"Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2." - читать интересную книгу автора (Волкогонов Дмитрий)

Долгая агония

Ленин в конце жизни уже не был режиссером собствен­ной судьбы.

Профессор В.Крамер в своих воспоминаниях отмечает, что к марту 1923 года надежды на выздоровление все еще сохранялись. Хотя уже в феврале вновь отмечались „сперва незначительные, а потом и более глубокие, но всегда только мимолетные нарушения в речи… Владимиру Ильичу было трудно вспомнить то слово, которое ему было нужно, то они проявлялись тем, что продиктованное им секретарше он не был в состоянии прочесть, то, наконец, он начинал гово­рить нечто такое, что нельзя было совершенно понять".

Лучшим „переводчиком" для него была Надежда Кон­стантиновна, которая с поразительным стоицизмом несла свой мученический крест.

После того памятного разговора по телефону Сталин больше ее не беспокоил, он просто не замечал Крупскую. Теперь Генеральный секретарь, мало веря в выздоровление вождя, явно тяготился обязанностями по контролю за его лечением. Известно, что 1 февраля 1923 года он демонстра­тивно зачитал на заседании Политбюро свое заявление с просьбой освободить его от полномочий „по наблюдению за исполнением режима, установленного врачами для т. Ле­нина". Ответ партийной коллегии был единогласным: „От­клонить".

В начале марта 1923 года Ленин был увлечен так назы­ваемым „грузинским делом". Конфликт между группой Мди­вани и Закавказским крайкомом РКП расшатывал только что созданный союз республик. Ленин не был согласен с Мдивани, но в настоящий момент видел большую опасность не в местном национализме, а в великодержавном шовиниз­ме, позицию которого в этом вопросе заняли Г.К.Орджони­кидзе, Ф.Э.Дзержинский и И.В.Сталин.

Придавая особое значение национальному вопросу, Ле­нин продиктовал записку Троцкому с просьбой „взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сей­час находится под „преследованием" Сталина и Дзержин­ского, и я не могу положиться на их беспристрастие". Троцкий, однако, ссылаясь на болезнь, уклонился от выпол­нения этой последней просьбы к нему вождя. „Второй человек" в русской революции понимал, что браться за „грузин­ское дело" — это значит идти на прямой, открытый кон­фликт с Генеральным секретарем. Троцкий просто выжи­дал.

На другой день, узнав об отказе Троцкого, Ленин про­диктовал последнее в своей жизни письмо П.Г.Мдивани, Ф.Е.Махарадзе и другим: „Всей душой слежу за вашим де­лом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Ста­лина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь". Он еще не знает, что не только не будет этой „записки и речи", не будет почти ничего, что напоминало бы окружаю­щим прежнего решительного, энергичного и властного Ле­нина.

Но накануне, 5 марта, произошло одно внешне незамет­ное, но важное событие. Ленин был возмущен поведением

Сталина в „грузинском деле"; к тому же он припомнил дик­таторские замашки генсека, поставившие его, Председателя Совнаркома, в положение "домашнего ареста".

Он, как обычно, обсуждал волнующие его вопросы с Крупской. Ленин не забыл о своем „секретном письме" в отношении его соратников и особенно Сталина, а здесь еще это „грузинское дело". Этот обрусевший „национал" может серьезно испортить ситуацию. Слушая довольно бессвяз­ную речь мужа, Крупская не выдержала и рассказала о вы­ходке Сталинав декабре 1922 года, два с половиной месяца назад…

В своих записках Мария Ильинична Ульянова отметила детали этого уже ушедшего далеко в прошлое инцидента: „Сталин вызвал ее (Н.К.Крупскую. —Д.В.) к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, видимо, что до В.И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В.И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н.К. этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.". Крупская, долго державшая в памяти тот неприятный эпи­зод, поведала наконец мужу о хамстве Сталина.

Ленин быстро возбудился и, несмотря на уговоры Круп­ской не делать этого, видимо, в этот же день продиктовал письмо, окончательно определив свое отношение к Гене­ральному секретарю.

„Товарищу Сталину.

Строго секретно. Лично.

Копия т.т. Каменеву и Зиновьеву.

Уважаемый т. Сталин.

Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам выразила согласие забыть сказан­ное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву… Поэтому прошу Вас взвесить, со­гласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или пред­почитаете порвать между нами отношения.

С уважением Ленин".

Больной вождь до предела обостряет отношения с Гене­ральным секретарем, делает свою жену на все оставшие­ся годы объектом недоброжелательных выходок Сталина. Хрупкая, болезненная конструкция ленинских сосудов в эти дни вновь испытала высокую перегрузку, которой она не выдержала.

Как пишет В.Крамер, имевшиеся постоянно нарушения речи и параличи конечностей „привели 6 марта, без всяких видимых к тому причин, к двухчасовому припадку, выразив­шемуся полной потерей речи , и полным параличом правых конечностей". Врачи, конечно, едва ли знали тогда о драме отношений вождя партии и ее Генерального секретаря. Во­круг Ленина хлопочут врачи, а Сталин передает через М.А.Володичеву свой ответ Ленину, который, однако, едва ли был ему зачитан из-за резкого обострения болезни.

Сталин, получив письмо о фактическом разрыве отно­шений с Лениным, ведет себя со своим больным патроном почти дерзко. На трех страничках, вырванных из служебно­го блокнота со штампом „Секретарь Центрального Комите­та И.В.Сталин", генсек 7 марта фактически дезавуирует ска­занное Крупской, ибо, как он пишет, всего-навсего ей яко­бы сказал: „…Вы, Н.К., оказывается, нарушаете этот режим. Нельзя играть жизнью Ильича и пр.". Сталин продолжал: „Я не считаю, чтобы в этих случаях можно было усмотреть что-либо против или непозволительное предприн. против Вас…"

В конце письма Сталин, в весьма неуважительном тоне, резюмирует: „Впрочем, если Вы считаете, что для сохране­ния „отношений" я должен взять назад сказанные выше сло­ва, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя вина и чего собственно от меня хотят.

И.Сталин".

Ленин в своем письме, дважды обращаясь к Сталину, употребляет слово „уважаемый". Генсек обходится без этих эпитетов.

8 и 9 марта казалось, что приступ мимолетен, как уже бывало, тем более что накануне Ленин дает понять Круп­ской, что ему стало лучше. Он хочет видеть доктора Ф.А.Гетье. Но 10 марта 1923 года, как фиксирует в своих записях профессор В.Крамер, припадок повторился и повел „к стой­ким изменениям как со стороны речи, так и правых конечно­стей".

Крупская в феврале 1924 года (почти сразу после кон­чины и похорон Ленина) написала воспоминания „Послед­ние полгода жизни Владимира Ильича". Впервые они были опубликованы в 1989 году. Спутница вождя утверждала, что „последняя болезнь" Владимира Ильича „распадается на два периода. В первый период, продолжавшийся до июля, шло еще ухудшение. Этот период связан с тяжелыми физи­ческими страданиями и тяжелыми нервными возбуждения­ми…". А с конца лета начинается медленное улучшение, что Крупская относит ко второму периоду болезни Ленина.

Как только об ударе стало известно руководству пар­тии, по инициативе Зиновьева 10 марта 1923 года вечером собрали, как говорится в протоколе, „совещание наличных членов Политбюро". Кроме Зиновьева были Троцкий, Моло­тов, Рыков. Послали телеграммы Калинину, Каменеву, Куй­бышеву, всем членам ЦК об ухудшении состояния здоровья Ленина.

Сонм врачей спешит к Ленину. Пока из Москвы. Но идут телеграммы Крестинскому в Берлин, чтобы прибыли лучшие терапевты, невропатологи, психиатры. 15 марта По­литбюро принимает решение о расширении консилиума вра­чей и „привлечении всех медицинских сил, которые в какой бы то ни было степени могут быть полезны для постановки диагноза и лечения т. Ленина". Даются конкретные органи­зационные поручения Сталину, Зиновьеву, Рыкову…

Традиция политического, партийного лечения уже су­ществует. Одних врачей отводят, других предлагают, не торгуются по поводу гонораров.

Н.Крестинский сообщает шифром из Берлина, что при­едут профессора Минковски, Штрюмпель, Бумке, Нонне. С другими „идет работа". Выясняются вопросы, как платить врачам: фунтами, долларами или марками. Но этих специа­листов мало. Сталин телеграфом поручает А. Симановскому в Швеции командировать известного специалиста Геншена. Тот требует 25 000 шведских крон, Москва тотчас соглаша­ется.

После 11 марта, когда начались регулярные публикации бюллетеней о состоянии здоровья В.И.Ленина, стали посту­пать и инициативные предложения о приглашении тех или иных врачей. Например, Клара Цеткин обращает внимание кремлевских руководителей на профессора Фогта,„который лечил в свое время Адольфа Гека, Жюля Геда, Вурма и др.".

По словам Цеткин, „это человек с мировым именем и ком­мунист" по своим убеждениям". Все члены Политбюро под­держали предложение Цеткин специальным голосовани­ем, однако, когда запросили мнение немецкого профессора Ферстера, он, как заявил Зиновьев, высказался против. Ры­ков воздержался.

Из Монголии советский посол сообщал, например, что Народная партия готова прислать тибетского врача. Посол считал, что „по политическим соображениям весьма жела­тельна его поездка в Москву".

В общем, Ленина после удара 10 марта решили лечить интернациональными силами. Компания, „пользовавшая" и консультировавшая лечение, в конечном счете подобра­лась внушительная. Терапевты П.И.Елистратов, Г.Клемпе­рер, Л.Г.Левин, О.Минховски, А. фон Штрюмпель; невро­патологи и психиатры В.М.Бехтерев, О.Бумке, С.М.Доброгаев, А.М.Кожевников, В.В.Крамер, М.Б.Кроль, М.Нонне, В.П.Осипов, О.Ферстер, С.Э.Геншен и другие врачи.

В важном консилиуме, состоявшемся 21 марта, приняли участие Геншен, Бумке, Штрюмпель, Нонне, Ферстер, Ко­жевников, Елистратов, Крамер. Врачи констатировали, что после 10 марта произошло ухудшение состояния Ленина: появилось явление сенсорной афазии, то есть затруднение понимания обращенной к нему речи. Но к маю положение несколько улучшилось, и больного перевезли в Горки, со­блюдая всяческие меры предосторожности.

Но до этого в марте произошло еще одно событие, тща­тельно скрывавшееся долгие годы. Правда, М.И.Ульянова в своих записях, которые увидели свет только в декабре 1989 года, указывала: "Зимой 20/21, 21/22 годов В.И. чув­ствовал себя плохо. Головные боли, потеря работоспособно­сти сильно беспокоили его. Не знаю точно когда (курсив мой. —Д.В.), но как-то в этот период В.И. сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина сло­во, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Сталин обещал.

Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? По­тому что он знал его за человека твердого, стального, чуж­дого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой".

Мария Ильинична еще раз возвращается в своих восьми страничных записях к этому мотиву: „С той же просьбой обратился В.И. к Сталину в мае 1922 года после первого удара. В.И. решил тогда, что все кончено для него, и потре­бовал, чтобы к нему вызвали на самый короткий срок Ста­лина. Эта просьба была настолько настойчива, что ему не решились отказать. Сталин пробыл у В.И. действительно минут пять, не больше. И когда вышел от Ильича, рассказал мне и Бухарину, что В.И.просил его доставить ему яд, так как, мол, время исполнить данное раньше обещание пришло. Сталин обещал. Они поцеловались с В.И., и Сталин вышел. Но потом, обсудив совместно, мы решили, что надо обо­дрить В.И., и Сталин вернулся снова к В.И. Он сказал ему, что, переговорив с врачами, он убедился, что не все еще потеряно… В.И. заметно повеселел и согласился, хотя и ска­зал Сталину:

—  Лукавите?

—  Когда же Вы видели, чтобы я лукавил…"

Воспоминания М.И.Ульяновой хотя и страдают некото­рой неточностью, тем не менее свидетельствуют, что мысль о самоубийстве не покидала Ленина с момента прихода к нему роковой болезни.

Характерно, что Сталин в обоих случаях обещал испол­нить волю Председателя Совнаркома. Думаю, это было в личных интересах Сталина, который боялся сближения Ле­нина с Троцким и давно уже вынашивал далеко идущие честолюбивые планы.

Но архивы партии сохранили для истории более точный документ. В силу важности приведу его полностью.

„Строго секретно.

Членам Пол. Бюро

В субботу 17 марта т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном „просьбу Вл. Ильича Стали­ну" о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность до­стать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н.К. говорила, между прочим, что „Вл. Ильич переживает неимоверные страдания", что .дальше жить так немыслимо", и упорно настаивала „не отказывать Ильичу в его просьбе". Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И.дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной и с волнением требовал „согласия Сталина"), я не счел возмож­ным ответить отказом, заявив: „Прошу В. Ильича успокоить­ся и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний испол­ню его требование". В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил вы­полнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК.

21 марта 1923 г. И.Сталин".

Ниже выражена реакция членов Политбюро на записку.

„Читал. Полагаю, что „нерешительность" Сталина — правильна. Следовало бы в строгом составе членов Пол. Бюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.).

Томский Читал: Г.Зиновьев Молотов Читал: Н.Бухарин Троцкий Л.Каменев".

Без даты, но есть еще одна записка, написанная Стали­ным, видимо, 17 марта 1923 года, такого содержания:

„Строго секретно"

Зин., Каменеву.

Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в „ужасном" со­стоянии, с ним припадки, „не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно". Сообщила, что пробовала дать калий, но „не хватило выдержки", ввиду чего требует „поддержки Сталина".

Сталин".

„Нельзя этого никак. Ферстер дает надежды — как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя!

Г.Зиновьев Л.Каменев".

Документы чрезвычайно примечательны и свидетель­ствуют, что идея самоубийства в мыслях Ленина была устойчивой, даже навязчивой.

Стоит отметить несколько обстоятельств этих писем. Не очень ясно, как Ленин, утративший возможность гово­рить, 17 марта 1923 года просил „порцию цианистого ка­лия". Возможно, жестами. Сталин подчеркивает несколько раз, что Надежда Константиновна „упорно настаивала" с „особой настойчивостью" дать цианистый калий и даже „пробовала" это сделать… Это утверждения Сталина. Воз­можно, что Крупская, доведенная до отчаяния состоянием мужа, подавленная собственным бессилием уменьшить его страдания, была близка к исполнению желания Ленина. Но откуда у нее цианистый калий? Ведь это не просто препа­рат, который лежит рядом с таблетками от кашля… Или яд был уже раньше приготовлен? А может быть, его передал Сталин? Это загадка истории.

Не менее важно и другое обстоятельство: Сталин каж­дый раз соглашается дать яд „без колебаний". Более того, он считает эту „миссию гуманной и необходимой". В этом фак­те рельефно прослеживаются не только нравственные пара­метры личности Сталина, но и трудно скрываемое желание ускорить развязку. Пока с превратившимся в несмышленого ребенка Лениным возятся врачи, правда без особых надежд, в Политбюро разгорается борьба за наследие. На Ленина не жалеют денег и сил, но, похоже, уже больше для того, чтобы продемонстрировать свою правоверность ленинизму, идее, делу вождя. Кто больше… Бюллетени для народа ежедневно публикуются такого содержания, что почти не­возможно понять истинное состояние больного. Политиче­ский контроль уже в действии.

„Бюллетень № 3

О состоянии здоровья Владимира Ильича.

Затруднение речи, слабость правой руки и правой ноги в том же положении. Общее состояние здоровья лучше, температура 37,0, пульс 90 в минуту, ровный и хорошего наполнения.

14 марта, 2 часа дня 1923 г. Проф. Минковски, проф. Ферстер, проф. Крамер, прив. доцент Кожевников, наркомздрав Семашко".

„Бюллетень № 6

Вместе с продолжающимся улучшением со стороны речи и движений правой руки наступило заметное улучше­ние и в движениях правой ноги. Общее состояние здоровья продолжает быть хорошим. 17 марта, 1 час дня 1923 года".

Трудно было судить по этим сообщениям об истинном состоянии парализованного вождя. Многие считали, что это очередное „недомогание". В Кремль шли телеграммы из пар­тийных организаций: как реально себя чувствует Ленин? Орджоникидзе из Тифлиса запрашивал Сталина: „Сообщи действительное положение здоровья Ильича". Но ЦК пар­тии уже научился манипулировать информацией. Сообща­лось то, что считалось необходимым для политического спокойствия.

Троцкий, выступая 5 апреля 1923 года на VII Всеукраинской партийной конференции, заявил: „Когда мы обсуж­дали первый бюллетень о здоровье Ленина в марте, мы ду­мали не только о его здоровье, но мы думали также о том, какое впечатление число ударов его сердца произведет на политический пульс рабочего класса и нашей партии". Троцкий задает тон в оценке роли Ленина: „Нет и не было в историческом прошлом влияния одного лица на судьбы человечества, не было такого масштаба, не создан он, чтобы позволил нам измерить историческое значение Ленина…"

Каждый старался продемонстрировать свою особую приверженность вождю, его идеям и устремлениям. Хотя в действительности ни для кого не было особых сомнений в окончательном отходе их лидера от активной политической деятельности. Все понимали, что эта длинная политическая агония — фактически переход в неизвестность. После удара 10 марта 1923 года в "Дневнике дежурного врача" появляют­ся записи, которые дают весьма полную картину состояния больного.

11   марта. „…Доктор Кожевников зашел к Владимиру Ильичу в 11 с четвертью часов. Цвет лица бледный, земли­стый, выражение лица и глаз грустное… Все время делает попытки что-то сказать, но раздаются негромкие, нечлено­раздельные звуки… Сегодня Владимир Ильич, в особенности к вечеру, стал хуже понимать то, что ему говорят, иногда он отвечает „нет", когда, по всем данным, ответ должен быть положительным".

12  марта. „Сегодня приехали проф. Минковски и Ферстер. С вокзала доктор Кожевников с ними поехал на засе­дание Политбюро, а оттуда к Владимиру Ильичу… Со сто­роны нервной системы сознание ясное (по-видимому!), поч­ти полная моторная афазия, сегодня Владимир Ильич ниче­го не может сказать… Владимир Ильич плохо понимает, что его просят сделать. Ему были поднесены ручка, очки и реза­тельный нож. По предложению дать очки Владимир Ильич их дал, по просьбе дать ручку Владимир Ильич снова дал очки (они ближе всего лежали к нему)… После посещения Владимира Ильича все врачи снова были в Политбюро…"

Сделаю небольшое отступление. Никто еще не знает, что Политбюро, беря на себя функции организатора и кон­тролера лечения вождя, закладывало новую партийную тра­дицию.

…Когда после удара в марте 1953 года Сталин проле­жал без медицинской помощи более десяти часов (никто не имел права к нему вызвать врачей без разрешения Берии, а того долго не могли найти), почти каждое решение кон­силиума перепуганных медицинских светил требовало ут­верждения Президиума ЦК КПСС (как тогда называлось Политбюро). Начальник Лечебно-санитарного управления Кремля И.И.Куперин докладывал всемогущей коллегии свои выводы и предложения для утверждения. Вот, напри­мер, что решил Президиум, заседавший 2 марта 1953 года в 12 часов дня в комнате по соседству с умиравшим „вождем всех народов".

„1. Одобрить меры по лечению товарища Сталина, при­нятые и намеченные к проведению врачебным консилиумом в составе начальника Лечсануправ Кремля т. Куперина И.И., проф. Лукомского П.Е., проф. Глазунова, проф. Ткачева Р.А. и доцента Иванова-Незнамова В.И.

2. Установить постоянное дежурство у товарища Стали­на членов бюро Президиума ЦК.

3.  Назначить следующее заседание бюро Президиума сегодня в 8 часов вечера, на котором заслушать сообщение врачебного консилиума".

Приняли, как тогда уже стало железным правилом, „единогласно". И так — до самой кончины диктатора, с небольшими нюансами: привлекали все новые медицинские силы, хорошо зная, что надежд на выздоровление Сталина не существовало. И это было не просто заботой или осто– рожностью, а формой демонстрации своей верности „делу вождя".

Почти так было и при болезни Ленина. Правда, Полит­бюро не заседало у постели больного, пока он находился в Москве и в Горках, и не организовывало дежурства своих членов. Однако врачи неоднократно докладывали на Полит­бюро о ходе лечения и „видах" на выздоровление.

Приведем еще несколько выдержек из ,Дневника де­журных врачей", чтобы полнее почувствовать трагичность положения, в котором оказался лидер большевиков.

17 марта. „После врачебного визита Владимир Ильич хо­рошо пообедал. Через некоторое время он хотел высказать какую-то мысль или какое-то желание, но ни сестра, ни Мария Ильинична, ни Надежда Константиновна совершен­но не могли понять Владимира Ильича, он начал страшно волноваться, ему дали брома, Мария Ильинична позвонила доктору Кожевникову, он приехал…"

21 марта. „Было снова совещание, в котором… принял участие приехавший сегодня Геншен. После этого все по­ехали в Кремль. Затем приехали к Ленину Штрюмпель, Ген­шен, Бумке и Нонне. Владимир Ильич с ними со всеми поз­доровался, но, видимо, был недоволен этим нашествием. Исследовал Штрюмпель, остальные только присутствовали. Когда Нонне подошел ближе к Владимиру Ильичу, то он сделал жест рукой и как бы просил отойти подальше…"

Больной уже мало верил врачам. Ленин понимал тра­гизм и безысходность своего положения: физическая беспо­мощность плюс заточение мысли в немоте.

Однако в мае состояние здоровья неожиданно начинает медленно улучшаться. Его выносят на веранду квартиры в Кремле, а 15 мая со всеми предосторожностями в сопровож­дении группы врачей перевозят в Горки.

Кожевников пишет, что Ленин „окреп физически, стал проявлять интерес как к своему состоянию, так и всему окружающему, оправился от так называемых сенсорных яв­лений афазии, начал учиться говорить…". К нему приезжа­ет врач-логопед С.МДобрюгаев, и они вместе с Крупской начинают заниматься с Лениным восстановлением речи. За­тем это становится только заботой жены .

Как явствует из медицинских записей и основательного исследования Б.Равдина, после 10 марта лексикон Ленина был крайне ограничен: „вот", „веди", „иди", „идите", „оля–ля". Для него стало как бы универсальным выражение „вот–вот", с помощью которого он соглашался, возражал, требо­вал, негодовал, просил, поддерживал разговор. Как прави­ло, использование отдельных слов было случайным, и хотя порой они многократно повторялись, не несли никакой смысловой нагрузки.

Ленин смог после долгих занятий повторять вслед за Надеждой Константиновной отдельные слова: „съезд", „ячейка", „крестьянин", „рабочий", „народ", „революция", „люди". Крупская использовала разрезную азбуку, элемен­тарные дидактические упражнения, самые простейшие спо­собы обучения речи. Однако весь словесный материал со­вершенно не сохранялся в памяти Ленина, и без помощи жены он не мог сам повторить ни единого слова из того, что произносил вслед за Надеждой Константиновной. У че­ловека, который оставил самый глубокий шрам на лике ис­тории XX века, медленно, но неотвратимо угасал мозг.

Могучий мозг был необратимо поврежден болезнью. Мысль постепенно умирала; Ленин превратился почти в младенца. Интересное свидетельство приводит художник Ю.Анненков, сделавший портрет Ленина еще в 1921 году с натуры (вождь позировал два раза). Кстати, в 1924 году Управление Гознака СССР присудило ему первую премию и использовало полотно на почтовых марках.

Так вот, „в декабре 1923 года Л.Б.Каменев повез меня в Горки, чтобы я сделал портрет, точнее, набросок больного Ленина. Нас встретила Крупская. Она сказала, что о пор­трете и думать нельзя. Действительно, полулежавший в шез­лонге, укутанный одеялом и смотревший мимо нас с бес­помощной, искривленной младенческой улыбкой человека, впавшего в детство, Ленин мог служить только моделью для иллюстрации его страшной болезни, но не для портре­та".

В этой связи стоит отметить, что многочисленные „вос­поминания" о встречах с Лениным после маргга 1923 года и „разговорах" с ним — либо мистификация, либо сознатель­ное принятие богатой мимики, жестикуляции и отдельных случайных слов за ленинскую речь. Иногда это делалось с благой целью показать, что Ленин скоро вернется к управ­лению государством и партией. Как пишет Б.Равдин, А.В.Лу­начарский, выступая в мае 1923 года в Томске, заявил: „Рука и нога, которые у Владимира Ильича несколько парализо­ваны… восстанавливаются; речь, которая была одно время очень неясной, тоже восстанавливается. Владимир Ильич уже давно сидит в кресле, довольно спокойно может разго­варивать, в то время как прежде его очень мучила неясность речи".

Есть еще немало примеров, когда после смерти Ленина официальная историография хотела, несмотря на то что речь идет просто о человеческой трагедии, показать „вели­чие больного вождя".

Сотрудник ленинской охраны С.П.Соколов, например, рассказывал, как осенью 1923 года в Горки доставили пода­рок компартии Великобритании — кресло. Ленин задумался и якобы „назвал" фамилию одного комиссара, потерявшего на фронте обе ноги:„Вот ему и пошлем это кресло. Он-то ведь никогда уже не будет ходить. А мне пока и этого хватит".

Мифы и легенды — важный элемент большевистской историографии.

С 10 марта Ленин утратил способность заниматься сво­им любимым делом: писать записочки. Письменная комму­никация была полностью утрачена. Угасающий интеллект лишился речевой и письменной способности общения. Крупская с отчаянным подвижничеством пыталась вернуть Ленина хотя бы к некоторой способности элементарного общения. Во время почти ежедневных занятий Надежда Константиновна пыталась водить непослушной левой рукой Ленина (правая была полностью парализована). Но и левая была не в порядке, вкупе со зрением. Как отмечается в "Дневнике дежурного врача", когда вечером Ленину "дали сухари, он долго не мог сразу попасть рукой на блюдце, а все попадал мимо". Поэтому нетрудно представить, сколь огромные препятствия стояли перед Лениным и Крупской. Но дело не только в руке. Необратимо был поврежден мозг. Это главное.

Крупская, по профессии учительница, пыталась восста­новить с азов способность не только речи, но и письма.» Первые слова, которые вывела рука Ленина, которой водила его жена, были „мама" и „папа". Но несмотря на утвержде­ния официальной историографии, что Ленин сделал „успе­хи" в умении говорить, читать и писать, это совсем не так. В „Биохронике" говорится, что „благодаря исключительной силе воли, мужеству и упорству он в сравнительно корот­кие сроки достигает улучшений, на которые обычно требу­ются многие месяцы".

Жаль, что здесь не добавили, сколько людей его лечи­ли, какие условия были для этого созданы. Простому смерт­ному, действительно, даже для этих микроскопических улучшений может понадобиться значительно больше вре­мени.

Ознакомление с медицинскими документами, дневника­ми, записями, которые до недавнего времени были сокрыты от научной общественности, дают основание сказать, что эти „улучшения" не привели к восстановлению ни речи, ни письма. Нельзя обнаружить ни одной осмысленной записи, сделанной ленинской рукой в это время, за исключением упражнений, когда пальцы Ленина находились в руке Круп­ской. Ведь нельзя же считать за доказательство легенду, что буквально накануне смерти Ленин якобы передает собственноручно написанную записку Гавриилу Волкову: „Гаврилушка, меня отравили…" Все это из области народных сказаний, веры в то, что чья-то злая воля ускорила кончину вождя.

Да, усилиями врачей, Крупской в общем состоянии Ле­нина во второй половине 1923 года наступило некоторое улучшение: он стал способен медленно, с палочкой передви­гаться по комнате, знаками, отдельными словами (особенно „вот-вот"), жестами смог элементарно общаться с окружаю­щими. Врач В.Крамер пишет об этом так: ноябре и еще более в декабре он был в состоянии говорить уже неко­торые слова самостоятельно, научился еще лучше писать левой рукой, мог также читать, по крайней мере, просматри­вая газету, всегда указывал в таких случаях весьма опреде­ленно на то, что его интересовало…"

Элементарные способности медленно восстанавлива­лись, но не было признаков, что интеллект сохранил свою силу. Однако все сообщения для печати, для партакти­ва давались только в оптимистических тонах. С 16 мая 1923 года, когда был опубликован Бюллетень № 35, сообще­ния о здоровье Ленина прекратились. В обществе возникло ощущение, что дело идет на поправку и окончательное вы­здоровление Председателя Совнаркома не за горами.

Большая откровенность в отношении состояния Ленина была по закрытым каналам. Например, Г.Е.Зиновьев 26 сен­тября 1923 года на партсовещании сообщил следующее (приведем фрагменты из стенограммы):

„Примерно с 20 июля началось улучшение в состоянии здоровья В.И., которое до сих пор развивается и с каждым днем становится заметнее… Три дня как он уже самостоя­тельно ходит, а рядом с ним один из товарищей на всякий случай… Он совершает прогулки на автомобиле… В худшем состоянии дело с речью — но и тут идет улучшение… Что касается самостоятельной речи, то теперь это плохо… Когда началось улучшение, дело было так, что он одного слога не мог произнести из двух букв. Теперь и здесь начинается улучшение…

Поднимался вопрос о переезде В.И. куда-нибудь на юг. Мы все предлагали на юг, но врачи против этого, а главное, В.И. против этого. Осипов говорит, по-видимому, он в лич­ной жизни консервативный человек и решительно против всякого юга…

Владимиру Ильичу читают газеты, сначала с пропуска­ми, теперь стали без пропусков. Ему прочитывают оглавле­ние газеты, и он выбирает, что ему читать и что не чи­тать… Относительно рурских событий Над. Конст. его вве­ла в курс событий и потом прочла ему. Он большого удив­ления не выразил. По поводу того, что на Украине у бо­гатых мужиков отбирают излишки, он выразил большое не­удовольствие, что это не было сделано до сих пор. Он отлично отдает себе отчет в своем состоянии и бережет себя очень… он дирижирует лечением, бережет себя…

Врачей он разгоняет вокруг себя, и с трудом им удается выслушать его… Они в конце июля давали отзывы край­не пессимистические, не оставлявшие ни одного процента надежды на хороший исход. Но со средины июля пошло дело к улучшению и не останавливалось".

Думаю, что это более или менее объективное освеще­ние состояния, в котором находился во второй половине года Ленин. Хотя, по ряду признаков, Ленин указывал в газете совсем случайные места: что читать. Положение Ле­нина стало относительно стабильным при параличе правой части тела и серьезном повреждении сосудов мозга. Посто­янное дежурство врачей отменяется.

Ленин несколько раз порывался поехать в Москву. На­конец 18 октября 1923 года на исходе дня такая поездка состоялась. Как писала Крупская, „в один прекрасный день он отправился в гараж, сел в машину и настоял, чтобы ехать в Москву". С ним едут Н.К.Крупская, М.И.Ульянова, про­фессора В.П.Осипов и В.Н.Розанов, сотрудники охраны. В Кремле его уже ждали люди из обслуги. Ленин с трудом поднимается в свою квартиру, с любопытством осматривает вещи, обстановку, книги и вскоре ложится отдыхать. Полу­разрушенный организм с трудом перенес почти полуторача­совую поездку.

На другой день Ленин в последний раз в своей жизни посещает свой кабинет в Кремле (благо, что все рядом), заходит в пустынный зал заседаний Совнаркома, выходит во двор. Отобрав ряд книг в своей библиотеке, Ленин изъявля­ет желание совершить поездку по Москве. „Экспедиция" отправляется на Всероссийскую выставку (сельскохозяй­ственной и кустарно-промышленной продукции). Но силь­ный дождь помешал осмотру. Вернувшись в Кремль за кни­гами, машина с Лениным берет курс на его последнее в жизни пристанище — Горки.

Я слышал однажды от одного уважаемого профессора, что Ленин приезжал „прощаться" с Москвой. Не знаю. Ду­маю только, что общий умственный уровень Ленина в это время едва ли был способен на столь сложные интеллекту­альные решения. Как покажет последующее вскрытие, мозг Ленина был поврежден болезнью в такой степени, что для многих специалистов было удивительно, как он мог даже элементарно общаться. Наркомздрав Семашко утверждал, что склероз сосудов был столь сильным, что при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню. Стенки многих сосудов настолько утолщились и сосуды настолько заросли, что не пропускали в просвете даже во­лоса. Это был глубоко больной человек, который продол­жал жить лишь благодаря беспрецедентному вниманию вра­чей и многочисленного окружения.

Художник Ю.Анненков, которого после смерти Ленина привлекли к отбору фотографий и зарисовок для книг, посвящавшихся Ленину, в Институте им. В.ИЛенина увидел стеклянную банку, в „которой лежал заспиртованный ле­нинский мозг… одно полушарие было здоровым и полновес­ным, с отчетливыми извилинами; другое как бы подвешено на тесемочке — сморщено, скомкано, смято и величиной не более грецкого ореха.

Когда к Ленину были в пробном порядке посланы О.А.Пятницкий и И.И.Скворцов-Степанов, чтобы расска­зать о работе Коминтерна и Моссовета, он встретил их сообщения безучастно. Правда, порой возбуждался и не в самых подходящих местах произносил свое „вот-вот". По­пытки официальной историографии воссоздать облик Лени­на последних одиннадцати месяцев его жизни как человека, живо интересовавшегося проблемами партии и страны, — просто неуважение к больному человеку. Столь больному, что приходится лишь удивляться, как он так долго жил после мартовского удара.

Страшные фотографии последних месяцев жизни — об­лик долгой агонии человека, надломившегося от непосиль­ной ноши. Ленин стал жертвой своей неостывающей стра­сти к власти.

Почти вся жизнь до 1917 года для Ленина была свобод­ным политическим, литературным творчеством без каких– либо регламентов, обязательных присутствий, чиновничьего долга, обременительных бытовых и служебных обязанно­стей. И вдруг без какого-либо административного, государ­ственного опыта оказаться на самой вершине власти гигант­ской страны. Организм быстро надломился, хотя, возмож­но, дело не обошлось и без наследственных влияний. Отец, Илья Николаевич, умер в таком же возрасте от схожей, но скоропостижной болезни.

После мартовского удара Ленин редко общался со свои­ми соратниками. Еще в декабре 1922 года Политбюро согла­силось с предложением Сталина „за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки". Даже многочисленному обслуживающе­му персоналу — повар, кухарка, садовник, санитары, медсе­стры, охрана — не позволялось без нужды „маячить" перед взором больного. Считалось, что частые и несанкционированные контакты вызывают возбуждение, расстройство Ле­нина. Когда появлялось, допустим, в аллее кресло-коляска, которое катил санитар или начальник охраны П.П.Паколи, оказавшиеся там люди незаметно уходили с глаз долой.

Люди, которым довелось встречаться с Лениным в это время, испытывали сложные чувства. Перед ними был чело­век, еще год-полтора тому назад олицетворявший мозг и сердце революции, а сейчас это было существо с жалкой полуулыбкой и печальными больными полусумасшедшими глазами.

Навещали Ленина немногие. В июле приехал к нему брат Д.И.Ульянов. В этом же месяце Ленин, случайно встре­тившись в северном флигеле здания с управляющим совхо­зом „Горки", пробыл у него целых три дня, повергнув в смятение врачей и близких. В ноябре вновь к Ленину приез­жает профессор В.М.Бехтерев; больной встречается с секре­тарем Исполкома Коминтерна О.А.Пятницким, одним из ру­ководителей Госиздата И.И.Скворцовым-Степановым. Поз­же у него были полпред РСФСР в Германии Н.И.Крестинский, редактор журнала „Красная новь" А.К.Воронский. Можно назвать еще двух-трех человек (кроме врачей и об­служивающего персонала), которые встречались с больным вождем. „Каждое свидание волновало Владимира Ильича, — вспоминала Крупская. — Это было видно по тому, как он двигал после свидания стул, как судорожно придвигал к себе доску и брался за мел. На вопрос, не хочет ли он повидать Бухарина, который раньше чаще других бывал у нас, или еще кого-нибудь из товарищей, близко связанных по работе, он отрицательно качал головой, знал, что это будет непомерно тяжело…"

Несколько человек из Политбюро и Совнаркома, бывав­шие здесь во второй половине 1923 года, наблюдали за Ле­ниным издали, во время его прогулок на коляске или отды­ха в доме. Ни Сталин, ни Троцкий, ни другие соратники не хотели иметь встреч, во время которых нормальный контакт был невозможен. Лучше всех понимала его лишь Крупская. Вопросы, которые „задавал" Ленин, приходилось часто про­сто отгадывать. Надежда Константиновна вспоминала, что „отгадывать было возможно потому, что, когда жизнь про­жита вместе, знаешь, какие ассоциации у человека возника­ют. Говоришь, например, о Калмыковой и знаешь, что вопро­сительная интонация слова „что" после этого означает во­прос о Потресове, о его теперешней политической позиции. Так сложилась у нас своеобразная возможность разговари­вать".

В „Биохронике" этот эпизод трактуется уже не как „от­гадывание", а как установленный факт: „Ленин с интересом слушает Н.К.Крупскую, которая рассказывает ему о жиз­ни и работе известной русской общественной деятельни­цы А.М. Калмыковой;спрашивает (курсив мой. — Д.В.) о те­перешней политической позиции А.Н.Потресова…" Хотя ясно, что это лишь догадка Надежды Константиновны.

Хотя врачи, больше по нравственным соображениям, вы­ражали осторожный оптимизм в отношении перспектив вы­здоровления, разрушительная болезнь делала свое дело. По-прежнему по маршруту Москва — Горки сновали врачи; как и раньше, соратники Ленина в своих выступлениях вы­ражали надежду на „постепенное выздоровление" вождя. Крупская также ежедневно тщетно билась с больным, пыта­ясь научить его говорить и писать… А смертельный процесс шел, не останавливаясь. Правда, не иссякали и смелые пред­ложения „поднять на ноги больного". В ноябре 1923 года Троцкий шлет Крупской записку:

Дорогая Надежда Константиновна!

Пересылаю Вам американское предложение, — относи­тельно лечения В.И., — на случай, если оно Вас заинтересу­ет. Априорно говоря, доверия большого к предложению у меня нет.

С товарищеским приветом — Л.Троцкий".

У Крупской надежда на выздоровление сменялась апа­тией, новая надежда — разочарованием и глубокой уста­лостью. В этом отношении более показательны ее письма дочерям (главным образом старшей — Инне) Инессы Ар­манд, нежели ее воспоминания „Последние полгода жизни Владимира Ильича". Вот несколько выдержек из разных послемартовских писем 1923 года. В них столько личного, жен­ского, сокровенного, печального…

Из письма 6 мая 1923 года. „…Живу только тем, что по утрам Володя бывает мне рад, берет мою руку, да иногда говорим мы с ним без слов о разных вещах, которым все равно нет названия…"

Из письма 2 сентября 1923 года. „…Сейчас я целые дни провожу с Володей, который быстро поправляется, а по вечерам я впадаю в очумение и неспособна уже на писание писем…"

Из письма 13 сентября 1923 года. „У нас поправка про­должается, хотя все идет чертовски медленно…"

Из письма 28 октября 1923 года. „Каждый день какое–нибудь у него завоевание, но все завоевания микроскопиче­ские, и все как-то продолжаем висеть между жизнью и смертью. Врачи говорят — все данные, что выздоровеет, но я теперь твердо знаю, что они ни черта не знают, не могут знать".

Казалось, подобное состояние болезненного „равнове­сия" может продолжаться долго. В Политбюро негласно считали, что выздоровление маловероятно, но и кончина в условиях стабилизации болезни — тоже.

В середине января 1924 года открывается ХIII партий­ная конференция. Ленина заочно избирают членом президи­ума. Крупская читает больному материалы конференции.

В ходе конференции И.И.Скворцов-Степанов по пору­чению Л.Б.Каменева связался по телефону с Н.К.Крупской (сам он ездил в Горки 29 ноября 1923 года). В последний день работы партийной конференции, 18 января 1924 года, он передает записку в президиум Каменеву:

„Лев Борисович, я думаю, что удобнее всего Вам в за­ключительном слове сказать пару слов о здоровье В.И., не выделяя этого вопроса". Скворцов-Степанов пишет, чтобы стенографистки не записывали и не давали в газеты эту информацию о здоровье Ленина.

Что же предлагалось сказать делегатам со слов Круп­ской?

Прежде всего, что сама она не может приехать на конференцию и сделать сообщение Скворцов-Степанов напи­сал для Каменева: „…Выздоровление идет удовлетворитель­но. Ходит с палочкой довольно хорошо, но встать без посторонней помощи не может… Произносит отдельные слова, может повторять всякие слова, совершенно ясно по­нимая их значение… Начал читать по партдискуссии. Прочи­тал речь Рыкова и письмо Троцкого.

По словам Над. Конст., окружающие по некоторым при­знакам представляют, как В.И. относится к спорам, но она не хотела бы сообщать о своих умозаключениях на этот счет".

Крупская повторила то, что знали и члены Политбюро. А возможные „умозаключения" — это догадки. Казалось, наступила стабилизация состояния с надеждой на улучше­ние. Хотя, если вновь взять в руки ее воспоминания „Пос­ледние полгода жизни Владимира Ильича", получается, что, сообщив Скворцову-Степанову, что „выздоровление идет удовлетворительно", она тут же заметила: „Начиная с чет­верга, стало чувствоваться, что что-то надвигается; вид стал у В.И. ужасно усталый и измученный. Он часто закрывал глаза, как-то побледнел, а главное, у него как-то измени­лось выражение лица, стал какой-то другой взгляд, что сле­пой".

Вечером 20-го Ленина осмотрел профессор М.И.Авер­бах по поводу жалобы на глаза, но не нашел ничего патоло­гического. На другой день, 21 января, после обеда больного осматривают профессора О.Ферстер и В.П.Осипов. Все вре­мя перед этим Ленин был чрезвычайно вялым; дважды про­сил помочь встать с постели, но тут же ложился. Через четверть часа после того, как за профессором Осиновым закрылась дверь, у Ленина начался последний приступ бо­лезни.

Ленину дали бульон, кофе; он „пил с жадностью, потом успокоился немного, но вскоре заклокотало у него в гру­ди", вспоминала Крупская, заметив перед этим, что „время у меня спуталось как-то".

Как бы притаившаяся болезнь вырвалась на волю, пожи­рая последние надежды на выздоровление.

„…Все больше и больше клокотало у него в груди. Бес­сознательнее становился взгляд, Владимир Александрович и Петр Петрович (санитар и начальник охраны. —Д.В.) держа­ли его почти на весу на руках, временами он глухо стонал, судорога пробегала по телу, я держала его сначала за горя­чую мокрую руку, потом только смотрела, как кровью окра­сился платок, как печать смерти ложилась на мертвенно побледневшее лицо. Проф. Ферстер и доктор Елистратов впрыскивали камфару, старались поддержать искусственное дыхание, ничего не вышло, спасти нельзя было".

Каждый человек во время, уготованное судьбой, пере­ступает невидимую тонкую линию, отделяющую земное бытие от небытия. Перешагнуть ее можно только в одном направлении. Обратного пути нет никому. Владимир Ильич Ульянов-Ленин оказался за этой роковой чертой в 18 часов 50 минут 21 января 1924 года.