменева, А.Д.Цюрупу, Ф.Э.Дзержинского, Б.С.Стомонякова. По теле­фону дал согласие об очередной высылке антисоветских элементов за границу. Словом, это был обычный день Ленина.

Но никто еще не знает, что это был последний рабочий день Ленина в его служебном кабинете.

13  дека6рgt;я. .Доктор Кожевников и прюфессор Крамер были у Владимира Ильича… параличи бывают ежедневно. Сегодня утром в кровати был небольшой паралич, а в сидя­чей ванне был другой… Владимир Ильич расстроен, озабо­чен ухудшениями состояния".

16 декабря. „Состояние ухудшилось". Ленин с трудом может писать, но текст неразборчив, буквы лезут одна на другую. В течение 35 минут ни рука, ни нога (правые) не могли прюизвести ни одного движения. Попадание кончи­ком пальца на кончик носа не удается.

Почти каждый день врачи записывают: „к вечеру стал нервничать", „настроение стало хуже", „к вечеру Владимир Ильич стал нервничать", „настроение плохое".

Ленин мучительно переживает свою вынужденную от­страненность от политической жизни. Писать он, как рань­ше, уже не может. Документы ему почти не докладывают, бумаги на подпись почти не несут. Хотя вождь еще несколь­ко раз косвенным образом (заочное голосование, телефон­ные разговоры, записки) участвует в работе Совнаркома и Политбюро. Но забота соратников и врачей, как вата, изо­лирует лидера большевиков от коллизий российской жизни.

Еще раньше, на заседании Политбюро 20 июля 1922 года, решили: „Свидания с т. Лениным должны допу­скаться лишь с разрешения Политбюро, без всяких исклю­чений…" Следить за исполнением решения поручили Гене­ральному секретарю. После октябрьского улучшения сдела­ли послабления: к Ленину понемногу идут люди: Каменев, Зиновьев, Молотов, Лозовский, Свидерский, Смилга, Уншлихт, некоторые другие. Как будто Ленин опять включился в бурный поток жизни. Но настроение Ленина было тре­вожным. Он чувствовал симптомы ухудшения.

Ленин спешил. Он хотел что-то еще сделать, что-то поправить, что-то сказать. Больной в состоянии связно гово­рить и приступает к диктовке материалов, которые в истории известны как „Последние письма и статьи В.И.Ленина" (23 декабря 1922 г. — 2 марта 1923 г.).

Днем 23 декабря он продиктовал дежурному секрета­рю М.А.Володичевой часть драматического документа, ко­торый, как он сказал стенографистке, есть его „Письмо к съезду".

Первая фраза потрясающа:,Я советовал бы очень пред­принять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе…"

Когда я писал книгу о Сталине (около пятнадцати лет назад и когда мое сознание еще не полностью освободилось от догматического обруча), мне эта фраза и то, что следова­ло дальше, казалось великим откровением. Сейчас я так уже не думаю.

Ленин не был способен на „перемены в нашем полити­ческом строе". Ведь этот строй обеспечил ему власть и на­дежду на достижение планетарной цели — победы мировой коммунистической революции. Ленин ничего не хотел ме­нять в стратегии. Он намерен осуществить лишь изменения оперативного и тактического характера: увеличить число членов ЦК, ввести туда больше рабочих. И все это накану­не обострения борьбы с „враждебными государствами". Ка­кие же это перемены в „политическом строе"?

На другой день врачи побывали у Сталина, Каменева и Бухарина, доложили о состоянии Ленина, о его диктовке 23 декабря. „Тройка" задним числом решает, что больной „имеет право" ежедневно диктовать по 5—10 минут, „но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ожидать ответа".

Ленин продолжал диктовать „Письмо к съезду" 24, 25 и 26 декабря. К этому документу он вернулся еще 4 января 1923 года, продиктовав известное добавление к письму от 24 декабря, касающееся Сталина и частично Троцкого.

Что хотел сказать больной вождь, отрешенный от поли­тической стремнины недугом и соратниками?

Ленина заботит прежде всего единство партии, опас­ность раскола Центрального Комитета, бюрократичность существующего аппарата власти. Он не видит корней бюро­кратической опасности. Ленин находится во власти одной идеи: больше рабочих и крестьян в ЦК, в аппарат партии. Он верит, что „рабочие, присутствуя на всех заседаниях ЦК, на всех заседаниях Политбюро, читая все документы ЦК, могут составить кадры преданных сторонников совет­ского строя…".

Мы все были наивными людьми, да и сейчас остались ими в немалой мере, веря, что стоит „поменять" людей, „ко­манду", ввести туда побольше выходцев из „рабочих" — и все изменится. А надо, как сказал сам Ленин в начале до­кумента, произвести перемены в „политическом строе". Но этого Ленин как раз делать и не хотел. И не мог.

Ведь Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горба­чев — все „из крестьян и рабочих". Почти все члены По­литбюро и ЦК — тоже Однако железобетон бюрократиз­ма скоро стал сутью ленинской системы. Дело далеко не в конкретных людях и их социальном происхождении.

„Письмо к съезду" интересно анализом ленинского окружения, возможных преемников, хотя Ленин не решился прямо назвать своего наследника. Однако назвал того и тех, кто, по его мнению, не могли быть им. Документ, который иногда называют ,Завещанием" Ленина, автор хотел сделать абсолютно секретным. Ленин просил, чтобы пять экземпля­ров документа хранились в опечатанных сургучом конвер­тах, которые может вскрыть после его смерти только На­дежда Константиновна. Володичева не стала писать на кон­верте об этой посмертной воле С Лениным уже не очень считались не только его соратники, но и технические се­кретари. Фотиева, заведовавшая секретариатом Совнаркома, проинформировала Сталина, а затем и некоторых других членов Политбюро о содержании диктовок Ленина. Сталин, таким образом, имел возможность подготовиться к нейтра­лизации воли Ленина и заручиться поддержкой сотовари­щей накануне ХIII съезда партии. (Когда проходил XII съезд, Ленин был жив и, таким образом, письмо должно было оставаться „секретным".)

Думаю, что „Письмо к съезду", став .досрочно" извест­ным членам Политбюрю, сыграло в разжигании борьбы за власть роковую роль. Как ни крути текст, а из него выхо­дит, что Троцкий, хотя и чрезмерно самоуверен и увлекает­ся администрированием, тем не менее „самый способный человек в настоящем ЦК", обладающий выдающимися спо­собностями. О Сталине сказано, что он „слишком груб" и едва ли сумеет "достаточно осторожно" воспользовать­ся предоставленной властью. Получилось: Ленин хотел из­бежать борьбы и раскола из-за личных отношений Сталина и Троцкого, а фактически (помимо своего желания) вызвал ее крайнее обострение в последующем.

Судьба „Письма к съезду" драматична. Оно было дове­дено до делегатов ХIII съезда, но с рекомендацией Полит­бюро оставить Сталина на посту Генерального секретаря, с устранением у него отмеченных Лениным недостатков. За­тем на долгие десятилетия документ был замурован в тай­никах партийных архивов. Но сегодня нам уже ясно (еще десятилетие назад мы думали по-другому) — дело не в Сталине. Главным образом не в Сталине. Созданная Лени­ным Система своего „Сталина" все равно бы нашла. Возмож­но, без чудовищных экспериментов Джугашвили-Сталина. Но однопартийная "диктатура пролетариата" с неизбеж­ностью пришла бы к авторитарному режиму. Поэтому, вероятно, мы серьезно переоценивали роль этого ленинского документа — никаких „перемен в нашем политическом строе" он не предлагал. Он хотел ослабить бюрократиче­скую хватку в обществе, но… бюрократическими методами. Я еще раз подчеркиваю, что этот же сюжет в книге о Ста­лине я писал (такими пятнадцать лет назад мы были почти все), видя в Ленине неземную безгрешность.

До начала марта Ленин продиктовал несколько писем и статей о законодательных функциях Госплана, по нацио­нальному вопросу, о кооперации, особенностях революции, рабоче-крестьянской инспекции. В 1929 году на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина, Н.И.Бухарин сделал доклад „Политическое завещание Ле­нина", в котором оратор назвал последние работы вождя „перспективным планом всей нашей коммунистической ра­боты". С легкой руки докладчика на протяжении десятиле­тий эти статьи мы называли .ленинским планом социалисти­ческого строительства". Не вспомнили сталинские пропаган­дисты об авторстве этого тезиса даже тогда, когда несчаст­ный Бухарин обреченно ждал расстрела. Последние работы Ленина названы „планом"; так они и вошли надолго в нашу жизнь.

Нельзя отрицать политического и практического значе­ния последних диктовок Ленина, особенно по национально­му вопросу и о кооперации. Останется непреходящей его идея о значении „союза социалистических республик" и роли кооперации. В этих вопросах Ленин поднялся до изме­нения „всей точки зрения нашей на социализм". Однако многие верные положения явно обесцениваются старым по­литическим мотивом: все это необходимо осуществлять, ибо ..весь мир уже переходит теперь к такому движению, кото­рое должно породить всемирную социалистическую рево­люцию".

Пожалуй, самое удивительное то, что Ленин оказался способен продиктовать эти достаточно большие по объему материалы в основном в течение конца декабря и января. Нужно учитывать и то, что в ночь с 16-го на 17-е, а затем и в ночь с 22 на 23 декабря 1922 года состояние Ленина резко ухудшается. Профессор В.Крамер отмечает в своих запи­сках, что в это время появились заметные симптомы осла­бления памяти. Эту "однообразность" болезни, ее „свое­образное течение" подтвердили и другие врачи: Штрюмпель, Геншен, Нонне, Бумке, Ферстер, Кожевников, Елистратов .

Природа как бы дала еще один шанс Ленину заявить о себе, своем значении. И он им воспользовался в полной мере. Поэтому едва ли прав его давний и талантливый оппо­нент Виктор Михайлович Чернов, написавший после смерти Ленина статью о нем, где утверждал, что „духовно и поли­тически он умер уже давно, по меньшей мере год тому назад". Но мы видим, что Ленин как раз больше всего боялся смерти политической. И хотя последние статьи и письма его соратниками, которых он растил по своему обра­зу и подобию, расценивались не более чем политические конвульсии, Ленин боролся… Он не мог, не хотел лишаться смысла своего существования: политической борьбы, поли­тического руководства, политических устремлений.

Политбюро, начиная со второй половины 1921 года, то и дело предоставляло и продлевало отпуска Ленину. После мая 1922 года, по всей видимости, многие члены Политбюро уже мало верили в окончательное выздоровление Ленина и прикидывали свои шансы в новой расстановке сил в партий­ной коллегии после отхода вождя от активной деятельно­сти. Не случайными были и постановления ЦК о контроле „за режимом лечения Ленина", который, по сути, означал почти полную изолятор лидера от политической и обще­ственной жизни. Ленин настойчиво учился говорить и пи­сать в Горках, а другие вожди в Кремле готовили почву для решающей схватки за личную власть, за свое влияние. Ста­лин, Каменев и Зиновьев не скрывали своих опасений в отношении Троцкого, который, похоже, давно в душе счи­тал, что только он может быть преемником Ленина, что это место логикой истории давно „забронировано" для него.

Больной надеялся на выздоровление, хотя мысли о смерти приходили к нему все чаще. Об этом можно судить, если вспомнить тему смерти Лафаргов, которую не раз поднимал Ленин в разговорах с Крупской; повышенный интерес к медицинской литературе, просьбы к жене, сводящиеся к тому, что она даст ему яд, когда уже не будет надежды. Очень часто врачей он встречает почти враждебно.

— К чему все мучения и заботы, если нет надежды?

И конечно, в ответ слышал (возможно, эти вопросы и задавались в расчете на эти ответы) уверения в больших шансах полного выздоровления и т.д.

Ленин все чаще думал о вечности, которая поглотит его, и, естественно, интересовался, что говорят и пишут о нем. Будучи больным, он перечитал статью Горького „Вла­димир Ильич Ленин", спрашивал статью Троцкого „Нацио­нальное в Ленине", выискивал хвалебное упоминание его имени в статьях Бухарина, других соратников, стал просить читать ему письма и телеграммы (чего раньше не наблюда­лось) из различных уголков России с пожеланиями выздо­ровления и дифирамбами в его адрес. Ленин, видимо, заду­мывался: каким он останется в памяти людей, что он им дал, чего он добился?

Давно замечено, что люди, которые ощущают, что их земной путь подходит к концу, как бы подводя итоги жиз­ни, возвращаются вновь и вновь к памятным событиям и датам. Интересные наблюдения на этот счет содержатся в работе Б.Равдина „История одной болезни". Ленин вспоми­нал прошлое, знакомых, повороты, которые он так часто делал. Люди, прошедшие на экране его жизни, все были связаны с революционным делом: друзья или враги. Лично­го в его отношениях было мало (разве к жене, И.Арманд и к матери).

Виктор Чернов верно подметил, что Ленин соратникам „легко прощал их ошибки, даже их измены, хотя порой задавал им хорошие головомойки, чтобы возвратить „на путь истинный": злопамятства, злобности в нем не было; но зато враги его дела для него были не живыми людьми, а подлежащими уничтожению абстрактными величинами; он ими не интересовался; они были для него лишь математиче­скими точками приложения силы его ударов, мишенью для постоянного, беспощадного обстрела. За простую идейную оппозицию партии в критический для нее момент он спосо­бен был, не моргнув глазом, обречь на расстрел десятки и сотни людей; а сам любил беззаботно хохотать с детьми, любовно возиться с щенками и котятами".

У него было время пристально посмотреть на свою жизнь как бы со стороны, философски оценивающе. Но нет ни одного признака и даже намека в его последних беседах, записках, статьях, что он в чем-то раскаивался. Ошибки, просчеты, неудачи Ленин считал естественными элементами революционного процесса. Он никогда не жалел, что похо­ронил социал-демократию в России, пресек в зародыше по­ползновения либералов к парламентаризму, ничем не выдал своего сожаления о бесчеловечном физическом уничтоже­нии династии Романовых, расстреле Каплан, разгроме союз­ников-эсеров, запрещении всей небольшевистской печати, чудовищном церковном погроме, изгнании из отечества цвета российской интеллигенции, разрушении губернского устройства России, разбазаривании огромного количества национальных богатств на мировую революцию… Ленин ни­когда не сожалел о том, о чем скорбели и скорбят подлин­ные российские патриоты. Цель была для него универсаль­ным и вечным оправданием. Что не вписывалось в про­крустово ложе его схем, он с легкостью предавал коммуни­стической анафеме.

Ленин был как бы рожден для такой власти: решитель­ной, беспощадной, идеологизированной. Болезнь постепен­но, но неумолимо отодвинула вождя от рычагов управле­ния, которые были его высшей целью, но целью не личной, а классовой. До марта 1923 года Ленин не терял надежды на возвращение, но она просто в одночасье рухнула в нача­ле той далекой весны.